Осенью Епиху, Оську и Федотку взяли в солдаты. Поплакала Устинья по брату, погоревала по Осипу. Хоть и баламутный был парень, но все же до встречи с Сергеем они всегда были на игрище вместе. Перед отъездом ребята зашли к Григорию Ивановичу.
— На службу царскую? — спросил Русаков и внимательно посмотрел на рекрутов.
— А ну ее к ядреной бабушке, — махнул рукой более смелый Федотко.
Григорий Иванович одобрительно улыбнулся.
Рекруты уселись на лавку и закурили. Разговор сначала не клеился. Им было тяжело расставаться с Григорием Ивановичем, которого они любили. Грустно было и на душе у Русакова. Эти простые, доверчивые ребята стали ему близки и дороги.
Григорий Иванович начал тихо:
— Жили мы хорошо и дружно. — Русаков помолчал и обвел взглядом притихших гостей. — Скоро вы оденете солдатские шинели, и кто знает, может быть, вас заставят стрелять в таких же рабочих, как я.
Пылкий Федотко вскочил на ноги.
— Чтоб я стрелял?! Григорий Иванович, да за ково ты меня считаешь? Неуж враг я тебе? — В голосе Федотки послышалась обида. — Да я морду набью, кто поднимет винтовку на рабочего брата. Во! — парень завертел перед Осипом и Епихой своим увесистым кулаком.
— Постой, Федот, не шуми, — остановил его Осип. — Григорий Иванович, — обратился он к Русакову, — а мы так думаем: пускай нас хоть в каталажку садят, а «Боже, царя храни» петь не будем.
— Придет время, мы царю другую песню споем, — сказал уверенно Русаков и, проводив их до крыльца, вернулся в комнату.
В тот день парни с горя напились. Оська с Федоткой долго буянили у ворот фирсовского дома, требуя, чтобы вышел Сергей. Прокопий пытался их уговорить, но рекруты начали уже ломиться в ворота, и только подоспевшие стражники спасли Сергея от расправы.
Скучно стало в доме Батуриных после проводов Епихи. Плакала мать, хмурился Елизар и однажды пришел домой выпивши, что случалось с ним редко. Пасмурная ходила Устинья. После покрова новое, более тяжелое горе навалилось на Устеньку. Сергей Фирсов женился на Дарье Видинеевой. Вошел в избу отец и первый раз после отъезда Епихи весело сказал:
— Подрядился к Никите Фирсову на целую неделю, гостей развозить по городу. Сын Сергей женится.
Не заметил отец, как побледнело лицо дочери. Устинья ушла в свою горенку, прижимаясь лбом к холодному стеклу окна, долго стояла молча. Давит сердце тяжелый камень, теребит руками Устинья бахрому платка, вздрагивают плечи от рыданий, белый свет не мил.
Наутро она встала, точно больная. Отец налаживал во дворе кошевку. Увидев дочь, он крикнул ей:
— Устя! Вплети гнедому ленты, скоро буду выезжать.
Девушка вернулась в дом, открыла сундучок, вынула широкие розовые ленты и, накинув полушубок, неторопливо пошла в конюшню. Погладила гнедого по гриве и, не выдержав, заплакала. Конь скосил на нее темные, агатовые глаза и мягкими губами стал шевелить выбившиеся из-под платка волосы молодой хозяйки. Плохо слушались руки, вплетавшие ленты в густую гриву коня.
«За что такая мука?» — Устинья припала к шее гнедого и дала волю слезам. Выйдя из конюшни, она направилась к Григорию Ивановичу. Переступила порог и вяло опустилась на лавку. Увидев ее заплаканное лицо, Русаков участливо спросил:
— Что с тобой?
— Так, — ответила неопределенно девушка и, подперев рукой щеку, стала смотреть в окно.
— Обидел кто? — продолжал допытываться Русаков. — Или дома неприятность? — Устинья отрицательно покачала головой и крепче сжала губы.
— Не пойму, — подойдя к ней вплотную, он положил руку на ее плечо. — Скажи. — Девушка молчала. — Ага, теперь я начинаю кое-что понимать. — И, вздохнув, он сказал задушевно:
— Ничего, Устенька. Всякое бывает. Надо пережить и это. Время все исцелит. Вот когда у нас не будет ни бедных, ни богатых — все будет по-другому, — продолжал он.
— Стало быть, я родилась не во-время? — горестно сказала девушка.
— Как тебе сказать? Ты родилась в тяжелое время. Нужно взять себя в руки. Больше прислушивайся к разуму, чем к сердцу, а оно, в особенности у девушек, неспокойное.
Устинья с благодарностью посмотрела на Григория Ивановича.
— Ну вот, я вижу, тебе немножко и легче, постарайся не думать о нем.
Русаков опустился на лавку рядом с девушкой. Вместе с жалостью в нем вспыхнуло более сильное чувство, ростки которого он старался заглушить еще с первой встречи с Устиньей.
Часто, сидя за книгой, он невольно прислушивался к ее голосу, который доносился из соседней комнаты. Как далека от Устиньи та, на которой он имел несчастье жениться. Она не пришла даже проститься, когда отправляли его в ссылку.
И вот теперь появилась Устинья. Вошла незаметно в его сердце, Григорий Иванович понимал, что между ними большая разница в возрасте, и пытался гнать от себя всякую мысль о девушке, но не мог. Ее облик неотступно следовал за ним. И сейчас, всматриваясь в похудевшее лицо Устиньи, ему хотелось успокоить, приласкать ее, открыться, сказать что-то большое, радостное, и Григорий Иванович произнес с теплотой:
— Не печалься, Устиньюшка. Может быть, сойдутся в жизни пути-дороженьки с другим, который будет тебя любить по-настоящему, — вырвалось у Русакова, и он в волнении отошел к окну.
К свадьбе Никита Захарович стал готовиться задолго. Решив тряхнуть кошелем, он уже денег не жалел. Написал своим дружкам в Новониколаевск, и те выслали ему несколько бочек с обской стерлядью. Фрукты были заказаны челябинским татарам, вино — в Зауральске. Из Шадринска привезли в корзинах живых гусей. Приглашения были разосланы во все концы Приуралья. Никита нанял несколько ямщицких троек и пар у местных жителей.
За два дня до свадьбы прибыл Мартин-Иоган Тегерсен, вместе со своим компаньоном, толстым и круглым, как шар, господином Брюлем. Прикатил Бекмурза с красавицей Райсой. Появился Дорофей Толстопятов со своей угрюмой Агриппиной, вернулся из Зауральска Никодим. Вскоре дом Фирсова загудел от голосов приезжих гостей. На свадьбу брата приехал из Петербурга Андрей.
Агния ждала Константина Штейера, воинская часть которого была расквартирована в Зауральске.
Сам жених находился больше у Дарьи Видинеевой, чем дома.
Церемонию приема гостей невеста поручила купцу первой гильдии, известному проныре Петру Ивановичу Кочеткову, ее дальнему родственнику. Кочетков когда-то бывал в больших городах и обедал однажды у губернатора. Не было только подходящего шафера для невесты. Местные купеческие сынки пользовались в Марамыше и окрестностях незавидной репутацией. По совету своего будущего свекра, Дарья Видинеева остановила свой выбор на достойном представителе богатой фирмы Мартине-Иогане Тегерсене. Датчанин был на верху блаженства.
— О ви, королева, повелевайт, — произнес он, восторженно закатив глаза. — Я котоф целовайт фаш чудный шлейф.
— Зачем, — улыбнулась Дарья, — прошу вас только следить за тем, чтобы на мой шлейф не наступали ногами.
— Карашо. Ваш… как это по-рюсски? — Мартин по крутил пальцем по воздуху: — Ваш покоронный слюга.
— Похоронный? Вы остроумны. Но умирать я пока не собираюсь.
— Утифительный рюсски язык, — пробормотал про себя озадаченный Тегерсен и, расшаркавшись, вышел.
С Мартином Ивановичем вышла заминка. Отец Дометиан не хотел его пускать в храм, как протестанта, но Никита быстро уладил дело, сунув протоиерею четвертную.
Народу в соборе набилось много. Толпа любопытных стояла и за оградой. Всем хотелось посмотреть на молодую чету. Невеста была одета в платье лилового цвета из тяжелого шелка. На ногах были белоснежные туфли из атласа, с золотой отделкой. На груди Видинеевой покоилось бриллиантовое колье, подарок жениха. На руке — массивный браслет, изображающий змею, глаза которой были сделаны из драгоценных камней.
На шаг от невесты, в черном фраке, в ослепительной манишке, приподняв белобрысые брови, стоял чопорный Мартин-Иоган Тегерсен.
Лицо Сергея было бледно. На душе было невесело. Он думал об Устинье, вспомнил последнюю встречу с ней у реки. От этого воспоминания стало совсем не по себе.
В день свадьбы, как только замолкли за мостом колокольцы отцовских коней, Устинья стала поспешно куда-то собираться. Матери дома не было. По торопливым движениям девушки, ее измученному лицу Григорий Иванович понял, что с ней творится что-то неладное, и вышел на крыльцо. Вскоре показалась Устинья и сделала попытку проскользнуть мимо Русакова.
— Ты куда, Устенька? — спросил он.
Девушка опустила голову. Ее лицо было бледно.
— Туда, — сказала она тихо. Было заметно, как ее пальцы нервно забегали по опушке полушубка.
— Нет, итти тебе нельзя. — Взяв ее за руку, Русаков слегка потянул ее в избу. — Повторяю, итти тебе сейчас нельзя.
— Пустите! — надрывно выкрикнула Устинья и сделала попытку вырваться из его рук. — Пусти, может, свет мне не мил, в прорубь легче броситься. Пусти! — девушка забилась в руках Русакова. — Пусти! — Полные слез глаза Устиньи с мольбой посмотрели на Русакова. — Григорий Иванович, да что это такое? Сережа! Сереженька! — и, припав доверчиво к плечу Русакова, девушка зарыдала.
Ее волнение передалось Григорию Ивановичу. Стиснув зубы, он с силой толкнул плечом дверь избы. Помог Устинье раздеться и, усадив на лавку, взял ее за руки.
— Зачем ты будешь мучить себя там, в церкви. Поверь, он не стоит слез. Не надо себя унижать.
Устинья осталась дома.