ОЧЕРКЪ.
Въ послѣднихъ числахъ февраля, я вышелъ изъ больницы въ весьма незавидномъ положеніи: въ моемъ карманѣ мотался только жалкій рублишко; моя же особа была облечена въ лѣтнее пальто, такія же брюки и весьма нефасонистые сапоги. Надеждъ на порядочное будущее не имѣлось ровно никакихъ. Квартиры въ городѣ у меня не было; уходя въ больницу, я, по неимѣнію лишнихъ денегъ и въ видахъ экономіи, прежнюю квартиру не оставилъ за собою; слѣдовательно, первою моею заботою, по выходѣ изъ больницы, было пріисканіе пристанища. И вотъ мерзкая, ехидная и скаредная нужда, издѣваясь надо мною, полураздѣтымъ и голоднымъ, изъ теплой и свѣтлой больничной палаты, въ которой отъ всякаго предмета вѣяло нѣмецкою щепетильностью и строгимъ порядкомъ, кинула меня въ сырой, темный и вонючій пріютъ, въ которомъ, кромѣ грязи, безобразнаго безпорядка и отвратительной обдерганности, ничего мало-мальски привѣтливаго не бросалось въ глаза постороннему человѣку, случайно завернувшему въ него.
Впрочемъ, не буду раньше времени забѣгать впередъ и начну по порядку разсказъ о впечатлѣніяхъ и встрѣчахъ, которыя ждали меня впереди.
Въ горькомъ раздумьи я проходилъ по одной улицѣ Песковъ. Подходящая квартира не заставила себя ждать. На воротахъ одного дома я увидѣлъ лаконическую записку: Всѣмъ доме отдаестца угалъ.
Дворъ былъ длинный, узкій, вонючій и обставленный по обѣихъ сторонамъ грязновато-красными и сильно поковерканными временемъ флигелями и сараями; ледяная мостовая вся была избита, исковеркана и взъерошена конскими копытами, санными полозьями и прорубленными канавами для стока талой воды и усѣяна лужами, мусоромъ и разными негодными обрѣзками отъ овощей. Сараи и разные навѣсы, подъ которыми ютились изломанныя дрожки и сани, валялись никуда не годные хомуты, дуги и другая дрянь доморощенной и аляповатой работы, показывали, что дворъ этотъ -- пріютъ легковыхъ извощиковъ.
Догадка моя на этотъ счетъ вскорѣ подтвердилась: пробираясь дальше, въ глубь двора, я на каждомъ шагу натыкался на запряженныя сани и кучки извощиковъ, покуривавшихъ свои носогрѣйки и шумно гуторившихъ другъ съ другомъ.
Одинъ изъ толкавшихся показалъ мнѣ нумеръ квартиры, въ которой отдавался уголъ. Я взобрался по крутой и узенькой лѣстницѣ, ступени которой походили не на лѣстничныя ступени, а на жердочки, прибитыя къ бревну и изображающія у штукатуровъ и маляровъ заправскую лѣстницу,-- на узенькую площадку. Толкнувъ первую попавшуюся на глаза дверь, я очутился въ большой и полумрачной комнатѣ. Мое появленіе было встрѣчено свирѣпымъ лаемъ цѣлой стаи разношерстныхъ собакъ, бросившихся мнѣ подъ самыя ноги, съ явнымъ намѣреніемъ попробовать ихъ зубами.
-- Кушъ, дьяволы! по мѣстамъ! послышался изъ темной глубины комнаты хриплый мужской голосъ.
Собаки осѣклись, и, повидимому, очень недовольныя тѣмъ, что имъ не позволили поближе познакомиться съ моими икрами, съ ворчаньемъ разошлись по своимъ мѣстамъ.
Изъ глубины комнаты показалась высокая фигура мужчины, съ черными и всклокоченными волосами, съ широкимъ лицомъ, совершенно негармонирующимъ съ низенькимъ и приплюснутымъ носомъ, по обѣимъ сторонамъ котораго таращились впередъ выпуклые сѣрые глаза. Мужчина былъ одѣтъ въ венгерку изъ оленьей шкуры, на зеленой суконной подкладкѣ.
-- Не пугайтесь: собаки смирныя, не кусаются, заговорилъ онъ со мной, но, замѣтивъ, что одна собачонка еще не убралась въ свой уголъ, ожегъ ее ремнемъ, и препроводивъ ее пинкомъ въ надлежащее мѣсто, снова обратился ко мнѣ.
-- А вамъ что угодно? не собачку ли? Можемъ служить этимъ товарцемъ; разныя есть: и сетерки, и гончары, и пуделя...
-- Нѣтъ, я не затѣмъ... Мнѣ нужно уголочекъ... У васъ, кажется, отдается? спросилъ я своего новаго знакомца.
-- И уголочкомъ можемъ служить! Вотъ сейчасъ придетъ хозяйка, вы и можете потолковать съ ней.
Проговоривъ эти слова, онъ исчезъ въ темной части комнаты, которую образовалъ широкій, дугообразный сводъ, начинавшійся съ одного конца пола и изгибавшійся къ другому; этотъ сводъ раздѣлялъ всю квартиру какъ бы на двѣ совершенно отдѣльныя комнаты: одну темную въ глубинѣ, а другую -- свѣтлую, въ которую я только что вошелъ, освѣщенную большимъ и широкимъ окномъ.
Въ ожиданіи хозяйки, я присѣлъ на деревянный, некрашенный табуретъ; собаки снова не замедлили выползти изъ своихъ закоулочковъ и начали подозрительно обнюхивать меня.
Мое ожиданіе было непродолжительно; минутъ черезъ пять послѣ моего прихода, двери распахнулись, и въ комнату вошла среднихъ лѣтъ женщина, въ черной кацавейкѣ и покрытая сѣрымъ байковымъ платкомъ; слѣдомъ за ней шествовалъ черный пудель, съ корзинкой въ зубахъ.
Замѣтивъ мое присутствіе, она вопросительно посмотрѣла на меня.
-- Гавриловна! Вотъ они на счетъ угла спрашиваютъ, поспѣшилъ разрѣшить ея недоумѣніе изъ темнаго угла господинъ въ венгеркѣ.
-- На счетъ угла? переспросила она, и съ любопытствомъ осмотрѣла меня съ ногъ до головы; я поспѣшилъ и съ своей стороны объяснить ей цѣль своего посѣщенія.
Она молча указала мнѣ уголокъ, находящійся подъ сводомъ и раздѣлявшій, какъ я уже сказалъ, всю комнату, или все равно, всю квартиру на двѣ половины. Въ этомъ углу стояло нѣчто похожее на кровать, съ разнымъ набросаннымъ на нее лохмотьемъ и хламомъ. Я подозрительно посмотрѣлъ на эту грязную и пыльную дрянь. Хозяйка замѣтила мой подозрительный взглядъ я поспѣшила объяснить мнѣ:
-- Мы весь этотъ хламъ приберемъ... на немъ тутъ жилецъ спалъ... Вѣдь у васъ есть на чемъ спать?
Я утвердительно кивнулъ головою. Хотя, признаться, мнѣ было рѣшительно не по душѣ новое помѣщеніе, но нежеланіе бродить по хододной и сырой погодѣ и опасеніе вновь захворать, побороло всякое предубѣжденіе противъ новаго жилища. Мы живо сошлись съ хозяйкой въ цѣнѣ, и я за 1 руб. 50 коп. въ мѣсяцъ сдѣлался членомъ новаго и еще незнакомаго мнѣ общества. Давши небольшой задатокъ, я поторопился отправиться за своимъ имуществомъ, находившимся у одного знакомаго. Не успѣлъ я схватиться за дрерную скобку, какъ сзади меня послышался изъ темнаго убѣжища хриплый голосъ господина въ венгеркѣ.
-- А нешто добрые люди безъ прощальной перебираются на новую фаяеру?
Я принужденъ быль созналъ основательность этого заявленія и воротился назадъ.
Черезъ четверть часа, за некрашенныхъ столомъ, стоящихъ возлѣ единственнаго окна въ квартирѣ, на двухъ некрашенныхъ деревянныхъ табуретахъ, возсѣдалл: я и господинъ въ оленьей венгеркѣ. Хозяйка хотя и придвинула къ столу длинную скамейку, но почти не сидѣла съ нами, а если и садилась, то развѣ только на минуту; она хлопотала и наблюдала, чтобы не разварилась жарившаяся въ противнѣ на таганѣ салака, которую она, въ pendant купленной мною колбасѣ, обязательно и великодушно пожертвовала на закуску. Передъ нами на столѣ стояла объемистая сулейка съ очищенной и кофейникъ съ только-что завареннымъ въ трактирѣ кофе.
-- Чашечку кофейку! предложила мнѣ хозяйка, выпивъ отъ меня рюмку водки и закусывая колбасой.
Я поблагодарилъ.
-- Да вы въ накладочку! радушествовала она.
Я отказался.
-- Вы не церемоньтесь: мы хоша въ конурѣ живемъ, а тоже иногда по модному чихаемъ, не безъ ехидства замѣтилъ на мой отказъ собесѣдникъ въ венгеркѣ.
-- Вы не подумайте, чтобы это было въ какое раззоренье... продолжала радушествовать хозяйка.
-- Дѣло понятное: потому мы богачи... Мы, доложу вамъ, не какіе-нибудь: только разъ въ день ходимъ по міру! снова съехидничала оленья шкура на счетъ хозяйки.
-- Мели больше, Емеля -- твоя недѣля! проговорила хозяйка и хотѣла положить въ кофе сахару.
Я отставилъ свою чашку въ сторону и снова поблагодарилъ ее, сказавши, что люблю пить въ прикуску.
Подобное подчиванье продолжалось и за поданной салакой, которая не преминула изжариться самымъ великолѣпнымъ манеромъ и въ самомъ непродолжительномъ времени. Господинъ въ оленьей шкурѣ, подъ тѣмъ предлогомъ, что не любитъ кофейной бурды, велъ оживленное знакомство съ сулейкой и потому неудивительно, что черезъ какіе-нибудь полчаса, окончательно раскисъ и очумѣлъ. Хозяйка хотѣла-было выпроводить его изъ-за стола, но онъ энергически протестовалъ противъ этого насилія, выпаливъ въ нее самыми отборными ругательствами, и остался за столомъ допивать очищенную. Хозяйка взбеленилась и рѣшилась принять въ отношеніи протестанта болѣе крутыя мѣры, вооружившись здоровой кочергой. Сцена начинала приникать воинственный характеръ и я рѣшился улизнуть, не дожидаясь ея окончанія.
-- Да вы посидите, еще чашечку откушайте! удерживала меня хозяйка, замѣтивъ, что я всталъ изъ-за стола и взялся за шапку.
-- Ну, что ты его задерживаешь: не отъ насъ уходитъ -- отъ своей глупости! безъ церемоніи брякнулъ Ананьичъ (отчество господина въ оленьемъ одѣянія).
-- Вы ужъ его извините! затараторила хозяйка: -- видите, совсѣмъ готовъ: остается только лакомъ покрыть! дополнила она, намекая на совершенное опьяненіе моего бывшаго собесѣдника.
-- Что-о-о такое?! заревѣлъ онъ на хозяйку.
-- Два покоя! отрѣзала ему она въ отвѣтъ и пошла провожать меня за дверь.
На лѣстницѣ я окончательно распростился съ Авдотьей Гавриловной, моей новой и хлѣбосольной хозяйкой, обѣщая часа черезъ два перебраться на новоселье, и пустился за своими пожитками.
-----
Бьетъ четыре часа; гдѣ-то благовѣстятъ къ вечернѣ. Я уже перебрался на новую квартиру. Устроившись съ своимъ незатѣйливымъ имуществомъ, я, отъ нечего дѣлать, полеживаю на своей кровати, созерцая красоты новаго жилища. Вся наша квартира состоитъ собственно изъ одной комнаты: тутъ и прихожая, и гостиная, и столовая, и спальня, и кухня. Жилище Ананьича составляетъ особый мірокъ, и мірокъ, должно сознаться, весьма мрачный и темный, отдѣленный отъ всѣхъ квартирныхъ жильцовъ, какъ я сказалъ выше, широкимъ полусводомъ, непропускающимъ дневнаго свѣта изъ главнаго апартамента. Не могу доложить, по причинѣ вѣчно царствующей тьмы, на сколько грязенъ и непріютенъ мірокъ Ананьича, во владѣніи котораго также находится и русская печка, на которую онъ удаляется во время припадковъ похмѣлья,-- а нашъ главный апартаментъ весьма неказистъ. Изжелта-грязныя стѣны его изшарканы, изковыряны и покалечены вбитыми гвоздями и сильно закончены дырявою чугунною трубою, которая тянется вдоль всей квартиры изъ желѣзной печки, поставленной посреди комнаты, на случай морозовъ. Огромное окно, освѣщающее комнату, снабжено зеленоватыми и мутными стеклами, скаредно пропускающими дневной свѣтъ и вѣчно слезящимися потоками грязной влага, игриво струящейся по подоконнику, по стѣнѣ, и образующей на полу весьма почтенныхъ размѣровъ лужу. Потолокъ грязенъ и задымленъ не менѣе стѣнъ; полъ, по нечистотѣ, не уступаетъ потолку и стѣнамъ, если не перещеголялъ ихъ всѣхъ,-- чему не мало пособляетъ дѣлая стая разнокалиберныхъ собакъ, содержимыхъ хозяевами и жильцами. Мебель, по неопрятности, обтрепанности и количеству, вполнѣ гармонируетъ съ квартирой. Впрочемъ, обиліемъ мебели наша квартира не могла много похвалиться: столъ у окна, на которомъ всѣ жильцы трапезовали, шили, мыли, гладили и, въ свободное время, играли въ свои козыри и дураки; возлѣ стола два колченогихъ, неопрятныхъ деревянныхъ табурета и длинная некрашеная скамья у того же стола; шкафъ съ комодомъ: въ первомъ сохранялись чайная посуда и кофейники, а во второмъ -- бѣлье, разныя тряпки и рвань, принадлежащія хозяевамъ. Жильцы имѣли у себя сундуки, въ которые и припрятывали отъ нескромнаго глаза свое немудреное имущество. Если во всему этому прибавимъ, что въ квартирѣ на полу, въ разныхъ углахъ торчали и валялись корыта, шайки, черепки и т. п. дрянь, изъ которыхъ кормили собакъ,-- такъ, пожалуй, мёбель-то вся и будетъ исчислена. И все это было покрыто толстымъ слоемъ пыли и толстою корою неотмываемой грязи. Всѣ углы и корзины въ квартирѣ были сплошь затканы пыльными узорами паутины, изъ которой бѣжали даже пауки, занимавшіеся проведеніемъ ея.
Я уже сказалъ, что пробило четыре часа. У окна за столомъ сидятъ хозяйка и какая-то женщина, въ черномъ шелковомъ капорѣ и суконномъ пальто; обѣ онѣ, какъ водится, сидятъ за кофе и ведутъ оживленный разговоръ о своихъ интимныхъ дѣлишкахъ, ни мало не стѣсняясь моимъ присутствіемъ. Въ темномъ мірѣ бушуетъ Ананьичъ и ругаетъ на чемъ свѣтъ стоитъ свою жену, куда-то ушедшую съ своимъ ребенкомъ, и всѣхъ присутствующихъ, не исключая въ томъ числѣ и меня, хотя я, послѣ пріѣзда своего, не сказалъ съ нимъ ни одного слова.
-- Такъ вы, Марья Ивановна, ужъ на счетъ собачки-то похлопочите, говоритъ хозяйка, обращаясь къ гостьѣ и предупредительно подавая ей налитую чашку кофе.
-- Будьте безъ сумленій. Я вамъ уже говорила, что у насъ собакъ выпускаютъ гулять въ семь часовъ утра; ну, такъ вы къ тому времени будьте на лѣстницѣ: я, пожалуй, передамъ ее вамъ своими руками... Только я все боюсь, чтобы чего не вышло!...
-- И всякую думушку на этотъ счетъ позабудьте: какъ только она будетъ у насъ въ рукахъ,-- мы такъ ее припрячемъ, что никакой лѣшій не пронюхаетъ объ ней... А потомъ,-- вѣдь я вамъ уже говорила.-- мы ее на машину, да и въ имѣнье къ графу... Вы ужь только не сумлевайтесь: бѣды никакой не можетъ быть... А ужь красненькая, какъ сказано, вамъ будетъ за труды... Графу такъ понравилась ваша собачка, что онъ моему мужу и на глаза не велѣлъ показываться до тѣхъ поръ, пока онъ, значитъ, ее не предоставитъ... Такъ ужь я буду въ надеждѣ?
-- Ничего съ вами не подѣлаешь! Ворочайте завтра дѣло... Собаку я вамъ такъ и быть предоставлю... Вотъ зареветъ моя-то, какъ собака пропадетъ! вѣдь она ее любитъ больше родныхъ дѣтей!... Только смотрите: красненькая за вами?
-- Какъ только графъ заплатитъ, первымъ долгомъ занесу къ вамъ деньги; домой не забѣгу, а прямехонько прискачу къ вамъ съ получкой! удостовѣряетъ хозяйка.
-- Ты ей, шельмовкѣ, не вѣрь: это она къ тебѣ тихимъ манеромъ подкатывается! Ты деньги-то съ нея впередъ лупи! кричитъ изъ своего угла Ананьичъ, уловивъ послѣднія слова хозяйки.
-- Пьюга ты поганая! песья кррвь! Сидѣлъ бы лучше въ своемъ углу да сохнулъ, чѣмъ добрыхъ людей вводить въ сумленье! окрысилась на Ананьича хозяйка.
-- Не пыли! Ты, значитъ, потише, табаку не просыпь! Урву!
-- Ну, ужь это, значитъ, мимо нашихъ воротъ съ пѣснями! отрѣзываетъ ему на это хозяйка.
-- Кумушка, оставь ты его, ругателя, въ покоѣ; не видишь развѣ, что онъ налилъ прорву-то свою винищемъ? вмѣшивается гостья.
-- Урву! свирѣпствуетъ Ананьичъ.
-- Это ужь будетъ краемъ! поддразниваетъ его хозяйка.
-- Урву! продолжаетъ свирѣпствовать Ананьичъ, и приподнявшись съ своего мѣста, выходитъ, пошатываясь, на свѣтъ божій изъ своего закоулка съ приподнятыми кулаками, дико вращая своими вылупленными и посоловѣвшими глазами.
Почтенная Авдотья Гавриловна не труситъ врага, и схвативъ стоявшую у печки кочергу, бойко подступаетъ къ нему.
Впрочемъ, эта сцена не родила побоища. Ананьичъ, употребившій всѣ свои силы, чтобы подняться съ кровати и сдѣлать нѣсколько шаговъ по комнатѣ, окончательно теряетъ ихъ и самымъ неожиданнымъ образомъ шлепается на полъ.
-- Бѣдный Сеня! бѣдный Сеня! бормочетъ, онъ про себя, полулежа на полу:-- Всѣ-то обижаютъ бѣднаго Сеню! На-те жгите меня... пейте мою кровь... грабьте меня, проклятики эдакіе! Бѣдный Сеня, честный ты и благородный человѣкъ, а они, анаѳемскія души, не могутъ взять того себѣ въ понятіе... жгутъ тебя... Ну, на: урви! жги меня! обратился онъ въ хозяйкѣ. Но та больше не обращаетъ на него вниманія и продолжаетъ прерванный разговоръ съ своей гостьей.
Бѣдный Сеня, видя, что его никто не хочетъ ни урвать, ни ожечь, становится на четверинки и смиренно уползаетъ въ свой темный мірокъ, гдѣ, послѣ долгихъ попытокъ, взбирается на свое ложе и продолжаетъ произносить какія-то непонятныя и отрывочныя сентенціи.
Подобнаго рода сцены съ Ананьичемъ, какъ я впослѣдствіи убѣдился, повторялись всякій разъ, когда онъ былъ въ подпитіи, а такъ-какъ это подпитіе случалось съ нимъ каждый божій день, то и трагикомедіи разыгрывались тоже каждый день. Иногда въ этихъ сценахъ принималъ участіе и мужъ хозяйки, тогда сцена принимала болѣе серьёзный характеръ, и бѣдный Сеня уползалъ отработанный и уподчиванный здоровенными кулаками Василья Кузьмича. Впрочемъ, это избіеніе не влекло за собою серьёзныхъ послѣдствій: бѣдный Сеня похныкаетъ, бывало, въ свомъ уголкѣ, поскорбитъ о людской злобѣ и несправедливости, да на томъ и покончитъ свой протестъ противъ людскаго насилія; поднесенная же ему со стороны Василья Кузьмича осьмушка, или косушка водки, окончательно мирила его со всѣми окружающими и онъ рѣшительно позабывалъ объ отпущенныхъ тычкахъ и чертоплѣшинахъ. Изъ этого, однакожъ, не слѣдуетъ заключать, чтобы бѣдный Сеня былъ какое-нибудь беззащитное, загнанное, безотвѣтное и пригнетенное существо,-- нѣтъ, онъ былъ своего рода задорный, строптивый и неуживчивый звѣрекъ, особенно когда былъ въ полуподпитіи, или начиналъ опохмѣляться. Тогда подвернуться подъ его стальной и дюжій кулакъ было дѣло рискованное и опасное: онъ могъ исковеркать не только любаго крещенаго человѣка, но даже, пожалуй, зашибить до смерти порядочнаго вола. Только въ положительно пьяномъ видѣ, онъ раскисалъ и отчасти терялъ свой звѣрскій и буйный характеръ; въ этомъ послѣднемъ видѣ онъ былъ опасенъ только одной своей безотвѣтной и болѣзненной женѣ. Жену свою,-- былъ ли онъ трезвъ или непроходимо пьянъ,-- Ананьпчъ обыкновенно держалъ въ проголодь, и было всѣмъ на удивленіе, когда онъ, по доброй волѣ, давалъ ей мѣдную гривну на насущный хлѣбъ или на булку своему бѣдному малюткѣ-сыну. Чѣмъ жила и чѣмъ питалась эта женщина -- это было для меня всегда неизъяснимой загадкой. Бѣдный Сеня всю свою выручку отъ продажи, промѣна, дрессировки, чистки, мытья и т. п. собакъ, всецѣло относилъ въ кабакъ; на долю бѣдной женщины и собакъ, которыхъ Сеня бралъ у разныхъ господъ на прокормленіе и теченіе, перепадало развѣ только нѣсколько копеекъ, и то въ такомъ только случаѣ, когда жена вытаскивала, ихъ у него пьянаго и соннаго изъ кармана. Изъ-за собакъ, которыя ей доставляли грошевую выгоду, эта женщина, да моихъ главахъ, снесла свое послѣднее пальтишко, и въ февральскую стужу осталась чуть не въ одной юбчонкѣ и рваной кацавейкѣ. Но вырученныя отъ заклада своихъ вещей деньги Татьяна, жена Ананьича, не смѣла употреблять въ свою пользу: на нихъ, кромѣ собакъ, она должна была кормить, поить и лелеять и бѣднаго Сеню, который никогда знать не хотѣлъ, что женѣ неоткуда припасти про него ѣды, и что самъ онъ ничего не припасъ себѣ на обѣдъ.
-- Ты должна понимать и чувствовать, что ты есть моя законная жена... ну, значитъ, ты и должна предоставлять мнѣ всякое довольствіе... значитъ, завсегда и жрать мнѣ должна предоставить... Чувствуешь ли ты это, чушка ты полосатая? разсуждалъ Ананьичъ, когда жена Христомъ-Богомъ завѣряла, что у нея нѣтъ гроша за душой на ѣду.
-- Какъ не чувствовать? Я уже давно слышу этотъ молебенъ.,
-- Ну, такъ и чувствуй и понимай! А бѣдному Сенѣ, чтобы сей секундъ было хлебово и другая приличная закуска... Не то -- вотъ: не великъ, а могилой пахнетъ... Понимаешь ты объ этомъ предметѣ? спрашивалъ онъ, указывая Татьянѣ на свой дюжій кулакъ.
Эти сцены повторялись каждый день, и каждый день все ближе и ближе приводилъ Татьяну къ тому фатальному и неизбѣжному положенію, которое, противъ воли, иногда принуждаетъ бѣдняка протягивать руку и кормиться христовымъ именемъ.
Такая жизнь и постоянныя заботы о грудномъ ребенкѣ довела Татьяну до того, что она походила больше на высушенную мумію, чѣмъ на живое существо; ребенокъ, подобно своей матери, былъ тоже хилый, болѣзненный и чахоточный, и нужно было удивляться, какъ только держалась душа въ этомъ маленькомъ, хрупкомъ, худенькомъ и слабенькомъ созданіи. Какимъ образомъ встрѣтились и сошлись Ананьичъ и Татьяна -- мнѣ неизвѣстно: послѣдняя, когда я заводилъ съ ней разговоръ объ этомъ предметѣ, всегда заминала рѣчь и не любила распространяться о своей первой встрѣчѣ съ Ананьичемъ. Знаю только, что Татьяна прожила съ Ананьичемъ болѣе 15 лѣтъ и всѣ эти 15 лѣтъ представляли непрерывный рядъ лишеній, бѣдствій, горя, слезъ и побоевъ для бѣдной женщины и бывшихъ у нея дѣтей, умиравшихъ, къ своему благополучію, въ самомъ раннемъ возрастѣ. Ананьичъ былъ незаконный сынъ какого-то помѣщика одной изъ внутреннихъ губерній, который свое дѣтище, вскорѣ послѣ появленія его на бѣлый свѣтъ, много не думая, записалъ въ число своихъ дворовыхъ людей и послѣ опредѣлилъ -- состоять при псовой охотѣ. Такимъ образомъ, бѣдный Сеня, съ самыхъ юныхъ лѣтъ, осужденъ былъ постоянно находиться въ пьяномъ и развращенномъ обществѣ полудикихъ псарей и псовъ, не зная и не обучаясь никакому ремеслу, кромѣ охоты и гоньбы за лѣснымъ звѣремъ. Съ освобожденіемъ отъ крѣпостной зависимости, бѣдный Сеня былъ отпущенъ бариномъ на всѣ четыре стороны, не имѣя за душой ни гроша денегъ, а въ будущемъ -- никакой надежды на устройство своей участи. Холодный, голодный и полуоборванный, явился онъ въ Петербургъ, гдѣ его профессія отчасти спасла его отъ голодной и холодной смерти: она свела его со всѣми петербургскими собачниками, и если не дала обезпеченнаго куска хлѣба, то доставила отъ любителей и покровителей собачьяго племени деньги на вино, и вмѣстѣ съ тѣмъ, открыла безконечную перспективу выпивокъ въ будущемъ. Поощряемый этими любителями породистыхъ собакъ, которые, чтобы завладѣть приглянувшеюся имъ собакою, не гнушались даже предлагать бѣдному Сенѣ, просто-на-просто, украсть ее,-- Сеня сдѣлался отчаяннымъ собачникомъ: онъ покупалъ и продавалъ собакъ, занимался мѣною ихъ съ выговоромъ себѣ извѣстнаго барыша за смѣну, а въ крайнемъ случаѣ, положительно не брезговалъ воровать или заманивать чужихъ собакъ съ улицы въ свою берлогу и послѣ хладнокровно выжидать въ "Полицейскихъ Вѣдомостяхъ" краснорѣчиваго объявленія, что нашедшему пропавшую или сбѣжавшую собаку дано будетъ столько-то вознагражденія. Если же такого объявленія не было или было непредѣленно объявлено, что будетъ дано приличное вознагражденіе, Ананьичъ, безъ всякихъ церемоній, украденную собаку выдавалъ за свою и продавалъ первому подвернувшемуся подъ руки охотнику-любителю. Всѣ эти законныя и незаконныя операціи доставляли бѣдному Сенѣ изрядный барышъ, но этотъ барышъ мало приносилъ ему пользы, потому что всецѣло дѣлался неотъемлемою добычею питейныхъ домовъ, грязныхъ харчевень и темныхъ притоновъ. Во время этой безшабашной и разгульной жизни, бѣдный Сеня встрѣтилъ Татьяну, познакомился и, наконецъ, коротко сошелся съ ней. Короткія отношеніе ея къ Ананьичу были завершены законнымъ бракомъ, который принудилъ ее оставить мѣсто, на которомъ она служила въ качествѣ горничной. Чѣмъ полюбился ей Ананьнчъ -- дѣло непонятное для меня: бѣдный Сеня, кромѣ своего высокаго роста, не могъ похвастаться ничѣмъ привлекательнымъ. Вѣчно всклоченные и нечесанные черные волосы, выпученные и довольно безсмысленные глаза, постоянно налитые виномъ, плоскій и низенькій носъ на широкомъ и скуловатомъ лицѣ и толстыя, отвисшія любострастныя губы -- вотъ, приблизительно, его незавидный портретъ. Влюбиться въ подобную физіономію болѣе, чѣмъ странно; но, какъ извѣстно, эти странности встрѣчаются на бѣломъ свѣтѣ сплошь да рядомъ, слѣдовательно нечего удивляться, что и Татьянѣ ворона понравилась лучше яснаго сокола.
Впрочемъ, я удалился отъ разсказа; пора обратиться къ нашимъ собесѣдницамъ, снова принявшимся роснивать кофе и вести бесѣду по душѣ.
-- Вотъ, какъ видите, всякій-то божій день идетъ у насъ эта канитель! Я тебѣ скажу, кумушка, просто головонька идетъ кругомъ! начала свою іереміаду Авдотья Гавриловна, наливая гостьѣ чашку кофе и покачивая головой въ сторону Ананьича, уже улегшагося на своей кровати.
-- Твоя воля возжаться съ такимъ сокровищемъ; а по мнѣ, взяла бы, да въ три шеи и погнала бы его съ квартиры, замѣтила гостья.
-- Пытала, кумушка, гнать, сколько разъ пытала: не ѣдутъ! Развѣ вотъ ужь къ мировому обратиться...
-- Что-о-о?! меня къ мировому! расшибу! неожиданно завопилъ изъ своего угаа Ананьичъ, опять вслушавшійся въ послѣднія слова хозяйки.
-- Молчи уже лучше, кабацкая затычка! хладнокровно замѣтила ему та.
-- Урву! душу вставлю! продолжалъ свирѣпствовать Ананьичъ.
-- Вотъ бѣда-то на мою головушку обрушилась: того гляди, пожалуй, съѣстъ совсѣмъ! поддразнила его Авдотья Гавриловна.
-- На вотъ тебѣ! жги меня! За этимъ восклицаніемъ Ананьжчъ пустилъ изъ своего темнаго угла чайнымъ блюдечкомъ, которое и не преминуло разлетѣться въ дребезги.
-- Бей дробнѣй: счетомъ больше!
Въ это время входная дверь быстро распахнулась и въ комнату ввалился подвыпившій Василій Кузьмичъ.
-- Что за шумъ, коли драки нѣтъ?! вскричалъ онъ, становясь посреди комнаты и подпершись фертомъ въ бока.
-- Все вотъ вашъ воинъ воюетъ! замѣтила ему на это гостья.
-- А! дѣло понятное: скотъ,-- такъ и воюетъ! проговорить хозяинъ, повѣсивши на гвоздь фуражку и усаживаясь на скамейкѣ возлѣ жены.
-- Сеня бѣдный! Сеня бѣдный! всѣ тебя обижаютъ... Жги ты меня! соли мою кровь... дери съ меня послѣднюю шкуру! продолжалъ выкрикивать въ своемъ углу Ананьичъ.
-- Плевать я тебѣ хотѣлъ въ обѣ руки и со шкурой-то твоей! презрительно проговорилъ Василій Кузьмичъ и занялся разговорами съ гостьей.
Во время бесѣды, явилась домой и жена Ананьича. Осторожно ступая и осматриваясь по сторонамъ, Татьяна подошла къ разговаривающимъ.
-- Что, мой-то дома? тихо и торопливо спросила она у хозяйки.
-- Поди,-- полюбуйся: лежитъ пластомъ! съ усмѣшкой отвѣтила эта послѣдняя.
-- Пьянъ?
-- Сейчасъ только что чертилъ! замѣтилъ ей хозяинъ.
-- А это что у тебя въ узлѣ-то? Небось, жрать вызвонила своему мерину у кого-нибудь? насмѣшливо спросила Татьяну хозяйка, ощупывая узелъ.
-- Нельзя, дѣвушка: не накорми его, дьявола,-- такъ онъ тебѣ и съ ребенкомъ-то отдыху не дастъ! печально проговорила Татьяна и поплелась къ ложу своего благовѣрнаго.
-- Я вотъ чѣмъ его покормилъ бы! сказалъ хозяинъ, показывая здоровенный ремень, которымъ онъ за дѣло и безъ дѣла подчивалъ своихъ собакъ.
-- Хорошо тебѣ, кумъ, такъ разговаривать, а ужъ ей куда какъ невесело кажинный день принимать побои! замѣтила хозяину гостья.
-- Эй, Танька! рябая форма! жрать хочу! заоралъ Ананьичъ, замѣтившій, что жена воротилась домой.
-- Такъ вотъ я тебѣ, пьяница, и приготовила жрать! Ты сколько мнѣ вывалилъ денегъ на провизію-то? окрысилась на него Татьяна.
-- Урву! Давай скорѣе жрать -- не то въ порошокъ изотру!..
-- Давай денегъ: я къ кухмистеру схожу!
-- Какихъ тебѣ надо денегъ? Видишь, я пьянъ,-- ну, вотъ тебѣ и деньги... и будь, значитъ, тѣмъ доволенъ!
-- Что-жъ мнѣ въ томъ пользы-то, что ты пьянъ: вѣдь я отъ этого сыта не буду...
-- Врешь,-- будешь сыта! А мнѣ, значитъ, подавай жрать... не то -- урву! заревѣлъ онъ и вскочилъ съ кровати.
Татьяна отскочила назадъ и бросила ему чуть не въ самое лицо узелокъ съ провизіей.
А за столомъ продолжался оживленный разговоръ, начало котораго я, заглядѣвшись и заслушавшись Ананьича, пропустилъ мимо ушей.
-- Только графъ и говоритъ: ты не смѣй мнѣ показываться и на глаза, покеда, значитъ, этой суки не предоставишь. А собаку-то,-- поймите это,-- шутка! нужно отъ аглецкаго посланника вычалить! Просто, я вамъ скажу: бѣда! зарѣзъ во всю спину! А нельзя не угодить: графское мѣсто у меня -- первый сортъ. Теперь, темный товаръ подвернется,-- тащи къ графу безъ опаски: никогда не выдастъ и всегда защититъ бѣднаго человѣка... Да! куда тяжело наше рукомесло! Вертишься, какъ дьяволъ... распинаешься за всякаго -- а благодарности и пользы мало! Всякая-то, съ позволенія сказать, вша, за какую-нибудь дрянную собачонку, и мировомъ-то тебѣ грозитъ, и срочной-то стращаетъ, и Ермакомъ Тимофѣичемъ пугаетъ... И сказать я вамъ, послѣ этого, не умѣю, что есть это за жизнь каторжная! ораторствовалъ передъ гостьей Василій Кузьмичъ, прихлебывая изъ чашки кофе.
-- Да, что вѣрно... процѣживаетъ скозь губы гостья.
-- А что, Дуняша, нѣтъ ли у тебя рюмашечки пропустить? ex-abrupto спрашиваетъ Василій Кузьмичъ жену.
-- Откуда я тебѣ возьму? послѣднія на обѣдъ издержала.
-- Дѣло плохо! А нужно бы разжиться...
-- Это ужь твое дѣло! говоритъ Авдотья Гавриловна, лакомясь обмокнутымъ въ кофе сухаремъ.
-- Нешто свой разъединъ стащить въ доброму жиду? раздумываетъ Василій Кузьмичъ.
-- А самъ-то въ чемъ завтра пойдешь?
-- Пока можно и въ одномъ пальто походить! размышляетъ хозяинъ.
-- Какъ знаешь, такъ и дѣлай!
И вотъ разъединъ, то-есть послѣдній сюртукѣ Василья Кузьмича, бережливо сложенный и завязанный въ носовой платокъ, отправился въ ученье въ доброму жиду, извѣстному мѣстному ростовщику.
-- Я сейчасъ вернусь... Вы ужь, кумушка, подождите... я съ вами и не прощаюсь... замѣчаетъ кумъ Василій Кузьмичъ и торопливо удаляется изъ кзартиры.
По уходѣ хозяина, нѣсколько минутъ продолжается молчаніе; обѣ кумушки прилежно занимались истребленіемъ кофеевъ.
-- Да не угодно ли и вамъ кофейку? совершенно неожиданно обращается ко мнѣ хозяйка, видимо, за разговорами съ своей гостьею, забывшая о моемъ присутствіи.
-- Можно!
Хозяйка подаетъ мнѣ чашку; я, какъ водится, благодарю за вниманіе.
-- А вотъ не угодно ли кумушкина подарка отвѣдать? спрашиваетъ хозяйка, предлагая мнѣ четверть апельсина.
Съ моей стороны снова слѣдуетъ благодарность.
-- И скажите: откуда этотъ хруктъ идетъ? задаетъ мнѣ вопросъ гостья, лакомясь, въ то же время, другою четвертью апельсина.
-- Изъ Италіи, удовлетворяю я ея любопытство.
-- Что-же это за страна такая... царство, что ли?
-- Да! королевство цѣлое.
-- И большое? допрашиваетъ она.
-- Да какъ вамъ сказать? съ нашу Вологодскую губернію будетъ...
-- Скажите! Послѣ этого, понимать нужно, что жителевъ-то тамъ съ какую-нибудь горсточку? догадывается гостья.
-- Ну, нѣтъ: мильйоновъ до 30-ти, у пожалуй будетъ!
-- Тсс! Какъ-же этакая сила Помѣститься можетъ въ такой махонькой Палестинѣ? Нешто они другъ у друга на шеѣ сидятъ? Я такъ теперь полагаю, что и жрать-то у нихъ, сердечныхъ, нечего... И все, это я думаю, отъ Бога имъ за грѣхи опредѣлено, чтобы жить въ такой тѣснотѣ и несчастій... Такъ ли я говорю, кумушка?
Въ этомъ вкусѣ бесѣда продолжалась болѣе получаса; даже Ананьичъ, возставшій отъ своего ложа, ни разу не прервалъ ее: онъ занять былъ своимъ обѣдомъ.
Но вотъ двери съ лѣстницы быстро растворяются, и въ комнату влетаетъ хозяинъ, съ лучезарной улыбкой на лицѣ, съ полуштофомъ въ одной и длинной колбасой въ другой рукѣ.
-- Замолола! пируемъ, дѣти! громогласно заявляетъ онъ всей почтеннѣйшей публикѣ.
-- Урви! радостно реветъ изъ своего угла Ананьичъ.
-- Урвемъ и попьемъ! восклицаетъ снова хозяинъ, ставя на столъ принесенный полуштофъ и укладывая на тарелкѣ колбасу.
-- Ну, довольно тебѣ чудить! замѣчаетъ Авдотья Гавриловна:-- ты вотъ давай-ка мнѣ на сливки; я кстати еще сварю кофейку...
-- Это возможно... Только теперъ какъ я еще не жрамши, такъ ты, жена, горяченькаго мнѣ чего-нибудь дала бы...
Ахъ, ты, кумушка,
Ахъ, голубушка!
Ты свари-ка судачка,
Чтобы ушка была...
припѣвая, подскакиваетъ онъ къ женѣ и, разцѣловавшись съ ней, самодовольно бухается на скамейку.
Жена, весьма довольная веселымъ расположеніемъ своего благовѣрнаго, и желая поддержать его, не остается у него въ долгу и тоже отвѣчаетъ ему пѣсенкой:
Пьяница, пьяница, горе мнѣ съ тобою,--
Ты въ кабакъ, ты въ кабакъ, а я за тобою;
Ты за штофъ, ты за штофъ, я за четвертную,
Ты запьешь, ты запьешь, а я повистую.
Мужъ пріятно осклабляется: жена, видимо, угодила ему своей пѣсенкой.
-- Степа! урвемъ, что ли? кричитъ изъ угла Ананьичъ, не мало тоже порадованный общимъ весельемъ.
-- Урвемъ, братецъ ты мой! благодушно отвѣчаетъ Василій Кузьмичъ.
-- И попьемъ? переспрашиваетъ Ананьичъ.
-- Еще бы!
-- Значатъ, подчуешь?
-- Какъ же: объ заборъ носомъ!
-- Ну, это шалишь-мамонишь,-- на грѣхъ наводишь!
-- Поспѣешь: не залѣзай прежде отца въ петлю!-- Ну, жена, приготовь чего-нцбудь горяченькаго почавкать...
-- Ладно; давай денегъ! отвѣтила Авдотья Гавриловна и, получивъ требуемое, отправилась въ трактиръ варить кофе и жарить оставшуюся отъ обѣда сырую салаку.
Черезъ полчаса, въ нашей квартирѣ стоялъ домъ коромысломъ. Ананьичъ выползъ изъ своего темнаго мірка и братски угощался и пировалъ съ Васильевъ Кузьмичемъ, разсказывая разные скоромные анекдоты и обильно пересыпая свою рѣчь грязными прибаутками и крѣпкими словцами. Хозяйка не уступала Ананьичу въ разсказываніи сальныхъ похожденій разныхъ господъ и госпожъ. Кумушка-гостья, видимо, ежилась, при выслушиваніи этихъ забористыхъ исторій и, наконецъ, покончила на томъ, что обратилась въ бѣгство, несмотря на всѣ просьбы хозяина и хозяйки побесѣдовать и посидѣть съ ними. Послѣ ухода конфузливой и щепетильной гостьи, веселье приняло болѣе бурный характеръ, благодаря вновь пріобрѣтенному полуштофу; къ пирующимъ присоединился пришедшій отставной солдатикъ, слывущій подъ именемъ портнаго, но, на оамомъ дѣлѣ, ярый собачникъ, промышляющій крадеными собаками.
Впрочемъ, я не буду распространяться объ этой нечаянно состоявшейся пирушкѣ; скажу только, что веселье у подобныхъ забубенныхъ и разу да дыхъ людей всегда имѣло своимъ неизмѣннымъ результатомъ: ругань, крупную ссору и мордобитіе. Веселье у нашихъ подгулявшихъ собесѣдниковъ окончилось довольно печально: Ананьичъ уползъ въ свой темный мірокъ съ расквашеннымъ носомъ, а забредшій солдатикъ-гость, могучею рукою Василья Кузьмича, былъ спущенъ съ лѣстницы.
Эти сцены буйства, дикой разнузданности и безпросыпнаго пьянства повторялись въ нашей квартирѣ чуть не каждый день. Глядя на нихъ со стороны, я всегда думалъ: какъ могутъ выносить эти люди подобнаго рода жизнь, преждевременно не подломившись и въ тридцать лѣтъ торчать еще и маяться на бѣломъ свѣтѣ? Хотя я не участвовалъ въ этой лихорадочной и безпутной жизни, а лишь невольно былъ ея свидѣтелемъ, но мнѣ становилось жутко, тошно и голова шла кругомъ. Я дѣлался совершенно очумѣлымъ и одурѣлымъ, а они, послѣ страшныхъ попоекъ, дебоширствъ, щупки боковъ, тычковъ и т. д., на другой день ходили какъ встрепанные и готовы были снова пьянствовать, дебоширствовать, щупать другъ другу бока и т. д. По всей вѣроятности, это были какія-то желѣзныя натуры, закаленныя съ дѣтскихъ лѣтъ и застрахованныя отъ всѣхъ вредныхъ послѣдствій, которыми сопровождается безпробудное пьянство, дебошъ и проч. Для мамона, эти люди дѣлались ворами; для мамона, они готовы были рѣшиться на всякаго рода гадость и пакость. Впрочемъ, на воровство этихъ людей подбивали такіе люди, которые, по своему положенію и умственному развитію, должны были бы служить примѣромъ для блуждающихъ въ потемкахъ людей. Бѣдность часто неразборчива на средства къ мало-мальски сносному обезпеченію своего существованія и легко соблазняется и поддается на щедрыя обѣщанія и подкупы. Богачъ-охотникъ или любитель собакъ -- я самъ могу это засвидѣтельствовать,-- часто подстрекали на кражу этихъ горемычныхъ промышленниковъ и рѣшительно не гнушались пріобрѣтать отъ нихъ завѣдомо краденыхъ собакъ или, такъ-называемый, темный товаръ. Изъ предыдущаго читатель могъ видѣть, что мужъ моей квартирной хозяйки, Василій Кузьмичъ, тоже принадлежалъ къ многочисленному семейству петербургскихъ промышленниковъ-собачниковъ. Подобно Ананьичу, онъ, во время оно, былъ тоже дворовымъ человѣкомъ; за разныя проказы и любовные шашни съ дворовыми дѣвушками, баринъ сдалъ его въ солдаты; по неспособности, онъ, не попалъ во фронтъ и всю свою военную жизнь провелъ въ деньщикахъ у разныхъ господъ. Во время своей кочевой и безалаберной походной жизни, онъ навыкъ къ охотѣ, научился владѣть ружьемъ и знать толкъ въ собакахъ. По выслугѣ, онъ нѣсколько лѣтъ скитался по прежнимъ знакомымъ господамъ, процвѣтающимъ въ отставкѣ подъ сѣнью домашнихъ кущъ, исправляя должности камердинера, лакея, повара, егеря и т. д. Во время, этихъ скитаній, онъ встрѣтился съ Авдотьей Гавриловной, занимавшейся прачешнымъ ремесломъ; ихъ встрѣча привела за собою законный бракъ. Съ этого брака, Василій Кузьмичъ зажилъ своимъ домкомъ и довелъ осѣдлую жизнь. Не зная никакого ремесла, онъ, для своего существованія, избралъ извѣстное ему занятіе -- охоту, и впослѣдствіи, познакомившись съ Ананьичемъ и его кружкомъ, сдѣлался промышленникомъ-собачникомъ. Василій Кузьмичъ, по натурѣ, былъ добрый человѣкъ, особенно когда онъ былъ въ своемъ видѣ или въ маленькомъ подпитіи. Въ пьяномъ же видѣ, онъ являлся безсмысленнымъ и задорнымъ звѣремъ, безтолково набрасывающимся и наскакивающимъ на перваго встрѣчнаго; въ пьяномъ видѣ, онъ всегда былъ готовъ, ни за что, ни про что, поссориться и поругаться со всякимъ и попрекнуть своими благодѣяніями и кускомъ хлѣба такого человѣка, который въ жизнь свою не видалъ отъ него куска горѣлой корки. Во время похмѣлья, капризамъ и привередничеству его не было конца; разумѣется, отъ нихъ страдала больше всѣхъ его жена. Приметъ, бывало, пьяный домой, засядетъ за столъ и начнетъ покручивать свои тараканьи усы, а самъ свирѣпо и упрямо уставитъ пьяные глаза въ столъ.
-- Ѣсть хочу! надумавшись надъ столомъ, командуетъ онъ.
Жена подаетъ, что сготовила къ обѣду.
-- Не хочу щей! давай рѣдьки! приказываетъ онъ, грозно посматривая на жену.
-- Да какой тебѣ еще рѣдьки, коли щи на столѣ! резонно замѣчаетъ ему жена.
-- Рѣдьки! хриплымъ голосомъ кричитъ онъ на нее, сжимая кулакъ и закрѣпляя свое требованіе крѣпкимъ словцомъ.
-- Да не на что купить! хладнокровно сообщаетъ Авдотья Гавриловна.
Этотъ простой отвѣтъ кажется ему кровнымъ оскорбленіемъ и онъ, не подвернись на выручку какой-нибудь посторонній человѣкъ, если не избиваетъ жену до полусмерти, то все-таки порядкомъ измутится надъ нею. При мнѣ онъ, круглымъ счетомъ, два раза проломилъ ей голову и три раза иллюминовалъ лицо фонарями. Въ характерѣ Василья Кузьмича была еще замѣчательная черта. Если онъ бивалъ жену и никто не мѣшалъ ему въ этомъ упражненіи, Василій Кузьмичъ становился добрѣе теленка, тотчасъ же отрезвлялся, бѣжалъ за деньгами и накупалъ своей возлюбленной половинѣ что ея душенькѣ угодно; въ противномъ случаѣ, онъ ходилъ мрачнѣе темной тучи, все швырялъ, ломалъ и надъ каждымъ предметомъ срывалъ свое расходившееся сердце. Во время этого мрачнаго настроенія духа, у него всегда заводилась ссора съ Ананьичемъ, особенно если Ананъичъ былъ въ трезвомъ видѣ и тихохонько лежалъ въ своемъ темномъ углу.
Молчаніе Ананьича раздражало Василья Кузьмича, выводило его изъ терпѣнія и почему-то казалось ему оскорбительнымъ.
-- Ананьичъ! взывалъ онъ, видя, что Ананъичъ, несмотря на всѣ его швырянья, пиханья и бросанья вещей, не обращаетъ ни малѣйшаго вниманія.
-- Чего тебѣ? отзывается тотъ изъ своего темнаго мірка.
-- Деньги за квартиру!
-- Это съ какой радости?
-- А съ такой, что вотъ третій мѣсяцъ у меня живешь, а я отъ тебя мѣднаго гроша не видалъ! поясняетъ Василій.
-- За суку сперва отдай, которую повязалъ!
-- Дармоѣдъ... за фатеру не платишь... мое жрешь!... начинаетъ упрекать озлобленный Василій Кузьмичъ.
-- Урву! выкрикиваетъ свое любимое словцо Ананъичъ, озлобляясь, въ свою очередь.
-- Самъ вертуна задамъ!
-- Попытай счастья!
-- Отчего же? накладемъ по первое число!
Тутъ на сцену, съ обѣихъ сторонъ, разумѣется, являются кулаки, и хозяинъ задаетъ Ананьичу вертуна и подноситъ ему коку съ сокомъ. Неизбѣжнымъ результатомъ этой домашней схватки обнаруживается то, что у Ананьича сильно подбитъ глазъ.
Василій Кузьмичъ, въ этой свалкѣ, умиротворяетъ свое расходившееся сердце и дѣлается кроткимъ теленкомъ. Ананьичу подносится косушка и на свѣтъ божій родится мировая и нижеслѣдующій разговоръ между помирившимися врагами:
-- Вася! миролюбиво взываетъ Ананъичъ.
-- Чего тебѣ?
-- А ты вѣдь мнѣ славный фонарь подставилъ!
-- Свѣтлѣе будетъ ходить! шутливо замѣчаетъ Василій.
-- Надо бы попользовать его чѣмъ нибудь...
-- Ступай къ дохлому...
-- А и въ самомъ дѣлѣ!
И бѣдный Сена отправляется къ доктору всцѣлять на своемъ лицѣ слѣды недавняго побоища.
Перебранки, перекоры и рукопашныя схватки у Василья съ Ананьичемъ тоже происходили каждый божій день, такъ-какъ каждый божій день, если не Ананьичъ, то Василій были въ сильномъ подпитіи. Деньги ими добывались безъ большого труда, благодаря обилію въ Петербургѣ любителей и охотниковъ до породистыхъ собакъ. Рѣдкій день проходилъ безъ того, чтобы къ Василью или Ананьичу не приходилъ посланный отъ какого-нибудь барина-собачника, съ порученіемъ достать во что бы то ни стало собаку извѣстной породы, за что имъ и вручался извѣстныхъ размѣровъ задатокъ; бывали случаи, что сами закащики указывали нашимъ промышленникамъ на собаку, которую легко было сманить у какого-нибудь простоватаго лакея или другой прислуги, приставленныхъ смотрѣть за цѣлостію породистаго и цѣннаго барскаго пса. Одни обходы по знакомымъ господамъ доставляли Василью и Ананьичу въ каждомъ домѣ добрую рюмку вина, не говоря уже о даваемыхъ на чай двугривенныхъ и гривенникахъ. Мытье, чистка, расческа, стрижка и леченье разныхъ большихъ и малыхъ псовъ тоже была подспорьемъ для разгульнаго и развеселаго житья. Если изрѣдка и выпадалъ на ихъ долю черный день, когда нигдѣ не очищалось не только денегъ, но и самой выпивки, то оба наши друга и тутъ не унывали. Благодаря находящемуся по сосѣдству закладчику изъ евреевъ, прозванному въ околодкѣ добрымъ жидомъ и принимавшему отъ бѣдныхъ песковскихъ жителей въ закладъ всякую дрянь, цѣна которой, что называется, грошъ въ торговый день, они не нуждались въ деньгахъ, а слѣдовательно не сидѣли и безъ выпивки. Если у Василья или Ананьича не было въ запасѣ лишняго пальто, сюртука или брюкъ, они принимались за гардеробъ своихъ сожительницъ. Запрету, относительно заклада своего гардероба у добраго жида; со стороны Авдотьи Гавриловны никогда не было: она сама придерживалась чарочки и потому, въ критическія минуты, безъ особыхъ споровъ и разговоровъ, жертвовала послѣднимъ пальтишкомъ, оставаясь, въ ожиданіи будущихъ благъ, въ одномъ засаленномъ и истрепанномъ ситцевомъ платьѣ, и весьма неказистой кацавейкѣ. Татьяна, въ этихъ случаяхъ, не очень охотно поддавалась на предложенія Ананьича, такъ-какъ она еще не совсѣмъ вошла во вкусъ сивухи; но ея сопротивленіе ничего не значило: Ананьичъ ткнетъ, заоретъ, пристукнетъ своимъ здоровеннымъ кулакомъ, пришлепнетъ крѣпкимъ словомъ, и Татьяна соглашалась на все, только бы не тиранилъ онъ ее съ ребенкомъ и оставилъ въ покоѣ. И такъ, изо дня въ день, текла жизнь этихъ двухъ семействъ, случайно столкнувшихся на обширной аренѣ собачьей промышленности, не принося имъ ни прибыли, ни пользы, а лишь угощая ихъ однимъ сивушнымъ угаромъ, который, повторяясь каждый день, наконецъ, взялъ силу, довелъ ихъ до совершенной очумѣлости и сдѣлалъ неспособными ни къ какому усидчивому труду, ни къ какой регулярной работѣ. При такомъ безшабашномъ житьѣ-бытьѣ, семейная и домашняя ихъ обстановка мало чѣмъ отличалась отъ обстановки цыганъ: въ домѣ, что называется, не было ни плошки ни ложки, на плечахъ -- если есть сюртучишко, такъ и слава Богу, а нѣтъ -- и то хорошо. Мужчины, въ лѣтнее время, ходятъ въ одной русской рубашкѣ, а зимой -- дрожатъ въ лѣтнемъ пальтишкѣ, подъ которымъ, кромѣ грязной рубашки, годной на трутъ, да рваной жилетки, ничего больше не имѣется; женщины, по богатству своего гардероба, не уступаютъ мужчинамъ. О будущемъ они много не заботились и жили только настоящимъ днемъ, да, признаться, и о настоящемъ днѣ мало заботились. Утромъ, когда у нихъ шевелились деньжонки въ карманѣ, они, очертя голову и долго не разсуждая, ставили послѣднюю копейку ребромъ, вовсе не загадывая, что вечеромъ не на что будетъ не только опохмѣлить свою отяжелѣвшую отъ винныхъ паровъ головушку, но даже купить фунтъ черстваго и завалявшагося хлѣба. Тѣмъ не менѣе, хотя жизнь этихъ двухъ семействъ была незавидна, но они не тяготились ею, не плакались на нее и рѣшительно не выражали желанія перекроить ее на новый образецъ. И я вполнѣ увѣренъ, что съ этой обстановкой и съ этимъ вѣчнымъ разгуломъ они дойдутъ и до гроба, и, испуская послѣдній вздохъ, не вздохнутъ и не пожалѣютъ, что они неразсчетливо истратили по грошамъ всѣ свои жизненныя и умственныя силы, и способности, и очутились на рубежѣ могилы такими же отверженными и неоплаканными бездомными сиротами, какими были и въ первый день своего появленія на божій свѣтъ.
Въ одно туманное, сырое и холодное утро, петербургскіе и иногородные календари докладывали всѣмъ и каждому, что на дворѣ стояло 1-е марта, день тезоименитства всѣхъ безчисленныхъ Евдокій русской земли, день отчасти праздничный для русскаго человѣка, непремѣнно имѣющаго въ роднѣ какую-нибудь Евдокію и потому считающаго своею обязанностью гульнуть въ этотъ день. Для нашей квартиры 1-е марта тоже не простой день, потому что въ этотъ день имдщмница наша квартирная хозяйка, Авдотья Гавриловна. Для нашихъ же собачниковъ этотъ день довольно горестный: съ этого дня запрещается охотиться на всякую дичь, а слѣдовательно, промышленникамъ отчасти приходится класть зубы на полку, потому что спросъ на собакъ если не совсѣмъ прекращается, то значительно слабѣетъ. Изъ этого легко видѣть, что 1-е марта появилось въ нашей квартирѣ, ведя на сворочкѣ и радость, и горе. Сообразно этой раздвоенности внѣшнихъ условій, квартиранты наши и проснулись въ различномъ настроеніи духа: хозяйка радостная, какъ подобаетъ имянинницѣ; хозяинъ -- мрачный, какъ кровно огорченный 1-мъ мартомъ, собачникъ.
Утро было туманное, сырое и холодное; въ нашей квартирѣ тоже было холодно и сыро, не хуже улицы. Холодъ и сырость, а также пискъ, плачъ и нытье четверыхъ чумазыхъ жиличкиныхъ ребятишекъ (я забылъ сказать, что въ нашей квартирѣ еще проживала жиличка съ плаксивыми и вѣчно дерущими свою юную глотку дѣтями), шмыганье изъ угла въ уголъ, визгъ и огрызанье полуголодныхъ собакъ, тщетно отыскивающихъ по угламъ завалившуюся корку хлѣба или рыщащихъ другъ на друга изъ-за обглоданной кости, пискъ и пронзительный вой испостившихся щенковъ, и крики, и брань, и крѣпкія слова пробудившихся собаковладѣльцевъ, унимавшихъ разбѣгавшихся и разсновавшихся собакъ,-- заставили проснуться меня чуть не въ пять часовъ утра. Этотъ страшный Содомъ повторялся у насъ каждое утро. Хозяева, вѣроятно, вслѣдствіе большой привычки, умудрялись преспокойно спать подъ этотъ адскій концертъ; но я, какъ человѣкъ новый, не могъ уснуть съ 5-ти часовъ и, потерявши всякое терпѣніе, принужденъ былъ разстаться съ своимъ ложемъ и безцѣльно шляться по комнатѣ между шмыгающими собаками, покуривая папироску.
-- Василій Васильичъ! сверни-ка махорочки: смерть захотѣлось курнуть! обратился ко мнѣ проснувшійся Василій Кузьмичъ, сладко потягиваясь возлѣ своей сожительницы.
Я исполнилъ его желаніе и подалъ ему свернутую папиросу,
-- Авдотья! что ты, словно тельная корова, развалялась: пора выдрыхнуться! черезъ нѣсколько минутъ закричалъ онъ на жену, толкая ее въ плечо.
-- Безъ тебя знаютъ, когда нужно вставать! сердито отрѣзала ему жена, отстраняя его руку и укутываясь плотнѣе въ ситцевое одѣяло.
-- Вставай, дьяволъ, коли тебѣ говорятъ: не то двину! сердито прикрикнулъ Василій на жену, начиная выходить изъ терпѣнія и, дрожащими съ похмѣлья руками, натягивая на ноги сапоги съ длинными голенищами.
-- Руки коротки! проговорила изъ-подъ одѣяла Адвотья Гавриловна.
-- А мы это еще посмотримъ! язвительно прошипѣлъ уже одѣвшійся хозяинъ.-- Какъ вотъ накладу тебѣ...
-- Такъ самъ и свезешь! дополнила жена.
-- У, чортова форма! еще разговаривать со мной стала! подскочивши къ кровати, зыкнулъ на нее Василій Кузьмичъ и ткнулъ ее кулакомъ въ спину.
Для имянинъ, какъ видите, сцена вышла довольно обыденная и прозаическая, и поздравленіе хозяина имѣло довольно оригинальный характеръ.
Впрочемъ, эта семейная сцена на этотъ разъ кончилась благополучно: ни проломовъ головы, ни подстановки фонарей не случилось, все дѣло ограничилось перебранкой, въ которой крѣпкое словцо играло первую роль съ обѣихъ враждовавшихъ сторонъ. Но и эта перебранка, въ виду завареннаго и поставленнаго на столъ кофе и полуштофа съ приличной закуской, скоро прекратилась. Всѣ лица настроились на веселый ладъ. Поздравивши хозяйку съ днемъ ангела, жильцы засѣли за столъ и благодушно загуторили другъ съ другомъ, а обошедшая кругомъ два раза аппетитная рюмка окончательно прогнала съ лицъ всякое темное облако и настроила всѣхъ къ веселымъ предположеніямъ и мечтамъ.
-- Ну, какъ ты, Авдотья, распорядилась на нынѣшній день? весело спросилъ Василій Кузьмичъ, успѣвшій пропустить, какъ хозяинъ и близкій именинницѣ человѣкъ, не двѣ, а четыре рюмки водки.
-- Вчера вечеромъ къ доброму жиду свое пальто закабалила: на выпивку хватитъ. Да вотъ Ивановна для меня свою серебряную ложечку лавочнику въ ученье отдала; пирожокъ на нее къ обѣду сваландую! сообщила жена.
-- Ну, значитъ, пока у насъ съ тобой дѣло-то -- клей! Ужо какъ-нибудь еще раздобудусь: къ Петру Петровичу сползаю.
-- За поганымъ кускомъ? спросилъ Ананьичъ, благодушествовавшій, вмѣстѣ съ прочими, за столомъ въ жениной полосатой кацавейкѣ.
-- И за поганымъ кускомъ, да и рублишко вымаклачу.
Поганымъ кускомъ наши квартиранты называли все скоромное, получаемое ими, по постамъ, отъ одного знакомаго повара.
-- Да ты ему хорошенько поговори: такъ, молъ, и такъ, жена именинница! учила мужа хозяйка.
-- Безъ тебя знаемъ эту музыку! замѣтилъ ей Василій: -- а ты вотъ теперь дай мнѣ двѣнадцать копѣекъ съ собой на дорогу -- мнѣ пора идти.
-- Да вѣдь ты выпилъ; для утра, кажется, довольно съ тебя? не безъ сердцовъ сказала именинница.
-- Да развѣ я на пьянство прошу? окрысился мужъ: -- сама знаешь, печонки али рубца надо купить: можетъ, по дорогѣ, подходящая собачонка попадется.
Жена изъ засаленнаго кожанаго кошелька отсчитала требуемую сумму.
Печонкой и рубцомъ Василій и Ананьичъ запасались каждый день въ тѣхъ видахъ, чтобы приманивать на эту снѣдь заблудившихся или отставшихъ отъ хозяевъ собакъ.
Получивши отъ жены деньги, хозяинъ съ Ананьичемъ, въ сопровожденіи двухъ собакъ, которыхъ они повели на своркѣ на показъ къ знакомымъ заказчикамъ, отправились со двора.
По уходѣ ихъ, все женское населеніе нашей квартиры принялось за мытье посуды, чищеніе стола и подметанье половъ. Хозяйка часто и заботливо заглядывала въ горшокъ, поднялось ли тѣсто, изъ котораго имѣлъ родиться на свѣтъ именинный пирогъ съ малосольнымъ сигомъ, купленнымъ еще наканунѣ. Шумъ и суетня поднялись невообразимые: дѣти снова принялись ревѣть изъ-за какой-то тряпки, которую они никакъ не могли раздѣлить между собою; голодныя собаки, почуявъ запахъ съѣстнаго, лѣзли съ мордами къ столу, къ вымываемымъ горшкамъ и ополаскиваемымъ чашкамъ и завывали самымъ жалобнымъ и надрывающимъ душу голосомъ; бабы ругались, пинали и стегали ремнемъ собакъ, которыя, съ визгомъ, разбѣгались по своимъ мѣстамъ и черезъ минуту снова выползали изъ своихъ убѣжищъ и слова были побиваемы; за шумомъ и визгомъ, и сами стряпухи кричали самымъ пронзительнѣйшимъ манеромъ. Кавардакъ выходилъ неописанный; просто, голова шла кругомъ. Несмотря на пасквильное утро, я рѣшился бѣжать изъ дома куда глаза глядятъ, чтобы переждать эту суматоху,
-- Смотрите: не опоздайте къ пирогу! пригласила меня хозяйка, замѣтивъ мои сборы.
Я, какъ водится, поблагодарилъ за это предупредительное приглашеніе и, схвативъ фуражку, чуть не бѣгомъ пустился изъ квартиры.
Воротился домой я уже подъ вечеръ. Наша квартира была полна гостями. Къ столу нельзя было приступиться: на придвинутыхъ табуретахъ и скамейкѣ гости сидѣли чуть не на колѣняхъ другъ у друга; всѣ физіономіи были потны и до нельзя красны. Разговоръ вели всѣ вдругъ, не слушая и не отвѣчая другъ дружкѣ. Смѣшеніе голосовъ было самое безобразное. Громче всѣхъ вырывались изъ общей массы визгливые и пронзительные голоса подгулявшихъ бабенокъ. На столѣ стояла разная, крупная и мелкая, кабацкая посуда, частью пустая, частью полуопорожненная. На большомъ фаянсовомъ блюдѣ красовался именинный пирогъ, весь издрызганный и развороченный пьяными и дрожащими руками закусывающихъ гостей; возлѣ него, на тарелкахъ, наложены были селедки и какая-то рыба, напоминающая своимъ цвѣтомъ ржавое желѣзо. На кроватяхъ валялись снятые гостями и домашними кацавейки, пальто и другая верхняя одежда и тутъ же барахтались жилицины, и приведенныя гостями, дѣти, аппетитно уплетавшія, прямо руками съ тарелокъ, разную, посланную имъ со стола, снѣдь. Собаки, которыхъ, за хлопотами, позабыли покормить жиденькою овсянкою съ ржанымъ хлѣбомъ, заболтанною для запаха микроскопическою дозою масла и мясными обмывками, какъ угорѣлыя, шныряли по комнатѣ, подлѣзали подъ скамейку и табуреты и толкали въ спину застольныхъ гостей своими грязными и искусанными мордами. Въ воздухѣ, какъ и слѣдуетъ, разило махоркой, сивухой, прѣлью и чѣмъ-то прокислымъ; на полу было такъ натоптано и скользко отъ выплескиваемыхъ, за неимѣніемъ полоскательной чашки, чайныхъ и кофейныхъ опивковъ и гущи, что нельзя было пройти двухъ шаговъ, не рискуя шлепнуться и расшибить себѣ голову. Однимъ словомъ, пиръ былъ въ полномъ разгарѣ. Не успѣлъ я взойти и повѣсить на гвоздь фуражку, какъ мое появленіе было уже замѣчено Васильевъ Кузьмичемъ.
-- Что же вы это, почтеннѣйшій, такъ запоздали? Мы ужъ тутъ чуть всего не поѣли! заговорилъ со мной хозяинъ, очищая возлѣ себя мѣсто на скамейкѣ.
-- Полагать должно, гнушаются нашимъ обчествомъ. Они -- люди благородные, не привыкли якшаться съ нами, грѣшными! не безъ ядовитости проговорила хозяйкина кума, Ивановна, съ которою я имѣлъ счастіе познакомиться нѣсколько дней тому назадъ и немного поспорить.
Я, разумѣется, протестовалъ противъ такого напраснаго и голословнаго обвиненія.
-- Ну-те къ лѣшему и съ извиненіями-то! Вотъ лучше выпей за здоровье, значитъ, моей Дунияш! фамильярно предложилъ мнѣ хозяинъ.
Отказаться было неловко и я чокнулся съ хозяиномъ и хозяйкой налитыми рюмками.
Вскорѣ веселье пошло своимъ обычнымъ чередомъ, и я очень былъ радъ, что мой хозяинъ и хозяйка до того занялись какимъ-то разговоромъ съ Ивановной, что даже позабыли о моемъ присутствіи и перестали принуждать меня чокаться рюмками со всякимъ, возымѣвшимъ желаніе выпить въ круговую. Разговоръ между женскимъ поломъ, представительницами котораго на именинномъ пирѣ были моя хозяйка, кума ея, Ивановна и мужнина кума Егоровна, разумѣется, имѣлъ главнымъ предметомъ промываніе чужихъ косточекъ.
-- Ну, что ты была у Машутки-то? любопытствовала хозяйка.
-- Нѣту, кумушка, никакъ не могла времени урвать, столько дѣла набралось по хозяйству, что и сказать тебѣ не умѣю! скороговоркой проговорила Егоровна.
-- Дѣла да случаи, значитъ, совсѣмъ измучили? шутливо отозвался кумъ.
-- И не говори, куманекъ! Да и то подумать, продолжала Егоровна, снова обращаясь къ хозяйкѣ:-- что и дѣлать-то мнѣ у нея?
-- Ну, что ея хахарь-то по прежнему крутитъ? поинтересовалась Ивановна поведеніемъ Машуткина любовника.
-- Это еще ничего, еслибы онъ только крутилъ, а люди добрые говорятъ, что началъ вычаливать изъ кармановъ! сообщила по секрету Егоровна.
-- Тсс! скажите! съ удивленіемъ воскликнули обѣ собесѣдницы.
Кума Егоровна хотѣла еще что-то сообщить насчетъ Машутша хахаря, но рѣчь ея была совершенно заглушена голосистою пѣснью незнакомаго мнѣ, черномазаго господина въ егерскомъ кафтанчикѣ.
Вдоль по улицѣ маймистъ идетъ,
голосилъ господинъ въ егерскомъ кафтанчикѣ.
Туля тана по друга сторона!
ревѣлъ хриплымъ басомъ мужъ Ивановны, брюхатый кучеръ Сазонычъ.
-- Ну, васъ къ лѣшему и съ чухонщиной-то! Вотъ промочимъ маненько горло, да двинемъ рассейскую и что ни на есть самую заковыристую! остановилъ пѣвцовъ Василій Кузьмичъ.
-- Умныя рѣчи и слушать пріятно! замѣтилъ отставной матросикъ, все время смиренно сидѣвшій за столомъ и уже начинавшій понемногу клевать носомъ.
-- Смирно-о-о! Ты кто? матросъ -- смоленый задъ! Вотъ ты кто! урву! неожиданно за спиной гостей раздался хриплый голосъ Ананьича, который, еще задолго до моего прихода домой, за буйство и разныя непечатныя слова былъ выведенъ съ срамомъ, и водворенъ въ своемъ темномъ пріютѣ.
-- Ахъ, ты, безстыжіе твои глаза! Хоть немного постыдился бы, пьюга этакій, съ моченымъ-то рыломъ лезть въ добрымъ людямъ! вступилась Ивановна за смиреннаго матросика, который, какъ гласила стоустая молва и моя почтенная хозяйка Авдотья Гавриловна, былъ пламеннымъ обожателемъ и поклонникомъ ея дебелой красоты.
-- Кто моченое рыло? кто пьюга? урву! заоралъ на защитницу Ананьичъ и, вытянувъ впередъ кулакъ, поднесъ его ей подъ самый носъ.
-- Уйди! крикнулъ на него хозяинъ: -- а то, будь я подлецъ, если не накладу тебѣ по первое число!
-- Эва! Хорошо поешь,-- только гдѣ сядешь. Не на таковскихъ наскакиваешь! насмѣшливо замѣтилъ Ананьичъ.
Ананьичъ, вмѣсто отвѣта, показалъ хозяину кулакъ. Василій не могъ снести подобнаго оскорбленія и притомъ еще въ пьяномъ видѣ: черезъ двѣ секунды, его противникъ, награжденный тычкомъ въ зубы и пинкомъ въ брюхо, лежалъ распростертымъ на полу. Собаки, привлеченныя побоищемъ, подняли неистовый лай и одна изъ нихъ даже серьёзно принялась трепать Ананьнча, и еслибы не отогнали ее прочь зрители этой схватки, она изодрала бы ему и платье и лицо. Ананьичъ, освобожденный отъ собаки, поднялся на ноги и снова хотѣлъ сдѣлать наступленіе на Василья, но тотъ успѣлъ предупредить его и здоровымъ толчкомъ въ шею заставилъ отлетѣть въ свою нору и положилъ его пластомъ на всклокоченномъ и истрепанномъ ложѣ.
-- Бѣдный Сеня! всѣ-то обижаютъ тебя! уже лежа на кровати началъ свою обычную пѣсню Ананьичъ:-- нѣтъ, врешь! Ты не смѣй бить меня по скулѣ! На это нѣтъ закона. Что ты нешто палачъ, что смѣешь казнить бѣднаго Сеню?! Нѣтъ! шалишь-мамонишь: на грѣхъ наводишь. Али ты судья какой выискался? Насъ суди губернская, а не баба деревенская! Чувствуешь ли ты это?
-- Какъ же, чувствуетъ мое сердце и мечтаетъ моя внутренность! смѣясь, замѣтилъ Василій и присѣлъ къ гостямъ, которые, какъ бы на ихъ глазахъ произошло самое обыденное и нестоящее плевое дѣло, преспокойно сидѣли за столомъ, разговаривали и, по временамъ, проходились по рюмочкѣ.
Время близилось къ полночи. Хотя языки у всѣхъ стали замѣтно заплетаться, но хмѣльная рѣчь все еще гремѣла и слышалась далеко за предѣлами квартиры. Только матросъ сохранялъ гробовое молчаніе: облокотись головой на руки и упершись локтями въ столъ, онъ неподвижно и безсмысленно глядѣлъ въ свою тарелку, на которой лежалъ кусокъ раздрызганнаго пирога. Подгулявшія бабенки уже не голосили и не трещали сороками (вѣроятно, у нихъ приколотились языки), а разговаривали полушопотомъ. Изъ отрывочныхъ фразъ, которыя долетали до меня изъ ихъ разговора, я выслушалъ назидательныя свѣдѣнія о томъ, что кривобокая Анютка снюхалась съ Алешкой-разногубымъ, что Ванюшка-пархатый совсѣмъ у матки отъ рукъ отбился и -- не доведи Господи -- какъ сдѣлался прилипчивъ женскому полу и т. д. Мужчины рѣшительно не интересовались ни Анютками, ни Алешками, ни Ваньками; они вели разговоры о своихъ дѣлахъ. Сазонычъ толковалъ о лошадяхъ, хозяинъ распространялся о своей профессіи; матросъ, когда на нѣсколько минутъ покидалъ его столбнякъ, толковалъ объ оснасткѣ, управленіи и т. д. кораблей и потомъ, не окончивъ какого-нибудь объясненія, опять погружался въ свое созерцательное состояніе.
Въ разговорѣ, да еще за выпивкой, какъ извѣстно, время быстро проходитъ. Пробившіе гдѣ-то на церковной колокольнѣ часы напомнили пирующимъ о позднемъ времени. Сазонычъ схватился за боковой карманъ и вытащилъ оттуда серебряные часы, но налитые виномъ глаза не позволяли ему разсмотрѣть, который именно часъ. Этому горю помогъ господинъ въ егерскомъ кафтанчикѣ.
-- Сколько? Спросилъ хозяинъ.
-- Да безъ шести вершковъ два! съострилъ господинъ въ кафтанчикѣ.
-- Ай, матиньки, сколько времени-то! пора по домамъ! запищали кумушки, схватываясь съ мѣста.
-- Да, засидѣлись... Ну, еще по махонькой и, значитъ, къ домамъ! коснѣющимъ голосомъ промямлилъ Сазонычъ, съ трудомъ запихивая въ карманъ свои часы.
-- Да будите Филатыча-то! замѣтила присутствующимъ Ивановна, указывая на милаго своего сердца, который уже не поддерживалъ руками голову, а положивъ ее на столъ, почивалъ сномъ праведника.
-- Совсѣмъ готовъ! замѣтятъ, къ свою очередь, кто-то изъ гостей.
-- Да, остается только лакомъ покрыть! подтрунилъ хозяинъ, поднимая голову матроса.
-- Ишь ты какой красавецъ: словно изъ помойнаго ушата выскочилъ! послѣдовалъ его примѣру Сазоничъ.
Филатычъ не слышалъ раздававшихся надъ его хмѣльной головой насмѣшекъ; онъ продолжалъ покоиться сномъ праведника.
-- Насосался!
Впрочемъ, общими усиліями всей компаніи кое-какъ удалось образумить Филатыча и поставить его на ноги. У женщинъ начались лобзанья и дождемъ полились прощальныя привѣтствія; мужчины выпивали посошокъ на дорожку.
-- Ужь какъ ты хочешь, кума, а о святой безпремѣнно приходи во мнѣ, не то, право, разсержусь на тебя! Шутка ли, съ годъ времени главъ не показывала! упрекала хозяйку Ивановна.
-- И какъ тебѣ, кумушка, не стыдно такъ говорить: вѣдь я на святкахъ была у тебя! возразила хозяйка.
-- Кое время это ты была? Въ желтопятомъ году, что-ли?
-- Ну, вотъ ужь и въ желтопятомъ году! Всего прошло какихъ-нибудь пять мѣсяцевъ...
-- Ладно! толкуй... Ну, какъ ты себѣ тамъ хочешь, такъ и говори, а приходи безпремѣнно... не то разсержусь на вѣки вѣченскіе! пригрозила Ивановна и, снова разцѣловавшись съ хозяйкой, направилась къ выходу.
Остальные гости послѣдовали ея примѣру, и черезъ двѣ-три минуты въ квартирѣ, кромѣ сновавшихъ взадъ и впередъ и все обнюхивавшихъ собакъ, которыхъ все еще не догадались накормить, да похрапывающихъ ребятишекъ, валявшихся въ своихъ платьишкахъ на кровати, никого не оставалось изъ посѣтителей. Вскорѣ возвратились и хозяева, проводившіе гостей до самаго двора, гдѣ они снова разцѣловались и окончательно простились; хозяинъ молча усѣлся на кровать, закурилъ махорчатую папироску и, облокотившись локтями на колѣна, задумчиво и мрачно уставился глазами въ землю. Это раздумьѣ Василья было знакомо какъ для меня, такъ и для его жены: оно всегда предвѣщало домашнюю бурю. Я замѣтилъ, что и хозяйка замѣтила это грозное раздумье и догадалась, что нужно ждать скорой грозы: она торопливо стала собирать все лишнее со стола и прятать въ шкафъ. На столѣ, на тарелкѣ, остался только одинъ кусокъ исковерканнаго пирога, да невыпитая косушка водки. Она было-хотѣла спрятать и ее въ шкафъ; но Василій, замѣтивъ это намѣреніе, вскочилъ съ кровати и подбѣжалъ къ столу.
-- Это ты что дѣлаешь? щакричалъ онъ, схвативъ ее за руку.
-- Возьми глаза-то въ зубы: видишь,-- убираю! грубо вырвавъ руку, отрѣзала она.
-- Что жъ, тебѣ никакъ жалко меня и поподчивать?
-- Чѣмъ мнѣ тебя подчивать? объ столъ носомъ, что ли, прости Господи?
-- Эѣ, Авдотья, не дури! Видишь: не великъ, но смертоносенъ! и онъ показалъ ей свой дюжій кулакъ: -- всю душу... нутро все вышибу! закричалъ на нее охрипшимъ голосомъ Василій, выливая въ чайную чашку всю косушку вина.
-- Лопай, пьяница! Хоть захлебнись ты этимъ проклятымъ винищемъ! проговорила она и, какъ резиновый мячикъ, мгновенно отскочила отъ стола. Но уже было поздно: присѣвшій за столъ и молча начавшій выслушивать ея укоризны Василій недолго владѣлъ собою; выпивъ, при первой фразѣ жены, всю чашку вина, онъ пустилъ ею въ Авдотью; чашка разлетѣлась въ дребезги, разсѣкши хозяйкѣ лобъ; все лицо ея мгновенно облилось кровью. За чашкой послѣдовала тарелка съ кускомъ имениннаго пирога, которая, пролетѣвъ надъ ея головой, раздѣлила участь пущенной чашки; кусокъ же пирога сдѣлался законною добычею сновавшихъ по комнатѣ собакъ.
-- Такъ ты такъ-то? спросила хозяйка, повидимому, довольно спокойнымъ голосомъ, получивъ подарокъ въ лобъ отъ своего сожителя и задерживая одною рукою струящуюся изъ разсѣченной раны кровь.-- Ты ужь на убійство пошелъ? продолжала она, подступая къ самому столу и хватаясь за жестяную шандоровскую свѣчу.
-- Да, пошелъ и... началъ-было Василій, но не успѣлъ договорить фразы: вѣчная свѣча гражданина Шандора, твердою и мѣткою рукой раздраженной Авдотьи Гавриловны, влѣпилась ему въ переносье и, погнувшись въ своемъ основаніи отъ сильнаго удара, погасла и глухо стукнулась объ полъ.
На этомъ мѣстѣ я опускаю занавѣсъ и предоставляю фантазіи читателя дорисовать конецъ этой семейной траги-комедіи; я же, съ своей стороны, заканчиваю ею свой весьма негалантерейнаго свойства очеркъ. Мнѣ самому жалко, досадно и прискорбно, что я не могъ представить читателю отрадныхъ, свѣтлыхъ и увлекательно-свѣтлыхъ сценъ, а навязалъ только единственно однѣ сцены буйства, непроходимаго пьянства и дикой разнузданности, отталкивающихъ и оскорбляющихъ чувство человѣка. Но моя ли въ томъ вина? Вся вина заключается только въ несчастномъ стеченіи для меня обстоятельствъ, невольно поставившихъ меня лицомъ въ лицу съ выводимыми въ предлагаемомъ очеркѣ личностями, личностями грязными, грубыми и оскорбляющими человѣческое достоинство, но все же еще людьми, о которыхъ слѣдуетъ сожалѣть и глубоко скорбѣть, если они не въ силахъ помочь ихъ горе-горькому и проклятому житью-бытью ничѣмъ болѣе существеннымъ.
Только этотъ послѣдній мотивъ руководилъ мною при написаніи настоящаго очерка. Слѣдовало ли мнѣ приподнимать завѣсу, скрывающую непроходимое безобразіе выводимыхъ въ этомъ очеркѣ личностей -- пусть судитъ объ этомъ читатель.
Н. Гл.
"Отечественныя Записки", No 7 , 1871