Труп коченел. Кровь застыла и перестала течь.
Полковник растерянно глядел на неподвижно прижавшееся (словно ища зашиты у мягко устланной снегом земли) тело.
— Нужно похоронить! — хрипло сказал он.
— Да, да! — оживляясь и черпая в этом оживлении разряжение сковавшей его оторопи, закивал головою прапорщик (один остался!).
— Хоронить? — переспросил озабоченно Степанов и сразу же ответил себе и этим другим. — Нам нельзя здесь на это терять времени. Залабазим как-нибудь труп и скорее пойдем.
— Значит, так и бросить, как падаль?.. — с нарастающей горечью спросил прапорщик. — Зверям на съедение?
— Нет, зачем?.. Залабазим, лесинами закидаем... Звери не доберутся пока что... — миролюбиво, сдерживая себя, ответил Степанов. — Отвязывайте топоры. А вы, полковник, покараульте... Поглядите, как бы нас не скрали, не подстерегли опять... те...
Снова тишина таежная разорвана: стучат, звенят топоры, валятся, потрескивая деревья. Последнее пристанище наспех готовят своему товарищу путники: путнику, окончившему свой путь, последнее пристанище готовят.
Навалили деревьев, пообчистили от снега полянку. Подошел Степанов к трупу, подумал:
— Надо одежду всю снять!..
— Поклажу и оружие снимем, — отозвался полковник.
— Поклажу, ружье и верхнюю одежду, — повторил Степанов.
— Как?! Раздеть покойника? До-нага?!
— Да... хорошо бы до-нага...
Полковник шагнул к Степанову. Бледное лицо — как маска: искажено гневом и болью. На бледном лице внезапно оживают багровые пятна; горят яростью неугасимой глаза: голос перехватило у полковника. Но он хватает широко раскрытым, оскаленным ртом воздух, и визг рвется из его горла:
— Не сметь!.. Не сметь издеваться над покойником!.. Не сметь!.. Не сметь!..
И этот визг, такой неожиданный, необыкновенный, опаляет хорунжего и прапорщика и даже Степанова. Они глядят почти с испуганным удивлением на этого, прервавшего свое покорное молчание, человека. Они видят его преображенное лицо, откуда глядит на них безумие. И молчат. И только у Степанова, наконец, хватает присутствия духа ответить, остановить этот вопль, этот крик.
— Поймите... — хочет он что-то объяснить, и голос его звучит мягко, успокаивающе... — Поймите...
Но рвутся, рвутся визгом:
— Не сметь!.. Не сметь!..
А потом реакция: отворачивается полковник к дереву, и видно, как вздрагивают его плечи, его спина.
Степанов хмурится и глядит на хмурых и взволнованных хорунжего и прапорщика.
— Поймите... — повторяет он, но голос его звучит тише, словно боится кого-то встревожить. — Ведь это как-раз из-за одежды, вот из-за этого тряпья за нами охотятся... И если мы оставим им, тем, эту одежду, они раззарятся, у них разгорятся зубы, и они будут нас подстреливать поодиночке... А если мы унесем одежду, может быть, они дальше не пойдут за нами... Поймите!..
Но молчат хорунжий и прапорщик.
Степанов устало вздыхает. Смотрит на труп, на спутников.
— Ладно! — говорит он решительно и холодно (в глазах зажглись жесткие точечки). — Давайте скорей укладывать тело... в одежде... Пусть будет по вашему! Принимайтесь!..
Идут к трупу. Бережно отвязывают поклажу, снимают ружье, патронташи, сумки, — все, что теперь не нужно этому отдыхающему путнику.
Берутся за плечи, за ноги; укладывают на обнаженную землю, на закуржевевшую прошлогоднюю траву. Складывают негнущиеся уже руки на груди. И скользят взглядом по залитому кровью лицу.
Полковник отрывается от дерева. Подходит к трупу. Шапку долой. Шапки сняты у всех.
Полковник складывает щепотью ознобленные, вздрагивающие пальцы. Полковник молится. В коротком молчании коротко застывают слова.
И пока он молится, другие бережно обкладывают труп ветвями. Потом кладут на них колоды в клетку. Строят лабаз, чтоб сохранить в нем тело. Так же, как таежные люди лабазят добычу, которую не могут сразу унести из тайги...