Вскоре в Марамыш вернулись с фронта Епиха Батурин и его дружок Осип Подкорытов. Через неделю после их приезда явился Федотко. Вид его был грозен. Опоясанный пулеметными лентами, с двумя гранатами, висевшими по бокам, он на следующий день пришел в Уком к Русакову.
Григорий Иванович сидел в небольшой комнатушке и что-то писал. Завидев на пороге матроса, он пригласил его войти.
— Садись!
Русаков отложил бумагу. Федотко шагнул к столу и, вытянувшись во фронт, козырнул:
— Младший канонир Балтийского флота Федот Осокин явился в ваше распоряжение.
Русаков поднялся из-за стола.
— Федот, да ты ли это? Прости, братец, я ведь тебя не узнал, — воскликнул он радостно и, обняв матроса, похлопал его по плечу. — Возмужал, да и вид-то у тебя боевой, коммунист?
— Я ведь, Григорий Иванович, коммунистом стал, когда еще плавал на «Отважном». Давай теперь работу. Не терпится.
— Это хорошо, что тебе не сидится дома. Но только вот что, — лицо Русакова стало озабоченным. — Придется тебе эти воинские доспехи снять, — потрогал он рукой пулеметную ленту, — да гранаты спрячь в надежном месте. Пригодятся потом. Епиху с Осипом видел?
— Так точно, — козырнул Осокин, — вчера маленько гульнули.
Федот виновато опустил глаза.
— Так это ты выставил из пивной анархиста Дымова?
Осокин, не спуская глаз с носка своего ботинка, со вздохом сказал:
— Не удержался. Маленько поскандалил, — и, набрав воздуху, выпалил: — Терпеть не могу разную сволочь.
— Погоди, погоди. — Брови Русакова сдвинулись. — Ты знаешь, что такое революционная дисциплина?
— Знаю, — насупился Федот.
— Ты знаешь, что твоя драка в пивнушке на руку нашим врагам? Знаешь о том, что сейчас нужно быть особенно осторожным в своих поступках?
Матрос беспокойно переминался с ноги на ногу. Положив ему на плечо руку, Русаков продолжал:
— Допустим такое положение. Вот явился Федот Осокин, революционный матрос, учинил дебош в общественном месте. Как на это будут смотреть те, кто старается изо всех сил дискредитировать коммунистов? Подымут звон во все колокола: вот, дескать, смотрите на большевиков, обвешались пулеметными лентами и гранатами, шумят в пивных. Разве это простительно коммунисту?
— Григорий Иванович, так ведь я это на радостях выпил. С ребятами два года не виделся, — виновато произнес Федот. — С фронта ведь пришел, — добавил он тихо, — домой.
— Домой? Нет, ты не дома, — сказал сурово Русаков.
— Как не дома? — Осокин поднял непонимающие глаза на председателя Укома.
— Да, не дома. Ты и сейчас на фронте, — ответил ему спокойно Русаков. — Только этот фронт сложнее военного. Там ясно, где враг, а здесь он притаился.
Григорий Иванович подвел Федота к окну.
— Ты видишь дом Фирсовых? Снаружи все спокойно, а внутри засел хитрый и беспощадный враг. — Русаков показал рукой на здание меньшевистского Совета. — И там враги. Они предают революцию, маскируясь революционными фразами. Теперь ты понимаешь сложность обстановки?
Федот молча кивнул.
— Моя вина, Григорий Иванович, каюсь.
— Ну, я тебе не поп, — хмуро ответил тот, — что ж, первая вина прощается, — сказал он уже дружелюбно и добавил: — А теперь садись и расскажи, как там дела в Петрограде.
Повеселевший Федот опустился на стул и стал рассказывать о последних событиях в столице, участником которых он был.
Через час, простившись с Русаковым, балтиец вышел на улицу и остановился у здания Укома.
Городок дремал, закрывшись наглухо от жары ставнями. Лишь на берегу реки были слышны голоса детей. В тени заборов лежали овцы и телята, лениво отмахиваясь от овода. Из открытых настежь дверей магазинов слышался стук пешек и бряканье костяшками на счетах. Разморенные жарой приказчики играли на опустевших прилавках в шашки, изредка бросая ленивые взгляды на стеклянную перегородку, за которой хозяин подсчитывал барыши. На улицах тишина и безлюдье.
«Полный штиль, — подумал Федот и, поправив бескозырку, огляделся. — Куда лечь курсом? Пойду к Епихе», — решил он и твердым матросским шагом направился к домику Батурина.
Епифан был во дворе, седлал лошадь. Увидев своего друга, он перевел коня под навес и уселся с Федотом на ступеньках крыльца.
— Далеко собрался?
— В Качердыкскую станицу. Письмо надо доставить от своего бывшего ротного Фирсова к учительнице. — И в ответ на вопросительный взгляд Федота добавил: — Он старший сын Никиты Фирсова.
— Никиты Фирсова?! — матрос поднялся на ноги. — Ты что за буржуйского сына хлопочешь? — заметил он угрюмо. Не дожидаясь ответа Епихи, Федот опустился на нижнюю ступеньку крыльца. — Мы их на «Отважном» за борт повыкидывали, а ты все еще нянчишься с ними, — бросил он гневно.
— Нет, зачем, — ответил спокойно Епиха. — Ты не горячись. Мы тоже со своими офицерами разделались, и в этом деле помог вам Андрей Никитович. Теперь он начальник штаба революционного полка.
— Не верю я Фирсову, это тесто на буржуйских дрожжах замешано, — сказал Осокин.
— А мы с тобой, выходит, на опаре, — улыбнулся Епиха.
— На ей самой, — повеселел Федот, — о нашу, брат, корочку буржуйские зубы ломаются. — Помолчав, матрос добавил: — Ну, раз ты горой стоишь за своего командира, дело твое. Андрея Фирсова я и до войны не знал. А вот его брательнику Сережке мы с Осипом один раз крепко по ногам дали. Помнишь?
— И стоит. Тот настоящая контра, — заметил Епифан.
За последние годы Епифан возмужал, стал шире в плечах, в его медлительных движениях чувствовались сила и уверенность. Загорелое лицо Епихи, на первый взгляд, казалось суровым: темнокарие глаза, смотревшие из-под густых черных бровей, были неласковы, угрюмы.
Крепыш Федотко еще с детства чувствовал его превосходство над собой в кулачном бою и в горячих спорах. И теперь, поглядывая на могучую фигуру своего друга, сильнее проникался к нему уважением. Смелый и решительный, Епиха вместе с тем был осторожен и благоразумен.
Григорий Иванович вскоре подметил эти качества в молодом Батурине и, посоветовавшись с членами Укома, поручил ему, как коммунисту, организацию боевой дружины в станице Зверинской.