I.
В селе Тунгусском Верхотуровы — Степан, Иннокентий и Клим — купили лодку и пустились на низ, домой, по вспухнувшей и замутившейся вешними водами Лене.
Предстоял веселый и неутомительный путь и все трое радостно укладывали свою поклажу в поместительную лодку. Позади оставалась целая зима тяжелого промысла. Оставались суровые прибайкальские хребты, глубокие долины с помертвевшими елями, поваленными жадными бурями, оставались позади хитросплетенные ожерелья соболиных следов. И все огорчения и мгновенные радости охоты остались там, в ущельях и на хребтах, обвеваемых холодным дыханием священного моря.
Раскинулась, раскрывшись навстречу помолодевшему и исполненному лаской солнцу, от хребта к хребту, по-весеннему богатая водами Лена. Еще мутно белеют кой-где по берегам источенные солнцем остатки льдин. Еще не выбросила из недр своих согретая земля первые ростки. Но уже лоснятся иглы на соснах и по-новому желтеют стволы деревьев. И с новым шумом, отдыхавшим долгую зиму, безостановочно несется Лена к далекому океану. И шум воды, однообразный и постоянный, сливается с шумами, текущими с хребтов, из сырых и холодных дебрей таежных, от кудрявых и подвижных тальников.
От деревни до деревни плывут Верхотуровы, сторожа ценную поклажу. Вместе с котелками, топорами, ружьями и прочим охотничьим скарбом — на корме и в носу лодки навалены сумы с добычей. Больше десятка соболей — один к одному — добыли братья. Было из-за чего морозиться в нестерпимую стужу. Было из-за чего неделями ходить за хитрым зверьком, умело петлявшим по тайге. На дальней Курейке, ушедшей в сторону от Лены, можно будет с этой добычей поправить хозяйство и сладко отдохнуть до нового промысла...
Шумит и кружится вода вокруг лодки и плескается о борта. Уплывают назад берега — то похожие на берега пастбища, еще не ожившие зеленью, то каменные кряжи и стены, купающиеся в живой говорливой воде...
Один в одного — все братья Верхотуровы. Черноглазые, черноволосые — видно, много крови таежных исконных жителей в их жилах. На всю Курейку самые проворные охотники. Не держит их своя тайга. Надоело бегать за сохатым. Прискучило щелкать белок. Захотелось попытать счастья за настоящей добычей. Всех в тайге манит к себе соболь. Мечтой о нем живет охотник, из года в год перекрестивший тайгу. Но только уже давно в курейских тайгах вывелся этот зверь. Только в мечтах охотников и живет он. Вот Верхотуровы, наслушавшись о соболях, заведших свой притон в прибайкальских хребтах, и отправились туда прошлой осенью. Было рискованным делом бросить свой какой ни-на-есть, да все-таки промысел и уйти далеко от родных, привычных мест в чужую тайгу, в незнакомые хребты.
Но Верхотуровы рискнули.
Такие они уж все и были. Коренастые, кряжистые, дружные — они грудью ломились вперед. И за это деревня уважала их. Надумали соболей промышлять, никогда дальше сотни-другой верст от своей Курейки не отходили, а вот отправились в такую даль, и теперь были с богатым промыслом.
Веселые плыли они домой. Точно хмельные от удачи, шутили друг с другом, подтрунивали над младшим Климом. Или порою нескладно пели песни.
— О-эй! мужики! Слышьте-ка, постойте!..
Плывшие оглянулись на этот неожиданный звонкий крик. По берегу, догоняя лодку, бежала женщина. Ярко-малиновый платок развевался на ее голове, короткая решменка[1] была плотно стянута поясом, за плечами болталась котомка, в руках свежий желтый посох.
Степан, сидевшей на корме, затабанил веслом, и лодка, баламуча воду, отстала от речного течения и криво стала приближаться к берегу.
— Чего тебе, молодайка? — крикнул Иннокентий. — чего орешь-то?...
Женщина, широко улыбаясь и блестя крепкими молодыми зубами, подошла к самой воде и, идя рядом с лодкой, весело заговорила:
— С Волоку я... Тамошняя, в сроку была[2]... Теперичи домой иду... Не подвезете ли?.. Спутчики будете... одной-то непривычно, да и боязно... Не возьмете ли, мужики?.. Вы, видно, дальше...
Степан ударил веслом раз-другой, лодка уткнулась носом в рыхлый глинистый берег.
Женщина ухватилась за нос лодки и слегка подтащила ее к себе.
— Промышленники вы, стало быть, — полувопросительно сказала она и отчего-то рассмеялась. Лицо ее, широкое, веснущатое с сочными губами и лукавыми карими глазами, осветилось сразу. Глаза смотрели ласково и не смущенно.
— Здравствуйте-ка!
— Здравствуй! — дружно ответили Верхотуровы и по их лицам, точно ответ смеха этой чужой, неожиданно появившейся бабы, заяснели улыбки.
— С Волоку ты? — оглядел Степан бабу и ухмыльнулся. — Пешим путем, значит, домой попадаешь?
— Пешим, дяденька! — сверкнула она зубами. Обвела всех троих чуть-чуть смеющимся взглядом, словно сравнивая. Задержалась подольше на Климе, который вспыхнул и смущенно засмеялся.
— Братовья вы, стало быть? — сообразила она.
— Братовья!.. — мотнул головой Иннокентий и выскочил на берег. За ним вылезли из лодки и остальные. Задымили трубками, разминали ноги, потягивались.
Женщина спустила котомку на сухое место, сложила туда же и посох и развязала платок. Громко хлопнув им, она снова повязала голову. Из-под платка выбилась ровная прядка волос. Лицо сразу стало моложе и приветливей. Потом она, отвернувшись спиною к мужикам, подтянула сползнувший толстый чулок и покрепче завязала шнурки у легких чирков.
Мужики глядели на ее согнутую спину, на крепкие бедра, на сильные ноги.
— Ишь ты, какая ловкая! — усмехнулся Степан. — Спутчиков тебе, говоришь, надо?.. А ты нас не боишься? — Женщина, кончив с чирками, живо обернулась.
— Вас-то? — удивилась она: — А чего мне вас бояться?.. Вижу — промышленные вы, не какие-нибудь... Нет, не боюсь!
— То-то!.. Храбрая ты! — подмигнул Иннокентий. — Я храбрых люблю!
— А коли любишь, возьми с собой в лодку! — игриво рассмеялась женщина.
Степан выколотил трубку и завязал кисет. Клим спрыгнул в лодку и выжидательно посмотрел на братьев.
— Чего ж, — мотнул головою Иннокентий: — складывай багаж в наш пароход... Давай котомку!
— Вот и спасибо! — просто сказала женщина и передала свою котомку Климу, живо подхватившему ее и быстро очистившему на средней сидейке место новой спутнице.
Степан поглядел на Иннокентия, потом на женщину и крякнул.
— Ну, пушшай! — махнул он рукой: — лодка вздымет!
II.
Сначала было неловко от присутствия чужой бабы. Верхотуровы перекидывались редкими словами и частенько оглядывали свою спутницу. Та тоже притихла и все подбиралась — стараясь занимать меньше места в лодке.
Над рекой колыхался пронизанный солнцем влажный воздух, берега уплывали, пригретые дружной весною. У плывших сияло солнце в глазах — и потому нельзя было долго приглядываться, да скупо разговаривать.
Скоро уже на лодке заплескался смех женщины. Стали шутить Степан и Иннокентий. Все больше отличался последний. Он бегал плутоватым взглядом по женщине, словно ощупывал им ее волосы, ее лицо, ее фигуру. Неуклюжий, коренастый, с коротким, отрывистым смехом, с большими и сильными, точно медвежьи лапы, руками — Иннокентий, вопреки своей внешности, был большой весельчак. «Чудак» — звали его братья и курейские односельчане. И, встретив эту чужую женщину, Иннокентий теперь дал волю своей шутливости.
Он шутливо задирал ее, стараясь раздразнить. Но женщина ловко отшучивалась и это еще больше подзадоривало мужика.
— Ты, молодайка, гляди — богомолка! с посохом! — смеялся он. — Поди, пню придорожному молиться ходила?
— Пню, батюшка! — блеснула зубами женщина: — Ко пню ходила, да на тебя набрела!...
— Я, што-ли, пень? — ухмыльнулся Иннокентий.
— Однако! — мотнула женщина головой и исподлобья взглянула на Иннокентия: — Вишь ты какой крепкий, да кряжистый. Чисто обрубок еловый!..
— Скажешь ты!.. — захохотал Иннокентий.
Степан прислушался к их зубоскальству и, огребая плавно рулевым веслом, медленно спросил женщину:
— А тебя, сударка, звать-то как?.. По крещенью тебя как нарекли?
— Милитиной крестили! — обернулась она в его сторону.
— Милкой значит! — подхватил Иннокентий.
— Для кого и Милкой, всяко бывает! — ухарски вздернув головою, ответила женщина.
Мужики засмеялись.
Так, балагуря и перекидываясь шутками, плыли до той поры, пока солнце не выкатилось по ясному и глубокому поднебесью до самого полдня. Тогда Степан выглядел на берегу местечко посушее и пристал к нему.
— Ну, завтракать станем? — засуетился Иннокентий. Клим выскочил и загремел котелками. Милитина подошла к нему.
— Давай-ка, паренек, мое это — бабье дело!..
Она проворно набрала чистой воды в котелки, сходила на лодку и выбрала оттуда мешочки с провизией. И делала все привычно и расторопно, точно не сегодня, всего лишь час-другой назад, пришла она к Верхотуровым, а давным-давно плывет с ними, как своя.
Мужики поглядывали на нее и молчали. Молчал даже Иннокентий. Он возился с костром, к которому Клим натаскивал сушняку.
Милитина разыскала картошку и крупу. Проворно очистила она картофель и на мгновенье задумалась.
— Мужики! — крикнула она: — А маслице-то у вас есть?
— Масло? — переспросил Степан: — А ты, молодайка, без масла похлебку свари, да чтоб скусная была. С маслом-то мы сами хорошо варить умеем!..
Милитина улыбнулась.
— А я попробую!..
Разгорался костер, радуя привычным запахом дыма. Трещали желтые мертвые сосенки, вспыхивая ярким золотым пламенем. Белым паром дымилась сырая земля вокруг костра, кипело и булькало варево в котелках.
Зарумянившаяся, с ложкой в руках сидела Милитина на корточках и, морща лицо от пышавшего от костра жара, следила за кипящими котелками. В ожиданьи завтрака сидели и лежали вокруг Верхотуровы и молчали. Клим глядел на Милитину и радостные тени шевелились на его лице.
За зиму там, в хребтах, он отвык от присутствия женщины. А тут хлопочет, как дома, возле широкой печи, чужая баба и во всех ее движеньях, в каждом ее жесте кроется родное, свое. И звонкая река, величавая в своей многоводности, и опрокинутая лазурная чаша небосклона с ослепительно-ярким окном, солнцем, и веселый костер с желтыми языками пламени — все окрест стало вдруг как-то меньше и ближе. Все стало по-домашнему привычное и свое.
Обветренное лицо Клима светится незримою радостью. Сам не чувствует он ее, но как-то легко лежать на боку и бесцельно смотреть на небо, на реку, на костер и на раскрасневшуюся Милитину. Так бы долго лежал и пусть ползут ленивые мысли и греет молодое солнце. Но с легким вздохом, тоже о чем-то задумавшаяся, глядя на огонь, встает Милитина и по-хозяйски певуче говорит:
— Ну, завтракать, мужики! Сымайте с таганов!
Срывается Клим, шарит вокруг, отыскивая палку понадежней.
— Да ты верхонкой! — укоризненно говорит ему Милитина и смеются мужики.
Степенно и молчаливо садятся есть. Степан рушит большими ломтями ковригу и густо солит свой кусок крупной влажной солью. Иннокентий пробует похлебку, облизывает ложку и довольно мычит.
— Как без маслица-то похлебка? — лукаво спрашивает Милитина. Иннокентий игриво смотрит на нее.
— Да с маслом бы гораздо лучше!.. — Но глаза его искрятся довольством.
— Ешьте! — угрюмо останавливает их Степан. И все молча начинают есть.
Догорает костер, звонко распадаясь на маленькие золотые угольки. Плескается река. На той стороне хлюпается в воде стая каких-то птиц.
Клим зорко присматривается к ним и, откладывая ненадолго ложку, говорит:
— К ужину я, братки, уток добуду!..
III.
Было время веселого сплава. Проходили грузные паузки[3], спеша на низ. Плыли большие с брезентовыми или дощатыми каютами шитики[4]. Перекликались — такие сочные и ясные на воде — голоса. Иной раз разудало играла гармоника. С паузков у шитиков окликали Верхотуровых и шутили на счет Милитины.
— Эй! — кричал какой-нибудь сплавщик: — Бабочка, бросай своих мужиков! Ты погляди какие мы! Московские! Иди на паузок...
Милитина скалила зубы и бойко отшучивалась.
Иной раз с паузков шутили по-нехорошему. Тогда Клим, под громкий хохот Иннокентия и пренебрежительную молчаливость Степана начинал громко ругаться.
— Чувырло ты этакое!.. — кричал он: — Ладно, что ты далеко, а то я тебе наклал бы по шее, запомнил бы ты!..
Милитина, притихнув, украдкой наблюдала за парнем. И у нее чуть-чуть розовели уши, неприкрытые, по-бабьи, платком...
Мимоходом, словно невзначай, слово за словом, узнали Верхотуровы всю нехитростную жизнь женщины. И то, что при большой семье, да малосильной, в родной деревушке пришлось ей чрез силу работать. И то, как уходила она работать в сроку, думая, что этим облегчит жизнь семьи. Все это было такое знакомое и привычное Верхотуровым. И они скалили зубы, шутили и поддразнивали Милитину.
— Тебе бы, девка, мужика хорошего! — щуря глаза, хитро сказал Иннокентий: — Защиту, значить, по бабьему твоему делу!
— От мужика много ли корысти! — вскинулась Милитина и отчего-то густо покраснела.
— Знаешь, мол, это дело? — хихикнул Иннокентий. Клим, насторожившись, впился глазами в смутившуюся женщину.
Милитина рванула платок на голове и отвернулась в сторону.
— Э-э! матушка! — подмигнул ей Иннокентий: — Убила ты, однако, на своем веку бобра!.. Ты не от мужа ли беглая?
— А коли бы так? — повернула к нему гневное лицо свое Милитина: — Тебе-то какая забота?
— Мне что! — засмеялся Иннокентий: — Оно, может, и лучше, что ты беглая!
— Кому лучше? — в глазах у Милитины сверкнули злые огни.
— Да — кому придется... — уклончиво, но не переставая хитро улыбаться, ответил Иннокентий.
— Будет вам штыриться... — лениво кинул им Степан.
Иннокентий замолчал.
— С вашим братом намаешься, — глядя задумчиво в сторону на текущую воду, немного спустя сказала Милитина: — На иного найдешь — такой выдастся, что и свету Божьему рада не станешь...
Было в голосе женщины что-то такое, что заставило помолчать даже Иннокентия. Он насторожился и пытливо следил за ней. Она же, точно забыв о мужиках, точно погружаясь в солнечную лесную ширь, что развернулась кругом, продолжала:
— Измываются над нами иные... Хуже собак, прости, Господи! Норовят душу у тебя вынуть, всю на куски разрезать, да в грязь пораскидать... Все вы — такие, попадись в ваши руки баба, изведете...
— Нет, не все!.. Не ладно ты это сказываешь!.. — Клим покраснел, а глаза его блестели: — Может, есть какие охальники, — смущаясь все сильней и сильней, продолжал он говорить срывающимся голосом: — Так то — охальники... Ты не говори, что все... Разные, ведь, люди бывают...
Милитина впилась острым неотрывным взглядом в Клима. Степан поглядывал на него бесстрастно и лениво. Иннокентий хитро улыбался, переводя смеющийся взгляд с парня на Милитину и обратно.
— Ишь, распыхался! — остановил он окончательно смутившегося Клима: — Чего бабу улещиваешь?.. Зря она болтает, а ты и полез мужиков обелять! Защитник!.. Был, стало быть, у бабы такой, что и поизмывался над ней, а может быть, поделом учил? Может быть, заслужила?.. Знаю я вас — резко повернулся он к Милитине, лодка покачнулась: — Хвостом вертела, а мужик осади, так сейчас: измываются! душу на куски!..
Недобрые искорки заходили в глазах Иннокентия. Милитина — бледная и тая в себе нараставшую злобу, исподлобья глядела в его широкое и темное лицо.
Степан сплюнул в сторону и вздохнул.
— Ну, будет!.. — спокойно сказал он: — Чего языки зря чесать, всамделе!.. Помолчали бы лучше...
Иннокентий махнул рукой и хрипло засмеялся:
— И в правду!.. В молчанку оно лучше...
Долго после этого в лодке царило молчание. Журчала вода и сливалось журчание это с шумом, волновавшимся в воздухе. Шире разливалась река. Иногда у берегов из воды торчали затопленные изгороди. Иногда близко-близко к воде подходили попутные деревни и гляделись в воду дымчатыми домами с белыми ставнями и темно-зелеными главками церквей.
Порою кто-нибудь с берегу бесцельно окликал плывущих, простоволосая баба, заслонившись ладонью от бьющего прямо в глаза яркого солнца, или мужик в выцветшей рубахе и теплой шапке, что-то налаживавший у темной сохи.
Пролетали над лодкою, свистя крыльями, попарно проворные чирки или свиязи и где-нибудь в стороне испуганно переговаривались частым свистом.
В воздухе похолодело. Темнее стала вода и на ней зашлепались яркие пятна. Вдали, вокруг лодки золотой чешуей запрыгали косые солнечные лучи. Падали сумерки.
Клим порылся в брезентах и вытащил ружье.
— Стойте-ка! — сказал он: — Пойду-ка я уток к ужину поищу...
Степан пристал к берегу.
Клима высадили и поплыли дальше. Позже, когда уже перестали играть чешуйки на воде и темная синь влилась в мутную воду и холодом повеяло из глубины, с берегов и с побледневшего неба, хлопнул глухо далекий выстрел.
— Вот и почин для ужина! — крякнул Иннокентий и сбоку поглядел на Милитину.
— Ты, молодайка, не сердись! — сказал он ей: — Мало ли что промеж себя не говорится! Иное слово — зря лезет...
— Вот, зря-то и не следовает слова разные говорить, — хмуро заметил Степан.
Милитина поглядела на мужиков.
— Да я не сержусь! — светло улыбнулась она: — Так это я... в сердцах!
И снова заплескался тихий смех женщины на лодке и загудели мужские голоса.
Еще несколько раз хлопнули в стороне выстрелы. А потом на берегу показался Клим.
— Приставайте! — закричал он: — Ужину готовить приставайте!
Лодка быстро пошла к берегу, над которым уже реяли вечерние тени.
IV.
Пока готовили дрова на ночь, пока варили свежеубитых уток и пока ужинали, — надвинулся темный вечер. И уже при свете костра устраивали навес из брезентов с наветренной стороны для ночлега.
От целого дня, проведенного на воде, от сытой пищи мужиков быстро сморило.
Зевая и охая, Степан помолился на восток и поглядел на ровно поблескивавшую сквозь окружающей мрак реку.
— Спать, однако, пора! О-хо-хо!.. — потянулся он.
— Ты, молодайка, ложись ко краю!.. Вот тебе шинелишка — тепло будет!..
— Спасибо! — отозвалась Милитина. Она сидела у костра и задумчиво глядела в огонь: — Ложитесь вы, я погожу...
— Посидишь еще, погреешься? Ну, ладно! ну, грейся!
— Ничего!.. — хихикнул Иннокентий, укладываясь возле того места, которое указал Степан Милитине, — ничего, — мы те не дадим замерзнуть!..
— Видал ты — какой теплый, — лениво отозвалась Милитина и снова стала глядеть в огонь.
Большая сушина медленно загоралась. Ее положили одной стороной в костер нарочно, чтобы надольше хватило и чтобы можно было пододвигать в огонь исподволь. Мелкий хворост и желтые сосенки, шипя и потрескивая, быстро умирали в огне. Светлый дым, прорезанный погибающими вверху искрами, таял высоко в спустившейся тьме. Ползали неуловимые шорохи. Что-то слабо звенело, что-то вздрагивало стеклянным всплеском. Где-то чуть слышно свистела маленькая-маленькая свирель. Или вдруг где-нибудь за рекой коротким стоном отзовется незнакомый звук. И умрет. И трудно отгадать: издалека ли идут эти звуки — таинственные и такие простые, — или здесь, в костре, рождаются они и от костра ползут во тьму ночи?...
Смотрит Милитина в огонь. Золотые узоры слагаются и, прихотливо меняясь, мгновенье за мгновеньем умирают. Невиданные страны рождаются сквозь прозрачное, трепетное и подвижное пламя и манят к себе в золотые чертоги, в ликующие дали. Ласково и побеждая дышит кто-то из огня дыханьем жгучим и обдает щеки грудь и колени горячей лаской. Раздирая тьму, льется из позванивающих, ломающихся угольков радостный, бодрящий и ликующий свет... А вокруг него — невидимая, в черных одеждах, скорбная и шепчущая ночь...
Треснула хворостинка. Милитина тревожно оглянулась — и сразу отлетели и забылись недавние грезы.
К костру подошел Клим.
— Не спите? — тихо спросил он и опустился на землю недалеко от Милитины.
— Сна нету... — также тихо ответила Милитина и зябко повела плечами. — А ты не засыпал, что ли?..
— Тоже сна нету...
Клим поправил костер и подбросил в него свежих дров. Буйно затрепетало пламя и заговорил на разные голоса костер. Еще шире разодрал огонь сгрудившуюся тьму и выхватил из нее широкую полосу берега, два-три дерева и какие-то смутные очертания густого еще обнаженного кустарника.
— У тебя пошто сна-то нету? Ведь находился ты за утками, устал!
Клим не сразу ответил. Он завозился на своем месте, пристраиваясь удобней на боку возле огня. Веселые отсветы играли на нем. Слегка дымилась его отсыревшая шинель.
— Да так... — пробормотал он, наконец: — Чтой-то не спится... Коло огня полежу. Все весельше...
— Весельше!.. — усмехнулась Милитина: — Ты молодой еще. В тебе всегда веселость должна быть...
— Всегда-а... — угрюмо протянул Клим: — А коли нет ее?..
— Это так у тебя... блажь...
Милитина оправила платок и подобрала ноги под юбку. Она посмотрела на Клима, оглянулась на спящих и хотела что-то сказать. Уже вздрогнули ее губы и взметнулись ресницы, но она ничего не сказала. Встала на ноги, потянулась — вся облитая пляшущим светом костра, закинула руки за голову и протяжно охнула.
— Ну, сиди, старик!.. — кивнула она головой Климу. — Ищи возле огня веселья... А я спать пойду...
Клим рванулся, хотел было встать следом за Милитиной, но одумался. Остался возле огня. И пред ним огонь прихотливо строил неведомые страны, невиданные дворцы и ликующие дали живого и изменчивого золота...
...Милитина легла с краешку и глухо прикрылась своей решменкой, а сверху оставленной ей мужиками шинелью. К телу прильнула истома, и она легко задремала. Дрема скоро перешла в сон. И налетели видения. Сначала какая-то радость наполнила всю душу и хотелось петь и смеяться. И было светло и ликующе, вокруг выросли великими — в самое поднебесье упершимися — рождавшиеся в огне костра невиданные дворцы, и золотые страны разбежались окрест. Потом стали меркнуть золото и пламень, стала падать радость. И тяжелее груди стало дышать. Что-то навалилось тяжелое и черное и давит. И нужно крикнуть, но нет голоса. Нужно пошевельнуться, вскочить, побежать, но оцепенело тело. Простонала во сне Милитина. Рванулась, стряхивая с себя кошмар, и проснулась.
Но, проснувшись, сразу явственней почувствовала, что не исчезла тяжесть, что прильнула ко груди и давит. Кто-то охватывал крепкими руками ее тело и молчаливо жался к ней, силясь раздеть ее, сорвать с нее одежды.
Милитина крикнула. Но замер ее крик: шершавая рука больно зажала рот и крик умер на губах. Упершись затылком и локтями, пыталась она изогнуть свое тело, извиться и выскользнуть из-под того, чужого, но крепко прижал он ее своим телом. Скованная, беспомощная лежала она... Шумно дышал ей прямо в лицо и хрипло шептал:
— Лежи, лежи!.. Нечего...
— «Акентий», — узнала она и судорога отвращения прошла по всему ее телу. Жар прилил к сердцу, скрипнула губами. Снова сделала попытку выскользнуть из крепких объятий. Но снова ничем окончилась попытка эта и только вызвала глухую боль и злобный стыд.
И от беспомощности и стыда заплакала Милитина. Надо было бы, чтобы всхлипывания и причитания неслись из самых далеких глубин души и облегчали ее, но скованы уста и только обильные слезы безудержно льются из глаз, орошая щеки и чужую руку, больно легшую на губы.
Заплакав, Милитина сразу обессилела. И Иннокентий взял ее уже несопротивляющуюся, плачущую и вялую, точно не над ней совершалось поругание, точно не ее телом чужой и сразу ставший ненавистным человек насыщался грубо и жадно...
— Вот, так-то оно лучше... — тихо рассмеялся Иннокентий, удобно укладываясь обратно на свое место и устало дыша.
Милитина уткнулась в изголовье своей постели и беззвучно плакала. Вздрагивали ее плечи, ее полуобнаженная грудь.
Костер горел ровно, потрескивая и шипя. По-прежнему взвивались вверх, прорезая темную синь ночи сверкающими нитями и умирая на лету, золотые искры. Шептала без умолку река, укрывшаяся в туманной мгле и чуть-чуть видневшаяся сквозь темень. И уже утихли прежние тревожные — и странные, и такие простые — звуки...
V.
Над хребтом только-только заалело туманное небо. Река дымилась разорванными клочьями тумана и в тальниках еще было тихо. Милитина вскочила со своего места и стала торопливо оправляться. Она сходила к реке и, ежась и вздрагивая, сполоснула лицо и руки. Потом взошла на лодку, захватила свой посох и котомку, наладила ее за плечи, посмотрела на спящих Верхотуровых. Сжав губы, которые дрогнули от сдержанной обиды, она оглядела Иннокентия, раскинувшегося в крепком сне. Было у нее мгновенье, когда пальцы впились в посох и она вся подалась к мужику. Но прошло оно, и она только тяжко вздохнула.
Перекрестившись на восток, Милитина, легко опираясь на посох, пошла своей дорогой, по местами подсохшему и освобожденному от запоздавших грязных льдин и воды бечевнику...
Немногим позже Милитины проснулся Степан. Он заметил отсутствие женщины не сразу. Но, оглядевшись, придя в себя после крепкого бодрого сна, он сообразил, что что-то случилось. Первым движением его было — кинуться на лодку и оглядеть поклажу. И только убедившись, что там все в порядке, что тюки с соболями на месте и все остальное, по-видимому, в целости, Степан вернулся к братьям и растолкал их:
— Эй, вы! — крикнул он им: — Чего спите? Бабу-то проспали!..
Иннокентий вскочил и, сразу сообразив в чем дело, стал притворяться не понимающим.
— Чего орешь-то! — вяло огрызался он и яростно скреб лохматую голову: — каку бабу?..
— Каку?! — передразнил Степан: — Да связчицу-то нашу! Вот каку!..
Клим, еще не стряхнув с себя крепкого сна, поглядывал мутными глазами на братьев и громко сопел.
Степану скоро удалось растолковать им, что случилось. И тогда Клим заволновался. С него быстро и без остатка сполз недавний сон.
— Пошто она ушла-то? — недоуменно и тревожно спросил он и посмотрел на Иннокентия. Тот отвел свои глаза в сторону и неопределенно хмыкнул.
Степан тоже поглядел на него.
— Гляди! — заволновался Иннокентий и рванулся к лодке: — Да она, падла, не стащила ли что?
— Стой, — махнул рукою Степан: — глядел я уж... Все в справности...
Иннокентий быстро заморгал глазами.
— Как же?.. — беспомощно развел руками Клим: — кто ее гнал?..
— Кто! — засмеялся Степан: — Это ты, поди, Кеха, бабу спугнул!.. Знаю я тебя!
— Ничего ты не знаешь!..
— Я, братки, догоню ее! — не слушая их и точно отвечая на свои мысли, робко вскинул Клим на братьев свои глаза: — я ворочу ее!..
— Да ты чаю сперва напейся!.. Успеем догнать... Лодки-то ей не опередить... Рази, что мегом[5] пойдем...
— Не маленькая!.. — вмешался Иннокентий: — Коли ушла, чего ей кланяться!.. Пушшай пешедралом идет!..
— Нет, я без чаю!.. Я схожу за ней... — Клим торопился и плохо слушал братьев.
Иннокентий язвительно расхохотался.
— Бабу, Климша, захотел!?.
Клим, не слушая, и торопливо вскидывая за плечо ружье, уже шагал по четким и свежим следам Милитины.
Если б его спросили, зачем он идет догонять Милитину, Клим вряд ли смог бы ответить. Да он и не задумывался над своими действиями. Просто, чувствовал он, что Милитина ушла не зря, не без причины. И жалко было ему, что такая ласковая и веселая баба из-за чего-то, что неизвестно ему, а что наверное совсем ничего не значит, — что она теперь шлепает по рыхлой побереге, вместо того, чтобы спокойно сидеть в лодке.
Он шагал быстро, твердо ступая крепко обутой ногою по влажной тропе. Часто он ловко перепрыгивал встречные лужицы или обходил маленькие овражки, наполненные темною водою.
Солнце — сияющее и прорвавшее окончательно легкую пелену тумана — выкатилось над лесом и воздух был согрет ласковым теплом. Климу стало жарко и он на ходу распоясался.
VI.
Идти было привольно и радостно. Только бы скорее догнать — думал Клим, — а дальше все будет хорошо.
В одном месте набер е жку сжал к самой воде молодой ельник. Пришлось продираться сквозь густые ветви, которые упрямо цеплялись за платье, били по лицу. Но ельник скоро кончился и, когда Клим снова вышел на широкую набер е гу, ушедшую далеко гладкой лентой возле реки, то он издали увидел быстро уходящую Милитину.
Он радостно крикнул.
— Эй! погоди!... Постой!
Женщина быстро обернулась и остановилась.
Но, увидав Клима, она снова и еще быстрее пошла вперед.
— Да стой же ты! — крикнул Клим и кинулся бегом за нею: — Ах, зловредная! Куда же ты? — кричал он на бегу, и в его голосе было столько беспокойства и огорчения, что Милитина задержалась, пошла тише, а потом и вовсе остановилась.
— Зачем догоняешь? — хмуро спросила она, когда Клим, запыхавшись, остановился возле нее: — Чего еще тебе надоть?..
— Ты пошто ушла? — Заглянул ей в лицо Клим.
— Стало быть, надо, что ушла! — неохотно и зло ответила Милитина.
— Тебя обижал кто, што-ли?
— А, может, и обижал?.. Ты почем знаешь?..
— Я не знаю... Ты скажи...
— Тебе какая беда? — Милитина сверкнула глазами: — Печальник какой выискался!.. Коли по-людски обошлись бы, я рази стала бы уходить?.. Да только вы — не люди...
— Да ты за что это? — удивился Клим и посмотрел на женщину недоумевающим и ясным взглядом. Милитина уловила этот взгляд и в сердце у нее что-то дрогнуло. Чуть-чуть отошла обида и она уже проще и с горечью сказала:
— Братка твой... Обидел меня!.. Знашь, поди, как нашу сестру обидеть можно... Ну, вот.
Клим широко раскрыл глаза и, не мигая, уставился на Милитину. Потом лицо его покраснело и, пряча свой взгляд и отведя его куда-то в сторону, он смущенно крякнул.
— Видал ты... — некстати вырвалось у него и он еще сильнее покраснел: — Акентий, значить?..
— Он!.. — зло кинула Милитина и отвернулась.
Некоторое время они помолчали.
В нерешительности и смущении Клим повозился с поясом, поправил шапку и бесцельно огляделся вокруг.
Но какая-то новая мысль блеснула в его голове. Он украдкой поглядел на Милитину. Скользнул взглядом по ее груди, по бедрам, по ногам. В углах его губ что-то дрогнуло и он с усилием проглотил почему-то набежавшую во рту слюну.
— Ты вернись, — глухо сказал он, и голос его странно дрогнул: — Плюнь на него... Больше он не станет...
— Не станет! — горько передразнила его Милитина: — Эх ты! не станет... А обида-то?.. Обиду-то мне за что сносить?
Она всхлипнула и стала тереть глаза кончиком головного платка. Плечи ее вздрагивали и Климу стало еще больше не по себе.
— Перестань плакать-то, — угрюмо сказал он, но сквозь эту угрюмость скользнула неуклюжая, смущающаяся ласковость: — Обо всем плакать — слез не хватит, — чужими, где-то слышанными словами, утешал он, и в чужие слова вплетал свою хмурую и робкую ласковость.
Милитина тихо плакала. Слезы лились свободно и не хотелось удерживать их. Пусть текут. Хорошо так вздрагивать и слегка покачиваться и плакать неудержимыми слезами. Сердце отходило. С каждым мгновением, с каждой слезой кусок за куском отваливалась с сердца та страшная тяжесть, что навалилась со вчерашней ночи.
И сквозь слезы, бессвязно и путаясь, говорила она о своей обиде. Говорила прозрачному и зыбкому воздуху, напоенному солнцем, говорливой и движущейся воде, всему, что трепетало, сверкало и многозвучно и многокрасочно жило вокруг. И молчаливому, точно чем-то испуганному Климу.
— Баба я... а обида-то меня, как девку, ударила. Стыд-то какой! Стыд-то, милый!.. Ведь блюла я себя... в чистоте жила, а он... Как собака кинулся... Милый, стыд-то мне какой!.. Рази я гулящая какая?.. У меня дома муж... Какой ни на есть, а муж...
Она опустила руки и глубоко перевела дух. Слезы застыли на ее глазах. Крупные капли дрогнули на ресницах и медленно упали на щеки. Она не вытерла их, и солнце сверкало в прозрачных каплях.
— ...Плохой у меня муж, — сурово продолжала она: — Да коли бы я согрешить захотела, так я бы вольна была грешить!.. А он — насильничает!.. Я. может, сама бы пошла, коли приглянулся бы мне кто... А он — силком... Бесстыжий, не ласковый... Собака!
Клим взглянул на нее и облизнул пересохшие губы. Она замолчала и деловито вытерла лицо.
Она выплакала свои слезы и сказала все слова, которые с этими слезами могли вырваться. У ней стало легче на душе и вернулось спокойствие. Но вместе со спокойствием к ней вернулось еще и холодное сознание действительности.
— Ты зачем зовешь-то меня? — обернулась она к Климу и взглянула на него из-под опущенных ресниц. — Зачем?
— Зачем... Да ты пошто одна пойдешь?..
Клим не поднимал глаз.
— Это чтобы опять надо мной галились? — злобно и вызывающе спросила Милитина.
— Тебя ведь Акентий обидел, — тихо сказал Клим. — А зову-то я!..
— Ты?.. Вижу, что ты... Вижу, да веры-то во мне нету...
— Я не стану обманывать! — также тихо сказал Клим и смущенно поглядел на нее: — Ты с него взыскивай, пошто меня путаешь? Я не охальничал!
— Ах, знаю я! — Милитина вдруг заволновалась: — Знаю... И вот верить мне хочется. Уж так-то хочется верить!... Да страшно мне... А ну, обманешь!... Прикинешься ласковым, да тихоней, а потом...
— Я тебя не обманывал! — глухо повторил Клим.
Волнение Милитины все возрастало. Она говорила слова, простые и понятные слова, но какой-то иной, не присущий им смысл вкладывала в них, оттого трепетали ее ноздри, разгорались щеки и в глазах засверкали светлые мерцающие точечки. Ее простые слова с иным, сокрытым смыслом зажигали непонятное беспокойство в Климе и волнение Милитины передавалось и ему.
Словно вели они на непонятном, или только им одним понятном языке беседу, значение которой было для них огромно и тревожило их.
— Не обманываешь?.. — Милитина подошла к нему вплотную и заглянула в его глаза: — Вправду ты не обманываешь?..
Клима обдало жаром.
— Вправду... — вырвалось у него и он тяжело перевел дух.
Милитина слегка отстранилась от него. Лицо ее просветлело. Улыбка слабая и мимолетная скользнула по ее губам, обнажив на мгновенье сверкающие зубы. Ласковая теплота легла в уголки рта.
— Ну, ладно... Пойдем!
— Пойдем! — подхватил Клим.
И они молча повернули назад, к остальным братьям Верхотуровым.
VII.
Словно ничего не случилось. Снова плыла по реке, которая делалась все шире, лодка и в ней четверо: трое братьев Верхотуровых и женщина. Снова изредка всплескивал женский смех, мешаясь со всплесками воды. Правда, с Иннокентием Милитина не разговаривала, да и он сам не пытался заговорить с нею. Как привел ее Клим и молча и не глядя на Иннокентия уселась она к поджидавшему их завтраку, так молча и избегая встречаться с его глазами, обходила его Милитина, точно не было его совсем. Но так надо было и все это чувствовали и смирялись с этим. В остальном же все было по-прежнему. Тянулся день — ленивый и неизменный, как эта река. Крутились темные воронки в следах от весел. Гнулись по течению и мелко вздрагивали тальники. А небо голубело сверху, тщетно стараясь отразиться в мутной зеркальности воды.
Приходило время обеда. Загорался, а потом потухал покинутый, ненужный костер. Приходила затем и предвечерняя пора. И гулким становился воздух, точно насторожившись, впитывал он в себя все звуки земли. Катилось огненное солнце по ясному небу. Вставало на востоке, умытое легкими туманами, — падало на запад в розовую дымку дневных испарений...
Клим переживал странное волнение. С тех пор, как он догнал Милитину и, особенно, как узнал он, что брат Иннокентий обидел ее, он почувствовал какое-то острое любопытство к женщине. Этого любопытства не было еще вчера, когда они сидели у костра и глядели в огонь, и женщина говорила глухим от волнения голосом. А вот теперь Клима тянет оглядеть ее украдкой, и уже собирается в нем смутное желание прикоснуться к ней, сесть поближе и почувствовать хотя бы не надолго, хотя бы на мгновение теплоту ее тела. И рядом с этим волнением живет в нем вспыхнувшее также недавно озлобление на Иннокентия.
Клим знает, что то, что сделал Иннокентий, вовсе не так ужасно, как думает Милитина. Он знает, что так бывает всегда. Но его сердит, что Иннокентий сделал это с Милитиной. С той самой Милитиной, которая сидела вчера возле огня такая далекая, чужая и неприступная.
И еще знает он, что сам бы он не смог этого сделать, что сробел бы и сжался бы, как только встретил сопротивление и борьбу.
Может быть, волнение Клима усиливалось еще и оттого, что Милитина стала относиться к нему по-новому ласково. Это еще не было резко заметно, но в мимолетных взглядах ее, которые он встречал, светилось столько мягкой нежности и благодарности. Словно ласкала его женщина, пока еще разделенная от него тюками и поклажей, наваленными в лодке, и вот-вот исчезнет это расстояние. — Что-то говорили ему ее взгляды, которые она прятала от других. И вся такая свежая и здоровая, купающаяся в солнечных лучах, она тянула его к себе каждым взглядом все больше и больше.
А день катился и уходил. Река уносила свои воды, захватывая с собою тину и грязь берегов, к Ледовитому морю, в холодные и снежные страны.
День мгновенье за мгновеньем уходил в вечность. Но он не уносил с собой ни мыслей, ни волнения, ни желаний...
И наступил вечер.
Снова устроили из брезента навес с наветренной стороны и постлали постели.
Степан оглядел их и лукаво усмехнулся, но сразу же прогнал усмешку. Всем стало ненадолго неловко. Иннокентий отошел за костер, и его скрыла вечерняя тьма, такая непроглядная по ту сторону огня. Клим бесцельно потолкался у лодки.
Тогда Степан подошел к Милитине.
— Ты с краю ложись... вот нарознь! С этого вот! — сказал, он, указывая ей место, и отводя глаза в сторону. — Не бойсь! — добавил он тише: — будь покойна... Не станет он...
Милитина вспыхнула и отвернулась.
— Я спать не стану, — глухо ответила она: — Прокоротаю ночь-то... Не велика она.
— Опасаешься?.. — Степан покачал головой. — Ну, дело твое!.. Напугана ты, это верно... Твое, молодайка, дело, твое!..
Позже, когда ночь надвинулась окончательно и Верхотуровы улеглись спать, Милитина тоже прилегла с краю. Но она не спала. Широко открыв глаза, смотрела она в темную бездну неба, в котором слабо мерцали редкие одиночки звезды. Она ни о чем не думала. Ее охватила ночная полудрема, и отодвинулось от нее в сторону все дневное, беспокойное и тяжелое.
Душистая сырость ночного воздуха прильнула к ней. От набухших тальников разливался слабый сладкий аромат. Пахло сырою землей и прошлогодней хвоей. Стояла та мимолетная пора года, когда заметен рост травы и набуханье почек. И каждый вздох ночи, каждый шорох и треск казался неизмеримо важным и полным глубокого смысла.
Незаметно для себя Милитина задремала. Но сразу же она спохватилась и испуганно приподнялась на локтях. Кругом было тихо. Верхотуровы, шумно дыша, спали.
Милитина успокоилась и, зябко кутаясь в свою шинелку, снова улеглась на постель. И снова сковала ее дремота. Так боролась она со сладкими порывами сна, вся настороже, вся в ожидании чего-то.
К полуночи она услыхала слабый треск с той стороны, где спали Верхотуровы. Она осторожно повернулась туда и, притаившись, стала ждать. Вздрогнуло у нее сердце в предчувствии тревожного, неладного. Сверля зыбкую полутьму, она вглядывалась в мягкие очертания застывших тел всех братьев. И вот увидела: самый крайний — Клим тихо зашевелился под решменкой. Осторожно приподнялась голова, осторожно высвободилось тело и поползло прямо на Милитину.
Тогда, вся точно налившись тяжелой злобой, притаилась Милитина, вся подобралась и стала ждать. И, когда Клим мягко подкатился к ней и с неуклюжей ласкою охватил ее тело и почти нерешительно, — она сразу кинулась на него, вцепилась проворными пальцами в его горло и стала душить. Но Клим успел глухо крикнуть... Крик этот как-то обессилил Милитину: у ней разжались пальцы, но в это время Клим, сопя и задыхаясь, изловчился и ударил ее по лицу.
VIII.
Шум борьбы разбудил братьев Верхотуровых. Вскочили на ноги оба — Степан и Иннокентий; неуклюжие, хмурые они кинулись к катавшимся по земле в злобном объятии Милитине и Климу.
— Эй! Пошто это вы! — крикнул Степан. Но Иннокентий отстранил его в сторону:
— Не тронь! Отстань!
И, подойдя к борющимся, изловчился и изо всей силы ударил Милитину ногою в живот. Она охнула.
— Чего ты, чорт!? — изругался Степан, но стоял, не двигаясь и приглядываясь в смутно вырисовывающаяся фигуры братьев и женщины... Потом он подошел к тлевшему костру и поправил его. Огонь вспыхнул и стало видно, что происходило.
Клим бил Милитину. С широко раскрытыми глазами, с закушенными губами он наносил ей удар за ударом своими молодыми, но закорузлыми, словно из чугуна вылитыми, кулаками. Милитина тихо вскрикивала и все пыталась закрыть руками обнаженную грудь, на которой во время свалки была разодрана рубаха.
Не было бы, казалось, конца этой свалке, если бы Милитина, как-то изловчившись, не успела выскользнуть из-под Клима и вскочить на ноги. А почувствовав себя свободной, она зачем-то бросилась прямо к костру. Клим, опьянев от драки, кинулся за нею, но внезапно остановился.
При ярко вспыхнувшем огне костра мужики вдруг увидели в руках у Милитины сверкнувший жарко и весело хлеборушник.
Степан встрепенулся.
— Ножом не балуй!.. Слышь, не балуй!..
— Сволочи!.. — ломко зазвенел тоскующий и гневный возглас Милитины: — охальники!.. зарежу, подлецов вас!.. Зарежу!..
Трепетные, красноватые отсветы костра освещали ее. И было во всей ее фигуре, в измученном, но сверкающем гневом лице, в остром взоре блестящих глаз — было во всем этом что-то дикое, почти безумное...
Клим как-то обмяк. Он глядел на Милитину, и в нем уже потухла недавняя ярость. Но вдруг он вздрогнул, рванулся вперед.
Незаметно для Милитины, обойдя ее сзади, Иннокентий неожиданно и вероломно схватил ее за локти и крепко сжал их.
Милитина глухо ахнула, рванулась, но руки Иннокентия держали ее, как тиски. Иннокентий, свирепо напирая на нее, ворчал:
— Нож отдай!.. Чего за нож хватаешься!?. Отдай!
Но Милитина не выпускала ножа из словно закоченевшей руки. Мало того, она не переставала биться в руках у Иннокентия, не теряя надежды вырваться наконец от него.
На мгновенье ей удалось высвободить руку с ножом. Но в следующее же мгновенье Иннокентий схватил нож прямо за лезвие. Озверев от боли, он вырвал нож из ослабевшей руки Милитины. Она кинулась к нему, охватила его, взмахнула свободной рукой. И острый безнадежный крик вырвался из ее груди: уцепившись окровавленными пальцами за ручку ножа, Иннокентий наотмашь ударил им женщину. Она грузно рухнула на траву и забилась, изнемогая в предсмертной муке...
* * *
Угрюмые вернулись Степан и Иннокентий к костру. Устало опустились возле огня, задумались молчаливые и словно чужие.
Нести труп было тяжело, а они его унесли далеко отсюда, в темный и густой ельник. Но, кроме усталости, ими овладело жуткое и неотвязное чувство страха. Они мгновениями озирались по сторонам, оглядывали реку, укутанную утренним ползучим туманом, тихо шелестящие тальники, неподвижного Клима. Тот, как унесли Милитину — так все так и сидел — встревоженный огненной тревогой...
И было молчание троих так жутко и зловеще, что Степан, наконец, не выдержал.
— Закисли!.. — угрюмо крикнул он: — Ополоумели!.. Чего сидеть? Плыть надо!.. Плыть, сказываю, скорей надо!..
В голосе его не было обычной внушительности. Весь он как-то утратил свое тяжелое, но крепкое спокойствие: стал суетливым, не прежним.
Иннокентий тяжело поднялся.
— И вправду, отправляться надо... — сказал он почти спокойно: — Того и гляди — паузки пойдут...
Оба они — Степан и Иннокентий — стали укладывать поклажу в лодку. А Клим все сидел. И так сидел он, застывший, не живой, до тех пор, пока Степан, уже сидя на корме, не крикнул ему:
— Климша, слышь, ступай в лодку! Отъезжаем!..
Тогда он, пошатываясь, словно повинуясь чужой воле, пошел на зов брата...
Солнце выкатилось из-за хребта огненно-прекрасное. По реке запрыгали ослепительные огни. Уполз куда-то на низ утренний туман. С берегов зазвучал утренний радостный шум: свист и пение и кряканье. И лесные шорохи, неуловимые и милые этой своей неуловимостью...
Лодку быстро несло по самой средине реки, разлившейся привольно и широко. Степан молча загребал рулевым. Иннокентий пристально глядел в открывающиеся впереди дали.
Клим лежал на мешках с поклажей: притаился, укрыв лицо в мягкой рухляди.
Давно уже так молча плыли братья. Не было слов. А может и были, но прятал их каждый от других.
Степан, направив лодку, достал кисет и закурил. И когда укутал лицо свое синим дымом, окликнул Клима. Тот поднял голову.
— Вот, Климша, уговор какой... — пыхтя трубкой, сказал Степан: — ты, братишка, грех-то на себя примай, ежели что придется... Слышь, на себя...
Клим промолчал, но голову не опустил, а неотрывно глядел на старшего брата, который отгораживался от него густым едким дымом. Потом, словно через силу поняв значение Степановых слов, он тихо, но твердо ответил:
— Слышу... Ладно...
— Ну, вот... — облегченно вздохнул Степан и принялся огребать лодку, повернувшую к берегу: — Так, братишка, и надо...
И снова замолчал.
И только позже сказал:
— Тебе опять, ежели подумать, рекрутчина предстоит... Работник ты в хозяйстве выбывающий... А Акентий — он домашний... Он никуды не уйдет...
Клим молчал. Молчал и Иннокентий...
А по реке неистовствовали огненные пятна — радостные, ликующие, солнечные...