Прошло две недели. Обмороженный человек поправился, только правая рука немного побаливала. Он оказался солдатом колчаковской армии; родом из села Богородского, что на реке Оби; там у него только дядя и больше никакой родни.
При отступлении он отбился от своего отряда, в страшный буран сбился с дороги, увяз в снегу по пояс, от каких-то выстрелов бежал к лесу, наконец, без сил упал и больше ничего не помнит. Очнулся уже только от острой боли в руке здесь, в избушке.
Ребята упросили заведующую оставить его до весны в приюте, — не объест их, а жалко его; в крайнем случае, пусть ребятам дают поменьше порции. Тайдан поддержал ребят, и солдат остался.
Катерина Астафьевна в город побаивалась ехать, да и нужды особой не было: запас продуктов еще был.
Никаких красных в деревне не появлялось, и жизнь вошла в обычную колею.
Ребята крайне были разочарованы таким оборотом дела; ждали-ждали красных, что-то должно было произойти, — либо лучше, либо хуже, — а тут ничего.
Точно буран, что пронесся в ту ночь: нашумел, напугал, надул сугробы снега и исчез.
Особенно были недовольны Гошка и Колька с Сенькой.
У последних исчезла надежда весной убежать из приюта и вместе с черным уйти куда-нибудь путешествовать.
Но вдруг деревня заволновалась, мужики стали собираться кучками, бабы забегали из дома в дом с озабоченными лицами.
Староста объявил приказ, полученный из города от большевиков, чтобы население немедленно сдало все вещи и воинские принадлежности, захваченные при отступлении белых. Кто не сдаст, тем грозит наказание вплоть до расстрела, а все имущество таких лиц будет отобрано в казну.
— Эх, ребята, говорил я, что с вами греха наживешь, вот тебе и нажил, — горевал Тайдан. — Найдут у нас — откуда? как попало? Вот-те и под расстрел... А кого? — не вас, конечно, — вы еще ребята глупые, заведующая больна, — стало быть, Тайдана, больше некого.
— Тайданушка, мы отнесем, ничего тебе не будет, все до капли отнесем, — уверяли ребята.
На другой день ребята отнесли старосте котелок с патронами и старый картуз с красным кантом, а все остальное — десятка полтора новых котелков, две сабли, старый револьвер, несколько коробок патронов — оставили у себя и спрятали на чердаке мастерской, в мусоре... Жалко было им расставаться с этим добром: летом все это будет нужно. Котелки — и на рыбалку, и по ягоды, и уху на берегу сварить; из сабель — ножей наделают, а пули на грузила к удочкам, — одним словом, ничего не пропадет, все очень нужно.
Солдат тоже забеспокоился: как же он? Если его найдут, — не помилуют. Эх, только бы до весны, а там на пароходе до Богородского — живо!
Долго совещались ребята с Тайданом и солдатом и решили, что днем солдат из избушки выходить не будет, чтобы деревенские не проболтались, а когда будет обыск — его спрячут в подполье, за картошку.
Через день страх прошел: с обыском никто не приехал, в деревне все успокоились; в приюте жизнь пошла по-старому.
Ребята были очень довольны, что так ловко схитрили с котелками и прочим.
Потянулись опять нескончаемо длинные дни. В мастерской у мальчиков, за корзинами, — опять брань и угрозы мастера; у девочек — наверху, за починкой белья, за чисткой картошки, — ежедневное брюзжание Катерины Астафьевны, Степаниды.
Всем было вновь тоскливо, скучно. Хотелось убежать куда-нибудь на волю.
Однажды во время обеда в столовую вошли две молодые женщины, одетые по-городскому, похожие на учительниц.
Поздоровались, посидели, пока ребята обедали, обед попробовали... Пошли наверх, долго разговаривали с заведующей; потом собрали ребят, затворили двери и выспрашивали их, как им живется, хорошо ли кормят, не обижают ли?
— Слышали что про красных? — спросили они.
— Слышали, — ответили ребята.
— Что же вы слышали?
Ребята не знали, что сказать... Если сказать, что про них в деревне говорят, то, может быть, им этого и нужно: сейчас цап- царап.
— Ну, что же вы слышали? — повторили они.
— Народ они, говорят, режут, а ребят на вилы, — вдруг выпалила Манька-Ворона, как звали ее ребята за крикливый грубый голос.
Ребята так и похолодели: что-то будет?
Учительницы рассмеялись.
— Кто же, по-вашему, красные-то: люди или нет?
Опять молчание, а Манька, желая выручить ребят, в точности передала деревенские суждения:
— Ну, люди! Говорят, эфиопы какие-то...
— А что такое эфиопы? — спросила, улыбаясь, одна из учительниц.
Манька замялась и покраснела.
— Врет она... у, ворона! — обозлился Гошка. — Что на деревне болтают и она то же...
— А ты знаешь, кто такие — красные? — спросила она у Гошки.
— Красные — это что за рабочих, большевики, — смело ответил Гошка.
— Верно! Кто тебе сказал?
— Никто, я сам знаю, — несколько смутился Гошка.
— Отец у тебя есть?
— Не знаю теперь, есть ли... Был на войне, да в плен попал. А где теперь — неизвестно...
— У кого еще родители есть? — спросила одна из учительниц.
— У Дашки мать есть, а больше ни у кого нет, — говорил за всех Гошка.
Сеньку разбирало любопытство — кто они? Наконец и он осмелился:
— А вы от красных? — спросил Сенька.
— Да.
— Вы с ними и приехали?
— Нет, мы здесь жили.
— Стало быть, вы к ним передались?
Учительницы засмеялись:
— Да мы такие же красные, как и те, что пришли.
— Такие же?! — удивился Сенька, — так где же вы жили? как же вас солдаты не зарубили?
— Как где жили? В городе. Пока нас было мало, мы таились, а теперь и таиться стало нечего: нас много!
— Только женщины таились, или и мужики? — задал вопрос Сенька, а у самого в голове вертелось: может, и черный был из красных, таился в сторожке...
— Да тебе что так любопытно? — Были и женщины и мужчины.
— Так, ничего, — смутился Сенька и замолчал.
— Так вот что, ребята: мы видим, что вам про большевиков, про красных много всяких ужасов наговорили. Не верьте — это вранье! Вот тот мальчик верно сказал: большевики — это те, что за рабочих... Они, красные, сами рабочие и есть, крестьяне-бедняки. Они хотят, чтобы бедняков больше не было... Вы чьи дети? — бедняков, потому-то вы и в приюте. Так красные и хотят, чтобы, прежде всего, было хорошо детям бедняков — вот как вы, — чтобы они были одеты, сыты, учились, веселились, были бы свободны, понимаете — свободны! Вас никто не может наказывать, обижать. Мы вам пришлем нового заведующего, вам с ним будет лучше. Ваша заведующая сама говорит, что уже стара, не по силам ей такая работа. Видите, у вас везде грязь, сырость, копоть... Икон целые углы понавешены, а польза какая от них? Вы над этим никогда не думали? Подумайте!
Учительницы осмотрели все помещения, обещали через недельку еще навестить и ушли.
Ребята проводили их до ворот. Многим они очень пришлись по душе.
— Вот бы к нам таких учительниц, хорошо бы! — сказал Гошка.
Колька с Жихаркой, Сенька и еще кое-кто были такого же мнения.
Мишка недоброжелательно отозвался об учительницах, его сторонники — Васька, Яцура и другие — тоже.
Девочки сперва молчали, но по глазам было видно, что они на Гошкиной стороне; однако, боясь противоречить Мишке, скромно заявили, что они и Катериной Астафьевной довольны.
После отъезда учительниц Катерина Астафьевна приказала вынести большие образа в кладовку, а маленькие оставить.
Мишкины сторонники запротестовали... Назло вымыли старую облезлую икону, укрепили в углу, украсили ветками пихты и кедра, повесили лампаду; девочки проделывали то же самое: украшали в своей спальне висевшие в углу иконы. А вечером, после ужина с особым азартом пели молитвы; девочкам подтягивали Мишка и его компания.
Гошка с Жихаркой и Колька теперь осмелели и стали протестовать.
— Да бросьте выть, надоело уже! Скулят, скулят! — за это Катериной Астафьевной они были изгнаны с позором вниз.