Панихида на кладбище. — Г-жа де-Монтагю. — Общество гр. Головиной. — Бертье и г-жа де-Висконти. — Парижские бедняки. — Граф Сегюр. — Г-н Талейран. — Г-жа Режекур. — Принцесса Елисавета.
Однажды, утром, я была у г-жи де-Сурш; от нее я узнала, что она только что посетила г-жу Монтагю; последняя была занята приготовлениями к панихиде, которая должна была быть отслужена на кладбище Пикпус[255], где были погребены многие из ее родственников. Я спросила у г-жи Сурш, не будет ли это с моей стороны неделикатно, если я попрошу, чтобы меня тоже допустили на эту панихиду. Она согласилась похлопотать за меня, и на следующий же день я получила от г-жи Монтагю очень трогательное и любезное приглашение.
Я отправилась с молодой г-жей Турсель и де-Жевр, первая хотела помолиться за отца, вторая — за мужа. Мы проехали весь Париж и остановились у дверей ограды кладбища. Лицо г-жи Турсель носило отпечаток горя. При входе в церковь я была охвачена таким чувством, с которым, казалось, силы мои не в состоянии были совладеть: мои обыкновенные мысли, казалось, уничтожились, и я ничего не видела, кроме смерти и утешения в религии. Я с любовью осматривала все лица, выражая самую нежную покорность. Панихида началась, все опустились на колени. Передо мной стояла герцогиня де-Дюра; она потеряла своего отца, мать, невестку и племянницу. Печальное пение прерывалось по временам рыданиями. Посередине церкви стоял катафалк. В конце церемонии г-жа Монтагю пошла с кружкою для сбора. Она была бледна и трогательна, слезы орошали ее лицо, не меняя его ангельского выражения; ее живые черные глаза, казалось, поблекли. Один из ее двоюродных братьев подал ей руку. Когда она приблизилась ко мне, я встала с коленей. Я в смущении, с дрожью, опустила деньги в кружку. Как могущественно созерцание добродетели, и как я жалею тех, кто не может сочувствовать горю других! Это единственное счастье добродетели: можно ли радоваться или оставаться равнодушным, видя горе других?
На следующий день г-жа Монтагю приехала ко мне, чтобы поблагодарить меня; это обстоятельство сблизило нас. Я попросила г-жу Сурш свести меня к ней, и мы отправились в предместье Сент-Оноре, на площадь Бово. Г-жа Монтагю приказала сказать мне, что она окружена деловыми людьми, и, не смея заставлять меня подниматься, сейчас спустится к моей карете, чтобы видеться со мной. Она мне сказала, что находится в большом затруднении, так как не хватает 3 тысяч франков, чтобы пополнить уплату за место кладбища Пикпус, а она не видит никакой возможности достать эту сумму, и что люди, заинтересованные в этом деле, делали уже все, что только от них зависело. Я ей сказала: «завтра одна особа из нашего посольства едет в Петербург; не хотите ли, с ней я напишу одной из своих подруг, чтобы она похлопотала об этой сумме. Можно заинтересовать императрицу Елисавету, доброта которой чрезмерна. Вы помолитесь за нее, и сердце мое будет наполнено радостью». Г-жа Монтагю бросилась мне на шею и заплакала. — «Как только я вас увидела, — сказала она, — я почувствовала, что вы будете нашим ангелом утешителем». Я ее попросила написать Толстой и приложить к ее письму письмо г-на Салли-Толлендаль о Пикпусе. Все было исполнено в точности, срок платежа кончался в октябре, а это было в мае, так что времени еще было достаточно. Г-жа Толстая взялась за это дело с усердием, и от императрицы сумма была получена в назначенный срок. Место было куплено, и сердце г-жи Монтагю было преисполнено радостью; установили молитвы за государыню. Это время было одно из самых приятных в моей жизни: я благословляла Господа, что находилась в это время в Париже. Если бы не помощь, которую я имела счастье доставить им, то эта земля осталась бы у правительства, церковь была бы заброшена, и кладбище разорено. Теперь оно орошается слезами благочестивой любви, и самые трогательные и теплые молитвы возносятся там к престолу Всевышнего. Молитвы эти одинаково возносятся и за жертвы, и за гонителей. Какое торжество религии, какое спокойствие водворяется в душе, когда стоишь у подножия креста и когда исчезает всякое злобное чувство!
С этого времени г-жа Монтагю посещала меня два раза в неделю и проводила вечера с г-жей Тарант и со мной. В эти дни двери моего дома были закрыты для всех.
Вот случай, который она мне рассказала по поводу кладбища Пикпус. Между погребенными на этом кладбище был один человек, называвшийся Парис; он служил у герцога де-Кастри; после своей смерти он оставил в нужде жену и дочь. С того времени, как заботы и религиозные воспоминания заставили освятить эту долину слез, посвящая ее религии, m-lle Парис приходила аккуратно два раза в неделю на кладбище Пикпус, несмотря на то, что это место, обагренное кровью, которое она орошала своими слезами, находилось в двух милях от нее. Ее трогательный и несчастный вид поразил сторожа; последний сказал об этом г-же Монтагю, которая стала ее искать, и только после многих бесполезных попыток она ее нашла вместе с ее матерью в шестом этаже, где они работали, а именно, штопали старые кружева и этим доставляли себе средства к существованию. M-lle Парис старалась ограничивать свои расходы в удовлетворении самых насущных потребностей, чтобы быть в состоянии предложить пятьдесят франков в пользу сбора на Пикпус. После разговора с ней г-жа Монтагю еще более заинтересовалась ею.
Я обедала всегда дома в покоях моей матери, куда обыкновенно собирались гости. Наши знакомые, которых мы принимали, были: г. Монморанси, Турсель — тот, который женился на Августине, де-Беар, муж Полины, Оливье де-Верак, де-Куфлан и де-Кра. Кавалер де-Монморанси, младший из трех братьев, имел особенный талант к музыке. Родители г-жи Тарант, герцогиня де-Дюра и де-Жевр, принцесса де-Шиме и де-Тенгрис обедали также у нас. Эта последняя приходится свекровью г-же де-Люксембург. Я уходила из дома утром на несколько часов и поздно вечером; остальное время я посвящала своей матери и своим занятиям. В мое отсутствие оставался с ней доктор, который жил у нас специально для нее. Мои дети время отдыха проводили у нее, и г-жа Мерей, ее компаньонка, никогда ее не покидала. Я ничем не могла наслаждаться, не будучи уверена, что она хорошо себя чувствует.
Однажды г-жа Дивова приехала ко мне, чтобы пригласить меня обедать вместе с г-жей Кошелевой; она уверяла, что мы будем там почти одни, и что никого из представителей новой Франции не будет. Я не могла устоять против приглашения г-жи Кошелевой, и мы отправились туда вместе. Первым сюрпризом было то, что мы встретили там герцогиню де-Санта-Круц, римлянку, старуху, кокетку 60-ти лет, с рыжим париком, устроенным по-старинному; она меня поразила своим забавным видом. Г-жа Дивова меня затащила, чтобы познакомить с ней; она меня представила ей, как племянницу г-на Шувалова, которого она знала, будучи в Риме. При этих словах эта страшная фигура бросилась ко мне на шею с радостными и дикими восклицаниями, повторяя: «О, как я была счастлива с ним!» Во всю свою жизнь я не встречала подобной сцены. Я вырвалась из ее рук и прибегла к помощи Кошелевой, которая не знала, как ей поступить. Мы обе ужасно смеялись, но наше удивление еще более увеличилось, — когда вошла г-жа Висконти, объявленная возлюбленная де-Бертье[256], замечательная красавица, лицо которой, несмотря на 60 лет, не поблекло и не имело морщин. Дама, римлянка, встретила ее с распростертыми объятиями, и эта последняя бросилась к ней в свою очередь с излияниями самой нежной любви. Моя подруга и я сели в угол, чтобы наслаждаться зрелищем; они поместились в противоположном углу, шептались и жестикулировали. Г-жа Висконти имела то трогательный вид, то веселый. Все обещало развязку, отвечавшую этой сентиментальной подготовке. Г. Вертье вошел, и г-жа Висконти приняла трогательное выражение жертвы: хозяйка дома и герцогиня говорили ей с неподражаемым жаром, та и другая на ухо. Вертье незаметно приблизился к ним. Его возлюбленная смотрела на него томным взором; мы были в первой ложе, чтобы видеть это отвратительное зрелище: дело шло о примирении, на которое, по-видимому, легко можно было надеяться. Мы с нетерпением ждали обеда в надежде, что он доставит нам некоторое отдых от этих любовных проделок. Но мы были обречены видеть эту сцену до конца. За обедом мы сели вместе, Кошелева и я, а наши мужья против нас. Влюбленная парочка, г-н Вертье и г-жа Висконти, сидели рядом и пожирали друг друга глазами. Мы приходили в смущение от этого молчаливого красноречия: они жали друг другу руки так, что дама не могла удержаться, чтобы время от времени не сделать гримасы. Герцогиня и г-жа Дивова были страшно рады, что им удалось видеть это трогательное примирение. После обеда подали кофе на маленький столик. Бертье хотел оказать честь и выпить кофе. Я не хотела пить и незаметно проскользнула к двери. Г-жа Кошелева последовала за мной, и мы сели вместе в карету. «Отправимтесь», сказала она, «к вам или ко мне, я задыхаюсь; откуда мы вышли?» «Из зачумленного места», возразила я, «нужно будет подушиться по приезде». Мы дали слово никогда не принимать предложения на эти тонкие обеды.
Я нигде не видала таких бедняков, как в Париже: ничто не может быть сравнено с их нищетой. Однажды m-me де-Баши, обедая у меня, предложила мне отправиться после обеда посетить одну больную женщину, жившую недалеко от меня в 6-м этаже. Я с удовольствием согласилась; мы поднялись очень высоко и когда в конце длинного коридора открыли дверь, то увидели бедную m-lle Легран, когда-то знаменитую белошвейку, теперь же высохшую, 60-ти-летнюю старуху, со страшно распухшей ногой и рукой. Она сидела перед огромным незатопленным камином, смотря на пустой горшок и взывая к Богу. Мы остановились, чтобы послушать ее: она нас не видела и продолжала: «Боже, долго ли еще Ты лишишь меня помощи!? Болие, это невозможно: моя нищета и моя покорность Тебе известны, Ты не дашь мне погибнуть, Ты меня спасешь от голода и жажды, от которых я погибаю». Я приблизилась к ней и положила несколько луидоров ей на колени. «Вот», сказала я, «награда за твое доверие и покорность». Она молча посмотрела на меня, ее потухшие глаза наполнились слезами; она сжала мою руку, насколько у нее хватило ее слабых сил. Вид несчастия это — пробуждение для души: она учится узнавать действительное горе лишений. Испытывая какую нибудь кратковременную печаль или какое нибудь недомогание, я думаю о г-же Легран и о многих других, для которых крышей служит небо а жилищем какие нибудь развалины. Я никогда не забуду этих женщин, прикрытых лохмотьями, держащих на руках полумертвых детей; их устремленные взгляды, казалось, боялись потерять последний луч надежды. Я часто останавливалась на улице, чтобы им оказать какую нибудь помощь. У меня было два мотива: облегчить их страдания и попросить помолиться за Елисавету. Я считала необходимым присоединять эту последнюю мысль ко всему, что я испытывала самого чистого и самого сердечно молитвенного. Это — единственная месть, которую может позволить себе преданное сердце. Однажды я отправилась за г-жей де-Тарант, которая была у г-жи де-Бомон и должна была ее ждать у подъезда в карете. Одна женщина, носившая отпечаток самой страшной нищеты, подошла ко мне и сказала мне умирающим голосом: «подайте милостыню, милая дама, во имя Господа и Пресвятой Богородицы», — и показала, мне свои искалеченные руки; я вынула из кошелька шесть франков и дала ей — она вскрикнула и упала в обморок. Мои люди дали ей воды и привели ее в чувство; тогда я ее спросила, что могло так подействовать на нее. «Уже несколько лет», возразила она, «как я не видала таких денег; два дня я не ела, и теперь побегу к моей матери, которая умирает от голода».
Однажды после обеда мне возвестили о приезде г-на де-Сеиор, о котором я упоминала уже выше; я приняла его очень холодно, он нисколько не смутился и начал мне рассказывать о своем пребывании в Петербурге, как о самом счастливом времени в его жизни. «Много ужасных происшествий произошло с тех пор», сказал он, «как я вас не видал, но и вы ведь тоже живете во времена ужасов». — «О каком времени ужасов вы мне говорите?» спросила я. — «О царствовании Павла». — «Ваше сравнение не имеет никакого основания, и совершенно непонятно, как вы можете сравнивать государя справедливого, благородного и великодушного с Робеспьером, преступным деспотом, главой разбойников?» — «Но, сравнивая его царствование со славным и полным счастья царствованием Екатерины II, вы переживали тяжелое время». — «Я не имею нужды оправдывать свои чувства признательности и удивления к покойной императрице. Но я должна отдать справедливость достоинствам ее сына и не сравнивать его со злодеями, которым подчинялись многие французы. Но я все-таки восхищена слышать от вас, что вы воздаете должную похвалу памяти императрицы; вы были бы более, чем неблагодарны, если бы забыли все благодеяния, которые она вам делала». Г-н Сегюр изменился в лице. Он был послан в Вену директорией и в это время написал письмо, содержание которого было направлено против императрицы. Он должен был предположить, что я знала об этом сочинении, по крайней мере, понаслышке. Таким образом последние мои слова оборвали его визит, и он долгое время и не пытался вновь навестить меня; он боялся также встречаться с г-жей де-Тарант, как преступление боится угрызений совести. Я видела этому доказательство: я провожала однажды утром г-жу де-Тарант к одной знакомой англичанке; она просила меня подождать ее в карете; г. Сегюр, проходя мимо, узнал меня и, начав со мной разговаривать, спросил, кого я жду; «сейчас придет сюда г-жа де-Тарант», — отвечала я. — «Ваш покорнейший слуга, графиня», — сказал он и исчез.
Г-жа де-Тарант познакомила меня с герцогиней де-Люинь, дом которой был очень уважаем, благодаря собиравшемуся там обществу, хотя муж ее занимал место сенатора и по своей службе был связан с новым правительством. Их прекрасный салон был наполнен только лишь представителями древней знати, без малейшей примеси нового дворянства. Лишь г. Талейран являлся туда, он начинал играть в рулетку с банкирами. Я занималась тем, что рассматривала его фигуру, и мы долго смотрели друг на друга, как фарфоровые собачки. Его хитрый и подозрительный взгляд имел выражение выведывающего мошенника, его красные и дрожащие руки производили отталкивающее впечатление; он имел преступный вид с головы до ног.
Я помню, как ему отлично ответила г-жа Режекур, это мне рассказывала г-жа де-Рус в отеле Караман. Г-жа Режекур находилась при особе принцессы Елисаветы[257]; находясь при ней, она устроила свою судьбу и приобрела положение. Одно необходимое дело заставило ее обратиться к г-ну Талейрану и попросить у него аудиенцию; он назначил день и час. Она немного опоздала. «Я недоволен тем, что вы опоздали, я не могу долго оставаться с вами; но где же вы были?» — «У обедни». — «У обедни, сегодня?» (это был обыкновенный день). Г-жа де-Режекур ответила ему с почтительным видом, делая реверанс: «Да, ваше преосвященство». Не надо забывать, что Талейран был епископом. Он понял всю тонкость этого ответа г-жи Режекур и поспешил покончить с ее делом, боясь еще проглотить несколько подобных пилюль. Г-жа де-Режекур была находчива в высшей степени: принцесса Елисавета подарила ей кольцо из своих волос с тремя начальными буквами своего имени Н. Р. Е. «Вы знаете, что это значит?» — спросила она ее. — «Да, счастлива через нее » («heureuse par elle»). Принцесса Елисавета обладала с самой ранней молодости характером, который предвещал все добродетели. У нее соединялась с трогательной красотой масса энергии, которая со временем еще более укрепилась в ней. Король, ее брат, делал ей каждый год подарки в виде всякого рода драгоценностей. Она уполномочила, г-жу Полиньяк попросить за нее у его величества, чтобы ей заменили эти подарки деньгами; сама она не могла решиться просить этой милости, находя этот вопрос слишком щекотливым. Король согласился на ее просьбу; принцесса собрала довольно значительную сумму, которую она употребила на то, чтобы упрочить состояние г-жи Режекур. В другом случае принцесса Елисавета, всегда робкая, когда дело касалось лично ее, пошла сама к королю просить позволения продолжать видеть г-жу Омаль, которая находилась при принцессе Елисавете и, впавши в немилость, была удалена от двора; она говорила, что она ничего не знает о ее вине, и что, несмотря на уважение, которое она должна питать к приказаниям его величества, она не находит справедливым отказывать в своей доброте и доверии лицу, со стороны которого она ничего не видала, кроме доказательств преданности. Король нашел ее доводы справедливыми и разрешил ей поступать так, как она находит нужным. Принцессе Елисавете было тогда только 15 лет. Чистое тело этой ангельской принцессы было погребено в саду де-Монсо, который принадлежал во время моего пребывания в Париже Камбасересу.