В доме у Синего моста часто сходились литераторы, моряки, армейские офицеры.
Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи…
Они засиживались далеко за полночь. Блики огней падали сквозь окна на плиты панели, на чугунную решетку набережной Мойки. Табачный дым плавал в комнатах.
Спорили подолгу и о многом: о делах на Аляске, о стихах Пушкина, о журнале «Полярная звезда», о порядках в государствах – в чужих и в своем. О государе императоре и его министрах говорили здесь вольно и непочтительно.
Дом у Синего моста принадлежал Российско-Американской компании. Жил в нем с зимы 1824 года новый служащий компании – Кондратий Рылеев. Он и был душою этих крамольных сходок – собраний Северного общества декабристов.
Наведывался сюда и Василий Михайлович Головнин. Его встречали радушно. Прославленный путешественник и ученый моряк хорошо знал многих гостей Рылеева.
С молодым Завалишиным познакомился он еще три года назад. В 1821 году Головнина назначили помощником директора морского корпуса, а Завалишин был там преподавателем. «Нас сблизило, – писал впоследствии Завалишин, – общее негодование против вопиющих злоупотреблений. Мы сделались друзьями, насколько допускало огромное различие в летах[3] ».
Хлопотливые и утомительные корпусные дела мешали ученым занятиям Василия Михайловича. Но он был трудолюбив, упорен и работал по многу часов. Он издал книгу о плавании «Камчатки», перевел с английского описание кораблекрушений Дункена, приложив к его труду работу об авариях русских судов, составил правила описи морских берегов и трактат о тактике военных флотов.
Свечи в кабинете Головнина гасли под утро, когда в долгой петербургской ночи начинали смутно выступать старые дома Галерной улицы.
В 1823 году Головнин был назначен генерал-интендантом флота. Большая забота легла на его плечи. Строительство новых кораблей, ремонт старых, верфи и мастерские, портовые сооружения и склады – всем этим он должен был заниматься.
В начале правления Александра I в России существовал отличный флот с боевыми кадрами, прошедшими школу таких адмиралов, как Ушаков и Сенявин. Александр I не берег это наследство. Фрунт, бессмысленные армейские порядки, порядки казарм и плацов, насаждались на кораблях людьми, подобными Аракчееву. Царь «предпочитал терпеть урон от беспрекословного подчинения, нежели выгоды от решительности».
Вопреки императору и придворным ничтожествам, слава флота была поддержана трудами и подвигами самих моряков. Верные традициям адмирала Ушакова, они совершили в первую четверть прошлого столетия немало замечательных дел.
Во время Отечественной войны 1812 года моряки до конца исполнили свой долг перед Родиной.
Усиленно действовал тогда балтийский гребной флот. При отступлении французов один из гребных отрядов преследовал их по реке Аа до Митавы и овладел этим городом. Летом 1813 года несколько десятков судов не раз подходили к Данцигу (он был еще в руках французов) и, невзирая на сильный огонь крепостной артиллерии, бомбардировали его. Тем временем русский корабельный флот успешно крейсировал у голландских берегов.
Мужественные русские моряки сражались и на суше. Морской гвардейский экипаж, плечом к плечу с солдатами, прошел победный путь от Москвы до Парижа, покрыв морские знамена новой славой.
Даже англичане, столь скупые на похвалы флотам чужих стран, вынуждены были признать высокие боевые качества русских моряков. Один английский корабельный хирург писал в своей книге «Путешествие в Санкт-Петербург в 1814 году с заметками об императорском русском флоте»: «Вообще говоря, русские моряки обладают всеми данными для того, чтобы занять первое место среди моряков мира, – мужеством, стойкостью, терпением, выносливостью, энергией».
Русские офицеры и матросы показали себя не только безупречными воинами, но и неутомимыми путешественниками. Лисянский и Крузенштерн первыми из русских обогнули земной шар. Головнин повторил их подвиг.
Началась эпоха наших кругосветных плаваний. Русский флаг той поры узнали на самых отдаленных берегах.
Новый генерал-интендант Василий Михайлович Головнин сознавал свою ответственность за судьбу русского флота.
Он принялся за дело с жаром. И сразу же началось единоборство с адмиралтейскими старцами, консерваторами и рутинерами, с чиновниками-казнокрадами, с прожорливыми китами-подрядчиками.
В кабинете на Галерной улице Головнин писал вечерами гневную «Записку о состоянии Российского флота в 1824 году». Каждая строка этой «Записки» изобличала и клеймила тупость высшего начальства, бюрократические порядки императорской России. И вместе с тем каждая из них пропитана была горечью истинного патриота, на глазах которого гибло дело, столь важное для отечества.
«Если бы хитрое и вероломное начальство, – писал Головнин, – пользуясь невниманием к благу отечества и слабостью правительства, хотело, по внушениям и домогательству внешних врагов России, для собственной своей корысти, довести разными путями и средствами флот наш до возможного ничтожества, то и тогда не могло бы оно поставить его в положение более презрительное и более бессильное, в каком он ныне находится» («Записка о состоянии Российского флота в 1824 году». СПб., 1861, стр. 1).
Головнин подробно разбирает причины этого бессильного положения флота. Он язвительно говорит о глупости сановников, о «корысти и алчности» царских министров, которые «в состоянии употреблять в пользу свою и своих любимцев казенное имущество» (стр. 22).
Головнин раскрывает жалкую картину гибели живого дела в бесконечных потоках официальных бумаг, в страшных дебрях канцелярий и департаментов.
Все это творилось на виду у правительства, на виду у двора. Император Александр знал о злоупотреблениях, о неслыханном воровстве, но, по словам Головнина, «сколь бы законопреступны и ужасны оные ни были, оставляет виновных без наказания». Начальник морского штаба – лжец, вор и негодяй, а царь «может назваться истинным благодетелем сего алчного нечестивца, ибо наградил его щедро и чинами и богатою арендою».
Язвительные и злые характеристики дал Головнин руководителям тогдашнего флота. Тут и умом недалекий граф Кушелев, и слепо преданный всему «аглицкому», капризный и своенравный Чичагов, хитрый и льстивый придворный маркиз де-Траверсе, и, наконец, фон-Миллер – вопиющая бездарность и глупость.
Здесь «Записка» обрывается (конца ее так и не удалось разыскать до сего времени) ироническим обращением ко всем тем, кто полагал, что «континентальная Россия» обойдется без сильного флота. Последняя страница ее содержит весьма прозрачный и весьма нелестный намек на государственный ум самого Александра I.
«Дерзновенно было бы с моей стороны, – пишет Головнин, – в деле политическом возражать людям, политикою занимающимся по должности, людям, украшенным пудрою и шитыми кафтанами. Но, как известно нам, что не всяк тот герой, кто носит шпоры и мундир, не всяк тот тонкий дипломат, кто почтен званием посла, и не на всех тронах сидят Соломоны…».
Записки Головнина при жизни его не были опубликованы. Вскоре грянули такие события, что о печатании столь вольных писаний не могло быть и речи. И только спустя тридцать лет после смерти автора, в 1861 году, морская типография в Петербурге выпустила отдельной брошюрой «Записку о состоянии Российского флота в 1824 году». На обложке ее значилось: «Сочинение мичмана Мореходова». От имени мичмана Мореходова вел свой гневный рассказ Василий Михайлович Головнин.
…В доме у Синего моста готовились к решительным действиям. Большие надежды возлагал Кондратий Рылеев на военных моряков. Многие флотские офицеры были членами Тайного общества, а их подчиненные – матросы гвардейского экипажа, расквартированного на Екатерингофском проспекте – могли выступить по первому знаку своих командиров. Подумывали декабристы и об использовании Кронштадта.
Знал ли Головнин о замыслах декабристов? Несомненно, знал. Разделял ли он их? К сожалению, нам не удалось до сих пор обнаружить каких-либо документальных свидетельств членства его в Северном обществе. Однако откровенность и резкость его тогдашних суждений, прямота и. благородство его характера заставляют нас с известным доверием отнестись к высказыванию Дмитрия Завалишина, который в своих мемуарах утверждает, что Головнин принадлежал к числу «членов Тайного общества, готовых на самые решительные меры».
Нужно, однако, оговориться, что последующие строки Завалишина кажутся нам более чем сомнительными. Завалишин сообщает: «По показанию Лунина (один из видных декабристов. – Ред.), это именно Головнин предлагал пожертвовать собой, чтобы потопить или взорвать на воздух государя и его свиту при посещении какого-либо корабля»[4].
…Долог был зимний рассвет 14 декабря 1825 года. Медленно вставали из студеной ночной мглы прямые улицы Петербурга, заснеженные решетки мостов и набережных, заиндевевшие деревья.
Совсем уже рассвело, когда на Галерной улице послышался грохот барабанов. Жители бросились к окнам и, отогрев своим дыханием круглые глазки на замерзших стеклах, увидели бегущих людей. Первым мелькнул офицер с обнаженной шпагою в руках. Это был Николай Бестужев. За ним пронесли знамя. Замелькали черные фигуры матросов гвардейского экипажа.
– На Сенатской площади бунт! – разнеслось по городу.
Со стороны Исаакия слышались редкие винтовочные выстрелы. Свершилось то, о чем так долго говорили и спорили в доме у Синего моста. Наступил день декабрьского восстания. Печальный конец его пришел в сумерках, в свисте картечных залпов, в стонах и криках раненых. Вечером в городе зажглись бивуачные костры, а конные патрули всю ночь разъезжали по притихшим улицам.
Мы не знаем, где был в тот сумрачный и морозный день Василий Михайлович Головнин. Быть может – в отъезде, быть может – дома. Ни среди восставших, ни в рядах правительственных войск имя его не упоминается современниками. Трудолюбивый историк откроет когда-нибудь эту тайну, скрытую, возможно, в глубинах наших архивов.
Началась расправа. В Петербурге происходили аресты. И в головнинском доме тоже появились жандармы. Они задержались в комнатах Феопемта Лутковского – брата жены Василия Михайловича. Лутковский, двадцатидвухлетний мичман, совершивший уже два кругосветных плавания, состоял при Головнине «для особых поручений». Жандармы порылись в мичманских бумагах и книгах и ушли, унося с собою портрет Завалишина. Портрет висел на стене в комнате Лутковского.
Вскоре Феопемт Лутковский был выслан из Петербурга с «отеческим» наставлением – выбирать впредь лучших друзей. Он был отправлен на Черное море, которое считалось тогда «морской Сибирью».
Император Николай жестоко расправился с мятежниками. 13 июля 1826 года пятеро из них были повешены, а декабристов-моряков сперва казнили гражданской казнью на фрегате «Князь Владимир», а потом сослали в дальние гарнизоны. Опустел дом у Синего моста. Смолкли вольнолюбивые речи. Острожная тишина спустилась над Россией.
…Головнин продолжал упорную свою работу. Один за другим сходили со стапелей линейные корабли, фрегаты, шлюпы, военные транспорты. Строили корабли быстро: в Петербурге по три линкора в год, в Архангельске – по два. Флот получал новые суда, вполне пригодные для морских баталий и дальних плаваний.
В 1830 году Головнин был произведен в вице-адмиралы. Семь лет его генерал-интендантской деятельности принесли русским военно-морским силам двадцать шесть линейных кораблей, двадцать один фрегат, сто сорок семь судов различных типов и десять пароходов.
Летом пришла, в Россию страшная гостья – холерная эпидемия. Болезнь, уносившая тысячи человеческих жизней, произвол полиции, неуклюжие меры правительства – вызвали бунты. Вибрион холерный быстро распространялся в русских деревнях и городах. Заставы и кордоны, поставленные на бесчисленных проселочных дорогах для задержания проезжающих, не могли остановить ужасную заразу, и в 1831 году она достигла столицы. «Сарацинский падеж», как называл холеру Пушкин, вызвал в Петербурге панику. Жители были в отчаянии.
В конце июня заболел Головнин. Он страдал молча. Глаза его ввалились, лицо покрывалось холодным потом. Вскоре начались судороги. Они мучили его несколько дней. Василий Михайлович скончался. Немногие проводили его до Митрофаньевского кладбища, где хоронили тогда умерших от холеры.
В доме на Галерной улице осталась Евдокия Степановна с пятью детьми.
Пятидесяти пяти лет сошел Головнин в могилу. Россия потеряла в нем знаменитого мореплавателя и неутомимого труженика.
Мореходы нашей Советской страны не забудут того, кто возвеличил славу русского флота в глазах всего мира.