Канабеевского, Вячеслава Петровича, закрутив ему руки за спину, увели в белую баню, которую еще накануне хорошенько истопили. Ему дали с собою подушку, шубу, развязали руки и оставили в одиночестве.
— Увезем тебя завтра в Бело-Ключинское! — сказали ему. — Вишь, сёдни несподручно нам... — Ничего, баня чистая, теплая, ночь-то хорошо прокоротаешь.
Канабеевский молчал.
Он замолчал с тою времени, как Макар Иннокентьевич закручивал ему руки за спину. Молча прошел он по деревне под взглядами баб и ребятишек. Молчал, войдя в низкую баню.
Оставшись один, он тяжело опустился на лавку и задумался.
Затянутое подтаявшим, отпотевшим льдом оконце пропускало мутный свет. В полутемноте по углам стыли тени. Пахло сыростью, вениками, мокрым камнем.
Канабеевский хрустнул пальцами. В нем все кипело. Хотелось биться, кричать, ломиться в стену, в двери. Но он только сжимал руки, хрустел пальцами и тяжело дышал.
— Сволочи!.. — выдохнул он из себя и вскочил с места. — Ох, как глупо, как подло глупо влип!..
Подошел к оконцу, попытался протереть, продышать толстый лед. Не удалось. Отошел. Забегал по бане. Тер лоб, ерошил волосы. Скрипнул даже раза два зубами.
Потом тяжело задумался.
Думал поручик в одиночестве. И горькие были у него думы — беспорядочные, беспокойные, мучительные.
Много думал поручик. И все думы сходились к одному:
— Крышка!.. Конец...
Когда смеркнулось и тени отошли от стен, выползли из углов, за дверьми затоптались, завозились. Дверь распахнулась. Густой, гудящий, знакомый голос сказал:
— Вот принимай харч... Поди, отощал? Хлеб тут, ярушничек, а в крынке молоко...
Канабеевский, не трогаясь с лавки, на которой сжался, мрачно попросил:
— Давайте сюда огня!..
— Огня? — переспросил Парамон Степанович, темной тенью колышась у двери. — Огня, паря, не полагается!.. По причине пожара...
— Ну, чорт с вами! — выругался Канабеевский.
Парамон Степанович пошевелился и, стараясь смягчить громкий голос свой, сожалительно прогудел:
— А я-то, братец, думал — попоем мы с тобою на святой!.. Вот и не вышло... Уели тебя красны-то... Камерцию твою подкачнули... Да-а...
— Уходи! — крикнул Канабеевский. — Уходи к чорту!..
Парамон Степанович шумно вздохнул и взялся за скобку двери.
— Тоскует, видно, в тебе душа?.. Это, паря, бывает... Душа — она, паря, завсегда чувствует... Вот, скажем, животная — она тоже свой час понимает, чувствует...
Канабеевский вскочил:
— Уходи!.. — яростно повторил он. — К чорту, к матери... Уходи, сволочь ты этакая!..