Весть о войне с Германией застала Никиту Захаровича в деревне Закамалдиной, недалеко от Марамыша. Фирсов велел работнику запрячь лошадь, а сам пошел к старосте. В сельской управе набилось много народу. Писарь то и дело выкрикивал фамилии мобилизованных, а те, сбившись в кучу, хмуро поглядывали на суетившегося без толку старосту. В толпе сновали стражники, приехавшие из города. Слышался плач женщин и детей.
Никита Захарович с трудом пробрался вперед и, наклонившись к уху писаря, зашептал:
— Ксенофонт Васильевич, погляди за моим хлебом, как бы амбары не разнесли.
— Долго ли до беды, — ответил тот. — Ишь, народ как взбудоражен.
— Ежли что, весточку дай. Помощь пришлю. Договорюсь с приставом.
— Ладно.
Фирсов вышел на улицу. Возле церковной ограды, опираясь на палки, группой стояли старики. Играла гармонь. Какой-то пьяный парень, отбивая чечетку, ухал:
Хороша наша деревня,
Только улица грязна,
Хороши наши ребята,
Только славушка худа…
Чуть ли не в каждой избе слышался плач. Отцы и матери провожали своих сыновей на войну.
Выехав из деревни, Никита Захарович крикнул хмурому Прокопию:
— Езжай быстрее. Лошадь взяла крупную рысь.
«Андрея возьмут. Сергей еще молод», — подумал Фирсов и, откинувшись на сиденье, продолжал размышлять: «Хлеб надо придержать, в цене взыграет».
Приехав домой, он застал жену в слезах.
— Андрюшу в армию берут, — всхлипнула она.
— Перестань выть, — сказал ей сурово муж. — За царем служба не пропадет. Не один Андрей идет, — расхаживая по комнате, говорил он. — Дело от этого не пострадает, — сказал веско Фирсов.
В день отъезда сына в армию, Никита позвал его к себе.
— Вот что я думаю, — и, помолчав, пытливо посмотрел ему в глаза. — Пускай другие дерутся, а нам с тобой и здесь дела хватит. Скот надо отправлять на бойни, хлеб продавать, вести дело надо, с Сергеем нам не управиться, а Никодим человек пришлый.
Подойдя вплотную к сыну, он заговорил тихо:
— А что, если воинскому дать так это, сотни три? Может, освободит от службы?
Андрей покачал головой.
— Нет, отец. Я должен итти в армию. Стыдно будет мне и тебе, когда тысячи кормильцев идут на фронт, оставляя полуголодные семьи. А я… Нет, — сказал он решительно, — я должен выполнить свой долг. — Молодой Фирсов вышел из комнаты.
Никита Захарович недружелюбно посмотрел ему вслед и прошептал:
— Не хотел в отцовском доме хлеб есть, погрызи теперь солдатские сухари, авось поумнеешь.
Перед отъездом из Марамыша, Андрей зашел к Словцову. Лицо Виктора было серьезно.
— Слышал, слышал, за царя, веру и отечество воевать идешь, — подавая руку Фирсову, заговорил он. — Что ж, может быть, и я скоро последую за тобой, — и, сжав кулак, он сурово сказал: — Но бороться за благополучие Николая и приближенных, шалишь, не буду. За веру? Как ты знаешь, я атеист. За отечество? Согласен. Только не за отечество Пуришкевичей, Родзянко и Коноваловых, а за другую, обновленную Россию.
— Но ведь царское правительство и родина пока неотъемлемы?
— Вот именно, пока.
Словцов подсел ближе к своему другу.
— Большие дела будут, Андрей. Тяжелые испытания придется перенести нам. Но мы выдержим, ибо на нашей стороне миллионы тружеников.
Встав со стула, Виктор продолжал:
— На нашей стороне могучее оружие — правда. Мы обнажим во всей неприглядной наготе капитализм. С помощью правды мы раскроем глаза народу и поведем его в последний, решительный бой. И тогда в муках родится новая Россия, которая будет свободной, радостной, яркой, как солнце, страной. Разве для этого не стоит жить и бороться? Андрей, — голос Словцова стал мягким, — тебе трудно отказаться от тех взглядов, которые ты впитал с детства, которые тебе прививали в гимназии. Но я уверен, что жизнь тебя освободит от иллюзий либерализма. Война тебе поможет в этом.
Андрей задумчиво барабанил пальцами по столу.
— Да, пожалуй, ты прав, — вздохнул он. — Прощай! Может быть, встретимся.
— Надеюсь.
Приятели крепко обнялись.
— Зайди к Григорию Ивановичу, — сказал Словцов на прощанье Андрею.
— Обязательно, — ответил Андрей и, попрощавшись, вышел.
Андрей нашел Русакова как всегда в мастерской. Увидев Фирсова, тот обтер руки о фартук и поздоровался с ним.
— На защиту отечества? — Глаза Григория Ивановича пытливо посмотрели на Андрея.
— Да, иду по мобилизации, — ответил Фирсов и опустился на порог. Русаков уселся рядом с Андреем и не спеша закурил.
— Сколько событий произошло за последние годы, — начал он в раздумье. — Ленский расстрел, майские забастовки, крестьянские выступления. Да, Россия вступила, наконец, в полосу революционного подъема. Война, на неизбежность которой указывал Ленин, стала фактом. И я глубоко убежден, что угар шовинизма вас не коснется. Ведь поймите, Андрей, в чьих целях ведется эта кровопролитная война, что даст победа России в этой войне? Только укрепление царизма, а народу… усиление гнета, еще большее наступление на права трудящихся, еще большую эксплуатацию, и все это ловко маскируется красивой фразой, игрой в патриотизм, игрой на лучших чувствах народа. Но правду от народа не скрыть.
…Простившись с семьей, Андрей утром выехал в Качердыкскую станицу. Приехал он туда под вечер. Возле управы стояла толпа пожилых казаков. По улицам носились конные. На крыльце, взмахивая форменной фуражкой, раскорячив ноги, что-то кричал толстый сотник Пономарев.
Фирсов подъехал ближе и приподнялся на седле.
— Оренбургские казаки с честью постоят за царя-батюшку, веру православную и отечество, — надрывался сотник. — Не так ли, старики? — По передним рядам казаков прошел одобрительный гул.
— Тем, кто не имеет коня, сбрую и амуницию, они будут выданы из станичной управы.
— Хорошо тебе петь, толстый боров, — услышал возле себя чей-то голос Андрей, — когда провожать из дому некого. Живете с женой, как гусь с гусихой.
— Василий Иванович, — обратился к сотнику стоявший возле крыльца бородатый казак, — а как же быть с иногородними?
— Иногородних в пехоту, — выкрикнул тот. — Не сидели они в казачьих седлах и сидеть не будут. Лайдакам среди казаков не место!
Андрей отъехал от управы и повернул к домику Христины. Девушка встретила его на крыльце.
— Андрюша! — Христина бросилась к нему и заплакала. — Андрюша, ты уходишь… — прошептала она с тоской.
Охваченный ее порывом, он ласково погладил девушку по волосам.
— Не плачь! Может быть, скоро вернусь.
— Я боюсь этой войны, Андрей. У меня тяжелое предчувствие. Мне кажется, едва ли я тебя увижу больше. — Полные слез глаза девушки остановились на любимом. — Почему так, сама не знаю.
Когда они вошли в горенку Христины, Андрей привлек девушку к себе.
— Христина, родная, не надо заранее падать духом. Я обязательно вернусь к тебе, хорошая ты моя.
…В те дни торговый Марамыш был охвачен военным угаром. В здании Благородного собрания и в Народном доме устраивались благотворительные базары и лотереи. Уездные дамы бойко торговали цветами и сувенирами. Владельцы паровых мельниц жертвовали на «алтарь отечества», не забывая при этом увеличить цену за помол. Отъезжающим на фронт офицерам устраивались пышные проводы.
За буфетными стойками молодые купчики исступленно орали:
— Да здравствует Россия!
— Смерть тевтонам!
Особенный восторг у толстосумов вызвало появление в Народном доме пьяного Бекмурзы, приехавшего накануне в Марамыш. Бекмурза явился в вышитой русской рубахе и лаптях. Завидев богача, купечество подхватило его на руки и стало качать. Вскоре Яманбаева окружили дамы, наперебой предлагая цветы.
В Народном доме шел благотворительный базар. Бекмурза денег не жалел:
— Тышшу даем, две даем, — разбрасывая радужные ассигнации, кричал он в пьяном угаре. — За сарь воевать пойдем, за вер воевать пойдем, — обнимая пьяных купцов, Бекмурза лез целоваться с ними.
— Бог-то у нас с тобой, Бекмурза, один, только вера разная, — говорил степенный мельник Широков и отплевывался от поцелуев Яманбаева. — Ваш-то мухамет ведь не велит водку пить, а ты пошто загулял? — узкие глаза мельника с усмешкой уставились на богатого казаха.
— Мало-мало хитрим, — подмигнул ему Бекмурза, — вместо кумыза водку пьем. Айда в буфет, — хлопнул он по плечу мельника.
Недели через две после объявления войны городской управой было назначено шествие по главным улицам города.
В тот день Нина возвращалась от Русакова. Девушка остановилась на углу двух улиц, пропуская мимо себя шествие. Во главе шло духовенство и члены городской управы. За ними, подняв иконы и хоругви, важно шагали купцы, нарядно одетые дамы, гимназистки и реалисты. В хвосте колонны тесной кучей шли приказчики, владельцы мелких лавочек, пельменщицы из «обжорного ряда» и какие-то неизвестные темные личности.
Глаза Нины на миг остановились на крупной фигуре расстриги, который, взяв под руку Кукарского, орал вместе с краснорядцами «Боже, царя храни»…
Чувство презрения к вчерашним «социалистам» охватило Нину, и, провожая их взглядом, девушка подумала: «Прав Григорий Иванович. Меньшевик всегда останется меньшевиком, в какую бы тогу он ни рядился. Ему никогда нельзя верить. Нужна борьба, острая, напряженная. Завеса лжи должна быть сорвана. Нужно рассказать трудовому народу о целях войны, сбросить маску с двурушников, раскрыть их подлинное лицо», — девушка решительно тряхнула головой и стала следить за шествием.
За священниками с портретом царя шел Никита Фирсов. Ступал он по земле твердо и уверенно. Рядом с ним в новой вышитой рубахе, гордо откинув голову, шагал Сергей.
…Сильный, державный…
И казалась им незыблемой царская твердыня, никогда и ни за что не поколеблются ее устои, а с ней богатство Фирсовых.
* * *
Первое письмо от Андрея Христина получила из Киева.
«Я на Украине, учусь в школе прапорщиков, — писал он. — Вот уже два месяца, как марширую по плацу, изучаю военное дело, топографию и жду назначения в действующую армию. Настроение, признаться, паршивое. Через город едут и идут беженцы. Куда? Сами не знают. Лишь бы подальше от немцев. Кстати, на днях я видел колонну пленных. Вид, надо сказать, не особенно воинственный, за исключением командного состава. Последние держат себя вызывающе, даже нагло. На днях получил письмо от Виктора. Он где-то в Галиции, служит в пехотном полку рядовым солдатом. Из дому пишут редко. Агния сообщила мне, что Константин Штейер (между нами говоря, неприятная личность) служит при штабе генерала Краснова. Из наших казаков пока никого не встречал. Вероятно, на фронте. Целую тебя крепко. Твой Андрей. Привет старикам».
Прочитав письмо, девушка бережно его сложила и задумалась. Мысли были далеко, в незнакомом городе, возле Андрея. Девушка вздохнула и стала бесцельно перелистывать страницы. «Сегодня на уроках был священник. Что-то часто он повадился в школу. Зачем к нему заезжал Никита Фирсов? Не догадывается ли он о наших отношениях с Андреем? Может быть, тут что-нибудь другое? Не доверяют? Неспроста поп ходит в школу. Надо быть осторожнее», — решила она.
Вошла мать.
— Там какой-то господин тебя спрашивает, — кивнула она на соседнюю комнату.
Христина поправила прическу и сказала:
— Пусть зайдет.
Вошел Никодим. Он был в новом костюме, в казанских вышитых пимах, гладко причесан и тщательно выбрит.
— Христина Степановна? — он вопросительно посмотрел на девушку.
— Да, — ответила удивленная Христина.
— Можно присесть? — и, не дожидаясь согласия хозяйки, опустился на стул. — Я жалею, что не был знаком с вами раньше. Моя фамилия Елеонский, Никодим Федорович.
— Слушаю вас, — девушка насторожилась.
Гость сразу перешел к делу.
— Вот что, уважаемая. Как близкий друг дома Фирсовых, я считаю своей обязанностью осведомиться насчет писем от Андрея Никитича, — и, помолчав, Никодим добавил: — Старик Фирсов беспокоится, что нет известий от сына.
— Какое отношение это имеет ко мне? — спросила Христина.
— Дело в том, что мой патрон, зная ваши отношения к его сыну, поручил мне справиться, нет ли от него писем.
— Странно. — Христина внимательно посмотрела на гостя. — Я хорошо знаю, что Фирсов-отец никогда не питал нежных чувств к старшему сыну и, по-моему, его судьба ему безразлична.
«С этой девицей надо быть начеку», — подумал расстрига и поднялся со стула. — Вот что, — сказал он грубо, — мне известно, что вы держитесь крамольных взглядов, не одобряете существующий порядок. Более того, — возвысил он голос, — вы несете хулу на царствующий дом, и помните, — Никодим слегка постучал пальцами по столу, — что все это может кончиться для вас плохо.
— Что вы хотите этим сказать? — с раздражением спросила девушка.
Расстрига в упор посмотрел на Христину.
— Никита Фирсов требует, чтобы вы прекратили писать Андрею, чтобы вы вели себя, как подобает дочери казака. Поняли? — спросил он резко.
Христина выпрямилась.
— Писать Андрею мне никто не запретит. В отношении последнего — согласна. Я вела и буду вести себя, как подобает дочери честного человека, будь он казак или безземельный крестьянин. Поняли? — спросила она его в свою очередь.
— Боюсь, как бы вам не пришлось расстаться со школой, — сказал Никодим и, не простившись, вышел из комнаты.