Отъѣздъ моихъ дочерей въ Лондонъ былъ окончательно рѣшенъ. Мистеръ Торнчиль благосклонно обѣщалъ намъ самолично наблюдать въ городѣ за ихъ поведеніемъ и отъ времени до времени письменно извѣщать насъ о томъ. Признано было совершенно необходимымъ снарядить ихъ въ столицу сообразно тѣмъ великимъ надеждамъ, которыя мы возлагали на эту поѣздку, а на это нужны были деньги. Поэтому на общемъ семейномъ совѣтѣ поставленъ былъ вопросъ о наилучшемъ способѣ добыть потребную сумму, иными словами мы стали обсуждать, что бы такое можно было продать съ наименьшимъ неудобствомъ для семьи. Рѣшеніе послѣдовало скоро: мы разсудили, что оставшаяся лошадь не можетъ пахать въ одиночку и потому для плуга не нужна, а ѣздить на ней и подавно неудобно, потому что она крива на одинъ глазъ; поэтому рѣшили продать и ее на сосѣднемъ базарѣ, а во избѣжаніе обмана я взялъ это дѣло на себя. Не взирая на то, что это былъ едва ли не первый мой опытъ на поприщѣ торговли, я вообразилъ, что отлично справлюсь со своею задачей. Наша увѣренность въ собственной мудрости измѣряется обыкновенно степенью довѣрія къ ней окружающихъ; а такъ какъ я вращался почти исключительно въ кругу своего семейства, то и возымѣлъ довольно высокое мнѣніе о своемъ благоразуміи и осмотрительности.
Однако, поутру, когда я уже отошелъ отъ дому на нѣсколько шаговъ, жена вернула меня обратно и шопотомъ рекомендовала мнѣ «смотрѣть въ оба».
Пріѣхавъ на базаръ, я, какъ водится, заставилъ лошадь продѣлать всякія алюры, но покупатели довольно долго не являлись. Наконецъ, подошелъ одинъ маклакъ, осмотрѣлъ ее со всѣхъ сторонъ, увидѣлъ, что лошадь крива на одинъ глазъ и, махнувъ рукою, ушелъ прочь. Потомъ пришелъ другой, опять осмотрѣлъ, нашелъ на колѣнкѣ желвакъ и объявилъ, что такую ему и даромъ не нужно. Третій увидѣлъ, что у ней копыто треснуло, и не хотѣлъ даже торговаться; четвертый по глазамъ угадалъ, что у ней глисты; пятый подивился, для чего я вывелъ на рынокъ слѣпую клячу со всякими пороками, годную только на кормъ собакамъ. Наслышавшись такихъ отзывовъ, я и самъ начиналъ отъ души презирать бѣдную скотину и даже совѣстился, когда подходилъ покупатель; хоть и не всему я довѣрялъ, что о ней говорили, однако многочисленность однородныхъ показаній заставила меня склоняться въ пользу ихъ справедливости; того же мнѣнія придерживается и святой Григорій въ своемъ разсужденіи «о добрыхъ дѣлахъ».
Въ этомъ непріятномъ положеніи засталъ меня старый знакомый, такой же пасторъ, какъ и я; онъ также пріѣхалъ на базаръ по своимъ дѣламъ и, пожавъ мою руку, предложилъ мнѣ зайти въ харчевню выпить чего нибудь. Я охотно согласился. Когда мы пришли въ харчевню, насъ провели въ заднюю коморку, гдѣ никого не было, кромѣ старика почтенной наружности, пристально читавшаго толстую книгу. Я не видывалъ лица, которое поправилось бы мнѣ болѣе: оно было обрамлено густыми серебристыми кудрями, цвѣтъ кожй изобличалъ здоровье, а физіономія дышала благодушіемъ. Его присутствіе нисколько не помѣшало нашей бесѣдѣ. Мы съ товарищемъ разсуждали обо всѣхъ превратностяхъ своихъ судебъ: коснулись и распри моей съ Уистономъ, и послѣдней брошюры, и отвѣта на все, и тѣхъ строгостей, какимъ я подвергался. Но вскорѣ ваше вниманіе было отвлечено появленіемъ молодого человѣка, который, почтительно подойдя къ неизвѣстному старику, началъ о чемъ-то тихо ему разсказывать.
— Напрасно вы извиняетесь, дитя мое, сказалъ ему старикъ: — подавать помощь ближнимъ — первѣйшій долгъ нашъ; вотъ возьмите. Сожалѣю, что не могу дать вамъ больше, тутъ всего пять фунтовъ, но и то деньги; авось они вамъ помогутъ выпутаться изъ бѣды.
Скромный юноша со слезами благодарилъ его, но моя признательность была едва ли еще не сильнѣе. Мнѣ хотѣлось обнять и расцѣловать этого чудеснаго старичка, такъ понравилась мнѣ его доброта. Онъ опять углубился въ чтеніе, а мы продолжали разговоръ, покуда собесѣдникъ мой, спохватившись, что еще не кончилъ своихъ дѣлъ на базарѣ, собрался уходить, обѣщая вскорѣ непремѣнно вернуться. На прощанье онъ прибавилъ, что всегда дорожилъ обществомъ доктора Примроза и не пропуститъ случая воспользоваться имъ, елико возможно. Старый джентльменъ, услыхавъ мое имя, обернулся, пристально посмотрѣлъ на меня и, по уходѣ моего товарища, почтительно спросилъ, не родня ли я знаменитому столпу церкви, великому Примрозу, смѣлому защитнику единоженства?
Никогда еще похвала не заставляла мое сердце биться такъ сладко.
— Сэръ, воскликнулъ я, — одобреніе такого добраго человѣка, какимъ вы мнѣ кажетесь, еще увеличиваетъ то восхищеніе, которое возбудила во мнѣ ваша благотворительность. Передъ вами тотъ самый докторъ Примрозъ, моногамистъ, котораго вамъ угодно было назвать великимъ. Вы видите того злополучнаго богослова, который такъ долго боролся противъ нынѣшней наклонности къ многоженству — не мнѣ рѣшать, насколько борьба была успѣшна.
— Сэръ! воскликнулъ незнакомецъ съ благоговѣніемъ:- я боюсь, что позволилъ себѣ слишкомъ большую фамильярность. Простите мое любопытство: извините, пожалуйста.
— О, сэръ, возразилъ я, протянувъ ему руку, — ваша фамильярность отнюдь не непріятна мнѣ: напротивъ, такъ какъ вы успѣли возбудить мое уваженіе, я самъ предлагаю вамъ свою дружбу.
— Съ благодарностью принимаю предложеніе! отвѣтилъ онъ, пожимая мою руку: — и неужели я воочію вижу, наконецъ, достославную опору непоколебимаго православія? О ты, который…
Но тутъ я прервалъ потокъ его краснорѣчія, потому что, хотя, какъ авторъ, могъ переварить немалую порцію лести, однакожъ на сей разъ моя скромность не дозволяла мнѣ проглотить больше. Но за то ни одна пара любовниковъ въ романахъ не являла болѣе разительнаго примѣра взаимной склонности съ перваго взгляда. Мы разговорились о многомъ; вначалѣ я думалъ, что собесѣдникъ мой болѣе набоженъ, нежели ученъ, и предполагалъ даже, что онъ всѣ человѣческія доктрины считаетъ одинаково несостоятельными. Это ни мало не уменьшило бы моего къ нему уваженія, потому что съ нѣкотораго времени я самъ начиналъ приходить къ этой мысли; поэтому я ввернулъ мимоходомъ замѣчаніе, что въ наше время, къ несчастію, общество съ полнѣйшимъ равнодушіемъ относится къ догматамъ и черезчуръ полагается на силу научныхъ догадокъ…
— Эхъ, сэръ! прервалъ онъ меня, какъ будто рѣшившись сразу выложить передо мною свою ученость: — общество всегда занималось пустяками, а между тѣмъ космогонія, то есть вопросъ о сотвореніи міра, во всѣ времена ставилъ въ тупикъ философскіе умы. Какихъ только воззрѣній не было высказано насчетъ мірозданія! Санхоніаѳонъ, Манеѳонъ, Берозъ и Оцеллъ Луканъ тщетно пытались разъяснить его. Еще у послѣдняго мы встрѣчаемъ изрѣченіе, что «анархонъ ара кай ателутанонъ то панъ», то есть — все въ мірѣ не имѣетъ ни начала, ни конца. Впрочемъ, и Манеѳонъ, жившій приблизительно во времена Навуходонассора (Ассиръ — слово сирійское, обозначавшее, очевидно, титулъ мѣстныхъ царей, какъ явствуетъ изъ именъ Теглатъ-Фаэль-Ассиръ, Набунъ-Ассиръ), такъ вотъ, я говорю, Манеѳонъ пришелъ тоже къ совершенно нелѣпымъ заключеніямъ. Но вѣдь мы что говоримъ? Мы говоримъ: «экъ то библіонъ кубернетесъ», желая этимъ выразить, что книгами не научишь всего міра; онъ же, напротивъ того, непремѣнно хотѣлъ… Однако, простите, пожалуйста, я, кажется, отбился отъ вопроса?
Это было совершенно справедливо, и я даже не понималъ, съ какой стати онъ приплелъ къ нашей бесѣдѣ вопросъ о сотвореніи міра; но изъ словъ его все-таки видно было, что онъ челиовѣкъ начитанный и я за это проникся еще большимъ къ нему почтеніемъ. Поэтому мнѣ особенно захотѣлось послушать его мнѣнія насчетъ занимавшихъ меня тезисовъ; но его кротость и мягкость рѣшительно препятствовали поддержанію спора. Каждый разъ какъ я высказывалъ замѣчаніе, клонившееся къ тому, чтобы вызвать его на возраженіе, онъ улыбался, покачивалъ головою и молчалъ; изъ этого я заключилъ, что онъ могъ бы сказать очень многое, если бы захотѣлъ. Поэтому разговоръ незамѣтно измѣнилъ направленіе и перешелъ отъ задачъ древняго міра собственно къ тому, зачѣмъ мы съ нимъ пріѣхали на базаръ. Я сказалъ ему, что привелъ на рынокъ лошадь, которую намѣренъ продать, а онъ — какъ нарочно — затѣмъ только и пріѣхалъ, чтобы купить лошадку для одного изъ своихъ фермеровъ. Вскорѣ я показалъ ему свой товаръ и мы тотчасъ ударили по рукамъ. Оставалось лишь получить деньги. Онъ вынулъ тридцати-фунтовую бумажку и попросилъ меня размѣнять ее. Такъ какъ у меня не было столько денегъ, онъ велѣлъ позвать своего лакея, который тотчасъ и явился, къ слову сказать, одѣтый въ очень хорошую ливрею.
— Абрамъ, поди сюда! сказалъ онъ:- на, возьми эту бумажку и промѣняй мнѣ ее на золото. Это можно будетъ устроить, я думаю, у сосѣда Джексона, или тамъ гдѣ нибудь.
Покуда лакей ходилъ мѣнять деньги, его хозяинъ съ жаромъ разсказывалъ мнѣ, какъ трудно нынче найти серебра, на что я взялся его увѣрить, что и и золото, къ сожалѣнію, не легко достается, такъ что къ тому времени, какъ Абрамъ пришелъ назадъ, мы твердо установили тотъ фактъ, что никогда еще не бывало на свѣтѣ такъ мало денегъ, какъ нынче. Возвратившійся Абрамъ доложилъ, что обошелъ весь рынокъ и нигдѣ не могъ размѣнять бумажку, хотя предлагалъ за промѣнъ полъ-кроны. Это обстоятельство поставило всѣхъ насъ въ большое затрудненіе; но почтенный старикъ, подумавъ съ минуту, спросилъ: не знакомъ ли я съ живущимъ въ нашихъ мѣстахъ фермеромъ, по имени Соломономъ Флемборо? Я отвѣчалъ, что это мой ближайшій сосѣдъ, и тогда онъ сказалъ:
— Если такъ, то можно устроить дѣло очень просто. Я дамъ вамъ на него росписку, по которой онъ уплатитъ немедленно; потому что, надо вамъ сказать, онъ честнѣйшій и вполнѣ благонадежный человѣкъ. Мы съ Соломономъ уже много лѣтъ знакомы! Бывало игрывали вмѣстѣ, и я еще всегда одерживалъ верхъ надъ нимъ въ чехардѣ. Но за то, правда, онъ гораздо дальше меня могъ прыгать на одной ногѣ.
Получить передаточную росписку на сосѣда было для меня все равно, что положить деньги въ карманъ, такъ какъ я былъ вполнѣ увѣренъ въ его состоятельности. Росписка была составлена, подписана, отдана мнѣ на руки и затѣмъ мистеръ Дженкинсонъ (такъ звали стараго джентльмена), его слуга Абрамъ и моя старая лошадь Чернушка отправились во-свояси, очень довольные другъ другомъ.
Постоявъ немного и поразмысливъ, я сообразилъ, что напрасно вмѣсто денегъ взялъ росписку совсѣмъ незнакомаго человѣка и даже хотѣлъ изъ предосторожности побѣжать вслѣдъ за покупщикомъ и отобрать у него мою лошадь; но слишкомъ поздно спохватился и разсудилъ, что теперь ужъ мнѣ его не догнать, а потому пошелъ домой, рѣшившись какъ можно скорѣе обмѣнять росписку на чистыя деньги. Я засталъ сосѣда дома; стоя у своей двери, онъ безмятежно покуривалъ трубку. Когда я объяснилъ ему, какое имѣю до него дѣло, и передалъ ему росписку, онъ прочиталъ ее, потомъ началъ читать съизнова.
— Надѣюсь, вы разобрали подпись? сказалъ я:- Эфраимъ Дженкинсонъ.
Какъ отвѣтилъ онъ спокойно:
— Очень четко написано, и я довольно хорошо знаю этого господина, величайшаго мошенника въ свѣтѣ. Это тотъ самый негодяй, который продалъ намъ по двѣнадцати дюжинъ зеленыхъ очковъ. Старикъ почтенной наружности, съ сѣдыми волосами, и карманы у него безъ клапановъ, не правда ли? И навѣрное пускалъ вамъ пыль въ глаза, нанизывая греческія слова, разсуждали о космогоніи и мірозданіи, да?
Я простоналъ утвердительно.
— Такъ и есть, продолжалъ сосѣдъ:- онъ только одну эту штуку и знаетъ, и пускаетъ ее въ ходъ всякій разъ, какъ имѣетъ дѣло съ образованнымъ человѣкомъ. Но теперь ужъ и я его призналъ за мошенника и непремѣнно когда нибудь поймаю, попадись онъ мнѣ только въ руки.
Хотя все это было уже довольно унизительно, я зналъ, что главное униженіе ожидаетъ меня дома, при встрѣчѣ съ женой и дочерьми. Ни одинъ провинившійся школьникъ такъ не боялся идти въ школу и предстать предъ лицо разгнѣваннаго учителя, какъ я боялся возвращаться домой. Впрочемъ, я заранѣе рѣшилъ предупредить ихъ ярость тѣмъ, чтобы самому явиться передъ ними въ припадкѣ необузданнаго гнѣва.
Но увы! когда я пришелъ домой, я засталъ семью вовсе нерасположенной воевать со мною: и жена, и дочери горько плакали, потому что у нихъ только что побывалъ мистеръ Торнчиль, приходившій сообщить, что переселеніе въ Лондонъ не можетъ состояться. Обѣ дамы наслышались на нашъ счетъ крайне неблагопріятныхъ слуховъ, пущенныхъ въ ходъ какимъ-то злонамѣреннымъ лицомъ, и уже уѣхали сегодня въ Лондонъ. Сквайръ не могъ добиться ни того, каковы именно были эти слухи, ни того, откуда они шли; тѣмъ не менѣе онъ увѣрялъ мою семью, что ни то, ни другое не могло имѣть вліянія на его личное къ намъ расположеніе и покровительство. Поэтому онѣ перенесли мое горькое разочарованіе съ величайшею покорностью, находя, что ихъ досада все-таки значительно превосходитъ мою собственную. Всего же болѣе занимало насъ теперь недоумѣніе, кому нужно было распускать низкую клевету про наше семейство: мы были настолько смиренны, что не могли возбуждать ничьей зависти, и настолько безобидны, что едва ли стоило насъ ненавидѣть.