В холщёвом мешке из-под муки туго завязаны сухари, кусок черного кирпичного чаю, пакетик сахару, четыре кренделя, две луковицы. Мешок прилажен тоненькими веревочками за плечи. В карманах шуршат кедровые орехи и на ременном поясе болтается в истрепанных ножнах кинжал. А за пазухой еще четыре кренделя.

Вот Петька и в походе.

Утром выбрался из дому, долго брел по пыльным еще пустынным улицам. Вышел за заставу, за реку, на широкую дорогу, по которой только-что десятки ног притоптали желтоватую слежавшуюся пыль.

Котомка подталкивала в спину, вязочки резали ключицы и грудь, ноги туго взрыхляли дорогу. Но где-же Петьке заметить все это? Широкой дорогой идет он, на верную дорогу выводят ноги, ноги, которым жарко и неудобно в истоптанных, со сбитыми каблуками сапогах.

Торопится Петька. Старается догнать уходящий впереди отряд. А солнце кусает. Жаркое, выкатилось оно из за гор и давит Петьку своими неуемными ласками.

Идет Петька, торопится и на ходу грызет крендель. А во рту сохнет: пить хочется. Все обмозговал Петька, а про воду-то и забыл.

Изгрыз один крендель, передохнул от еды. Потом, когда уж ситцевая рубаха прилипла к телу, вяло погрыз другой — и незаметно съел его. И уж когда принялся за третий (не может Петька без того, чтоб не пожевать!), впереди на взгорье, на повороте трактовом задымило — запылило: догнал все-таки Петька кого нужно было. Заколотилось в груди, жарче стало, будто два солнца выкатились над головой; зазвенел:

— Товарищи!..

Задние остановились, подождали.

Оглядели Петьку.

— Ты зачем? Ты куда?!

А у Петьки вся рожа потная изнутри светится.

— С вами я... белобандитов бить!..

Загрохотали. Засмеялись. Кричат передним:

— Эй, товарищи! Глядите-ка боец новый нашелся!.. Смотрите-ка!..

Весь отряд остановился из-за Петьки.

Обступили его, смеются, пошучивают.

Но, рассталкивая других, вышел военком. У Петьки померкла заря на лице. Смутился. Чует неладное.

А военком злой, не укусишь его смехом, не поддастся:

— Ага! Ты это?!.. Приплелся!.. Ну, нет, шалишь... Макаров! Пристрой этого шпингалета возле себя. До Хомутовой дойдем, там сдашь его, чтоб отвезли в город... Немедленно!

Потускнел Петька, закис. Против военкома ничего не поделаешь.

Отряд вытянулся, зашагал. Возле ухмыляющегося, скуластого Макарова Петька. А мешёчек так и отстукивает в спину, словно проборку задает. И веревочки впиваются ядовито в грудь, и ключицы. Ноги по пыли бороздят сбитыми каблуками. Невесело. Хоть и посмеиваются бойцы, а невесело.

Пришли в Хомутово. Отряд недолго передохнул и пошел дальше, а Петьку сдали на руки какому-то бородачу шутнику с наказом — доставить Петьку в город.

— Ну, рестант, — похлопал бородач шершавой рукой по Петькиной котомке, — по первоначалу пойдем-ка к бабам... Щербой они тебя угостят. Похлебаешь!

Хмурился Петька, посапывал носом (чуть было плакать не стал, да спохватился во-время), а щербу крестьянскую похлебал с аппетитом. В охотку поел и хлеба свежего, теплого, пахучего, какого дома никогда не едал...

Поел — словно отлегло немного от сердца. А тут в избу вваливаются три красноармейца и между ними Макаров. Встрепенулся Петька:

— Вы разве не ушли?

Посмеиваются.

— Будто, значит, ушли... А между прочим, в заставе мы.

Не совсем понятно Петьке, но и не расспросишь Макарова; глаза сибирские, хитрые смеются, но прячут что-то.

Увел Макаров бородача в куть, о чем-то побубнили там. Вышли в горницу, а из горницы на улицу, в деревню. У порога приостановился Макаров, глянул на Петьку.

— А ты, товарищ, ежели охота, поброди здесь... к речке сходи, искупаешься... Некогда тебя нонче в город отвозить...