Графиня Варвара Николаевна Головина, урожденная княжна Голицына, принадлежит к числу замечательных русских женщин конца XVIII-го и начала XIX-го века. С раннего детства она имела доступ ко двору императрицы Екатерины II, была замечена и любима ею, а вслед затем сблизилась с великой княгиней Елисаветой Алексеевной, впоследствии императрицей. В царствование императора Павла придворные интриги удалили графиню Головину от двора и от великой княгини Елисаветы Алексеевны, к которой она страстно привязалась. Варвара Николаевна окружила себя тогда французскими эмигрантами и иезуитами и в их обществе искала утешения в постигших ее невзгодах; тогда же она приняла затем католицизм. После смерти императора Павла, В. Н. Головина переселилась в Париж, сдружилась там с обитателями Сен-Жерменского предместья и была свидетельницей всех сцен, сопровождавших превращение консульства в империю. С наступлением эпохи Наполеоновских войн, графиня Головина возвратилась в Россию, но видимо чувствовала себя уже не совсем дома: по-прежнему вращалась она среди эмигрантов и иезуитов, пока эмигранты в 1814 году не возвратились во Францию, когда совершилась реставрация Бурбонов, а иезуиты не были изгнаны в 1816 году из России. Вскоре затем графиня В. Н. Головина скончалась во Франции, в Монпелье, в 1819 году.
Уже этот краткий очерк внешней жизни графини Головиной показывает, что ей было о чем рассказать в своих «Записках». Интерес, возбуждаемый ими, увеличивается, благодаря личным свойствам их автора. По отзывам современников, графиня Головина выделялась в высшем петербургском обществе конца XVIII и начала XIX века не только своею красотою, но и своим образованием, умом и художественными дарованиями; мягкий и добрый характер, безупречная репутация, благородство в мыслях и действиях, также резко отличали графиню Головину от многих других представительниц высшего общества ее времени[1]. Но в характере Головиной были особенности, направившие ее деятельность по ложной дороге: это было преобладание сердца над рассудком, чрезмерная впечатлительность и, как ее последствие, восторженность чувств. Сентиментализм был руководствующим побуждением графини Головиной, не знавшей границ ни в своей дружбе, ни в своих антипатиях. Графиня Эдлинг, знавшая Головину уже в зрелые ее годы, замечает о ней в своих записках: «Экзальтация г-жи Головиной была иногда трогательна, а иногда становилась просто смешною. Я любила следить за игрою ее эксцентричного воображения, которую она принимала за проявление чувствительности». Но, — прибавляет Эдлинг, — речи Головиной иногда пробуждали и в ней чувство восторга[2]. Живость воображения Головиной была так велика, что один из случайных ее слушателей до глубокой старости не мог забыть сделанного ею описания деревни ее мужа. Головина любила сельскую жизнь, любила природу[3]. Всеми этими качествами Головина приближалась к типу «прекраснодушных» русских женщин второй половины XVIII века, создававших себе религию сердца и жаждавших правды и чистой, нежной любви. Но серая русская действительность того времени не представляла ни уму, ни сердцу, жаждавшему преклонения, никаких отчетливо сложившихся дисциплин; в русской жизни нужно было тогда разбираться, нужно было самому создавать себе в ней какие либо интересы: до такой степени она была еще некультурна и бесформенна. К такой работе неспособны были люди, которые природой и воспитанием предназначены были к жизни созерцательной; оттого, при первой крупной неудаче, при первой жизненной буре, они стремились с своими духовными запросами туда, где волновавшие их идеи нашли уже себе ясное, определенное отражение, отвечавшее их чувствам, и таким образом могли содействовать их душевному успокоению. Дисциплинами этими явились роялизм и католицизм, представители которых, эмигранты и иезуиты, в нашем офранцуженном обществе были своими людьми, находя себе в нем вторую Францию. Воспитание, вся светская обстановка русских прозелиток была воспроизведением жизни французского общества времен Людовика XVI: это был век пудры, век декламации, век роскошных, изящных подделок под природу, возбуждавших в сентиментальных душах возвышенные чувства, утонченные ощущения. Все мелочи жизни, начиная с костюма, мебели, экипажей, и кончая невинными или опасными развлечениями, например, танцами и «маханием», представляли, каждая сама по себе, законченную поэтическую картинку, ласкавшую глаз, а все, вместе взятое, составляло то эстетическое целое, о котором мы, люди житейской прозы и удобств, не можем составить себе даже приблизительного понятия. Мир материальный являлся лишь отражением мира идеального. Принимали за аксиому, что все возвышенное в моральном, духовном мире должно выражаться в изящно-величественных, формах, должно быть передано «высоким штилем», чтобы не оскорбить чувств изящно воспитанного человека и сделать предметы доступными его пониманию. С этой эстетической точки зрения, усвоение идеи роялизма и католицизма также облегчалось для наших аристократических прозелиток: они заслушивались элегантных эмигрантов, красиво излагавших повесть о своих страданиях за верность королю, претерпенных ими от революционных «кровопийц» и «извергов»; они преклонялись пред патером-иезуитом, который, будучи по образованию и воспитанию своим человеком в аристократическом кружке, вел с ними религиозные беседы на французском языке, со всею присущею католицизму театральностью: русский «поп», мало чем отличавшийся тогда от простого мужика, был, конечно, чересчур яркой противоположностью отцу-иезуиту. Красот русского духа, прикрытых внешним русским убожеством, не знали и не понимали; зато казалось вполне понятным воплощение монархической идеи — в речах эмигрантов, и единение с Богом — в сладких, иногда торжественных проповедях иезуитов. Оттого более восприимчивые, более нервные и, быть может, более даровитые натуры из русских женщин высшего общества и сделались жертвами иезуитской пропаганды: они слишком заняты были внутреннею своею жизнью, и кристальная чистота духовного их томления послужила им лишь в пагубу, оторвав их от родной почвы. Графиня Головина была одной из первых жертв, захваченных иезуитами, а за ней и, отчасти благодаря ее влиянию, последовал ряд других прозелиток, в том числе подруга ее, знаменитая впоследствии г-жа Свечина; но и в самом своем отпадении от родной веры они явились ярким выражением русского народного духа, духа смирения и самоотречения. Запад таким образом брал себе первые дорогие плоды, посеянные им на русской ниве образованности.
Записки свои графиня Головина писала главным образом для любимой ею императрицы Елисаветы Алексеевны, с ее одобрения — естественно, поэтому, что при всей своей искренности и правдивости, она касалась в своих воспоминаниях только тех предметов, которые она считала интересными для царственной своей подруги, или тех, на которые она желала обратить ее внимание. Оттого биографические данные о себе самой Головина не сообщает в «Записках» с должной полнотой; о некоторых же подробностях своей личной жизни она вовсе не упоминает, хотя они весьма важны для правильного освещения ее личности. К сожалению, наши сведения о Головиной также не могут быть полны, так как бумаги ее находятся за границей, в особенности у достопочтенных отцов-иезуитов, не очень склонных делиться своим наследством для уяснения нам своего и нашего прошлого; но и того, что есть у нас, достаточно, чтобы восстановить, хотя в кратких чертах, историю симпатичной русской женщины, превратившейся велением судьбы в роялистку и католичку.
Графиня Варвара Николаевна Головина, урожденная княжна Голицына, родилась в 1766 году от брака генерал-поручика князя Николая Федоровича Голицына (р. 1728 г., ум. 1780 г.), с Прасковьей Ивановной Шуваловой (р. 1734 г., ум. 1802 г.), любимой сестрой славного мецената и любимца императрицы Елисаветы Петровны, Ивана Ивановича Шувалова[4]. Варвара Николаевна имела двух братьев, бывших старше ее по возрасту: князя Федора Николаевича (р. 1761 г., ум. 1827 г.) и князя Ивана Николаевича (р. 1769 г., ум. 1777 г). Отец Варвары Николаевны был, кажется, угрюмого, сумрачного нрава и вовсе не вмешивался в воспитание своих детей, предоставив это дело своей жене. Подобно брату, И. И. Шувалову, княгиня Прасковья Ивановна отличалась мягким, добрым, хотя нерешительным характером, и, подобно ему же, любила искусство, умела ценить образование и эти качества передала и своей дочери, княжне Варваре. Вместе с мужем и двумя младшими детьми, княгиня П. И. Голицына жила в подмосковном селе Петровском, Звенигородского уезда, родовом имении Голицыных, тогда как старшего ее сына, князя Федора, тотчас по вступлении императрицы Екатерины на престол, взял с собою за границу И. И. Шувалов, не ладивший с новой государыней и долгое время после того проживавший в чужих краях до 1777 г. Детство Варвары Николаевны протекло таким образом в деревне, в замкнутом семейном кружке, вне общества подруг или сверстниц, и в душе ее заронилась навсегда склонность к созерцательной жизни и любовь к природе и тихой сельской жизни. Возвращение И. И. Шувалова и старшего сына из-за границы в 1777 г., смерть младшего сына, случившаяся в это же время, побудили княгиню Голицыну поехать с семьей в Петербург. Здесь, пользуясь покровительством брата, ласково принятого императрицей, Прасковья Ивановна получила доступ ко двору, а сын ее, князь Федор, пожалован был камер-юнкером. Окончательно поселилась княгиня Прасковья Ивановна в Петербурге лишь в 1780 году, после смерти своего мужа. И. И. Шувалов был старый холостяк и желал, чтобы сестра жила к нему поближе, а на детей ее он смотрел, как на своих наследников; притом, возраст княжны Варвары требовал уже, чтобы она познакомилась с придворной и светской жизнью и довершила свое воспитание. Княгиня Голицына жила в доме, прилегавшем своей стеной к дому И. И. Шувалова, так что между обоими домами существовало внутреннее сообщение, и они составляли как бы одну квартиру[5]. Постоянное общество И. И. Шувалова, его беседы с ним, способствовали развитию в княжне Варваре литературного и художественного образования и вкуса: основатель Московского университета и академии художеств имел у себя прекрасную библиотеку и художественные собрания; сама Головина рассказывает мимоходом о своих занятиях с любимым дядей. При дворе на княжну Голицыну и ее брата смотрели, как на приемных детей И. И. Шувалова, государыня ласкала их, и уже в 1783 году княжна Варвара Голицына была фрейлиной. Но еще ранее пятнадцатилетняя девушка заметила среди придворных кавалеров молодого графа Николая Николаевича Головина и полюбила его; Головин, с своей стороны, не скрывал своих чувств к ней. Хотя Головин, по своему происхождению и богатству, являлся, по взгляду общества, вполне приличной партией для княжны, но мать ее и дядя, вследствие крайней молодости невесты, отложили вопрос о браке ее впредь до возвращения Головина из-за границы, куда он отправился для довершения своего образования. Трехлетняя разлука не изменила чувств княжны Варвары Николаевны, и по возвращении Головина из-за границы, она вышла за него замуж: сама императрица благословила ее к венцу. Выбор княжны Варвары, кажется, был не вполне удачен: о Головине отзывались современники вообще с невыгодной стороны[6]; интимная дружба его с Ростопчиным, «сумасшедшим Федькой», по отзыву Екатерины, также не совсем говорит в его пользу[7]. Во всяком случае, граф Н. Н. Головин ничем особенно дурным не выделялся из ряда многих других придворных того времени, был светски воспитан и образован, а жена его, даже разочаровавшись в нем впоследствии, ни одним словом упрека не обмолвилась о нем в своих «Записках» и была верной супругой и матерью семейства. Первые годы своего замужества молодая графиня Головина провела, однако, вполне счастливо; в родне мужа нашла она для себя и симпатичную подругу, княжну Анну Ивановну Барятинскую[8], вышедшую замуж за графа Николая Александровича Толстого. Счастию новобрачной содействовало то обстоятельство, что муж ее переселился в дом ее матери, и таким образом она не разлучалась с нею. Когда, с открытием военных действий против турок, граф Голован, числившийся в рядах армии, должен был отправиться на театр военных действий, жена его отправилась сама навестить его, предприняв для этого тяжелое и утомительное путешествие из Петербурга в отдаленную Молдавию.
10-го мая 1793 г. императрица Екатерина обручила своего любимого внука и предполагаемого наследника, великого князя Александра Павловича, с принцессой баденской Луизой, нареченной в православии великой княжной Елисаветой Алексеевной. Вслед затем для молодой четы образован был особый двор, гофмейстером которого назначен был граф Н. Н. Головин. Вероятной причиной этого назначения было желание императрицы приблизить к неопытной и молоденькой своей невестке графиню Головину, которую она давно оценила за ее преданность к себе, мягкий характер и нравственную чистоту. Действительно, когда бракосочетание совершилось, и пятнадцатилетняя великая княгиня Елисавета очутилась в новом своем отечестве в полном нравственном одиночестве, среди чуждой для нее обстановки, она постепенно подружилась с Головиной, бывшей старше ее по возрасту, но сохранившей свежесть чувств первой молодости; с своей стороны графиня Головина почувствовала к великой княжне нежную привязанность и навсегда осталась ее другом. Императрица, поощряла эту дружбу, но лица, составлявшие двор великокняжеской четы, были недовольны преобладающим влиянием Головиной на великую княгиню. Начались интриги против нее, и в них главное участие принимала гофмейстерина великой княгини, графиня Е. П. Шувалова, и А. Я. Протасов: влиянию графини Головиной старались приписывать все ошибки в поведении великого князя Александра и великой княгини Елисаветы, доносили о том императрице; против Головиной высказывалась даже великая княгиня Мария Феодоровна, которая знала о желании Екатерины устранить ее супруга от престола и боялась влияния на великокняжескую чету графини Головиной, преданной императрице. Молодая, искренняя и, по характеру своему, неспособная ни к каким интригам Головина держалась, на своем месте исключительно, лишь благодаря поддержке императрицы, несмотря даже на враждебные отношения к себе Зубова и сделавшегося коварным другом великого князя ярого поляка, кн. Адама Чарторижского. Но, со вступлением на престол императора Павла, враги Головиной достигли своей цели: они успели оклеветать ее даже пред великой княгиней Елисаветой Алексеевной до такой степени, что великая княгиня сочла ее низкой интриганкой, с умыслом вкрадывавшейся в ее доверие, и не захотела даже объясниться с ней. Дружба гр. Н. Н. Головина с Растопчиным, фаворитом нового императора, давала клевете вид правдоподобия: говорили, что чета Головиных была де только орудием в руках Растопчина, желавшего, будто бы, с их помощью вооружить императора против наследника престола и его супруги. Сплетня сделала свое дело: Головин испросил себе увольнение от должности гофмейстера при дворе великого князя, а последовавшее затем назначение его сенатором и президентом почтового правления, находившегося под главным начальством Растопчина, дало вид достоверности клеветам врагов Головиных. Главным виновником этой беды Головиных был граф Николай Александрович Толстой, который желал занять место графа Головина при великом князе и, будучи в это время в размолвке с своей женой, подругой графини В. Н. Головиной, объяснял именно ее влиянием на жену свои семейные невзгоды, имевшие совершенно другой источник. Истина обнаружилась, но спустя лишь десять лет. Графиня Эдлинг, бывшая одною из любимых фрейлин императрицы Елисаветы Алексеевны, писала впоследствии, говоря о дружбе, связывавшей императрицу с графиней Головиной: «Интриге удалось разъединить их; графиня Головина удалилась тогда от предмета своего обожания, но никогда не переставала любить императрицу»[9]. В «Записках» своих Головина подробно рассказывает, какие страдания она выносила, чувствуя незаслуженное невнимание и даже презрение к себе лица, которому она предана была всем сердцем: положение это было тем более тягостным, что она десять лет мучилась в догадках, не зная, в чем именно она была оклеветана пред императрицей.
Увлекаясь рассказом о своих отношениях к императрице, графиня Головина не упоминает в своих «Записках», что, в начале царствования Павла, она лишилась своего семейного кружка, в котором привыкла жить с детства. Брат ее, кн. Федор Николаевич Голицын, тотчас по вступлении на престол императора Павла, назначен был по просьбе дяди, И. И. Шувалова, куратором Московского университета и стал жить в Москве, а в ноябре 1797-го года умер и сам И. И. Шувалов. Мало того, именно в это время она должна была узнать, что муж ее имел побочного сына[10], а это обстоятельство должно было произвести на любящую и строго-нравственную жену, доверявшую мужу, тяжелое впечатление: хотя в «Записках» она нигде ни одним словом не упоминает о постигших ее семейных несчастьях, но с этого времени почти вовсе не упоминает о муже, говоря о своих занятиях и времяпрепровождении. Все эти невзгоды страшно повлияли на графиню Головину, которая в привязанности к дорогим ей людям искала себе счастия, а между тем потерпела в этом отношении жестокое разочарование. Остававшаяся еще в живых мать Головиной, княгиня П. И. Голицына, была уже в преклонном возрасте и постоянно хворала, а две дочери были еще детьми. Где же нашла для себя Головина утешение и поддержку?
Тимковский, живший в доме И. И. Шувалова, незадолго до его смерти, рассказывает, что дом его наполнен был французскими эмигрантами[11]. В числе их были и иезуиты, по-иезуитски скрытые, еще не обнаруживавшие своих целей и принадлежности к обществу Иисуса. Княгиня Голицына и графиня Головина постоянно находились при И. И. Шувалове, принимая всех лиц, посещавших его. «Молодая, круглая дама», как называет Головину Тимковский, была главным центром собиравшегося общества; из числа собеседников выделялся всегда иезуит кавалер д’Огард, под личиной веселого светского болтуна умевший выведывать почву и заручиться расположением влиятельных лиц[12], и покровитель его, граф Шуазель-Гуфье, только что назначенный директором публичной библиотеки и, вместе с д’Огардом, способствовавший ее расхищению. И. И. Шувалов, окруженный «чумою», как называл эмигрантов Ростопчин, не питал к ним однако особого доверия, но терпел их, по мягкости и нерешительности своего характера; старческий, немощный гнев его проявлялся иногда лишь в тех случаях, когда французы позволяли себе затронуть какую либо слабую струну его, и в этих случаях княгиня Голицына и графиня Головина являлись защитницами нескромного гостя: однажды Шувалов, по ничтожному поводу, выгнал из дому известного Пикара, корреспондента князя А. В. Куракина, и простил его лишь по просьбе сестры и племянницы.
Но после смерти Н. И. Шувалова эмигранты и иезуиты уже не имели нужды стесняться в средствах для достижения своих целей, и графиня Головина сделалась более доступной их влиянию. Решающее для нее значение имело знакомство ее с известной эмигранткой, принцессой де-Тарант — бывшей статс-дамой королевы Марии-Антуанеты. Это была женщина уже пожилая и несколько отталкивающей наружности, но добродетельная и умная, обладавшая притом твердым, настойчивым характером, закалившимся в горниле революционных бурь. Под влиянием страшного урока, данного революцией, многие изнеженные, легкомысленные француженки, принадлежавшие к высшей французской аристократии, испытали своего рода нравственное превращение: школа несчастий выработала у них чувство собственного достоинства, сознание долга в семье и к обществу, преданность королю и церкви, В женщинах же, подобных де-Тарант, внезапная перемена судьбы должна была возбудить фанатизм в последовании идей, которым они были верны всю свою жизнь: она была, действительно, plus royaliste que le roi-mème и являлась фанатической католичкой, видевшей спасение от растлевающих учений якобинства, главным образом, в деятельности отцов-иезуитов. Еще до знакомства своего с де-Тарант, графиня Головина питала к ней чувство уважения за преданность, которую она показала к несчастной королевской семье: между тем, слыша о разностороннем образовании Головиной, сама де-Тарант но думала встретить в ней единомыслие, считала ее даже «педанткой». Когда обе женщины узнали друг друга ближе, то между ними оказалась полная гармония: обе были несчастны, обе чувствовали себя одинокими нравственно, обе склонны были к экзальтации, но графиня Головина, как натура более мягкая, подчинилась нравственному руководительству г-жи де-Тарант и восприняла от нее уже сложившееся миросозерцание, которого она не могла себе выработать сама, благодаря своему беспочвенному, экзотическому, хотя и широкому образованию[13].
Дружба Головиной с де-Тарант была торжеством для иезуитов. Де-Тарант поселилась у своей подруги, и дом Головиной сделался центром католической пропаганды в высшем петербургском обществе. Таким образом, простодушная Головина, сама не зная того, сделалась в руках иезуитов общественной силой для совращения русских женщин высшего общества в католичество. Помимо целей религиозных и политических, иезуиты добывали себе тем и материальные средства, путем пожертвований и приношений на религиозные и благотворительные цели, а Головины имели 100 000 р. годового дохода. Трудно определить время совращения Головиной: сама она ни словом не упоминает даже о переходе своем в латинство, так как иезуиты требовали, чтобы прозелитки наши сохраняли в тайне свое отступничество. Вероятно, что Головина приняла католичество в 1800 году, в одно время с некоторыми другими представительницами высшего общества, когда впервые деятельность иезуитов в России принесла свои плоды. Влияние де-Тарант в доме Головиной сделалась так велико, что по отзыву самих иезуитов, дочери Головиной относились к ней так же, как и к матери (partageaient leur tendre dévouement entre leur mère et cet hòte illustre)[14]. Мужья, в большинстве случаев зараженные «вольтерьянством», обыкновенно смотрели на религиозную горячку своих жен с насмешливым равнодушием, не замечая, что их дети также становились чужды своему отечеству. Таким образом, много русских аристократических семейств сами себя вычеркнули из списка русских подданных. Замечательно, что со времени обращения своего в католицизм графиня Головина не говорит вовсе о своем брате, кн. Федоре Ник. Голицыне, который в оставшихся после него Записках» платит сестре тою же монетою, вовсе не упоминая о ней, тогда как по нравственным своим качествам и образованию он, наравне с сестрою, является достойным воспитанником и наследником Шувалова. Не является ли это обстоятельство симптомом охлаждения Голицына и Головиной друг к другу после принятия Головиной католицизма, так как кн. Федор Николаевич, по духу и миросозерцанию своему, был вполне русским человеком? Позволяем себе эту догадку: до такой степени поразительно это обоюдное умолчание, в особенности со стороны Головиной, которая зато охотно вдается в совершенно лишние подробности, говоря об эмигрантах и патерах.
Когда во Франции железная рука первого консула начала водворять порядок, г-жа де-Тарант уехала во Францию повидаться с родными. За нею туда же отправились и Головины, так как, с восшествием на престол императора Александра, им было неудобно оставаться при дворе, вследствие прежних недоразумений; притом здоровье княгини П. И. Голицыной требовало лечения за границей. Два года пробыла Головина в Париже, и здесь она окончательно порвала духовные свои связи с родиной, но зато вошла в единение с Сен-Жерменским предместьем. С началом наполеоновских войн, Головина должна была возвратиться в Россию, но ее сопровождала ее неразлучная подруга, де-Тарант. Замечательно, что, живя вдали от двора и отечества, Головина продолжала думать и горевать об императрице Елисавете, сознавая искренность своей привязанности к ней и надеясь когда либо очистить себя в ее глазах. Когда она успела достигнуть этой цели по возвращении в Петербург, велика была ее радость. Годы отчуждения сделали, однако свое дело: прежние отношения и прежнее доверие уже не могли возвратиться; притом императрица Елисавета должна была быть к ней сдержанной, так как деятельность иезуитов в России уже обратила на себя внимание правительства, а графиня Головина всем была известна, как ревностная их покровительница. В 1814 году Головину постиг ужасный удар: она лишилась г-жи де-Тарант; можно было сказать, что она умерла от радости: смерть застигла ее в то время, когда получена была в Петербурге весть о низложении Наполеона и реставрации Бурбонов. Тело де-Тарант Головины отправили во Францию к ее родным.
Дальнейшая жизнь графини В. Н. Головиной была уже для нее медленным угасанием. Жила она с мужем по преимуществу в Петербурге. Дочери ее получили фрейлинский шифр, а граф Н. Н. Головин занимал высокое положение члена государственного совета, имел звание обер-шенка и с 1817 года был председателем комиссии по построению Исаакиевского собора. 9 апреля 1816 года, графиня Головина, как бы в забвение старых обид, пожалована была в кавалерственные дамы ордена св. Екатерины. Дочери Головиной, воспитанные в католицизме, также вышли замуж за католиков: графиня Прасковья Николаевна за графа Максимилиана Фредро, а графиня Елисавета Николаевна за графа Льва Потоцкого. О последнем периоде жизни Головиной сведений почти вовсе не сохранилось, за исключением отрывочных замечаний, случайно встречающихся на пути исследователя, неизвестен в точности даже год ее смерти: Карабанов относит ее к 1821 году[15], историк рода Голицыных — к 1824 году[16], а граф Андрей Ростопчин — к 1819 г., свидетельствуя, что графиня Варвара Николаевна скончалась во Франции, в Монпелье, за год до смерти мужа, графа Н. Н. Головина, умершего в 1820 году[17]. Мы принимаем последнее известие, как самое вероятное.
Огромное состояние Головиных постигла печальная участь. Граф Н. Н. Головин вел вообще рассеянную, открытую жизнь, а графиня Варвара Николаевна немало, конечно, помогала иезуитам и всякого рода эмигрантам, хотя и умалчивает об этом по скромности. Виже-Лебрен рассказывает в своих записках, что в царствование императора Павла, когда она была в Петербурге и посещала Головиных, граф Н. Н. Головин занимал иногда крупные суммы у своего управляющего, на вид простого мужика, для расплаты с долгами; разумеется, что и управляющий пользовался за это большими выгодами, чем одной высокой честью, как наивно думала графиня, отобедать со своим принципалом[18]. Это было как раз в то время, когда князь А. И. Вяземский писал, что у графа Н. Н. Головина 100 000 тысяч руб. в год дохода[19]. Разумеется, что с течением времени дела Головиных запутывались еще более, долги возрастали. Поэтому, по кончине отца в 1821 году, графиня Фредро и графиня Потоцкая исходатайствовали себе, для ликвидации дел по наследству, необычайное право — разыграть все недвижимые имения графа Н. Н. Головина, в том числе известное село Воротынец Нижегородской губернии, в лотерею. Все имения оценены были в 8 1 / 2 миллионов рублей; в одном Воротынце с деревнями считалось 4108 душ при 34 000 десятин земли с богатыми рыбными ловлями, великолепной усадьбой, садами и большой паровой мельницей, что было в ту пору чрезвычайною редкостью, почти чудом[20]. Неизвестно, какую прибыль от этой лотереи получили наследницы, хотя все билеты на 8 600 000 рублей были распроданы[21]. Головинская дача, любимое местопребывание графини В. Н. Головиной (на Неве, у Строганова моста, у впадения в Неву Черной речки) еще ранее куплена была императрицей Марией Феодоровной для Петербургского воспитательного дома.
Итак, от Головиных в России не осталось ничего, портреты В. Н. Головиной сохранились лишь в семье кн. Голициных[22]. Но В. Н. Головина сама соорудила себе памятник, написав свои «Записки». Судьба этих «Записок» так же замечательна, как и судьба их автора: 80 лет оригинал лежит где-то за границей под спудом, и это — в то время, когда русская наука, в течение 40 слишком лет, собирает всевозможные материалы для уяснения русской истории за вторую половину XVIII века, и когда мы дорожим каждой строчкой правдивого, искреннего современника Екатерины и Павла. — Показания современников, это — отголосок былой жизни, когда-то бившей ключом, это открытые части картины прошедшего, с которой мы стараемся снять завесу. Есть светила, настолько удаленные от земли, что лучи света от нее доходят до них чрез сотни лет, так что с них можно было бы, будь соответствующие оптические аппараты, наблюдать жизнь земли за 200, 300 лет тому назад, видеть, например, Петра Великого, «среди топи блат» основывающего Петербург. Эта фантастическая возможность становится реальною, когда мы слышим голос современника, и чем более слышим этих голосов, тем яснее и реальнее делается картина родной нашей старины.
В последнее время выражено было мнение, что, к сожалению, накопленные груды исторического материала не становятся попутно предметом исторического исследования, но, сколько нам известно, крупные исторические работы по XVIII веку иногда являются мало производительными именно вследствие недостатка материала: существуют исторические труды, которые, почти тотчас же по появлении своем в свет, оказывались устаревшими именно вследствие внезапного появления на свет Божий материалов, о существовании которых даже не догадывались ранее. Понятно, поэтому, что русский историк бережет силы и время, так как каждый серьезный труд его есть работа и каменщика, и архитектора в одно и то же время, и часто притом работа впотьмах. Оттого, мне кажется, было бы справедливее сказать, что мы до сих пор мало знаем свою историю, да и не будем хорошо знать до тех пор, пока не мы владеем историческим материалом, а он властвует над нами, подавляя нас своей бесформенной, неупорядоченной грудой. Вот почему русскому историку приходится работать гораздо больше и все-таки менее производительно, чем историку западному: на Западе все исторические материалы в большинстве случаев разобраны и классифицированы, критика текста составляет там удел одних лиц, а критика историческая и исследование эпохи — удел других; между тем, у нас, в России, историк должен сам отыскивать материалы, пригодные для его работы, — делать кирпичи для возводимого им здания, он же сам приготовляет для них цемент, сам наконец слагает здание. Нет ничего удивительного поэтому, что в здании этом часто оказываются трещины; часто историческое здание, с трудом возведенное, оказывается построенным на песке или остается недостроенным, бросаясь в глаза всем, интересующимся русской историей, своим безобразным фасадом или одиноко торчащей трубою. Историческая мысль у нас прогрессировала и отчасти прогрессирует главным образом в области теоретических построений, сообразно веяниям времени, но для людей науки остается открытым один лишь вопрос о том, всегда ли эти построения должным образом фактически обоснованы.
«Записки» Головиной, в нескольких копиях с французского оригинала, известны весьма немногим лицам, сообщившим небольшие отрывки из них во всеобщее сведение как бы для того только, чтобы подразнить законное любопытство читателей. Прежде всего, выдержки из «Записок», в переводе на русский язык, привел в своих сочинениях кн. П. А. Вяземский[23], а затем, весьма недавно они появились в изданиях гр. Шереметева[24] и, как цитаты, в сочинениях г. Бильбасова[25] и Шумигорского[26]. Во Франции, вероятно, из иезуитского источника также обнародованы два небольших отрывка из «Записок» за подписью: один — гр. Фицтума, а другой — маркиза Коста де-Борегара[27]; они переведены были на русский язык г. Шильдером и напечатаны в «Русской Старине» по поводу исполнившегося столетия со дня кончины Екатерины II[28], г. Майковым в «Русском Обозрении»[29] и г. Бартеневым в «Русском Архиве»[30]. Мы сделали перевод «Записок» с доставшейся нам копии с них, вполне совпадающей своими частями с напечатанными уже отрывками из французского оригинала, так как нет никакой надежды на то, чтобы владельцы оригинала напечатали его хотя бы в отдаленном будущем: граф Фицтум и маркиз де-Борегар, печатая свои отрывки, — не назвали даже автора их, графиню В. Н. Головину, ссылаясь на данное кому-то обещание не обнаруживать его имени. Невозможно предполагать, чтобы такое условие могли поставить потомки Головиной по женской линии, если они существуют… 80 лет отделяют нас от кончины гр. В. Н. Головиной, и пора наконец русскому обществу познакомиться с нерукотворным памятником, воздвигнутым себе нашей благородной и симпатичной соотечественницей, пора ее имени стать наряду с именами знаменитых русских женщин-мемуаристок XVIII в.: Натальи Долгорукой, Екатерины II и княгини Дашковой.
Сама графиня Головина была весьма скромного мнения о своих «Записках» и не хотела дать им громкого названия мемуаров: «они, — говорит она, — содержат лишь скромные воспоминания о царствовании Екатерины II, Павла I и его сына Александра». Действительно, рамки ее «Записок» довольно узки: мало интересуясь общими и политическими вопросами, она излагает преимущественно только те факты; которые так или иначе касались особ, к которым питали привязанность, так что «Записки» Головиной не имеют даже автобиографического характера, не представляя почти никаких сведений о ее семействе и о ее жизни во всем ее целом. Пред читателями являются три центральные фигуры ее воспоминаний: Екатерина II, императрица Елисавета Алексеевна и принцесса де-Тарант, к которым Головина питала любовь, доходившую до обожания. Искренность и правдивость Головиной не подлежат сомнению: о фактах, которые ей не нравились, она молчит, но не потому, чтобы она сознательно хотела извращать истину, а просто потому, что ей тяжело, неприятно о них вспоминать и говорить; зато все, о чем она говорит, она действительно видела или слышала, придавая слышанному полную веру. Таким образом, личная жизнь Головиной, ее личные свойства, достаточно ясно определяют содержание ее «Записок», но на объем его, кроме того, повлияло и др. случайное обстоятельство. Прожив большую половину жизни и желая возобновить в памяти подробности о сношениях своих с любимыми лицами, Головина начала писать свои «Записки» лишь для себя одной, но об этой ее работе узнала императрица Елисавета и пожелала познакомиться с нею. Начало «Записок» (об екатерининском времени) встретило одобрение императрицы, и, приглашая Головину продолжать «Записки», она просила её сообщать ей их и впредь. Легко понять, что это желание императрицы Елисаветы Алексеевны побудило Головину вводить в свои воспоминания по преимуществу или те факты, которые касались императрицы, или те, на которые Головина желала обратить ее внимание. Поэтому время царствования Павла I, когда Елисавета Алексеевна испытывала сильные огорчения в семейном быту и когда Головина находилась в Петербурге, является наиболее полной и любопытной частью ее «Записок», также заслужившей полное одобрение императрицы. Но пребывание графини за границей, ее сношения с обитательницами Сен-Жерменского предместья и патерами не могли в то время интересовать государыню, вообще чуждавшуюся Франции и не любившую французов ни старого, ни нового поколения, и она дала заметить это графине Головиной; с другой стороны, Головина не могла уже писать о придворных событиях и о русской современной жизни с тою же подробностью, как прежде, так как ее «воспоминания» хронологически превращались уже в «дневник» или, точнее, в «летопись», в которой уже неудобно было доводить до сведения государыни о лицах и событиях. Это было причиной того, что последняя часть записок Головиной, обнимающая собою время с 1805 по 1807 год, является наиболее краткой, до лаконизма, несмотря на важность происходивших в то время событий; но, при всей своей краткости, некоторые сведения, сообщаемые Головиной даже в этой части, чрезвычайно интересны по своему исключительному значению.
Головина писала для себя и императрицы, которую она чрезвычайно любила: следовательно, она не хотела и не могла сочинять; одобрение императрицы придает «Запискам» Головиной также особую цену, так как служит во многих отношениях мерилом чувств и мнений самой государыни. Но правдивость Головиной не может быть гарантией достоверности фактов, о которых она передает по слуху: точно также ее точка зрения на происходившие пред ее глазами события, ее оценка лиц, с которыми ей приходилось встречаться, — не всегда отвечает действительности: впечатлительный автор «Записок», с одной стороны, слишком увлекался своими симпатиями и антипатиями, а с другой — склонен был смотреть на вещи исключительно с моральной и житейски-мелочной точки зрения. Политическую общественную жизнь графиня Головина знала очень мало и поэтому не понимала сокровенного смысла даже тех событий, в которых принимала непосредственное участие, и от которых часто страдала, хотя в коренной причине своих страданий не могла дать себе отчета. Придворные интриги были чужды Головиной, и она, например, положительно уверяет, что императрица Екатерина не думала лишать Павла Петровича прав на престолонаследие, хотя, вероятно, охлаждение к Головиной великого князя Александра и великой княгини Марии Феодоровны вызвано было именно особым вниманием Екатерины к Головиной в то время, когда, противодействуя планам императрицы, они отстраняли от себя всех преданных императрице лиц. В примечаниях к «Запискам» мы делаем иногда оговорки к подобным неумышленным ошибкам Головиной, но подобные ошибки являются лишь новым доказательством чистоты ее сердца и порукой в ее безупречно-искреннем образе действий в испорченной нравственно придворной среде конца XVIII века.
Фактическая часть «Записок» Варвары Николаевны Головиной не исчерпывает, однако, их значения. Во всех правдиво написанных, не сочиненных мемуарах нужно отличать душу их от тела; факты — это тело мемуаров, а душу их составляет неуловимый, но ясно чувствуемый отпечаток эпохи во всех рассуждениях автора, в его образе мыслей и чувства, во всех подробностях излагаемых фактов и манере их изложения, и чем мельче какой либо факт, чем он обыденнее, тем ближе, нам кажется, соприкасаемся мы с недавней стариною. От «Записок» Головиной веет в некоторых местах поэзией: многие из нарисованных ею картин быта и нравов просятся на полотно или на страницы художественного исторического романа. Впечатление, оставляемое чтением «Записок», такое же чистое, как чиста нравственная личность их автора, умевшего любить и не находившего в себе сил для вражды.
В «Записках» своих гр. Головина упоминает несколько раз о художественных своих работах. Известен, между прочим, ее рисунок: Екатерина, сидящая в Царскосельской Камероновской колоннаде. На экземпляре гравюры с этого рисунка, принадлежавшем гр. Д. А. Толстому, помечено внизу пером: «Catherine II, dessinée par Mad-e la Comtesse Golowine». По отзыву Д. А. Ровинского, рисунок этот — «очень характерный и схожий профиль Екатерины»[31]. В драгоценной своей коллекции П. Я. Дашков успел сохранить для потомства несколько других работ, Головиной. Если за границей сохранились еще другие рисунки Головиной, то нельзя не выразить желания, чтобы они нашли себе место в русском национальном музее — императора Александра III, точно так же, как бумаги ее вполне прилично было бы хранить в другой русской сокровищнице — в Императорской Публичной библиотеке.
Евгений Шумигорский.