Дрезден. — Саксонская Швейцария. — Смерть княгини П. И. Голицыной. — Путешествие в Богемию. — Возвращение в Россию. — Митава. — Герцогиня Ангулемская. — Королевская фамилия. — Приезд в Петербург. — Представление ко двору. — Политические события того времени.
В Мейсене я поднялась на башню, с которой открывался вид на Дрезден. Я приехала в этот город с сердцем, стесненным от воспоминаний о графине Шенбург. Мне предстояло увидеться впервые после ее смерти с ее матерью, княгиней Путятиной; столько волнений и слишком основательные беспокойства относительно здоровья моей матери делали меня больной. К несчастью, я попала в руки врача, пичкавшего меня лекарствами. Я старалась, как только могла, скрыть свое беспокойство о матери. Я осматривала все места, которые мне описывала столько раз графиня Шенбург в своих письмах; я видела многое также вместе с княгиней Путятиной, участие которой ко мне, казалось, смешивалось с ее печалью о дочери. Однажды она меня просила прийти одной к ней после обеда. Я последовала ее приглашению. Она повела меня в свою спальню, где находился портрет графини Шенбург во весь рост довольно похожий. Вид этого портрета меня очень взволновал. Княгиня попросила меня немного подождать, сказав, что она мне сейчас принесет кое-что. Я осталась перед портретом, смотря на него с грустным и сладким чувством. Вдруг вошла княгиня и покрыла мне лицо платьем, которое носила ее дочь в день нашей разлуки. Воротник платья сохранял еще запах ее волос, надушенных туберозой. Этот запах, форма ее тела, заметная на этом платье, произвели на меня страшное впечатление. Мне казалось, что я вижу графиню Шенбург, слышу ее раздирающие душу рыдания, когда она прощалась со мною навеки. Я почувствована, что падаю в судорогах: я осталась безмолвной, я сделалась нечувствительной ко всему, что меня окружало и что происходило во мне.
Пробуждение было ужасно: я сознавала только мысль о могиле, скрывшей вечную дружбу. Я слишком страдала и была слишком огорчена, чтобы думать о представлении ко двору курфюрста.
Я пошла посмотреть эту столь хваленую галерею, где я нашла несколько chef d'oeuvre’ов, попорченных по недостатку присмотра. Успение Пресвятой Девы Рафаэля выше всяких похвал. Ночь Корреджио мне не понравилась: на меня неприятно подействовала спутанность ног и рук ангелов. Преувеличенные похвалы всегда бывают в ущерб достоинству. Эта преувеличенность возбуждает и заставляет восхищаться до того момента, когда произведение представляется нашим взорам. Тогда, благодаря прирожденному нам чувству сравнения и критики, очарование идеала разрушается. Ложные репутации и ложные впечатления исчезают, как двигающиеся облака, в которых думаешь видеть всякого рода фигуры.
Врач мне предписал побольше моциона, муж предложил мне путешествие по Саксонской Швейцарии. Я отправилась с ним, с принцессой Тарант и несколькими другими особами. Мы начали с Liebe Wal — прелестного места, где мы пили сливки на мельнице, прекрасной по своему наиболее веселому и разнообразному расположению. Когда мы покинули это место, нашим глазам представилась самая дикая и самая суровая природа. Громадные скалы, долины, заключенные между высокими, покрытыми лесом, горами, большие ветви, скрещивающиеся между собой, опасные каменистые тропинки, проложенные необходимостью, источники, падающие с шумом до глубины долины, создавали суровый пейзаж, который я с удовольствием обозревала. Погода была очаровательна и спокойна. Мы ходили в продолжении семи часов, предшествуемые проводником. Мы вскарабкались на коленях на две крутые горы (Малый и Большой Виттенберг). Мы цеплялись за ветви и корни, чтобы не упасть. Я была истощена, моя одышка почти всецело лишила меня сил, принцесса Тарант меня дотащила до вершины одной из гор, где находилось нечто в роде беседки. Мы остановились в ней для отдыха и для того, чтобы полюбоваться видом мест, расположенных по течению реки Эльбы. Потом мы спустились с горы через густой дикий лес по тропинке, покрытой камнями и терновником. Тогда нас настигла ночь. Природа безмолвствовала; между вершинами старых деревьев замечались серебряные лучи луны, дававшие слабый свет. Стук топора дровосека разносился эхом. Я испытывала чрезвычайное наслаждение, которое доставляют только красоты природы. Это единственное действительное наслаждение, которое никогда не исчерпывается, оно доступно всякому возрасту во всякое время. Опираясь на руку madame де-Тарант, я предавалась всем получаемым впечатлениям, пока мы не дошли до конца леса. Мы заметили у наших ног крыши одной деревни, расположенной на берегах Эльбы. Этот новый пейзаж был освещен тем более поразительным светом, что он выходил из темного леса. Мы, казалось, висели на воздухе, хотя уже прошли три четверти спуска. В самом низу находилось судно, довезшее нас до Пирны, где мы провели ночь перед возвращением в Дрезден. Пирнская долина живописна. Остатки разрушенного замка представляют собой наблюдательный пункт. Они возвышаются над частью гор, а с другой стороны над долинами, усеянными деревнями.
Наши поездки заглушали иногда беспокойство, гнездившееся в глубине моего сердца. Бледность лица моей матери меня леденила, и если иногда я находила некоторую надежду привезти ее на родину, это меня мало утешало, и я страдала потом еще более. Постоянные тревоги истощили всецело мое здоровье, я по-прежнему выходила, но мысль о моей матери меня преследовала всюду. Я с удовольствием встретилась снова с принцессой Луизой Прусской, которая несколько раз навестила меня и обедала у меня с братом, принцем Людовиком, погибшим через несколько лет в войне против французов. Он был почти всегда жертвой обстоятельств и если сделал несколько промахов, то только потому, что не был на своем месте. Этот принц имел великую душу; не стесняемый во всех своих движениях, он кончил тем, что стал заблуждаться, и воображение его увлекло. Горячность и потребность отличиться привели его к смерти.
Я приближаюсь к печальному времени, к страшной минуте, когда я потеряла мать.
Я была больна более обыкновенного. Довольно сильная лихорадка держала меня в комнатах. Моя мать проводила весь день со мной. Она была замечательно бледна и порой впадала в глубокий бред. Я не могла отвести с нее глаз и страшно о ней беспокоилась. Она оставила меня, чтобы пойти обедать, и вернулась вечером. В половине 11-го встала, чтобы попрощаться со мной, обняла меня с обычной нежностью, благословила меня и удалилась. В 11 часов я к ней отправила свою горничную, которая обыкновенно присутствовала при ее раздевании, и услуги которой ей нравились. Я ее ожидала с нетерпением, желая знать, расположена ли моя мать отдыхать; мои дети спали, madame де-Тарант пошла молиться в соседнюю комнату, я уже лежала. Вдруг прибежала моя горничная с очень смущенным видом и сказала взволнованным голосом: «Ваша мать просит вас скорее прийти к ней». Я задрожала от этого призыва, я говорила себе, что моя мать, умирая, зовет меня. Я вскочила с постели, надела ватное пальто и побежала к ней. Какое зрелище представилось моим глазам! Моя бедная мать со всеми ужасными признаками паралича сидела поперек своей кровати. Ее ноги были обнажены, голова непокрыта, глаза обезображены. Хотя она умирала, она протянула свои руки, я их схватила моими; ее голова упала мне на грудь, и она меня благословила самым трогательным, нежным и торжественным образом. Господь позволил, чтобы она сделала это, несмотря на апоплексический удар. Я не берусь выразить, что происходило во мне. Я чувствовала, как слабею; меня вырвали из рук моей матери: мы чуть не упали, обнимая друг друга. Мой муж увел меня в мою комнату, я упала на колени перед распятием и долго молилась вслух. Г-жа де-Тарант говорила мне потом, как она была тронута моими словами, так естественно выходившими из души. Мой муж был так этим растроган, что встал на колени рядом со мной. Смерть, сколько чувства ты нам показываешь и с сколькими истинами ты нас знакомишь! Ты — конец и начало, ты разрушаешь, чтобы вернуть жизнь. Каждая капля моей крови была охвачена ее ледяным покровом. Мать моя дышала еще около получаса после того, как я ее оставила. Она потеряла дар слова немного раньше, но еще имела силу взять руку моего мужа, чтобы поднести ее к своим умирающим губам. Он принял ее последнее дыхание. Это право принадлежало ему, как самому верному другу, как самому нежному сыну, как опоре ее старости.
Моя мать часто высказывала желание быть погребенной в одном из своих имений Калужской губернии, где она родилась. Это же желание было выражено в бумаге, адресованной ею моему мужу и найденной после ее смерти. Мой муж спросил у императора разрешение исполнить последнюю волю умершей. Его величество милостиво разрешил, приказав, чтобы во всех церквах, мимо которых пройдет тело, читались установленные молитвы. Приготовления к погребению отнимали много времени, в течение которого гроб поместили в назначенной для этого комнате возле католической часовни и кладбища, назначенного для иностранцев. Позаботились о том, чтобы я не знала, когда дорогие останки будут увезены от меня. Муж мой в этом случае, как и во многих других, был моим ангелом-хранителем. Он принял на себя все расходы, которые должны были лежать на моем брате, который наследовал состояние моей матери и находился довольно близко от нас во Франкфурте на Майне, но муж мой испытывал действительное удовольствие заботиться о моей матери после ее смерти так же, как это было при жизни. Г-жа де-Тарант не оставляла меня ни днем, ни ночью, ее нежное попечение ко мне было торжеством дружбы. Печаль лишила меня сна, каждый день в 11 часов вечера я испытывала трепет и страдание, которое может понять только сыновнее чувство; это состояние продолжалось около двух месяцев. Г-жа де-Тарант усаживалась возле моей постели и покидала меня только около 4-х часов утра, когда истощенная природа, казалось, засыпала. Она вставала очень рано, чтобы помолиться возле моей матери. Столь искренния и столь нежныя попечения смягчали мое сердечное огорчение. В это самое время произошло обстоятельство, которого я никогда не забуду. Однажды утром я сидела на диване, погруженная в печальные размышления. Мой муж вошел и сел против меня; некоторое время мы хранили молчание, его глаза наполнились слезами; он бросился ко мне, рыдая и говоря, что мы оба осиротели и должны утешать друг друга. Зима протекла для меня печально.
Справедливая и законная печаль никогда не исчезает, религия смягчает ее жгучесть, не уничтожая ее; нужно умереть, чтобы потерять ее. Господь приказывает времени только укреплять нас для того, чтобы ее переносить всегда.
В апреле месяце (1805 г.) г-жа де-Тарант отправилась в Вену на несколько недель; мы условились поехать ей на встречу до Праги. Я спустилась пешком и в кресле, несомом двумя крестьянами, с прекрасной горы, называемой Гейрсберг. Эти носильщики живут на вершине горы, они привыкли к этому путешествию, требующему много силы. От времени до времени они отдыхали. Я пользовалась этими промежутками, чтобы набрать ползучих растений, которые росли на скалах под тенью прекраснейших деревьев. Я размышляла о силе времени, с помощью которой нежные цветы пускали свои корни в самые твердые утесы. Я видела также борозды, проведенные дождем на этих утесах; я делала массу сближений между миром физическим и миром моральным. Формы, краски привлекали мои взоры, возбуждая меня приготовить палитру, но какая кисть может изобразить природу! Самое счастливое изображение ее красот только поражающий сон, очарование которого исчезает, как только откроешь глаза. Я провела два дня в Теплице. Вечером я пошла гулять с моими детьми. Подходя к одной даче, я услышала прекрасную музыку, звуки которой раздавались по долине. Я остановилась послушать: играли новый для меня вальс, возбудивший воспоминания в моем сердце. Таково действие музыки; всегда она находится в связи с чувствительностью, которая подобно хорошо натянутой и верной струне отвечает легчайшему прикосновению. Все в природе звучит; нужно только уметь коснуться, ударить, чтобы в этом убедиться; но ничто не сравнится с органом голоса. Он вводит слово в сердце, и если в отсутствии какой нибудь голос напоминает голос, который любишь, все исчезает перед глазами. Переносишься на крыльях мысли к предмету, заставившему все исчезнуть и оставившему тебя с твоим сердцем и со счастием чувствовать.
На другой день нашего прибытия в Прагу г-жа де-Тарант присоединилась к нам. Прага — живописный город, носящий на себе печать готической архитектуры. Я люблю старинные города: они, кажется, сами собою внушают к себе уважение. Время нашего пребывания в Праге — самое интересное время года для этого города. Праздновали день св. Иоанна Непомука, покровителя города, родившегося здесь и окончившего здесь же мученически свои дни. Этот праздник продолжается неделю. Многочисленная толпа стекается с окрестностей, торжественное богослужение совершается в соборе, где находится массивная серебряная гробница, заключающая мощи святого. Мы выслушали обедню; с трибуны читали проповедь на народном языке, очень похожем на русский язык. Я испытывала невыразимое удовольствие, понимая всю проповедь. Мы обошли весь город; на прекрасном мосту через Молдаву находится открытая часовня, посвященная св. Иоанну Непомуку, перед которой много народу беспрестанно преклоняло колени. Прохожие снимали шляпу с почтением; вообще чехи набожны и добры.
Мы оставались два дня в Праге, во время которых мы видели несколько монастырей. Это было в первый раз, что я входила в католический монастырь. Те, которые я видела в Париже, были разрушены; они были только жалким подобием монастырей. Г-жа де-Тарант показала мне один, принадлежащий монахинями, кармелиткам. Они помещались в здании старинного мужского монастыря этого же ордена. Большое число священников было там убито во время дней 2 и 3-го сентября 1792 г. Коридоры обрызганы кровью. После времени террора госпожа де-Жонкур, старая пансионерка одного кармелитского монастыря, купила здание и сделала воззвание к сестрам, которые с радостью поспешили к ней; но они не были утверждены правительством и не имели права носить монашеское одеяние. Они выбрали формой платье цвета кармелиток с чепцами и косынками белой ткани. Я была у вечерни в этой общине, и так как я была очень больна, то они были внимательны, прося уважаемого старца — настоятеля монахинь, помолиться за меня.
Я возвращаюсь к Праге. Секретарь архиепископа этого города вызвался быть нашим проводником. Проходя по улицам вместе с ним, мы встретили его знакомого — старого кармелитского монаха, который, быв лютеранином и саксонским офицером, стал католическим монахом. Он был настоятелем кармелитского монастыря. Наш проводник просил его нас провести в церковь этого монастыря и показать нам через решетчатое окно одну из кармелитских сестер, умершую 130 лет назад. Он согласился на это. Когда мы были в церкви, он подошел к окну, которое так высоко, что можно на него опереться, и сказал несколько слов шепотом. Тотчас же зеленая занавесь отдернулась с другой стороны, и мы увидели в маленькой четырехугольной комнате умершую, сидящую в кресле. Ее лицо не носило никаких следов разложения, кроме нескольких пятен. Ее глаза были неплотно закрыты, нос и рот прекрасно сохранились, руки были худы, но не походили на руки мертвеца. Сестры-кармелитки сменяли друг друга, чтобы находиться. Та, которая отдернула занавес, держала ее еще. Я ее видела в профиль; она была покрыта черным вуалем, спускавшимся до колен. Она взяла руки мертвой и подняла их без усилия, они сохранили свою гибкость. Затем монахиня вернулась на свое место, а я сказала моей дочери, стоявшей возле меня. «Та, которая держит занавес, так же мертва, как и сидящая». Едва я произнесла эти слова, как услышала шорох платья за стеной. Сестра, обреченная на молчание, исчезла, как тень. Этот орден — один из самых суровых: сестры говорят только раз в день и не должны слышать чужого голоса. Оставив Прагу, мы отправились сесть на корабль на Эльбе, чтобы вернуться в Дрезден. Это одно из самых прекрасных путешествий, которое, я когда либо сделала. У нас было три барки: одна для карет, вторая для кухни, третья для нас с хорошенькими каютами. Берега Эльбы восхитительны; они представляют из себя чудесные картины, за которыми легко быстро следить. У меня была комната пополам с г-жей де-Тарант. Мы вместе наслаждались красотами прелестной природы и этим новым существованием. В час обеда барка с кухней подходила к нашей. Я испытывала тяжелые чувства, видя снова Дрездена, оставивший на мне такое страшное воспоминание, и тем не менее, из-за этого же самого я испытывала некоторое сожаление месяц спустя, когда надо было совсем покинуть этот город. Я возвращалась на родину без всякого удовольствия, так как со мной не было моей матери. Мое сердце было проникнуто печалью. Отправившись до Митавы по той же самой дороге, которую мы уже раз проезжали, мы остановились в этом городе. Мы остановились в довольно плохой гостинице, но лучшей не было. Мы там встретили хирурга герцогини Ангулемской, который ожидал г-жу де-Тарант, чтобы передать ей от ее королевского высочества, что она должна тотчас же явиться к ней. Он прибавил, что герцогиня отправилась гулять в коляске, что она скоро вернется, и мы ее увидим, как она проедет. Г-жа де-Тарант села со мной на крыльце, ожидая ее. Мы видели, как она искала глазами во всех окнах и как откинула назад свой черный вуаль, увидя нас. (Она носила траур по графине д’Артуа). Поклон, посланный ею г-же де-Тарант, был какой-то особенный. Лицо казалось смягченным, насколько только могло быть. Колени г-жи де-Тарант, казалось, сгибались, она опиралась на мою руку, чтобы войти в комнату; она бросилась на свою кровать, казалось, заглушая рыдания. Вскоре герцогиня послала за ней, и вот что рассказала она мне вернувшись. Как только она прибыла в замок, ее провели в кабинет герцогини. Дверь отворилась, она увидела герцогиню, стоящую посреди кабинета и протягивающую ей обе руки. Г-жа де-Тарант упала на колени, прежде чем герцогиня могла ей помешать в этом, обе рыдали, не имея силы говорить, но какие слова могут выразить то, что чувствуешь в подобные минуты! Душа собирает все воспоминания и соединяет прошедшее с настоящим. Между ними произошло объяснение, очень растрогавшее г-жу де-Тарант. Оно касалось письма, написанного г-жей де-Тарант в бытность ее королевского высочества в Вене, и холодного ответа на это письмо. Герцогиня сказала ей, что она была принуждена ответить в таком тоне, что она тогда не могла быть госпожой своих действий и что если г-жа де-Тарант страдала, получив это письмо, она страдала столько же. Король, королева и герцогиня Ангулемская приняли г-жу де-Тарант с самой горячей сердечностью. Их величества желали, чтобы я явилась к ним обедать на другой день с моим мужем. Вечером у нас были с визитом лица, приближенные к королю и принцессам, герцог д’Аварэ, почтенный старец, брат г-жи де-Турсель, аббат Эджеворт, одного имени которого достаточно, чтобы внушить глубокое уважение. Никогда ничье лицо не выражало столько доброты души, как его. Он был высокого роста, благородной осанки, апостольская любовь к людям и достоинство были запечатлены на всей его особе. Я смотрела на него и слушала его с умилением. Когда все ушли, я осталась одна с г-жей де-Тарант, чтобы побеседовать с ней о всем том, что она только что испытала. Никогда не чувствуется лучше цена дружбы, как в минуты, когда сердце полное живых впечатлений, встречает другое, разделяющее их вполне. Умиляешься и отдыхаешь.
На другой день я представлялась королю в присутствии всей семьи. Его величество поспешно подошел ко мне и милостиво высказал, как он был тронут, моим дружественным отношением к г-же де-Тарант. Затем король представил меня королеве и герцогине Ангулемской, которые приняли меня очень хорошо. Беседовали до обеда; король первый пошел к столу, сопровождаемый всей семьей. Он сел между королевой и герцогиней, которая с большим достоинством и учтивостью усадила меня возле себя. Мы говорили о Франции и о личностях, ее интересовавших. После обеда король завладел мною; мы много шутили; он замечательно любезен и поистине по-королевски остроумен. На королеве был странный и неблагородный костюм, лицо у нее неприятное, но она обольщает своим умом. На другой день я отправилась высказать свои пожелания герцогине по случаю дня рождения монсиньора. Я привела с собой моих детей. Герцог Ангулемский принял нас, прося подождать герцогиню, занятую своим туалетом. Он любезно беседовал с нами. Г-жа де-Тарант сказала ему с волнением: «Как я вам благодарна, монсиньор, за то, что вы осчастливили герцогиню». — «Скажите мне лучше, принцесса, — ответил он, — что я сделал, чтобы заслужить такое сокровище». Затем появилась ее высочество. Она была очень весела и любезна. Два дня спустя мы отправились с семьей в Петербург, а мадам де Тарант оставалась еще месяц в Митаве.
По прибытии в Петербург я с грустью вернулась в свой дом, ставший таким пустым для меня со смертью моей матери. Моя квартира была испорчена: она была нанята на время нашего отсутствия для принца Людвига Виртембергского. Моя спальня носила следы малой заботливости принца о порядке. Император приехал посмотреть на все повреждения за несколько дней до нашего отъезда; он был ими поражен и хотел взять расходы по исправлению на свой счет. Он был крайне удивлен, когда мой управляющий не хотел взять более двух тысяч рублей. Обои в гостиных были испещрены мыльными пятнами: казалось, принцу нравилось мыться во всех комнатах.
Настало время представиться мне ко двору. Он находился тогда в Таврическом дворце. Я была растрогана и осаждена массой чувств и воспоминаний. Я взяла себя в руки, как только могла. Графиня Протасова отправилась со мной в гостиную императрицы Елисаветы. Через четверть часа явилась императрица. Я была еще в трауре по моей матери, мой костюм гармонировал с моим настроением. Императрица подошла ко мне с смущением. Обняв меня, она сказала: «Вы были очень счастливы во Франции?» — «Да, ваше величество, я нашла там утешение для моего опечаленного сердца». — «Я очень сочувственно отнеслась к несчастью, постигшему вас в Дрездене». Я поклонилась, не отвечая. Наш разговор этим закончился. Граф Толстой, прислонившись к дверям, слушал нас; он, может быть, готовился к некоторым замечаниям. Я не видела императора, ибо дамы ему никогда не представляются. Я сделала несколько визитов друзьям и людям, ко мне относящимся равнодушно. Я была очень хорошо принята первыми; вторые видели во мне только особу, на которую косо смотрят при дворе, но поведение которой во Франции вызывает уважение. Я нашла много перемен в обществе и администрации.
Департамент генерал-прокурора, существовавший с давних времен, был разделен на несколько министерств. Это подражание управлению Бонапарта огорчало старых слуг, потому что оно необходимо вело к новым злоупотреблениям и грабежу. В царствование Екатерины II генерал-прокурор имел помощниками четырех секретарей. В настоящее время каждый министр имеет их большее количество, и весь этот народ, получающий скромное жалование, спекулирует на своих должностях. Возвращаясь в Петербург, мы встретили русские войска, шедшие против Бонапарта. Гордый и воинственный вид и прекрасная выправка солдат внушали доверие и надежду. Но минута отличиться, как это было впоследствии, еще не наступила. Известны события этого года и следующего: битва при Аустерлице, при Прейсиш-Эйлау и Фридланде, Тильзитский мир после свидания на р. Немане. Я об этом поговорю дальше, а теперь нужно вернуться к нашей жизни. Г-жа де-Тарант явилась к нам через месяц; мое счастье было невыразимо, и все мое семейство разделяло его со мной. Мы вернулись к нашей спокойной и однообразной жизни; дни проходили тихо; суетность этого мира не в состоянии была нас ни трогать, ни смущать.