Разрыв Бонапарта с Англией. — Пасси и другие окрестности Парижа. — Дачная жизнь гр. Головиной и княгини де-Тарант. — Посещение Версаля. — Поездка в замок Ронси. — Жизнь обитателей замка. — Жалобы первого консула на Россию. — Граф Морковь. — Новости из России. — Пребывание гр. Головиной в Париже. — Католические патеры. — Роялисты. — Могилы Людовика XVI и королевы Марии-Антуанетты.
В это время Бонапарт вступил в борьбу с Англией. Чтобы успокоить народ, недовольный войной, он старался дать ему развлечение и забавлял его зрелищем приготовлений к высадке. Он велел строить понтонные суда, называемые «péniches». Он посещал одну верфь за другой, чтобы лично руководить работами; зеваки бегали за ним, но никто не был обманут, и стены покрывались кокардами. Mae, якобинец, преданный Бонапарту, живя уже несколько лет в Лондоне, нашел средства проникнуть в собрание верных подданных Людовика XVIII. Он уверял их, что недовольство французов достигло крайних пределов, и что скоро наступит момент для торжества правого дела. В то же время он уведомлял первого консула о всех замыслах эмигрантов, а этот, с своей стороны, старался добиться осуществления своих коварных замыслов, последствия которых мы узнаем дальше.
Чтобы придать вид законности своим планам о возвышении, Бонапарт предложил Людовику XVIII отказаться от короны своих предков. Всем известен ответ короля Франции на это дерзкое предложение. Бонапарт был взбешен и запретил под страхом смерти распространение ответного письма. Опасались, чтобы народ не употреблял каких либо насилий; боялись даже за иностранцев. Я же никогда не разделяла этих опасений, и мое убеждение подтвердилось некоторыми лицами из низшего класса, которые говорили, мне, что они прежде всего поспешили бы все в дома, занимаемые русскими вельможами, чтобы спасти их, и что они слишком многим обязаны русским, чтобы не предохранять их от угрожающей им опасности. Англичане же были задержаны, подверглись насилиям и были препровождены в Вердюн. Эти события произошли весной 1801 года.
Лето этого года мы провели в деревне Пасси, в 16-ти милях от Парижа. Местонахождение этой деревни очаровательно. Сад состоит из террас, которые тянутся до самой Сены; террасы соединяются каменной лестницею с железной решеткой, обвитой виноградом. Входная тенистая терраса служила нам гостиной, другие террасы были покрыты фруктовыми деревьями. Моя мать занимала бель-этаж, мои же комнаты были наверху, откуда налево виднелся Париж, как на ладони, направо Гренельская долина. Дальше возвышались замки, дачи, между прочим Мендон, который принадлежал теткам Людовика XVI.
Моя мать часто долго за полночь засиживалась на террасе, любуясь фейерверками, пускавшимися в разных местах в деревушке Шантильи, в Елисейских полях, в Трасками, Тиволи и др. Я скоро, почти против воли, уходила, и целыми часами оставалась одна. Наша дача находилась на нижней улице, верхняя вела прямо в Булонский лес. Я часто отправлялась туда с моими друзьями, Караманами. Мы там гуляли, ели мороженое на открытом воздухе, заходили в павильон, смотрели на танцы. Там было много народа, много красивых костюмов, много изящных дам. Праздник без церемоний и соблюдения этикета придает больше свободы удовольствию, публика не подчинена никаким стеснениям: уходят, приходят, когда хотят, никому не обязаны оказывать особого внимания. Я совершила одну прогулку с г-жей де-Тарант, позабавившую меня настолько, что я забыть ее не могу. Мы возвращались около 11 часов из Парижа и проезжали Елисейские поля. Я увидела направо ярко иллюминованный сад; г-жа де-Тарант сказала мне, что — это праздник, который устраивался два раза в в неделю в деревне Шантильи, что плата за вход 30 су. Она предложила мне отправиться туда, я охотно согласилась. Мы заплатили сколько следует при входе, нам дали наши билеты, и мы вошли. Деревня Шантильи принадлежала принцу Конде. Я увидела прелестный сад, красиво иллюминованный бенгальским огнем, и во дворце оживленный бал. В разных частях сада происходили игры. За 30 су нам еще подали на соломе маленькую чашку с мороженым; мы были в простых костюмах, но никто не обращал на нас внимания, мы могли свободно наслаждаться удовольствием этого вечера и возвратились в Пасси в восторге от этого вечера.
В Пасси у меня было три соседа довольно замечательных: г-жа Жанлис, которую я никогда не желала ни видеть ни встречать и которую я люблю больше читать, чем слушать: аббат Жирар, автор трех почтенных работ: «Les leçons de l'histoire», «La theorie du bonheur» и «Le Comte de Valmont»; г-жа д’Арблей, урожденная мисс Борней, известная своими прекрасными романами. Иногда случаются странные сближения, которые оставляют за собой воспоминания по самым незначительным вещам. Прогуливаясь однажды вечером, я увидела прелестную собачку; которая подошла ко мне поласкаться и показывала движением, что хочет войти в дом, пред которым я находилась. Я открыла ей дверь, она бросилась в дом; я спросила, кому принадлежит эта собачка. Мне ответили, что это была собачка г-жи д’Арблей, урожденной Борней. Я никогда не думала, читая ее произведения, что я когда нибудь буду впускать в дом ее собаку и ласкать ее. Гуляя поздно вечером с Генриеттой по верхней улице, я увидела у двери одного дома старую мещанку в чепце и рядом с нею ее мужа в бумажном колпаке; их окружали молодые девушки и парни. Старуха оживленно говорила, жестикулируя руками; кружок молодежи слушал с большим вниманием. Я остановилась, чтобы послушать, она заметила и сказала: «Вы тоже хотите послушать, моя добрая дама?» «Охотно», — ответила я; одна из молодых девушек предложила мне скамейку, но я предпочла стоять. Добродушная женщина продолжала свой рассказ, в котором привидения и бряцание цепей были на первом плане. Молодые девушки прижимались друг к другу: ужас, казалось, охватил их. В это самое время я слышу в большом доме, как раз напротив, концерт Моцарта, исполняемый на скрипке с очень большим вкусом. Я стояла, как вкопанная, я уже не видела перед собой деревенской картины: сердце наполнилось воспоминаниями, я углубилась сама в себя. Мои мысли остановились на предметах не имеющих ничего общего с деревенской обстановкой. Неожиданное и невольное размышление пришло мне на ум: «я нахожусь на одной из улиц Пасси, говорила я себе, теперь 10 часов вечера, все, что около меня, уже наверное я больше никогда не увижу. Музыка, которую я слышу, возвращает меня к прошлому, чувство заставляет меня видеть то, чего я не вижу. Что же такое сердце? Как велико могущество его!» Я вернулась домой в молчании: я была занята слишком мыслями, чтобы быть в состоянии говорить. Г-жа де-Тарант разделяла время между своей матерью и мной. Я пользовалась ее пребыванием в Пасси, чтобы совершать с ней прогулки пешком. Приятно гулять или с другом или совершенно одной. Мы не терпим равнодушия по отношению к себе, отравляющего всякую радость; лишь в обществе мы можем чувствовать и наслаждаться. Однажды вечером мы сделали прогулку в Отейль. Погода была прекрасная, способная заставить не замечать времени. Мы шли все вперед, пока сумерки не напомнили нам, что пора возвращаться домой. Чтобы сократить дорогу, мы решили пересечь поля, которые примыкают к Бульи, но потеряли дорогу, и ночь застала нас бродящими в лесу, который был не безопасен. Мое безусловное доверие к г-же де-Тарант очень успокаивало меня. Часто забываешь опасность около лица, которому привык доверяться, и уверенность сердца рассеивает беспокойство. Между тем мрак усиливался; мы с трудом шли по скошенным нивам, солома колола нам ноги, наше положение казалось неприятным. Наконец, я заметила в темноте фигуру женщины, идущей недалеко от нас. Мы прибавили шагу, и нам удалось догнать ее: это была старуха, она несла на своей спине вязанку, которая замедляла ее движение. «Милая старушка, проведи нас в Пасси», — сказала я ей. — «С удовольствием, сударыня, идите за мной. Мы пройдем сначала стену, окаймляющую верхнюю улицу». Действительно мы скоро недалеко были от дома. Я хотела поблагодарить нашу провожатую я заплатить ей за услугу, которую она нам оказала. Мне стоило многих трудов заставить ее взять монету в шесть франков. Французский народ бескорыстно-услужливый, — я имела тысячу случаев убедиться в этом.
Г-жа де-Тарант предложила мне осмотреть Версаль более подробно; я видела его только мимоходом, когда ходила встречать г-жу де Шатильон. В этом интересном месте все носит отпечаток величия. Кажется, будто пред вами снова восстает благородный и прекрасный век, воспоминание о котором заставляет всегда любить Францию. Жестокая буря революции пронеслась над Версальским замком, барельефы из лилий были сорваны, но видны некоторые остатки, которые утешают верные сердца. Я посетила большой Трианон, обежала залы Людовика XIV. Сидя на ступеньках колоннады, соединяющей два флигеля, я от времени до времени оглядывалась на мраморный паркет, по которому шествовал великий король и столь избранное общество, которым он был окружен и в котором природа собрала столько достоинств, казалось, только для того, чтобы возбуждать в потомстве сожаление и дать ему доказательство своего ничтожества. Я не была в состоянии дать себе отчет во всех воспринятых впечатлениях: всегда вдвойне бываешь подавлен при виде мест, которые столько раз подвергались описанию.
Мой муж отправился с г-жей де-Тарант на два дня в замок де Ронси к герцогине де Шаро. Я ждала его с матерью и моими детьми до его возвращения. Затем я совершила ту же поездку с г-жею Тарант и графиней Люксембург, которых я пригласила с собой, чтобы устроить приятный сюрприз герцогине, с которою они были в тесной дружбе. Мы отправились за ней в Париж и оттуда по дороге в Реймс около полуночи, чтобы на другое утро быть у цели нашего путешествия. Мы проезжали Виллие Котре, известную деревню, принадлежавшую герцогу Орлеанскому. Лес, окружающий замок, безмерен и отличается своей красотой; его пересекает почтовая дорога. От времени до времени на неизвестном расстоянии виднеются охотничьи домики, к ним прилегают кленовые аллеи. Я вспоминала в этом лесу множество особенных подробностей, которые мне рассказывали, и с удивлением любовалась его чудесною растительностью. Мы приехали в Ронси около полудня. Замок, украшенный четырьмя башенками, расположен на возвышении. Мы вошли в красивый вымощенный двор. Г-жа Шаро, г-жа де Беарн, г. и г-жа де Турсель и все дети выбежали к нам на встречу, и их радость увеличилась при виде г-жи Люксембург. В их гостиной мы нашли г-жу Турсель — мать, она встретила нас с распростертыми объятиями. Эта гостиная очень просторная и расположена квадратом: с каждой стороны широкое окно, у двух окон находился письменный стол, а в стороне — клавесин. Камин покрыт был журналами и брошюрами, вокруг удобная мебель. Посреди гостиной — большой рабочий стол; тут же находился другой — для всякой мелочи. Один угол гостиной отдан был в распоряжение детей. Все домашние вставали в 8 часов и после утреннего туалета посещали друг друга. Я шла поздороваться с Полиной, которая жила подле меня и с которою я особенно любила проводить время. Все собирались к завтраку, который проходил очень весело, потом все отправлялись на сбор винограда; это очень приятное удовольствие. У каждого были свои ножницы, своя корзина; мы срезаем с удовольствием красивые грозди; народ поет, дети были в восторге. Побыв у себя некоторое время, за своими занятиями и туалетом, мы все возвращались в гостиную, где каждый занимался, чем хотел. Приятная непринужденность царствовала между нами. Спокойный, приятный разговор прерывал иногда наши занятия. Ничего не было заранее приготовлено, все шло само собой, проистекая из желания быть приятным и удовольствия быть в обществе. Обед был отличный; после мы снова шли гулять, и вечер завершал наше дружеское препровождение времени. Г-жа де-Турсель-мать, искренно привязанная к г-же де-Тарант и по сердечным чувствам, и по убеждениям, часто разговаривала с нею отдельно. Г-жа де-Турсель была очень рассеяна. Как-то г-жа де-Турсель сидела на табурете у ее ног, вдруг она сказала: «зажгите, пожалуйста, свечу и посветите; мне нужно сходить в мою комнату». Г-жа де-Тарант поспешила исполнить ее просьбу. Когда она возвратилась, г-жа де-Шаро и г-жа де-Беарн бросились на колени перед ней, говоря: «Вы испортите прислугу, а наша мать злоупотребляет вами!» Г-жа де-Турсель вошла в комнату во время этой сцены и была чрезвычайно удивлена, узнав о своей рассеянности. Г-жа Августина Турсель чрезвычайно удачно умела соединять приятное с полезным. Однажды я зашла к ней завтракать. Ее маленькая полуторогодовая Леони сидела у нее на коленях, старшая девочка, лет 4-х или 5, сидя рядом с нею, учила катехизис; от времени до времени г-жа де-Турсель объясняла ей, а в промежутки она учила роль маркизы, которую должна была играть в замке Оствилль. «Вы меня удивляете, сказала я ей, как вы одновременно можете заниматься различными предметами». «Дорогая», ответила она, «доброе желание составляет все. Я думаю об одном и замечаю другое». Мое пребывание в Ронси дало мне настоящее понятие о жизни в замках, и я нашла эту жизнь приятнее, чем все, что я когда либо видела или читала. Я оставила моих друзей чрез 3 дня, чтобы вернуться к моей матери и к моим детям. Я снова проезжала чрез лес Виллие-Котрен, но в этот раз при совершенно другой обстановке. В нескольких местах горели большие костры, зажженные рабочими, фигуры которых вырисовывались черными силуэтами; деревья, освещенные огнем и луной, казались мрачными и величественными. Я вспомнила призыв герцога Орлеанского в этом лесу и ту власть, которую он хотел приобрести над умами, доказательство которой он показал при дворе. Я предалась своему воображению и представляла себе волшебные картины. Я не замечала ничего кругом себя и видела только богатство природных сил и сожалела об этом несчастном принце, который не сумел воспользоваться ими.
В конце октября месяца я вернулась в Париж и с удовольствием увидела своих хороших знакомых. В это время возвратился граф Морков. Бонапарт пригласил его к себе на обед и забросал его вопросами об одном французском эмигранте, который был ему подозрителен и которому Россия дала убежище. 9 га обидчивость, однако, прикрывала собой только желание завязать с нами ссору; война была необходима для его планов. Граф Морков ответил ему с благородным достоинством на его попытку к ссоре. Он послал отчет в своем поведении к нашему государю, который, вместо ответа, послал ему орден св. Андрея. Недовольный первым консулом, он старался сблизиться со старым дворянством. Он одобрил мое поведение в Париже. Я думала с сожалением о том, что мне придется покинуть Францию раньше, чем я рассчитывала: мне было тяжело отказаться от счастливой жизни, совершенно соответствующей моим взглядам. Мои радости были искренни и не имели призрачнаго. Спокойствие, которое я нашла здесь, было для меня еще дороже после поразивших мое сердце страданий. Я часто получала известия от графини Толстой, сообщавшей мне иногда сведения об императрице Елисавете. Когда человек живет вдали от отечества, любовь к нему делается живее; я всегда жаждала знать, что делалось у нас дома. Я узнала, что обязанности генерал-прокурора, который заведывал многими отраслями гражданского управления, были распределены по разным департаментам, подобно тому, как это было во Франции; во главе каждаго департамента был министр. Граф Александр Воронцов был назначен канцлером; князь Адам Чарторижский — первым членом иностранной коллегии. Эти нововведения огорчили истинно русских людей, так как они были опасны: необходимо оставлять нетронутым характер управления, если он установлен опытом. В мое отсутствие у графини Толстой родился сын, и здоровье ее пошатнулось.
Вторая зима, проведенная мной в Париже, была еще приятнее первой. Мое знакомство с положением дел сделалось более прочным. Мои мнения и образ поведения приобрели мне доверие тех, кого я больше всех уважала. Я могу совершенно искренно сказать, что я была расстроена в Париже только двумя бурями, которые сорвали несколько крыш и причинили много несчастий. На другой день после одного из этих ураганов ко мне пришла г-жа де-Люксембург и три сестры Караман со своим старшим братом. Кто-то сказал, что ураганы эти знаменуют гнев Божий, что эта буря была предвестницей конца света. Г-жа де-Люксембург воскликнула с живостью: «надеюсь, что нет, и я мои вещи еще не уложила». Караман ответила на это: «наши вещи не трудно уложить, потому что наша семья легка на подъем». Это признание рассмешило всех, ураганы были забыты, и вечер прошел очень весело. Я ездила в церковь св. Роха, чтобы послушать проповедь аббата де-Булонь. Он говорил об истине; мне казалось, что я услышала в нем энергическое красноречие Боссюэ. Ораторское искусство аббата де-Булонь доведено до высокой степени совершенства. Он умеет внушать ужас и вместе с тем трогать до глубины души. Его голос прекрасен — чистый и звучный; интонация верная, а лицо дышит благородством. Все слушали его с напряженным вниманием, и церковь была полна народа. Несколько щеголей, дерзновенно вошедших в церковь, сидели во время проповеди неподвижно на своих местах и по окончании ее ушли со смущенными лицами. Выходя из церкви, я увидела трех из них, которые стояли, взявшись за руки. «Нужно сознаться, — заметил один, — урок сильный, но прекрасный, нужно прийти послушать еще раз». Я также слышала два похвальных слова св. Августину, произнесенные тоже аббатом Булонь, отличавшияся величественной красотой, и еще более тронувшее меня слово св. Винценту Полю наставника сестер милосердия. Я отправилась послушать его в аббатство вместе с семьей Турсель. Мы поместились на возвышении, откуда оратор был хорошо виден. Сестры сидели все против кафедры; их скромный, углубленный вид усиливал впечатление минут. Однообразная их одежда — черное платье, косынки и капюшоны из белаго полотна выделяли их от собравшихся. Головы всех были наклонены вниз, и слезы благодарности и умиления виднелись на их глазах. Вся аудитория была глубоко тронута. Нельзя противиться очевидности: эти почтенные особы, посвятившия себя человечеству с полным отречением, представляли собой пример того действия, какое производит на людей красноречивая и правдивая речь. Это зрелище должно было рассеять сомнения самых недоверчивых людей. Как прекрасно это учреждение! Революция могла только на время рассеять его членов; ко времени моего отъезда из Парижа в нем снова собралось до 10 000 сестер милосердия. Лишь вере чудеса обязаны своим существованием; достаточно верить истине, чтобы чувствовать себя выше самого себя.
Второй сын г-жи де-Караман устроил на свои деньги школу для бедных детей; он предложил посетить ее. Заведение помещалось в четырех комнатах; в одной мальчики обучались чтению, письму и катехизису; пожилая сестра милосердия руководила занятиями; в другой — были девочки, занимавшиеся тем же; их обучала молодая 18-ти-летняя сестра милосердия, прекрасная, как ангел. Ее лицо и молодость поразили г-жу де-Тарант и меня. «Как вы, такая молодая, могли посвятить себя этому делу с таким мужеством, — сказала я ей; — может быть, какое нибудь несчастье или неожиданные обстоятельства принудили вас к такой жертве?» — «Простите меня, — отвечала она, — это моя добрая воля, я принадлежу к богатой семье в Лангедоке. Я всегда стремилась посвятить себя на пользу человечества; нас четыре сестры, моя мать не нуждается в моих заботах, она согласилась на мою просьбу, и я этому беспредельно рада». Она говорила это с трогательным видом, и ее чудные глаза приняли еще более трогательное выражение, когда она заметила, с каким интересом мы ее слушали. Ее прекрасные волосы были покрыты белой косынкой, белизна которой, не портила впечатления ее чудного цвета лица. Щеки у нее разгорались по мере того, как она говорила, и, казалось, душевная ее красота удвоивала красоту ее лица. Время уничтожает свежесть первой молодости, но отпечаток душевной чистоты на лице, оживляя его, делает его приятнее, чем самая красота.
С наступлением весны мои прогулки возобновились. Однажды я поехала с семьей Турсель в Сен-Жермен. Г-жа де-Беарн взяла на себя приготовление обеда, который был подан на прекрасной лужайке. Между тем мы проезжали знаменитый лес. Мы увидели замок и террасу, которая возвышается над Парижем. Я вспомнила о Людовике XIII, столь слабом и вместе прекрасном короле, о его знаменитом министре. Идя по лесу, я с удивлением прочитала на нескольких деревьях слова: «да здравствует король». Это доказательство преданности верных слуг короля, написанное большими буквами, нас живо заинтересовало. Бури пощадили эти простые памятники, более достойные внимания, чем памятники, воздвигаемые пустым тщеславием. Эти слова были вырезаны очень высоко, и, чтобы достигнуть этой высоты, нужно было подвергаться большому риску. Когда человека охватывает глубокое сердечное чувство, у него является сверхъестественная сила, он забывает всякую опасность; у человека является потребность высказаться, как необходимость дышать. Мы остались в Сен-Жермене до вечера и возвратились прелестной дорогой в Сен-Клу. Я предпочитаю леса всем садам и паркам на свете. В их дикости я люблю печать природы, где не видна работа человеческих рук; лесная тишина есть прекрасное убежище для мысли: свободнее мечтать под его густой тенью и на тропинках, пробитых только необходимостью и напоминающих собой тернистый жизненный путь. В нескольких верстах от Парижа мы заехали выпить сидру. Мы возвратились в столицу чрез Елисейския поля. Я всегда приближаюсь к этому огромному городу с особенным волнением. Достаточно покинуть его на некоторое время, чтобы вновь, как в первый раз, поразиться его шумом и движением.
Графиня Протасова приехала в Париж в надежде поразить всех и доказать парижанам, что она была важная особа у себя на родине. Я сделала ей визит, она приняла меня отлично, и ее благоволение ко мне удвоилось, когда она узнала мой образ жизни и общество, в котором я вращаюсь. Она пришла к нам и встретила нескольких знакомых мне дам, между прочим г-жу Августину де-Турседь, которая поразила ее своей внешностью и любезностью. На другой день я ездила с г-жей Шаро в некоторые магазины за покупками. Выходя от Верспуи, торговца материями на улице Ришелье, мы увидели на некотором расстоянии графиню Протасову, остановившуюся в экипаже. Г-жа Шаро попросила меня подъехать к ней, чтобы посмотреть на нее, в то время, когда я буду говорить с ней. Я так и сделала; г-жа Протасова заметила, что около меня сидит кто-то. Она спросила по-русски, кто это. Я выставила голову за дверцы и сказала тихо: герцогиня Шаро. «Представьте ее мне», — сказала графиня. Я повернулась к своей соседке и сказала как можно более серьезно: «герцогиня де-Болье, позвольте представить вам графиню Протасову, камер-фрейлину их величеств». Графиня Протасова рассыпалась в любезностях. Г-жа де-Шаро отвечала самым обязательным образом и сделала ей несколько вопросов о ее пребывании в Париже, от которого графиня Протасова пришла в восторг; затем последовал целый поток любезностей и слов, которые продолжались бы долго, если бы я не остановила их, попросив позволения уехать. «Надо признаться, — сказала мне потом г-жа де-Шаро, — что это очень интересно быть представленной придворной даме среди улицы».
Г-жа де-Беарн предложила мне посетить гору Кальвер. Я отправилась туда с ее мужем и г-жей де-Шаро. Это место было особенно почитаемо до революции: благочестивые люди делали паломничества в монастырь, который находится на вершине горы. По дороге к нему встречаются большие кресты и разные усыпальницы, напоминающие Страсти Иисуса Христа. Все было уничтожено каннибалами. Монахи подверглись преследованию, а не успевшие спастись были замучены, но пять из них, переодетые крестьянами, сумели, благодаря мужеству и почти сверхъестественной настойчивости, утвердиться снова в своем уединении. Когда время террора прошло, один из предводителей кровопийцев купил это место, и эти 6 отшельников получили от него разрешение разводить огород на склоне горы, обещая платить по 600 франков ежегодно. Только жадность заставила его снисходительно относиться к благочестивым монахам, которые, благодаря терпению и стараниям, были в состоянии платить ему эту сумму; они посвящали себя таким образом своему призванию, сохраняя надежду умереть в этом месте, которое они поклялись никогда не покидать. Двор монастыря был окружен красивым лесом, прорезанным тропинками, которые ведут в часовню. Отец Гиацинт повел меня в внутренний переход; мы прошли длинный коридор, стены которого были сплошь покрыты фресками, изображавшими страдания Спасителя. Слабый свет освещал нас чрез окно, находившееся в конце коридора. Монотонные звуки шагов монаха раздавались в сводах, нарушая тишину этого места. Я увидела направо внутри здания квадратный двор, стены которого были покрыты надписями.
— Это могила наших братьев, — сказал мне отец Гиацинт, — камень в середине покрывает останки святаго отца, основателя нашего монастыря.
Он рассказал мне затем с глубоким умилением жизнь этого основателя и дал мне его гравированный портрет. Я видела церковь, отличавшуюся простой архитектурой, но содержимую весьма чисто. Монахи разделяли свое время между молитвой и работой в огороде. Погода становилась жаркая, туманная и безветренная; я с любопытством следила за разнообразными видами, расстилавшимися подо мной. Тишина в монастыре, спокойствие его обитателей, заставили меня задуматься о земном ничтожестве и о пустых земных заботах и волнениях. Горы действуют на человека возвышающим образом, история древности доказывает нам это: там люди предавались созерцанию, там они искали поэтических вдохновений; на горах же святые предавались молитвенным упражнениям; на горах же совершилось чудо искупления. Человеку необходимо иногда подниматься над землей; этот подъем чужд гордыни, которая волнует мир; он облагораживает душу, которая так часто рвется в нас на простор. Между тем собрались тучи, грянул гром, теплый дождь полился ливнем; невзирая на это, мы спустились медленно с горы; воздух был так чист и пропитан ароматом молодых деревьев, которые нас окружали, что не хотелось прекращать прогулки. Я несколько раз оборачивалась на гору, которая, казалось, становилась все выше по мере того, как я спускалась с нее; во время самого сильного дождя мы зашли в одну хижину, и затем отправились к нашим экипажам, которые ждали нас у подошвы горы.
Роберт сообщил мне о кладбище Madeleine, в котором было погребено сначала тело короля Людовика XVI, а 9 месяцев спустя — тело королевы. Один добрый гражданин, который жил в доме, возвышавшемся над стеной кладбища, видел, как клали их тела в землю и засыпали их известью. Когда время террора прошло, он купил это место и запер вход, впуская на кладбище лишь тех лиц, убеждения которых были ему хорошо известны. Чтобы довершить свое злодеяние, кровопийцы положили головы мучеников между их ногами. В противоположном дворе, куда выбрасывали навоз, похоронено тело герцога Орлеанского.
Роберт был знаком с владельцем этого места; он предложил мне спросить у него разрешения посетить его. Владелец выразил свое согласие, и мы отправились: г-жа де-Тарант, г-жа де-Беарн и я. Мы вошли в маленький двор; к нам вышла дочь этого верного слуги Людовика XVI, ее отца не было дома. Она повела нас к ограде и отворила дверь кл го чел, который она принесла с собой; большую половину занимал огород, в середине находился фруктовый сад. В одном из углов, очень чисто содержимых, виднелся газон, довольно длинный, устроенный в виде гроба, окруженный плакучими ивами, кипарисами, лилиями и розами, здесь и покоятся останки короля и королевы. Г-жа де-Та-рант и г-жа де-Беарн прижались одна к другой; их бледность и выражение их лиц выказывали больше, чем страдание. Я опустилась на колени перед этим святым газоном и сорвала несколько цветков, выросших на нем; казалось, будто они хотели говорить. Я рвала их медленно, мой взгляд как будто пронизывал землю, колени мои вростали в землю. Есть неизъяснимыя чувства, внушаемыя обстоятельствами; обстоятельства, возбудившия эти чувства в то время, способны были волновать мою душу теперь. Я видела королеву, полную красоты и добродетелей, оклеветанную, подвергнутую преследованию, измученную. Моя мысль собрала в одной точке всю ее жизнь: воображение рассматривало ее и представляло ее душе; душа волнуется и проникается глубоким чувством. Утешением мне служило только то, что страдальцы вполне заслужили мученический венец. Я наполнила свой платок анютиными глазками и иммортельками; мои спутницы все стояли, как прикованные к земле; но было уже время уходить. Я купила три маленьких медальона, в которые вложила сорванные на могиле цветы, и дала один медальон г-же де-Тарант, другой г-же де-Беарн, а третий с обыкновенной травой оставила себе.