Жизнь на Каменном острове. — Письмо императрицы Елисаветы. — Венский конгресс. — Возвращение императрицы в Петербург. — Госпожа де-Бомон. — «Записки» Головиной. — Г-жа Ржевусская. — Изгнание иезуитов из России. — Холодность к Головиной императора. — Болезнь графа Толстого. — Благоволение к Головиной императрицы Елисаветы. — Заключение.
Дом, в котором я жила на Каменном острове, находился у дороги, по которой беспрестанно проходили гуляющие; у меня были такие маленькие и низенькие комнаты, что, не желая этого, я ни на минуту не теряла из виду этот калейдоскоп. Подобное развлечение представляло большой контраст с моими страданиями, и я испытывала разнообразное огорчение. Вид из окон и с балкона был прекрасен; по вечерам я слышала доносившийся издали звук рожков. Хотя эта музыка не имела никакого отношения к моим воспоминаниям, она навевала на меня грусть. Тихая гармония имеет могущество вызывать в нас какое-то неопределенное чувство, которое связывает нас со всем, что нас касается и что мы любим. Я принуждена была принимать много докучных визитов. Мой муж потребовал, чтоб я представила ко двору мою младшую дочь. Император вернулся на некоторое время в Петербург, а вслед затем должен был состояться петергофский праздник, — надо было повезти на него мою дочь. Это было как раз через месяц после смерти m-me де-Тарант. Я покорилась, как во многих других случаях, и отправилась ко двору с растерзанным сердцем. Императрица-мать была чрезвычайно милостива ко мне; она мне выказала много участия во время моего несчастия и каждый день посылала узнавать, как я себя чувствую. Толпа, которою я была окружена, была почти невидимой для моих взоров; в глубокой скорби у нас остается только чувство внутреннего зрения. Император высказал мне в обычных выражениях свое сожаление о моей утрате; все те, с которыми я снова встречалась в первый раз, торопились высказать мне свое участие общими местами, так мало годными для утешения. То, что я потеряла, невозвратимо; для меня будет большим счастьем, если я встречу хотя что либо похожее на то, что могло бы хотя отчасти удовлетворять моим сердечным влечениям.
Герцогиня Виртембергская также жила на Каменном острове. Я ее часто видела, и это было моим единственным утешением в этом грустном местопребывании. Каждое утро я гуляла в течение часа в лесу, погруженная в мои печальные мысли; мне казалось, что земля ускользает из-под моих ног, и я ходила рыдая. В это время я получила следующее письмо от ее величества императрицы.
Брукзаль, 14-го (26-го) июля 1814 года.
«Зачем я не могу придать моим словам всю силу моих чувств, бедный друг мой! Вы найдете здесь самое глубокое участие, какое только мог кто бы то ни было принять в вашем горе. Только сегодня я была извещена о той невознаградимой потере, которую вы потерпели, которую потерпели все те, которые умеют распознать и оценить заслуги. Я лично не должна ли сожалеть о ней в виду тех чувств, которые она ко мне питала? Я прилагаю к этому перстень, который я выбрала для нее и ожидала случая ей переслать. В виду этого вы будете его носить, обещайте мне это. Сколько вы должны были перестрадать, какую пустоту вы должны испытывать теперь! Мне очень тяжело, что я далеко от вас в эту минуту, и если бы я позволила себе размышлять о том, на что есть воля Божия, я роптала бы на то, что Бог посылает тем, кто мне дорог, самую мучительную печаль именно в то время, когда я далеко от них и не могу предложить им моих забот. Кажется, что Бог давно судил ее достойной быть приближенной к Нему, но Он хотел дать ей насладиться еще в сестре императора самым большим счастием, и я чувствую, что она могла им насладиться. Она счастлива: она исполнила свою тяжелую задачу. Вот она теперь, быть может, со всеми теми, кого здесь оплакивала; но вы, вы, бедный друг, как вы достойны сожаления! Берегите свое здоровье. Мне не нужно вам это говорить: вы никогда не забудете тех обязанностей, которые привязывают вас к этой жизни. Бог один знает, когда и как я вас снова увижу: три недели тому назад я рассчитывала быть в Петербурге в будущем месяце, но император, прибыв сюда, решил иначе. Он считает за лучшее, чтобы я его здесь ожидала, чтобы через 6 недель съехаться с ним в Вене и провести там с ним время конгресса. Это соображение и его желание должны были заставить меня решиться на это, хотя не без труда. Я испытываю несказанное беспокойство и нетерпение вернуться в Россию, и я чувствую, что буду спокойна только тогда, когда там буду. Это испытание нового рода для меня. Бог создает иногда из положения, по-видимому, самого желательного самое тяжелое испытание. Ах, я больше, чем когда либо, уверена, что счастье и отдых существуют только в другой жизни! Я вам говорю только о себе, но я не прошу у вас в этом извинения. Я слишком уверена в вашей дружбе ко мне, чтобы не думать, что даже среди вашего горя вы принимаете участие во всем том, что меня касается. Нет таких друзей, как вы, и сладостно отдохнуть, останавливаясь в мыслях на подобном сердце. Я знаю, как страдал ваш муж, я знаю, что сделала Паша. Пусть Бог хранит эти дорогие существа, и вы еще будете счастливы в этой жизни. Скажите им всем, что я чувствую к ним и к вам. Напишите мне, надеюсь, не будет нескромностью попросить вас об этом. Разделите со мной ваше горе, и мое сердце сумеет его оценить. Говорите мне больше о той, которую вы только что потеряли, сообщите мне все подробности ее последних минут. Мне настоятельно нужно их знать. Прощайте, бедный, бедный друг, да поддержит вас Бог».
Это письмо наполнило меня благодарностью и чувством покорности. Одна лишь глубокая привязанность к императрице могла в это время облегчить тяжесть моего сердца.
Моя жизнь изменила свой характер. Верный и надежный друг не существовал больше, мне нужно было всецело бы открыть свое сердце друзьям, а у меня не было больше этой дружбы, которая не переставала бы меня поддерживать. Сердечные привязанности, которые мне остаются, требуют с моей стороны полного самопожертвования. Я безропотно этому покоряюсь: когда Бог отнимает у нас дорогой предмет нашей привязанности, он нас привязывает к себе с большей силой. Некоторые рассудительные люди мне говорят, что когда имеешь таких детей, как мои; можно утешиться. Но детей, которых я люблю и обожаю, я имела также и при жизни моего друга. Как будто у меня было ожерелье из драгоценных камней, которое составляет основание богатства, лучший камень потерян и не может быть заменен, ожерелье разрушено. Надо чувствовать, чтобы судить, и нельзя прикладывать свою точку зрения к чувствам других. Каждый по своему принимает удары судьбы.
Вернувшись в свой городской дом, я испытала массу ощущений, которые мне трудно будет выразить. Комната, в которой скончалась m-me де-Тарант, дороже мне всех сокровищ. Я спала в комнате рядом, и мне часто казалось, что я слышу ее стоны. Мои друзья посещали меня, герцогиня продолжала высказывать мне свое участие и привязала меня к себе на всю жизнь.
Почти в это же самое время приехала в Петербург Аглая Давыдова, урожденная де-Грамон. M-me де-Тарант чувствовала в этой молодой женщине истинную любовь. Ее несчастия, ее молодость, опасности, окружавшие ее, требовали для нее опоры. Мой уважаемый друг взял это на себя. Благодарность и привязанность к ней Аглаи возбудили мое участие. Доверие, которое она мне высказала, заставило меня попытаться быть ей полезной. Осмеливаюсь думать, что я имела счастье предохранить ее от некоторых опасностей. Но пустота, которую я испытывала и до сих пор испытываю, останется навсегда тою же самою.
Графиня В. Н. Головина. С миниатюры, рисованной карандашом и принадлежащей княгине Баратовой.
Политические события (1816 года), столь великие и решительные, интересовали меня только на половину. Все потеряло свою цену в моих глазах, раз я не имела возможности ни с кем поделиться своими впечатлениями. Я была счастлива только тогда, когда одна перед Богом призывала душу m-me де-Тарант, прося ее молиться за меня. Венский конгресс, который должен был продолжаться только шесть недель, продолжался девять месяцев. Продолжительность политических переговоров приводила в уныние умы, и слава императора, столь прекрасная, несколько потускнела в глазах многих. Зрелище света, когда он возбужден великими событиями, может быть сравниваемо с ходом театрального представления. Если выдающиеся моменты действия не связаны таким образом, чтобы привести к простой, естественной развязке, пьеса кажется неудачной. Стремление пытливых умов проникнуть в будущее приводит их к заблуждению, а в политике таинственное затишье ведет только к возбуждению подозрения. Императрица все время празднеств оставалась в Вене; затем она вернулась к принцессе, своей матери. Появление Бонапарта во Франции вызвало уныние: видели, как снова появилась эта воинствующая шайка, которую события придавили на время; но император Александр, предназначенный Провидением покровительствовать законному делу, восторжествовал, с помощью Англии, над этой попыткой и добился второго возвращения французского короля в его государство. Людовик XVIII не был больше принят с энтузиазмом, его королевский венец стал более, чем когда либо терновым венцом, союзники предлагали уже разделить его государство, но император Александр все еще был покровителем законного дела. Минута возвращения в Петербург императора и императрицы приближалась. Они прибыли в декабре месяце. Двор стал очень блестящим[282], а свадьбы двух сестер императора повели за собой большое число праздников. После того письма, которое я получила от императрицы Елисаветы и которое я привела выше, мне было позволено питать некоторую надежду. Я ее видела в свете, во дворце; ее смущение, холодный вид императора, меня очень разочаровали, доказав мне, что мне предстоят новые испытания. Я им покорилась с тем большим мужеством, что я испытывала уже раньше подобное несчастие. Глубокая печаль способна разрушить иллюзии. Мои неослабные чувства к императрице восторжествовали над всем. Мое сердце страдало, но я не испытывала никакого ущерба моему самолюбию.
Я часто получала письма от своих парижских друзей: их любовь ко мне увеличилась со смертью m-me де-Тарант. Баронесса де-Бомон, ее старый друг, бедная и добродетельная, жила в это время только на ту пенсию, которую ей посылала m-me де-Тарант; между тем, она думала, что получала ее по милости императрицы. Деликатность, пытавшаяся скрыть свои благодеяния, тем более предпочитала скрыться за это имя, что без щедрости императрицы m-me де-Тарант не была бы в состоянии помочь своей подруге: она секретно получала от императрицы пенсию в 5000 рублей. Когда m-me де-Тарант умерла, я решила добиться для баронессы продолжения назначенной ей пенсии. Я решилась поговорить об этом с императрицею и, не имея возможности видеть ее глаз на глаз, осмелилась на балу у императрицы матери обратиться к ней. Я думала, что не нужно размышлять о себе, когда дело идет об оказании услуги другому, в особенности же не нужно дать себя обезкуражить препятствиями, над которыми должны взять верх рвение и настойчивость. Я рассчитывала также много на желание императрицы делать добро и на воспоминание, которое она сохранила о m-me де-Тарант. Моя попытка удалась. Она приказала мне послать ей с моим мужем записку по этому поводу. Я повиновалась безотлагательно и на следующий день получила деньги и записку, составленную в следующих выражениях:
«Я посылаю графу Головину годовую пенсию, которую я с удовольствием буду продолжать давать госпоже де-Бомон. Я ей посылаю эту сумму, потому что я в это же время имею ей послать другую. Я недовольна тем, что не имею возможности с вами говорить, мне нужно задать вам тысячу вопросов, но в настоящее время это невозможно, нужно ждать. Сколько перемен влечет за собой время! Могу ли я пока спросить вас о вашей исторической работе? Со времени несчастия, постигшего вас, я думаю, вы ею не занимались. Но я уверена также, что вы ее не забыли, и я очень желала бы снова увидеть ее, если это возможно. В моем уединении все виды умственных занятий мне полезны, а это будет отдыхом для меня. В день, когда вы сможете без того, чтобы это много вам стоило, собрать все бумаги, пошлите их мне, если это возможно, а если это невозможно, скажите мне это, я откажусь от этого без труда».
Вот мой ответ на записку ее величества:
«Благодеяние, только что оказанное вашим императорским величеством баронессе де-Бомон, проникает меня благодарностью. Все, что имеет отношение к памяти m-me де-Тарант, имеет особенную власть над моею душою. Вы услаждаете горечь наиболее страдающего существа, вы возвращаете жизнь той, которая потеряла надежду жить; благодеяние это мне так же дорого, как и ей, в особенности, потому что мы будем столь счастливы быть обязанными этим вашему величеству. Что же касается до исторических воспоминаний, то мне невозможно отослать мое марание вашему величеству. Крайне необходимо их переписать, у меня нет больше глаз для этого, мое зрение потеряно на три четверти после страшного несчастия: я пишу только в очках, а по утрам и по вечерам даже они не приносят мне облегчения. Если вы достаточно доверяете моей дочери, за которую я вам отвечаю, как за самое себя, то я ей поручу заботу о них. M-me де-Тарант переписала нашу работу до смерти императора Павла. На этом месте ваше величество изволили остановиться. Я продолжала с этого времени описание только тех событий, которые касались меня лично, прибавив, что так как я была разлучена с вашим величеством, то моя история не может сопровождать вашу, и что я восстановлю все подробности до момента, когда, возвратившись из своего путешествия и снова приближенная к вам, могла узнать истинную правду. Я подробно описала мои путешествия и остановилась на смерти моей матери во время моего пребывания в Дрездене. Дальше я не продолжала. Болезнь и страдания моей уважаемой подруги поглощали меня всецело. Смею уверить ваше величество, что эта потеря, эта смерть и эта печаль еще так же живы, как и в первую минуту. Я снова примусь за эту работу, если ваше величество желает ею заняться, и вы сами увидите, в каком месте моих мемуаров они будут нуждаться в ваших дополнениях. Я вам доставлю через моего мужа, если вы прикажете, отрывки, которые вы были добры мне доверить. Поверьте, ваше величество, что я всегда с уважением покорюсь условиям, исходящим от вас. Моя судьба — быть неизвестной, моя совесть слишком чиста, чтобы я пыталась оправдываться. Благоволите поверить, что, несмотря на все то, что может случиться, моя почтительная преданность и верность останутся всегда одинаковыми. Я счастлива, я воссылаю благодарность Богу за то, что я привязана к вам из-за вас, не так, как любят в этом печальном свете. Соблаговолите милостиво принять мое глубочайшее почтение».
Я увидела императрицу на одном большом балу после того, как написала ей эту записку. Она сказала мне, чтобы я оставила записки такими, как они есть, но я их продолжала для самой себя.
Немного времени спустя после прибытия их величеств из Петербурга, выслали иезуитов. Этот энергичный правительственный акт был вызван боязнью совращений в католическую религию. Иезуитов подозревали в попытках совратить большое число лиц, особенно светских женщин в католичество, и император был принужден действовать таким образом. Это событие повело за собою много тяжелых последствий для некоторых семейств, и этому обстоятельству, я думаю, я должна приписать то более заметное охлаждение, которое выказывал мне император. Я могу отнести только к его милостям к моему мужу то некоторое внимание, которое он изволил оказать моим детям и мне.
Весною 1816 года, Катя Любомирская объявила мне о прибытии графини Ржевусской, двоюродной сестры ее мужа. Я ее уже давно знала по наслышке и питала к ней особенное уважение. Заря ее жизни прошла в тюрьме. Она родилась во Франции и оставалась там со своею матерью, которая была одной из жертв революционных варварств и погибла после нескольких месяцев заключения. Ее семилетняя дочь осталась одна во власти тюремного сторожа. Он плохо обращался с нею и почти отказывал ей в сухом хлебе, служившем ей единственною пищею. Князь Любомирский, отец Розалии (имя графини), был на французской службе, но в это время он там не находился и не знал о судьбе своей дочери. Он наконец узнал об этом и потребовал ее выдачи.
Могила графини В. Н. Головиной в Париже, на кладбище St. Germain des Près. (На памятнике следующая надпись: «Comtesse Golovine, nèe Galitzine, morte à Paris en 1825. Enterrée à st. Germain des Près)». С рисунка, сообщенного графом Мнишком.
Особа, на которую возложено было это поручение, прибыла за три дня до того момента, который был назначен для помещения Розалии в воспитательный дом. Там бы она погибла безвозвратно. Такое необыкновенное начало, кажется, послужило школой всем ее добродетелям, ее уму и ее душе. Я познакомилась с г-жею Ржевусской. Катя привезла ее ко мне 15-го мая, через два дня после ее приезда в Петербург. Моя дружба с m-me де-Тарант ее давно интересовала, рассказ о ее смерти растрогал ее необычайным сродством их душ и отношениями, существовавшими между их душами и их принципами. — Это сходство меня поразило, оно вырвало мое сердце из могилы, в которую оно часто погружалось. Это знакомство будет иметь влияние на мою жизнь, и, говоря о себе, я должна говорить о ней.
Император не взял с собой в путешествие графа Толстого, здоровье которого стало плохо и который не имел сил переносить быстроту поездок его величества. Его болезнь нужно приписать большею частью этим путешествиям и волнениям, сопряженным с его местом. Болезнь была продолжительна и тягостна, у него были только короткие промежутки отдыха и улучшения. Он был очень огорчен, видя себя в разлуке с императором; он видел, как вместе с его влиянием уменьшилось большое количество его случайных друзей. Но, снова сходясь с нами, он нашел, что их еще имеет. Ничего нет более сладостного для сердца, как забыть зло, которое ему причинили. Эта истина применима к графу Толстому, который, будучи искренно привязан к императору, не имел чувства меры в том обожании, которое ему выказывал, и обесчестил благородную роль верноподданного низкими услугами: Это значило нанести ущерб своему государю и самому себе. Возвращение императора не принесло никакого облегчения его положению: оно было уже слишком плохо, чтобы поправиться. Его величество известил его и всеми средствами старался его утешить; созвали всех докторов, но они только увеличили его опасения и его страдания.
Я проводила лето снова на моей даче на Петергофской дороге. Я отправлялась аккуратно раз в неделю к графу Толстому на Каменный остров. Я уезжала спозаранку с моими детьми; мы вместе останавливались у m-me Ржевусской, которая отправлялась затем с нами. Я всегда старалась избежать встречи с их величествами, которые почти ежедневно являлись к графу Толстому. Я считала особенно неудобным встретить императрицу, что имело бы вид, что я заставляю ее себя видеть. Катя жила с своим отцом. В августе месяце она имела несчастье потерять свою дочь, которая была прелестным ребенком. Это тяжелое обстоятельство заставило меня оставаться дольше у нее. Однажды вечером мы сидели на балконе: графиня Ржевусская, княгиня Барятинская — невестка графа, мои дочери и я, когда объявили о приезде императрицы. Мы остались на своих местах. Ее величество прямо прошла в комнату графа и увидела там Катю. Когда ее визит окончился, она велела позвать меня в гостиную, примыкавшую к балкону. Несчастье Кати живо ее тронуло, она мне много говорила об этом: кто мог лучше ее разделить материнскую печаль! Она мне сказала, что, приехав, меня заметила через окно, но что она не хотела показаться на балконе с красными опухшими от слез глазами. Взяв меня за руки, она заговорила о вечерах, проведенных нами в этом доме, о страшной потере, понесенной мной, и о печали, испытываемой ею из-за того, что она ничего не сделала для меня. Этот проблеск дружбы принес мне больше зла, чем добра; мое шаткое и неуверенное положение относительно императрицы слишком тяжело противополагалось строгости моей привязанности к ней. Я ее потеряла из виду на некоторое время. Мое пребывание на даче возбуждало во мне раздирающие душу воспоминания; каждый шаг наталкивал меня на следы m-me де-Тарант. Ее остров, кусты, посаженные ею, пережившие ее, придавали моим мыслям грустный и мрачный оттенок. Графиня Ржевусская несколько раз приезжала побыть у нас несколько дней. Присутствие ее и прелесть ее общества доставили мне много хороших минут. Она со мной была несколько раз в Павловске, где императрица-мать меня принимала всегда милостиво.
На костюмированном балу в Петергофе император оказал мне честь, танцуя со мной польский. Он много говорил со мной о моем муже, который был тогда в отсутствии; возвращения или встречи с ним в Москве, куда его величество должен был немедленно отправиться, он, кажется, желал. Я должна прибавить здесь, что когда мой муж откланивался императору, у него быль с его величеством разговор, и государь заставил его дать честное слово, что он исполнит ту просьбу, которую он выскажет. Император тогда потребовал, чтобы после своего возвращения мой муж вступил на действительную службу. «Я вам клянусь, — прибавил он, — что я никогда не менялся по отношению к вам. Я это говорю перед Богом и перед людьми; доверие, которое я имею к вам, равняется столь заслуживаемому вами уважению. Поверьте, что я умею оценить то, что вас интересует». Действительно, через несколько месяцев, по возврати моего мужа, император напомнил ему его обещание, особенно милостиво разговаривал с ним и назначил его членом государственного совета, дав ему возможность стать действительно полезным. Император совершил путешествие по России и Польше и вернулся к началу октября.
Так как граф Толстой страдал все больше и больше, то врачи решили, что он должен отправиться за-границу. Он уехал со своей дочерью и сыном в конце августа. Они совершили тяжелое путешествие, которое оказалось, однако, бесполезным, так как предпринято было слишком поздно. Они завтракали у нас, проезжая мимо, и я с ним простилась, как с умирающим, на которого он был так похож. Действительно, он окончил свои дни в Дрездене, в декабре месяце.
Зина не принесла ничего особенно замечательного для меня. Около января 1817 г., я осмелилась напомнить императрице о пенсии, которую она давала баронессе де-Бомон. Я попросила графиню Строгонову, которая имеет честь быть близкой к императрице, взять на себя это дело, но, видя, что через несколько недель я не получаю никакого ответа, я решилась сама заговорить об этом и сделала это на одном балу. Немного дней спустя, я получила деньги и несколько очень любезных слов.
Ее высочество герцогиня Виртембергская была в Витебске в течение полутора года; я имела честь быть в переписке с нею, и очень жаждала ее возвращения, столько же ради императрицы, столько и ради себя. Она приехала к новому году, я встретилась с нею с искреннею радостью; ее милости ко мне привязали меня к ней на всю жизнь. Я имела честь видеть ее несколько раз у нее дома, и, посредством ее, имела случай вести некоторые сношения с императрицей. Я осмелилась попросить ее величество одолжить мне бронзовое изображение Христа, которое она соблаговолила принять от меня несколько лет тому назад. Она снизошла к моей просьбе, и эта посылка сопровождалась очень любезной запиской, которую она удостоила мне написать. Я велела снять слепок с этого изображения Христа и вернула его ее величеству. Через несколько дней после того, ее высочество герцогиня Виртембергская призвала меня к себе и через четверть часа, к моему глубокому удивлению, я увидела входившую императрицу. Она мне сказала, что узнав, что я у герцогини, хотела лично мне передать письмо от графини Толстой. Мы уселись. Я принесла герцогине изложение некоторых моих мыслей и воспоминаний. Императрица хотела их прочесть, а это повело за собой беседу о прошлом. Она изволила мне сказать, что сохранила мою небольшую записку, в которой я ей советовала быть снисходительной к другим и строгой к себе самой. Она прибавила, что часто пыталась приложить этот совет к делу. После часового разговора императрица простилась со мной, пожав мне руку; я поцеловала ее руку от всего сердца. Вскоре затем встретилась с нею во второй раз. Ее величество была огорчена преждевременною смертью одной молодой нашей знакомой. Наш разговор был чувствителен и важен: я находила в нем некоторые проблески прошедшего. Это прошедшее становится столь могущественным, когда я снова имею перед глазами то, что наиболее украшало его. Когда воспоминание пробуждается неодушевленными предметами, оно ищет того, что могло бы сделать его более осязательным. Оно страдает от отсутствия и делает нас рассеянными ко всему окружающему. Но если оно его снова находит, то сила чувства заставляет нас все чувствовать, даже воздух, которым дышали.
Однажды утром я отправилась к Герцогине; через минуту после моего прихода, дверь гостиной тихо отворилась, и появилась императрица. Она мне сказала, входя: «Мое сердце угадало, что вы здесь находитесь, и я поспешила прийти». Она села, спросила меня о моем здоровье, упомянула о необходимости ехать на воды. Мы смеялись над новой медицинской системой, уверявшей, что сердце находится на правой стороне. Затем речь зашла о воспоминаниях, которые я пишу, и тон разговора переменился. Императрица соблаговолила сказать мне, что она поздравляла себя с тем, что предложила мне предпринять эту работу; мы беседовали о том, что в ней заключалось, и, после минуты размышления, она милостиво прибавила: «Боже, когда я смогу вас свободно видеть? Надеюсь, скоро». На этот вопрос я смолчала: почтительное молчание было единственным ответом, который я могла дать. Сделав несколько указаний, касавшихся наших «Записок», Ее Величество ушла скорее, чем она, казалось, сама этого желала, так как ей необходимо было переменить туалет для парадного обеда. Герцогиня высказала мне удовольствие, которое она испытывала, видя участие, которое, казалось, императрица выражала ко мне. Я осмелилась попросить у Ее Величества книгу рисунков, которые я сделала для нее и года назад. Она милостиво отослала мне ее и написала мне очень милостивую записку, на которую я имела честь отвечать, отсылая назад книгу, в которую я поместила кое-что новое.
В день Пасхи император пожаловал шифр моей младшей дочери.
Я рассказала массу маленьких событий, которые не могут всех интересовать, но нельзя забывать, что я пишу не мемуары, а воспоминания, из которых те, которые касаются императрицы, имеют для меня громадную цену.
Нельзя равнодушно следовать по тем тропинкам, по которым проходили на заре жизни. Сердце также имеет тропинки, по которым любят ходить; тропинками этими являются честные и чистые чувства, а пределами их является наша могила.
Графиня Варвара Головина.