Сидят вокруг стола, чай с блюдечка пьют, разговаривают. Зной ползет через открытое окно, жаром пышет кипящий самовар; жаром облило, опалило лица.
Воскресенье.
Всю склоку и дребедень будней сволокли приятельницы Юлии Петровны, все обиды свои, все куриные радости собрали и выкладывают теперь друг дружке.
Свою обиду выкладывает и Юлия Петровна (а за обидой чуть-чуть блещет еще несозревшая радость):
— Опять у меня Петечка за книги эти принялся.. Сидит над ними, в тетрадки что-то пишет... Не знаю, к добру-ли...
— Ничего, бросит скоро!
— Отстанет...
— Надоест, как недавно, да и бросит.
— Не беспокойтесь, милая!.. Какая ему сладость в этих книжёнках!
— Нет уж, — вздыхает Юлия Петровна. — Пожалуй, крепко он за них теперь принялся... Да вот, поглядите — разные науки стал учить. Не знаю уж какие.
Приносит Юлия Петровна Петькины тетрадки. А среди приятельниц ученая — епархиальное когда-то окончила. Берется она за Петкины каракули, губы брезгливо и обиженно поджимает. Видит: «Политэкономия», «История Ревдвижения».
— Да это, — говорит, — и не науки вовсе. Так это, не настоящее. И не по грамматике написано... Нет, ерунда это.
И летят Петькины тетрадки и книжки на пол. Юлия Петровна обиженно наклоняется за ними.
— Зачем же кидать? — сухо говорит она и уносит Петькино добро на старое место.
— Зачем же кидать? — повторяет она и вдруг прибавляет неожиданное (вот-вот где эта радость-то созревает!) — может быть, и выйдет из всего этого какой-нибудь толк!..
Течет через окно зной, замирает в самоваре клокот и фырканье, опоражниваются и вновь наполняются разнокалиберные, в разное время понакупленные чашки.
Но вяло разговаривают приятельницы. Чаще вздыхают и наливаются горькими мыслями.