Александр Гончаров

Александр Георгиевич Гончаров родился 28 сентября 1910 года в рабочей семье в городе Ейске.

Пятилетним мальчиком он остался сиротой. Воспитывался у родственников в городе Ростове-на-Дону. Еще в отрочестве началась трудовая деятельность будущего писателя. Он поступил работать подручным слесаря на электростанцию.

В 1928 году молодого рабочего принимают в ряды ВЛКСМ и поручают работу с пионерами в краевом Доме коммунистического движения. О пионерах он написал первые свои очерки. С 1932 года А. Гончаров становится сотрудником газет «Рабочий Ростов» и «Ударник».

В 1933 году по решению Горкома комсомола способного журналиста направляют на железнодорожный транспорт, в газету «Звезда», где он работает в течение девяти лет. За все эти годы А. Гончаров опубликовал ряд сборников очерков и рассказов: «Белое золото» (1931), «Ровесники Октября» (1932), «Долг» (1941) и другие.

В сентябре 1941 года парторганизация Управления Северо-Кавказской железной дороги принимает А. Гончарова кандидатом в члены партии, а в марте 1942 г. он добровольно уходит на фронт. «Решил итти на фронт», — как он заявил своим новым товарищам по армейской газете. А. Гончаров становится военным корреспондентом. Пишет очерки, боевые зарисовки, фельетоны.

В дни жестоких боев на Кавказе в октябре 1942 года А. Гончаров решил стать коммунистом и был принят в ряды коммунистической партии. А через год за неутомимую корреспондентскую деятельность в армейской газете командование награждает А. Гончарова медалью «За боевые заслуги».

Но вскоре болезнь принудила военного корреспондента армейской газеты, капитана А. Гончарова, оставить службу в рядах Советской Армии.

В декабре 1943 года он вернулся в редакцию газеты «Звезда», уже на пост заместителя ответственного редактора. Здесь он работает два года. За этот период пишет рассказы, которые впоследствии издает отдельной книжкой «Перед праздником».

С осени 1945 года А. Гончаров переходит на работу в Обком партии, а впоследствии утверждается ответственным редактором литературно-художественного альманаха «Дон».

С 1947 года болезнь приковала А. Гончарова к постели. Преодолевая тяжкий недуг, писатель создает свою лучшую книгу «Наш корреспондент», опубликованную в альманахе «Дон» и в журнале «Октябрь» (№№ 11 и 12 за 1952 г.), выхода в свет которой автор не дождался. Александр Георгиевич Гончаров умер 4 ноября 1952 года.

Повесть А. Гончарова получила высокую оценку в газете «Правда»: «Наш корреспондент» — ясная, по-человечески теплая книга… это глубокая, патриотическая, волнующая повесть о советских людях, о силе и правде коммунистического, партийного слова».

Глава первая

Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо. В. Маяковский.

1

В самом начале единственной улицы населенного пункта Н. стояли на пригорке два каменных здания. Одно — с узкими бойницами вместо окон и тяжелой железной дверью — было заперто ржавым замком и имело вид таинственный и неприступный. Здания отделялись от поселка глубоким оврагом, над которым висел романтический, но не очень надежный мостик. В период дождей в овраге бушевал и пенился поток. Летом же неистовое южное солнце высушивало добела камни на дне оврага, и по ним быстро, будто боясь обжечь лапки, бегали зеленые ящерки.

Одно время здание с бойницами вызывало к себе большой интерес устойчивым винным запахом, проникавшим сквозь неплотную дверь. Нашлись желающие выяснить, какие такие сокровища охраняет полупудовая гирька. Заглянули в бойницу, выбрав момент, когда в нее падал солнечный свет, — и увидели голые плиты каменного пола и кучку гниющих яблок, обманно источающих острый хмельной аромат.

Внутренность второго дома хорошо просматривалась через широкие окна. Виден был просторный зал и — в глубине — сцена, закрытая синим занавесом; в зале — высокие козлы с наборными кассами, наборщики в черных фартуках; обыкновенный кухонный стол, застланный белой бумагой, за которым сидел полный блондин в очках, с бледным и строгим лицом; еще один стол, поменьше, заваленный бумагами, и склоненные над ним две женские головы: одна — черная, другая — рыжая; длинные нары, составленные из скамеек и накрытые плащ-палатками; высокая печь. На одной стороне ее имелась чуть заметная надпись, сделанная от полноты души каким-то молодым жителем пункта Н., населенного греками: «Раньше здесь было помещение церкви, а теперь клуб и помещение для собрания и погулять маладой и цветущей жизни». Надпись полностью разъясняла историю каменных зданий: в том, что с бойницами, очевидно, молились, а во втором жили, наверно, служители культа. Потом колхозники решили, что иметь клуб гораздо интереснее, чем церковь.

А летом 1942 года в колхозном клубе разместилась редакция армейской газеты «Звезда».

2

Утром уходила на фронт редакционная машина. Ехали начальник партийного отдела капитан Горбачев, фоторепортер Васин и инструктор фронтового отдела интендант Данченко. Хотя вопрос о том, кто едет, был решен накануне и тогда же были подписаны редактором командировки, младший политрук Серегин утром стал доказывать начальнику отдела Тараненко, что посылать следует не Данченко, который только недавно вернулся из командировки, а его, Серегина. Тараненко возразил, что редактору видней, кого посылать, а теперь вообще поздно об этом разговаривать. Серегин обиделся и наговорил Тараненко множество горьких слов. Оказалось, что его, Серегина, вообще держат в редакции в черном теле, не дают развернуться, что он, Серегин, скоро совсем дисквалифицируется как журналист, и так далее и тому подобное. Однако Тараненко не захотел принять всерьез эти претензии и стал подтрунивать над Серегиным, после чего тот обиделся окончательно и отправился завтракать в гордом одиночестве.

…Когда в начале 1942 года Михаил Серегин добровольно перешел в армейскую газету из газеты гражданской, у него были весьма возвышенные, но довольно смутные представления о работе военного корреспондента. Разумеется, он понимал, что надо будет собирать материал в писать, но как, в каких условиях?

Серегин мечтал о трудных поездках, о больших корреспонденциях из района боев, с глубоким анализом действий наших частей, об очерках, которые прочитывали бы залпом, переводя дыхание только после заключительного абзаца, о том, чтобы бойцы, развертывая газету, говорили:

— Ага! Опять статья Серегина. Надо обязательно прочитать. Здорово пишет!

Действительность несколько разочаровала молодого корреспондента. Во-первых, сразу выяснилось, что для сотрудников армейской газеты основным видом транспорта при поездках на передовую служат собственные ноги. Во-вторых, Серегина никак не допускали к настоящему делу. Очерки поручали писателю Незамаеву, солидному интенданту третьего ранга, в массивных золотых очках и с маузером в деревянной колодке. Корреспонденции из района боев писали журналисты, более опытные в военном деле, чем Серегин. К тому же на фронте, после неудачной попытки немцев прорваться к морю через Черное ущелье, наступило относительное затишье.

В район боев выезжал сам Тараненко. Он примчался в редакцию, как только определился успех трижды орденоносной дивизии, которая взяла в клещи и уничтожила наступающих немцев, а дал большую статью о тактике оборонительного боя в горно-лесистой местности. Чтобы успеть напечатать статью в верстающемся номере, Тараненко продиктовал ее прямо на машинку. Он ходил из угла в угол, курил и, отчетливо выговаривая окончания слов, уверенно досылал фразу за фразой, будто вгоняя в обойму патроны. Иногда он на минуту умолкал, хмурил черные сросшиеся брови, расхаживал, ероша волосы, иди присаживался на табурет возле машинистки.

После недолгой паузы мысль капитана, преодолев невидимое препятствие, с новой энергией устремлялась вперед, сквозь чащу военных терминов и уставных формулировок.

Серегин слушал, как диктует капитан, восхищался и завидовал. Это было так похоже на его идеал!

Что касается самого Серегина, то ему пока что давали править военкоровские письма и писать авторам ответы, под которыми подписывался Тараненко. Только два раза Серегина посылали в командировку вместе с опытным Данченко. Оба раза, по заданию Тараненко, Серегин собирал крупицы боевого опыта. Он привез заметки о том, как боец Семенов применился к местности, как ефрейтор Айрапетов искусно обнаружил немецкого наблюдателя, о том, что ученик знаменитого снайпера Сорокина — Горюнов — открыл счет, подстрелив двух фашистов. Серегин собирал эти факты с воодушевлением, но напечатанные, сильно сокращенные секретарем заметки, под которыми даже не было подписи, а стояло в скобках: «Наш корр.», показались ему пресными, как манная каша в военторговской столовой, хотя, может быть, и не менее полезными.

3

Свернув папироску и вставив ее в длинный черный мундштук, Серегин вышел из столовой и неторопливо зашагал по пустынной улице. На каменистой дороге через ровные промежутки встречались небольшие ямки. Это на прошлой неделе немецкий истребитель обстрелял поселок разрывными пулями.

Серегин шел, сохраняя мрачное выражение лица и слегка сутулясь, что было бессознательным подражанием Тараненко, который сутулился, как многие люди очень высокого роста. Капитан Тараненко был хороший человек и талантливый журналист, редактор — батальонный комиссар Макаров — тоже, но они совершенно не понимали Серегина. Когда-нибудь они убедятся в этом, а пока что Серегин принял твердое решение быть замкнутым и холодным. Так он решал всякий раз, когда ему казалось, что сотрудники редакции относятся к нему недостаточно уважительно из-за его молодого возраста. Сотрудники называли его Мишей, а писатель Незамаев — младшеньким политруком. Незамаев тоже был прекрасный человек, но удивительно, как у него не хватало чуткости в этом отношении. Нет, надо быть замкнутым, холодным и даже несколько официальным, тогда будут больше считаться! До сих пор, однако, Серегину не удавалось осуществить своего решения. Холодность его через несколько часов бесследно таяла (характер у него был мягкий и общительный), замкнутость тоже не получалась: на круглом, тронутом загаром лице младшего политрука каждый мог читать, как на вывеске.

Не удалось ему остаться замкнутым и холодным и на этот раз. Еще не доходя до редакции, он заулыбался и ускорил шаг, увидев подполковника Захарова.

Напротив редакции стоял старый необитаемый дом, окруженный садам. Раскидистые яблони свешивали свои ветви с почерневшего, старого забора. Их кислыми плодами Серегин разнообразил иногда пресное меню военторга.

Два дня назад, возвращаясь из столовой, Серегин по привычке направился к ближайшей яблоне, заранее ощущая оскомину. Он издали нацелился на круглое яблоко и уже поставил ногу на перекладину забора, как вдруг увидел, что в старом доме появились жильцы. Юноша в майке, галифе и тапочках возился во дворе с велосипедом. Из окна, в темной раме похожий на икону, смотрел благообразный бородатый мужчина. А по ту сторону забора, в нескольких шагах от Серегина, стояла высокая смуглая девушка. В одной руке у нее было яблоко, другой она тянула к себе ветку.

Серегин снял негу с перекладины и несколько развязно воскликнул:

— Привет!.. Наши новые соседи?

Взгляд девушки скользнул по Серегину с оскорбительным безразличием. Насмешливо помахала отпущенная на волю ветка яблони. Девушка повернулась и, легко ступая обутыми в чувяки крепкими ногами, пошла к дому. Серегин смущенно оглянулся, принял, по возможности, беспечный вид и направился в редакцию. После этого он долго старался не смотреть в сторону старого дома. Но сейчас, увидев подполковника Захарова, который сидел на бревне у ворот этого дома и разговаривал с каким-то пареньком, Серегин обрадовался.

Представитель штаба партизанского движения — подполковник Захаров когда-то сам работал в газете и поэтому питал слабость к журналистам. Он очень охотно помогал сотрудникам редакции, иногда под величайшим секретом сообщал им новости, уже известные первому эшелону, и, несмотря на большое различие в званиях, поддерживал с корреспондентами дружеские отношения.

Широко улыбаясь, Серегин пожал руку подполковника и, повинуясь его молчаливому приглашению, сел на бревно. Подполковник продолжал разговор с пареньком. Ничего примечательного в этом парне не было, кроме разве чересчур большого количества веснушек. Облупленный и розовый, как молодая картошка, нос. Давно не стриженные волосы. Серая рубашка, выпущенная поверх штанов из экономичной «чортовой кожи», которая, несмотря на свою прочность, «все же сильно пострадала от колючек, шершавых стволов деревьев и острых камней. Босые ступни в ссадинах и царапинах. Положительно этот парень не стоил того, чтобы подполковник так долго разговаривал с ним, в то «время как корреспондент армейской газеты жаждал услышать последние новости.

— Значит, ты, «Седого» видел? — спросил подполковник.

— Ага! — ответил паренек, опустив голову и стараясь захватить пальцами правой ноги плоский камешек.

— Когда через линию шел — боялся?

— А чего бояться?

— Ну, признайся, что боялся?

— Уж вы скажете!

— Да я просто так спросил, — примирительно сказал подполковник, почему-то подмигивая Серегину. — Бывает, что в первый раз страшно. Ну, можешь быть свободным. Иди гуляй.

Паренек отошел неторопливо, но, войдя в ворота двора, побежал к яблоне. Серегину показалось, что подполковник посмотрел ему вслед взглядом любящего отца, который гордится способностями своего сына и прощает ему мелкие шалости.

— Каков орел, а?! — сказал подполковник, поворачиваясь к Серегину.

Младший политрук дипломатично промолчал.

— Этот паренек пришел ночью из вражеского тыла, — пояснил подполковник.

Значение сказанного дошло до Серегина не сразу.

— Ночью? — пробормотал Серегин. — Сегодня?

— Очень боевой парень! — сказал подполковник, будто не расслышав вопроса.

Наконец Серегина озарило:.

— Товарищ подполковник, это — разведчики?

— Возможно, — ответил Захаров, хитро прищурившись.

Веснушки и облупленный нос обыкновенного парня вдруг предстали совсем в ином освещении. Кто бы мог подумать! Да ведь так и надо, чтобы не могли подумать. Разведчики и должны быть совершенно обыкновенными. Значит, и тот иконописный старичок, и юноша в майке, и девушка!.. Серегина будто ударило током. Вот тема! Вот материал! Наконец-то! Он уже видел газетные страницы, рубрику «В тылу врага» и заголовки: «Обыкновенный парень», «Ночной переход»… Только бы согласился подполковник! С надеждой глядя на него, Серегин сказал:

— Вот вы как-то говорили, что надо больше показывать работу разведчиков. Так у меня есть замысел…

— Нельзя, — перебил Захаров.

— Что — нельзя?

— Да вот это самое. Уж я знаю, чем вы, газетчики, дышите. Нет, брат, это — запретная тема. Зачем нам гестапо на след наводить?

Серегин уже понял, что действительно нельзя, но все еще цеплялся за свой замысел.

— А если так, товарищ подполковник: вы мне расскажете факты, а портреты людей и обстановку я дам вымышленные.

Захаров покачал головой.

— Все равно. Месяца через два после войны — пожалуйста.

— Не раньше? — упавшим голосом спросил Серегин.

— Никак не раньше.

Взглянув на огорченное лицо Серегина, подполковник хлопнул его по коленке.

— Ефанов, командир разведподразделения дивизии Аникеева, слышал я, очень удачный поиск сделал. Среди бела дня выхватил из обоза двух эсэсовцев. Один, когда его брали, кусался. Но все-таки взяли и через перевал провели очень аккуратно. Смелая и хорошо рассчитанная операция. Вот и напишите.

Через пять минут Серегин уже был твердо убежден, что именно разведчики Ефанова и есть та настоящая тема, на которой он покажет себя как зрелый журналист.

4

Распростившись с Захаровым, Серегин перебежал шаткий мостик и появился в редакции уже в состоянии энтузиазма.

Рабочий день был в разгаре.

Наборщики стояли у кассы и, раскачиваясь, будто выклевывали из гнезд свинцовые литеры. Корректор Бэла Волик подчитывала, твердо и отчетливо выговаривая двойные согласные: «Артиллерийским налетом… Раненный в грудь…» Корректор Аня Ветрова сверяла по длинной узкой гранке. Время от времени она выводила на чистое поле от неправильно набранного слова длинную черту, называемую вожжой, и помечала, какой буквой надо заменить ошибочно поставленную. У широкого окна раздавались длинные очереди «ундервуда», содрогавшегося под энергичными пальцами Марьи Евсеевны — уже седеющей, но необычайно деятельной женщины, с остреньким носиком и проворными черными глазками. Марья Евсеевна знала все и всех, и до всего ей было дело, и обо всем она могла высказывать свое суждение.

Увидев вошедшего Серегина, она потянулась было к нему, порываясь заговорить, но стоявший возле нее начальник отдела информации Сеня Лимарев командирским голосом продолжал диктовать, и Марья Евсеевна, сделав страдальческое лицо, еще ожесточеннее застучала по клавишам.

На нарах полулежали начальник партийного отдела Горбачев и художник Борисов. Горбачев неторопливо и очень подробно объяснял, какие иллюстрации следует сделать к полосе партийного отдела. У окна, выходящего на солнечную сторону, сидел ответственный секретарь Станицын и, заткнув большими пальцами уши, читал какую-то статью. Два маленьких зайчика, отражаясь от его черепаховых очков, не спеша передвигались по застланному чистой бумагой столу, от аккуратной столки оригиналов, лежащих слева, к аккуратной стопке макетов, лежащих справа, затем быстро прыгали обратно.

Обычно ответственного секретаря называют душой редакции. К капитану Станицыну это определение как-то не подходило. Когда о человеке говорят, что он — душа, представляется что-то размашистое, широкое, открытое и иногда безалаберное. Ничего такого у Станицына не наблюдалось. Его скорее можно было назвать главной пружиной, двигающей механизм редакции. Он был воплощением порядка и аккуратности. Серегин никогда не видел, чтобы Станицын спешил, волновался или разговаривал в повышенном тоне. Он был способен просидеть несколько часов и извести кучу макетов в поисках наилучшего расположения материалов на полосе. Он мог заставить начальника отдела десять раз переделывать материал. Вместе с тем Станицына никоим образом нельзя было назвать сухарем. Он любил шутку и сам умел шутить. Дважды Серегину довелось веселиться в компании со Станицыным и другими работниками редакции. За столом Станицын исправно пил не хмелея. Когда начали петь, оказалось, что у него приятный баритон и привычка растягивать последние ноты.

Сказать по правде, когда Серегин принимал твердое решение быть замкнутым и холодным, он хотел быть похожим на Станицына. Однако ему удавалось добиться только некоторого внешнего сходства. Сапоги, пряжка пояса и пуговицы у Серегина были начищены и сияли, как и у Станицына. Подворотничок Серегин подшивал столь же аккуратно. Разница получилась лишь в бритье: Станицын скоблил свой круглый подбородок и полные щеки ежедневно; у Серегина же для этого не хватало материала: борода, и то малозаметная, начинала отрастать у него только на третий день.

Увидев, что Тараненко в редакции нет, Серегин подошел к Станицыну. Ответственный секретарь дочитал статью, тщательно сложил странички, достал из коробочки скрепку, сколол их, четким, красивым почерком написал в углу первой страницы: «Петит, 27 г кв.» — и положил статью поверх ровной стопочки прочитанных материалов. После этого он взглянул на Серегина. Глаза у ответственного секретаря были голубые, маленькие и хитрые.

— А-а, печальный демон, дух изгнанья, — продекламировал секретарь. Младший политрук понял, что Станицын хотя и не присутствовал при утренней стычке его с Тараненко, но знает о ней. — Что скажешь хорошего?

— Есть интереснейший материал, — возбужденно сказал Серегин, присаживаясь к столу, — прямо-таки гвоздевой материал!

— Да ну? — удивился Станицын. — Давай выкладывай.

— Надо ехать, — пояснил Серегин. — Дело в том, что я встретил подполковника Захарова…

Станицын был настоящим журналистом. Его явно заинтересовал рассказ Серегина.

— Я — за, — сказал он. — Иван Васильевич еще спит. Как только встанет, я с ним поговорю.

Серегин невольно посмотрел на сцену, закрытую синим занавесом. Иван Васильевич Макаров, редактор, жил за кулисами, где было нечто вроде небольшой комнаты с окошком. Сцену занимали женщины: Марья Евсеевна и корректоры. Бэла Волик поклялась написать после войны мемуары и озаглавить их «Моя жизнь на сцене», так как редакция занимала клубные помещения не первый раз и всегда женщины поселялись за занавесом.

Вскоре вошел Тараненко. Серегин, забыв об утренней размолвке, стал горячо доказывать необходимость ехать к разведчикам. Сверх ожидания, Тараненко согласился сразу и, когда проснулся редактор, пошел к нему вместе со Станицыным. Было решено, что Серегин поедет на другой день вместе с редактором, которому нужно было побывать в первом эшелоне штабарма. Пока редактор будет в политотделе, его «газик» подбросит Серегина до штаба дивизии, ну, а там уж он доберется и до разведчиков.

Серегину, который был очень доволен таким решением, помогло одно неизвестное ему обстоятельство. Два дня назад редактор имел беседу с членом Военного Совета, который сказал, что сейчас необходимо активизировать разведку и что неплохо было бы показать в газете опыт лучших разведчиков. Редактор дал Тараненко задание поискать необходимый материал, но Тараненко, занятый другими делами, еще ничего не успел сделать.

5

Н-ская армия занимала участок фронта северо-восточнее Туапсе. Большой Кавказский хребет, который начинался у Новороссийска голыми низкорослыми холмами, здесь уже поднимался горами до километра высотой. Буйные курчавые леса и кустарники покрывали их от подножия до самых вершин. На военном языке это называлось горно-лесистой местностью. К западу от хребта на узенькой полоске побережья протянулась редкая цепочка рыбачьих поселков и садоводческих колхозов. Сравнительно небольшие селения расположились и в долинах, ближе к перевалам. На восток от хребта раскинулась плодородная кубанская равнина, с ее огромными станицами, захваченная немцами. Линия фронта проходила по восточным отрогам, кое-где углубляясь в горы, кое-где приближаясь к низменности. Немецкие позиции имели ряд преимуществ: к ним вели хорошие дороги, что облегчало подвоз боеприпасов и продуктов; фашисты беспощадна грабили население и в питании не терпели никакого недостатка. К нашим же позициям вели лесные дороги, проходящие через высокие перевалы. Да и весь этот участок фронта питала единственная прибрежная шоссейная дорога — тоненькая жилка на виске Кавказа, — по которой грузы доставлялись чуть ли не из Сухуми, поэтому было трудно и с питанием и с боеприпасами. Жить приходилось в землянках.

Мимо быстрого «газика», петляющего по дороге, проплывали картины этой лесной жизни. Вот на берегу непривычно тихой речушки, в чаще деревьев, возник целый городок: землянки, вырытые в склоне горы, зеленые шалаши, посыпанные песком дорожки между ними, сплетенная из веток арка, — здесь стоял запасной полк. Городок безлюден — наверно, полк на учениях. Вот в стороне от дороги замаскированы зеленью какие-то ящики и лафет, а дальше, под горой, видны землянки, и над одной, несмотря на жару, поднимается веселый дымок, — это, должно быть, тылы артиллерийской части. Несколько километров не видно никаких человеческих следов, потом на пологом склоне обнаруживаются брошенные блиндажи с покосившимися входами. Видно, стояла временно какая-то часть, а потом ушла ближе к передовой. И пробыла она здесь, может, какую-нибудь неделю, а блиндажи добротные, чин чином, и дорожки между ними проложены, а в крутых местах — даже лесенки. Но теперь все это пропадает, никому не нужное.

Серегин, рассеянно наблюдавший из «газика» полюбившиеся ему горы и леса, размышлял о предстоящей встрече с разведчиками и об очерке, который надо будет написать. Серегин надеялся, что все обойдется благополучно: он поговорит с Ефановым, который поможет ему проникнуть в психологию бойцов, побеседует с лучшими разведчиками и, несомненно, соберет интересный материал. Это — главное. А уж написать он сумеет. Недаром он ощущал в себе творческий подъем. Очерк наверняка получится. И очень возможно, что его похвалит редактор. При этой мысли Серегин с надеждой посмотрел на аккуратно подстриженный затылок батальонного комиссара Макарова, сидевшего рядом с шофером.

Редактор Макаров был молчаливый, спокойный человек. Со стороны могло показаться, что он не вмешивается в жизнь редакции. Однако в редакционном коллективе считалось очень почетным получить на редакционном совещании скупую похвалу батальонного комиссара. И уж совсем неприятно было выслушать от него замечание, хотя она и делалось тихим голосом.

Часам к двум дня Серегин добрался до штаба дивизии.

В политотделе, куда он прежде всего зашел, его обрадовали сообщением, что Ефанов сейчас здесь, в штабе. Молоденький боец с орденом Красной Звезды показал Серегину, куда итти.

В тени зеленого шалаша, рядом с капитаном, сидел на табурете черноволосый крепыш с круглым, как бочонок, торсом. Новая летняя гимнастерка туго обтягивала его массивные плечи, выпуклую грудь и широкую спину. На короткой толстой шее прочно покоилась круглая крупная голова. Лицо у лейтенанта Ефанова было того приятного светло коричневого цвета, который появляется после долгого пребывания на солнце и свежем воздухе.

Серегин представился и обменялся рукопожатием — с капитаном и Ефановым.

— Вот и хорошо, — рассеянно сказал Ефанов. — Очень удачно совпало. Сейчас поедем.

Когда по дороге в дивизию Серегин размышлял о том, как он будет писать очерк, все ему представлялось довольно просто. Он был уверен, что у него произойдет с Ефановым задушевная беседа, во время которой лейтенант все расскажет ему. Такие же задушевные беседы состоятся и с другими разведчиками, и ему, Серегину, только надо будет успевать записывать. Сейчас же, глядя на скуластое, непроницаемое лицо своего героя и его карие, с монгольским разрезом глаза, Серегин начал думать, что проникнуть в психологию командира разведчиков не так легко. Пока что Серегин решил наблюдать.

— Ну, от души желаю успеха! — сказал капитан, с которым, очевидно, Ефанов уже успел переговорить до прихода Серегина.

— Спасибо, — все так же рассеянно ответил Ефанов. — Поехали!

У выхода из ущелья на дороге стоял грузовик, в кузове которого уже сидел какой-то старший лейтенант, — должно быть, из штаба дивизии. Увидев Ефанова, он очень обрадовался.

— Ты чего так долго? — спросил он.

Ефанов не ответил, только крякнул, перебрасывая свое грузное тело через борт кузова. Машина быстро побежала по мягкой проселочной дороге — среди широкой живописной долины, усеянной полевыми цветами. Вскоре, однако, это благополучие кончилось. У полувысохшей речки, на берегу которой стоял гигантский тополь с огромным дуплом в морщинистом черном стволе, машина свернула. Должно быть, дорогу в этом месте размывал горный ключ, потому что на протяжении ста метров она была устлана тонкими бревнами, лежавшими рядком, наподобие клавиш рояля. Грузовик запрыгал по ним. Когда игра на клавишах кончилась и машина вышла на сравнительно спокойный участок дороги, Ефанов мрачно сказал:

— Есть хочу — ну прямо помираю!

Услышав столь серьезное заявление, старший лейтенант полез в лежавший под сиденьем вещевой мешок и извлек из него банку консервированного варенья и полбуханки хлеба. Серегин получил солидный ломоть и, следуя примеру Ефанова и старшего лейтенанта, макал его в варенье и ел. Было очень вкусно. Втроем они быстро прикончили банку и закурили, после чего Ефанов опять пожаловался на смертельный голод.

Машина долго шла узким полутемным коридором, вырубленным в густой чаще деревьев и кустарников. Потом стенки коридора вдруг широко распахнулись, и на Серегина хлынуло такое море света, что он невольно зажмурился. Горы здесь расступились во все стороны, и между ними лежала глубокая котловина. На дне ее виднелись маленькие беленькие домики, в которых размещались разведчики. Серегин смотрел на котловину сверху, и у него возникало ощущение необычайного простора. Это ощущение усиливалось еще и тем, что лес на окружающих котловину вершинах и склонах был вырублен. Похоже было, что горы здесь обстригли под машинку. Одна вершина была вырублена начисто, другие — только широкими полосами; там и сям виднелись квадратные штабели заготовленных бревен.

Грузовик зигзагом спускался по склону горы. На одном из поворотов Серегин увидел лежащий в кювете американский танк. Немцы сюда не доходили, боев здесь не было.

— Чего он здесь застрял? — спросил Серегин.

— Дерьмо, — коротко ответил Ефанов, глянув на танк. А старший лейтенант сделал презрительную гримасу.

Серегин счел неудобным продолжать расспросы: ведь журналист должен понимать все с полуслова!

У высокой арки машина на минутку остановилась. Ефанов и Серегин слезли, а старший лейтенант покатил дальше, на передовую.

Только сейчас, когда Серегина перестал овевать ветерок, вызванный стремительным движением машины, он понял, какой жаркий выдался день. Все будто замерло в знойной истоме.

Возле белых домиков, которые вблизи оказались не такими уж маленькими, не было видно ни души. Не заметно было признаков жизни и внутри их. И только когда Серегин и Ефанов подошли поближе, из-за распахнутой двери одного из домиков послышался звучный грудной голос, с большим чувством и силой произнесший:

— Киш, проклятые, погибели на вас нету!

Вслед за тем на пороге показалась и сама обладательница этого голоса, выгонявшая мух полотенцем. Должно быть, только на обильных кубанских просторах могла возрасти женщина такого богатырского сложения, с такой мощной грудью, с такими огромными карими глазами, к которым больше подходило слово «очи». Увидев приехавшего с Ефановым незнакомого офицера, женщина застеснялась и, вытирая полотенцем тронутое оспинками разгоряченное лицо, отступила в глубь комнаты.

— Кузьминишна! — позвал ее Ефанов. — Дай чего-нибудь. Ну, прямо помираем — есть хотим.

Кузьминишна немедленно приняла энергичные меры. Пока офицеры у цинкового рукомойника смывали с себя дорожную пыль, в тени был поставлен некрашеный стол, табуреты, на столе воздвигнута гора белого хлеба и глубокие миски с дымящимся борщом, огненным по цвету и вкусу, настоящим кубанским борщом, в котором ложка может стоять торчком, не падал. Обливаясь потом, Серегин принялся за еду. Он ожидал, что Ефанов обнаружит незаурядный аппетит. Однако лейтенант, хлебнув несколько ложек, отодвинул миску…

Подошел разбитной старшина с вьющимся чубом, кокетливо выпущенным из-под пилотки, браво откозырял и скромно присел на приступочку. Затем из домика вышел младший политрук с мягкими чертами лица и добродушной улыбкой — комиссар разведподразделения. Ефанов познакомил Серегина с ним и, извинившись, тотчас увел комиссара, оставив корреспондента на попечение старшины. Серегин обиженно решил, что командир разведчиков не очень-то любезный и гостеприимный человек.

6

Войдя в свою комнату, Ефанов опустился на железную койку, которая жалобно скрипнула. Комиссар сел на табурет и достал портсигар.

— Ну, с чем приехал? — улыбаясь и свертывая папироску, спросил комиссар.

Ефанов тоже потянулся к портсигару. Он не курил, но иногда «баловался».

— Корреспондента оставили одного, — сказал комиссар, перестав улыбаться, — нехорошо.

— Не ко времени он приехал, — заметил Ефанов, — не до него сейчас.

— Ну, ну, это ты брось! Корреспонденты всегда приезжают во-время.

— Да, как же! Начнет вопросами ввинчиваться: да что, да как, да расскажите, какие у вас при этом были ощущения, да о чем вы в этот момент думали, да припомните точно, где кто в этот момент находился… Уж я знаю! Выйдешь из этого допроса… или как это у них называется?

— Интервью, — подсказал комиссар, улыбаясь.

— Вот-вот! Выйдешь из этой пытки измочаленный вконец. А мне надо, чтобы люди хорошенько отдохнули, и выспались, и были готовы к выполнению задания. По-моему, корреспондент должен приезжать, когда все уже сделано. Тогда на досуге — пожалуйста! Можно и поговорить не спеша и с толком.

— Эх, Костя! — сокрушенно покачал головой комиссар. — Сколько раз я тебе говорил, что недооцениваешь ты значение морального фактора. Ведь бойцы что подумают: вот, мол, о нас и в армии помнят, интересуются нашими боевыми делами, вот прислали специально корреспондента, чтобы он написал про нас; давайте ж в грязь лицом не ударим… Понятно тебе? Об этом, конечно, не говорят, но ведь каждому приятно свою фамилию в газете увидеть!

— Смотря в каком варианте, — не сдавался Ефанов. — А то доводилось мне читать и такие статьи: «Почему подразделение командира такого-то не выполнило боевого задания?»

— Про нас так не напишут! — убежденно сказал комиссар. — Мы выполним. Да ты говори, какое задание?

— Дают нам два дня сроку, — неумело затягиваясь, ответил Ефанов. — Через два дня вынь да положь «языка». Задание — сверху. Все варианты неудач необходимо исключить.

— Ну и какое же ты принял решение?

— Раз надо действовать наверняка, придется нам на большую дорогу выходить. — Ефанов развернул на коленях карту. — Сделаем засаду. Удастся взять без шума — хорошо, не удастся — возьмем с боем. Движение по этой дороге довольно оживленное.

— Пожалуй, — правильно, — задумчиво сказал комиссар, следя за толстым пальцем Ефанова, гуляющим по зеленому полю двухкилометровки. — Из блиндажа его то ли выдернешь, то ли нет, а тут дело верное, хотя, может быть, с дракой.

— Ну, а как же на войне да без драки?

— Оно без шума как-то культурнее… Ну, я пойду к бойцам, побеседую.

— Ладно. Пусть ложатся пораньше. Выедем затемно…

Разведчиков комиссар застал в большой комнате, заставленной простыми железными кроватями. Усевшись на них по двое, по трое, бойцы беседовали с Серегиным.

Беседа эта была организована с помощью разбитного старшины. Оставшись наедине с гостем, старшина немедленно вступил с ним в разговор.

— Разведчики у нас есть знаменитые, товарищ корреспондент, — обнадеживающе сказал он, — наберете материала на подвал или на три колонки, а то и на целую полосу.

Удивленный тем, что старшина применяет газетные термины, Серегин спросил, не работал ли он в редакции.

— А как же! — ответил старшина, довольный произведенным впечатлением. — Три года печатником был в районной типографии. Газета у нас называлась «Заря», а фамилия редактора — Ведерников. Может быть, встречали? Очень сильно писал. Любимая его поговорка была: «Словом можно и убить человека и возвысить». Ну, сам-то он больше любил убивать. Не то чтобы до смерти, а так — моральное ранение наносил. Бывало, как получают в районе свежую газету, так и говорят: «Ну, кого же сегодня Ведерников распатронил?» Исключительно боевой редактор был. На всех страницах — сплошная критика.

— Ну, это неправильно, — авторитетно возразил Серегин. — Что ж, у вас в районе хороших людей не было?

— Вот-вот! — обрадовался старшина. — Так и было в областной газете напечатано. Самого Ведерникова, значит, тоже покритиковали. В общем, указали, что у него неправильный взгляд на жизнь.

— И что ж дальше? — улыбаясь, спросил Серегин.

— Ничего, исправился. Сперва очень мрачный ходил. Конечно, неприятно: привык сам критиковать, а тут — на тебе, самого пропесочили. Потом, должно быть, осознал и повеселел. Смотрим, нет, нет, да и похвалит кого-нибудь, опыт опишет… А вы, извиняюсь, к нам за каким материалом приехали?

Серегин хотел было сдержать не в меру любознательного старшину, но бывший печатник так простодушно и восторженно смотрел на него слегка выпуклыми карими глазами, что было невозможно сказать ему что-либо резкое.

— Я за опытом приехал, — сказал Серегин.

— Это у нас есть, — радостно заметил старшина. — Так вы сейчас отдохнете или хотите с бойцами побеседовать?

— Отдыхать буду потом. Вы мне, пожалуйста, соберите бойцов, товарищ старшина. Как ваша фамилия?

— Фатеев, — молодцевато ответил старшина. — Андрей Васильевич Фатеев. Имею две благодарности. — Он покосился на полевую сумку Серегина, и корреспондент понял, что старшина надеется, что его фамилия не будет забыта. Он достал блокнот и сделал в нем запись.

— Пока вы покурите, я все дело организую, — пообещал старшина и скрылся за углом дома.

Серегин свернул папиросу и, затягиваясь горьковатым дымком, осмотрелся. Солнце скрылось за стриженой макушкой горы. В долине уже повеяло прохладой, но вершины были еще облиты зноем. Густая, недвижная тишина стояла вокруг. Под навесом дремали три лошади, сонно отгоняя хвостами надоедливых мух. Пестрая курица купалась в пыли. Ничто здесь не напоминало о войне, и Серегину показалось диким, что вот по этому пустынному шоссе, круто загибавшему на север, можно выехать на передовые позиции гитлеровской армии.

— Готово, товарищ корреспондент, — прервал его размышления старшина, — собрались.

Через темный коридор Серегин прошел в большую комнату, где его дружно приветствовали около пятнадцати разведчиков. Первое время беседа не ладилась: Серегин не имел опыта вести беседу, а разведчики не совсем ясно представляли, чего хочет от них корреспондент. Наконец люди разговорились. Старшина даже пытался останавливать их, заявляя: «Ну, это товарищу корреспонденту не интересно». Серегину пришлось заверить старшину, что ему все интересно. Он едва успевал записывать. Один разведчик поделился своими наблюдениями за фашистскими часовыми; другой рассказал, как надо подступать к блиндажу, если хочешь захватить из него «языка»; третий объяснил, как надо бесшумно ходить по лесу. Этот разведчик был саженного роста, сапоги его размерами походили на ведра, но, должно быть, он действительно мастерски умел красться через заросли, потому что все слушали его очень внимательно и одобрительно кивали головами.

— Разрешите, товарищ младший политрук? — обратился к Серегину сидевший напротив него на койке молодой красивый разведчик с шапкой вьющихся каштановых волос.

— Пожалуйста, — сказал Серегин.

— Пусть Донцов расскажет, как он «языка» брал.

Разведчики рассмеялись.

— А где же Донцов? — спросил Серегин.

— Да вот он, — красивый разведчик толкнул своего соседа. — Не задерживай товарища корреспондента, рассказывай.

Донцов неторопливо поднялся. Был он среднего роста, но, видимо, очень сильный, кряжистый. Хорошее, чистое лицо покрывал ровный ржаной загар. Спокойно глядя на Серегина васильковыми глазами, Донцов стал рассказывать:

— Наша дивизия тогда только закрепилась в этой местности. Я еще в полку служил. Ну, ставит мне командир боевую задачу: добыть «языка». Пошел я. Наблюдаю за ихней позицией и вижу, что тут у меня ничего не получится: местность для них новая, тем более — лес, горы, держатся гитлеровцы настороженно. До ветру, и то в одиночку не ходят. Продежурил я возле ихних блиндажей сутки, а потом подался глубже в тыл. Вышел к шоссе. Движение большое, но опять же — массовое. Хоронюсь я в кустах, наблюдаю. Вот они, «языки», рукой подать, а взять — не возьмешь!

Донцов усмехнулся, помолчал немного, будто вспоминая что-то, и продолжал:

— Да-а… Из колонны солдата взять — это не то, что из грядки редиску выдернуть. Сижу за кустами час, другой, полдня. Потом говорю себе: «А вдруг так и не будет одиночных? Значит, и будешь сидеть здесь до морковкина заговенья? Ну-ка, шевели мозгами, применяй смекалку, военную хитрость!» Так это себя подбодрил и сижу размышляю, но, по правде сказать, пока от этого дело тоже не двигается. И вдруг вижу — едет в хвосте колонны одиночная фура с какими-то узлами. На фуре фашист дремлет. Вожжи на руку намотал, а сам носом клюет. Кинулся я на него из-за куста, вскочил на телегу и даже пикнуть ему не дал. Сразу связал, кляп ему в рот всадил и уже хотел уводить его в лес. Только слышу — сзади грузовые машины пыхтят, вот-вот из-за поворота вывернутся…

— Ну, ну! А дальше что? — с интересом спросил Серегин.

— Дальше так было, — вздохнул Донцов, — завалил я своего «языка» узлами, пилотку с него снял, сел на узлы и еду помаленьку в немецкой пилотке. Ежели, думаю, машины по этой дороге пойдут, меня за фрица примут: я ведь в ихней плащ-палатке. Так оно и получилось. Пролетели мимо меня два грузовика, солдаты мне руками помахали.

— Ты про самое главное скажи! — засмеялся один из разведчиков.

— Это к делу не относится, — отмахнулся Донцов.

— Нет-нет, вы рассказывайте! — попросил Серегин.

Он был уверен, что разведчик из скромности не хочет упомянуть о самом героическом, что в очерке выглядело бы наиболее интересно.

Донцов усмехнулся и закончил, поглядывая на товарищей:

— Тут и говорить нечего. Ерунда получилась. Пока я ехал по дороге, фашист кляп изо рта вытолкнул и вцепился в меня зубами. Еле я его оторвал.

Под хохот разведчиков Донцов смущенно попросил Серегина:

— Вы про это в газете не пишите.

Пряча усмешку, Серегин пообещал.

7

Поздно вечером, после долгого разговора с комиссаром, Серегин пришел к Ефанову, у которого должен был ночевать. В комнате, освещенной коптилкой, недавно помыли пол, и было свежо, прохладно. Ефанов сидел на койке и чистил пистолет, фальшиво насвистывая «Ростов-город».

— Ну как, дружелюбно спросил он Серегина, — рассказали вам что-нибудь интересное?

— Рассказали. Замечательные люди у вас! — сказал Серегин.

— Хорошие люди, — охотно согласился Ефанов. — Вы с Донцовым разговаривали?

— А как же!

— Это старый разведчик, опытный. Ну, что ж, спать, наверно, пора. Завтра рано вставать. У вас какие планы? — спросил Ефанов, вкладывая пистолет в кобуру.

— Я с вами поеду, — ответил Серегин, — буду ждать вас в полку.

Разговаривая с комиссаром, он сказал, что хотел бы пойти вместе с разведчиками в поиск, но комиссар ответил, что им категорически запрещено брать с собой кого-нибудь без разрешения. А теперь добывать разрешение было уже поздно.

Серегин бросил на пол шинель и полевую сумку.

— Возьмите еще мою шинель, — предложил Ефанов, — мягче будет.

— Нет-нет, мне и так хорошо, я привык.

Он аккуратно разгладил на полу правую половину шинели, подсунул под ее воротник полевую сумку, поверх воротника положил пилотку, затем лег, склонив голову на это сооружение, и укрылся левой половиной шинели.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Ефанов.

Вошла санинструктор, некрасивая, рябая девушка, с пузырьком в руке. Ефанов поморщился.

— Надо, надо, товарищ лейтенант, — сурово сказала та, и решительно тряхнула пузырьком.

Ефанов стащил с себя гимнастерку, рубаху и обнажил мощный, мускулистый торс.

— Опять комната лекарствами пропахнет!

Он подошел к окну и распахнул его. В комнату полился колючий, как ледяной нарзан, воздух. Глядя на обнаженного по пояс Ефанова, Серегин покрылся гусиной кожей, а лейтенант будто и не почувствовал холода. Он лег ничком на койку, и санинструктор стала растирать его широкую спину остро пахнущим снадобьем. Подивившись тому, что у такого здоровяка может быть какой-нибудь недуг, Серегин закрыл глаза и мгновенно заснул.

Проснулся он, как ему показалось, очень скоро. Так же горела коптилка, но окно уже было закрыто, а Ефанов исчез.

Поджав ноги и наслаждаясь хранимым шинелью теплом, Серегин снова было закрыл глаза, но за окном коротко всхрапнула лошадь и чей-то добродушный бас сказал: «Ногу, дурашка, ногу!» Серегин глянул на часы. Половина четвертого. «Значит, уже собираются», — подумал он, вскакивая. Он вышел из комнаты — словно окунулся в черную тушь. Даже звезд не было видно. Лишь подняв голову, Серегин сообразил, что их закрывали горы. Где-то посапывала лошадь. Из тьмы доносились голоса. Серегин наощупь пошел к ним.

— Нет, — раздалось неожиданно совсем рядом. — Нету в тебе, Донцов, размаха, полета фантазии. С твоими данными ты не мог бы работать в театре даже пожарным. Удивляюсь, как ты попал в разведчики.

— Ну и болтун же ты, Игорь. Не можешь, чтобы хоть минуту помолчать.

— Это верно, — охотно согласился Игорь. — Знаешь, когда нужно изобразить шум за сценой, статисты за кулисами вразнобой кричат: «Что говорить, когда нечего говорить! Что говорить, когда нечего говорить!».

— Вот и помолчи, если нечего говорить.

— Невозможно! В засаде — молчи, здесь — молчи. У меня дикция может ухудшиться!

Серегин узнал Игоря по голосу. Это был тот самый красивый разведчик, который заставил рассказывать Донцова. От комиссара Серегин узнал, что Игорь Станкевич — студент одной из московских театральных студий — пошел в армию добровольно как только началась война.

Постепенно тьма как бы поредела, и Серегин стал различать силуэты зданий. Зайдя за угол, он увидел, что старшина выдает разведчикам из окна слабо освещенного цейхгауза «лимонки». Кто-то тронул Серегина за руку. Обернувшись, он увидел комиссара.

— А мы вас ищем, — сказал комиссар, — пойдемте чайку попьем на дорогу.

Он проводил Серегина в жарко натопленную кухню, где распаренный Ефанов допивал четвертую чашку чаю.

Комиссар скоро ушел. Как понял Серегин из отрывистых пояснений Ефанова, разведчики разделились на две самостоятельные группы. Одна из них будет действовать под командованием комиссара, другая — Ефанова.

Комиссар со своими людьми отправился вперед. Через полчаса уехала на подводе часть людей Ефанова. Сам командир, Серегин, Донцов, Станкевич выехали позже всех на линейке, запряженной парой лошадей.

Лиловые горы уже виднелись в утреннем размытом воздухе. Постепенно начали различаться и подробности: светлая спираль уходящей вверх дороги, просеки, серые штабели дров. По мере того как светало, становилось все холоднее и холоднее, и Серегин почувствовал, что коченеет. Когда стало совсем невмоготу, Ефанов соскочил с линейки и пошел пешком по тропке, поднимающейся напрямик. За ним последовали Серегин и остальные. Пока выбрались на вершину, согрелись.

Лесную дорогу Серегин не узнал. В чаще деревьев и кустарников клубился молочно-белый туман. Он оседал на листья и цветы мириадами жемчужных капелек. Нити паутины, будто опушенные инеем, причудливо протянулись между ветвями. Любуясь красотой леса, Серегин, убаюканный мерным движением линейки, постепенно задремал, плотно привалившись к широкой спине Донцова, и проснулся только тогда, когда выехали на каменистую дорогу Тхамахинского ущелья.

8

Обер-лейтенант Рудольф Деринг занимал скромный пост в интендантском отделе ставки фюрера. Благодаря обширным связям отца — известного в деловых кругах Берлина владельца мануфактурных фабрик, работающих на армию, — Рудольфу жилось неплохо, несмотря на маленькую должность и невысокий чин. Вот сейчас, например, ему удалось получить командировку в эту сказочную Кубань, о которой в Берлине ходят легенды. Обер-лейтенант побывал в Краснодаре и убедился, что эти легенды не слишком далеки от истины. Действительно, чертовски богатый край!

Из Краснодара Деринг выехал по своим инспекторским делам в Георгие-Афинскую. Оттуда он решил проехать до Ставропольской, чтобы сфотографироваться на фоне Кавказских гор. Снежных вершин здесь нет, но живописных мест должно быть сколько угодно. Будет что показать Виви!

В Краснодаре ему повезло. Он попал на расстрел партизан или подозреваемых в сочувствии партизанам — это неважно — и сфотографировался, держа пистолет у затылка партизана. Этот снимок, несомненно, произведет на Виви сильное впечатление…

Предаваясь сладостным воспоминаниям о Виви, Деринг лениво смотрел на приближающиеся горы. Навстречу промчались два грузовика с солдатами, проплелся порожний обоз, а затем шоссе опять опустело. Горы были уже совсем близко. Холмы справа и слева от шоссе стали покрываться курчавым кустарником и перелесками. Деринг дал знак шоферу ехать медленнее. Вот, наконец, и подходящее местечко: красивая лужайка, окруженная пышным кустарником, не закрывающим, однако, вид на отдаленные вершины. Коричневый «оппель», похожий на майского жука, с тихим урчанием свернул с шоссе под тень дикой груши. Дверцы распахнулись, словно короткие лакированные крылышки. Деринг и шофер вышли из машины. Обер-лейтенант стал искать подходящую точку для съемок, смотря через видоискатель, как будет выглядеть снимок в кадре. Получалось очень неплохо: на заднем плане круто вздымающаяся гора, увенчанная зубчатой каменной скалой, на переднем — живописные деревья и кустарники, достойные быть фоном для Рудольфа Деринга. Он вручил шоферу «лейку» в желтом хрустящем футляре и стал на облюбованное место. По шоссе неторопливо полз гусеничный тягач с прицепом, нагруженным пустыми снарядными гильзами. На ящиках, сверив ноги, сидели солдаты, вооруженные автоматами. За прицепом на тросе влачилась — вероятно, на ремонт — танкетка. Из ее открытого люка торчала огненно-рыжая голова, с любопытством смотревшая на обер-лейтенанта. Солдаты на ящиках, увидев сцену фотографирования, оскалились, оживленно заговорили. Голоса их тонули в гуле мотора и лязге траков тягача. Это были не единственные зрители: сзади, из-за кустов, за Дерингом внимательно наблюдали Донцов и Станкевич.

…Выйдя на поиск, Ефанов разделил людей на группы. Основная, которой командовал сам Ефанов, расположилась в засаде у шоссе. Выждав появление «языка» на дороге, группа должна была захватить его с боем или без боя, в зависимости от обстоятельств, и отойти в горы. Метров на пятьдесят в одну и другую сторону вдоль шоссе Ефанов выслал группы прикрытия, по два человека в каждой. В случае, если бы после захвата «языка» на шоссе появился противник, способный помешать отходу, группа прикрытия должна была вступить в бой и обеспечить отход захватывающей группы. Если бы в поле зрения прикрывающей группы появились подходящие «языки», группа должна была пропустить их беспрепятственно.

Ефанов требовал точного выполнения своих указаний и терпеть не мог лихачества и авантюр. Но тут было совсем другое дело. Во-первых, офицер, сфотографировавшись, мог уехать обратно; во-вторых, даже если бы он и поехал дальше, остановить движущийся автомобиль труднее, чем взять офицера у стоящей машины; наконец, в-третьих, появление офицера под самым носом у разведчиков было такой удачей, таким счастливым случаем, что не воспользоваться им было бы просто грешно. Ведь это все равно, как если бы в бредень, закинутый в расчете на лас кирку, попался жирный сазан. Не выбрасывать же его обратно в воду!

Все эти соображения молниеносно пронеслись в голове Донцова, пока он, затаив дыхание, следил за обер-лейтенантом. Немец, выкатив наваренную грудь и выпячивая, насколько возможно, недоразвитую челюсть, поворачивался перед объективом и так и этак.

Игорь Станкевич, для которого долгое молчание было пыткой, прошептал Донцову:

— Не нравится мне его поза. Не раскрывается психологическая сущность индивидуума.

Донцов молча толкнул его локтем. Скорее бы проезжал этот, не во-время выползший тягач! Донцов с таким напряжением мысленно подталкивал его, что даже покрылся испариной. А тягач двигался, как назло, очень медленно, и офицер мог с минуты на минуту сесть в машину и уехать. Наконец тягач, прицеп и танкетка скрылись за деревьями. Донцов кивнул Станкевичу и решительно вышел из-за куста. Шофер, нацелившийся в обер-лейтенанта «лейкой», увидел, что в кадре неожиданно появилась новая фигура, и уронил фотоаппарат. По мертвенно-бледному лицу шофера обер-лейтенант понял, что случилось что-то ужасное. У него затряслась отвисшая нижняя челюсть.

— Ну, раскрыл сущность! — презрительно сказал Донцов, ловко затыкая рот обер-лейтенанту кляпом. Станкевич проворно вязал шоферу за спиной руки. Затем, подталкивая своих пленников стволами автоматов, разведчики побежали к захватывающей группе.

Ефанов не высказал никакого удивления: будто так и полагалось, чтобы его разведчики захватывали штабных офицеров. Быстрым шагом группа ушла в горы.

К концу дня «языки» уже были сданы в штаб полка, откуда их на грузовике, под охраной автоматчиков, перебросили в штаб дивизии. Здесь поздним вечером Серегин и увидел пленного немца.

Допрашивал начальник разведки капитан Трифонов, молодой, похожий на подростка, что не мешало ему пользоваться репутацией талантливого разведчика. Трифонов владел немецким языком слабо, поэтому допрос велся через переводчика — капитана Горина. Кроме них и Серегина, в комнате находился незнакомый Серегину старший политрук — вероятно, из политотдела дивизии — и два конвоира.

Пленный офицер уже успел оправиться после первого испуга и теперь держал себя высокомерно. Он сидел на табурете вытянувшись, точно проглотил аршин, и презрительно смотрел на стенку, на которой колебалась от неверного света коптилки курносая тень капитана Трифонова. Обер-лейтенант ответил на все касающиеся его вопросы. По поводу перспектив войны сказал, что она, несомненно, кончится победой Германии, так как нацистской партии суждено владычествовать над миром и фюреру предстоит выполнить это предначертание.

— Ты его насчет второго фронта спроси, — сказал Горину старший политрук.

— Товарищи, товарищи, вы уж мне не мешайте, — потребовал Трифонов. Однако, видимо, второй фронт интересовал его не менее, чем старшего политрука, потому что он не стал предлагать переводчику новых вопросов. Горин спросил, уверен ли он, Деринг, что Гитлер победит даже в том случае, если откроется второй фронт. Обер-лейтенант скривил тонкие губы, будто увидел на стенке что-то забавно-удивительное, и отрывисто произнес несколько слов.

— Варям? — спросил Горин.

Обер-лейтенант пожал плечами и, по-прежнему глядя на стенку, снисходительно стал разъяснять.

— Что он говорит? — нетерпеливо спросил старший политрук.

— Он говорит, что второго фронта не будет, потому что Черчилль не захочет помочь Советскому Союзу. Пленный считает, что Англия лишь по недоразумению вступила в союз с Россией. Он думает, что вскоре все переменится и Черчилль станет союзником Гитлера… И знаете, — добавил Горин уже от себя, — мне кажется, что эта скотина кое-что знает.

— Ну, ладно! — сказал капитан Трифонов. — Стратегию оставим для штаба армии. Спроси-ка у него, какие части сейчас находятся в Краснодаре.

Услышав перевод этого вопроса, Деринг еще больше выпрямился на табуретке и выразил на своем непримечательном лице высшую степень презрения и гордости.

— Он говорит, — перевел Горин, — что честь мундира не позволяет ему давать сведения, которые могут повредить немецкой армии.

— Скажите, какое благородство! — воскликнул Трифонов. — Спроси, это его твердое и окончательное решение?

Деринг ответил утвердительно.

— Ну, не будем настаивать, — сказал Трифонов. — Пусть он поразмыслит на досуге, — может быть, и изменит свое решение. Уведите его! — приказал он конвоирам.

Автоматчики подошли к пленному. Один из них тронул его за плечо.

Обер-лейтенант вдруг обмяк и быстро заговорил. Теперь он уже не смотрел на стенку, а старался заглянуть в глаза капитану Горину.

— Он просит его не расстреливать, — перевел Горин, — он говорит, что может быть очень полезен, он готов рассказать все, что знает.

— Ну, вот это порядок! — удовлетворенно сказал Трифонов. — А то — «честь мундира»! Да откуда ему, гитлеровцу, знать, что такое честь мундира?!

Тихим, ровным голосом Рудольф Деринг обстоятельно рассказал все, что ему было известно.

Глава вторая

1

Серегину казалось, что он самый несчастный из всех военных корреспондентов. Иногда он начинал сомневаться, правильно ли он выбрал себе профессию, может ли быть журналистом. Ведь каждому человеку его труд должен приносить радость, а тут — сплошные сомнения и муки… И подумать только, что все остальные сотрудники редакции пишут куда легче! Тараненко набрасывает план статьи, а потом прямо диктует на машинку. Данченко, презрительно глядя на бумагу, строчит без остановки. В начале каждой строки буквы у него крупные, размашистые, потом они становятся меньше и меньше, а конец строки круто загибает вниз и падает цепочкой крошечных закорючек. Красиво пишет Незамаев — быстро, почти без помарок, четким почерком, буковка отделяется от буковки. Если верить тому, что почерк отражает характер человека, то у Незамаева характер должен быть очень уравновешенным, а мысли — ясными… А у Сени Лимарева рукопись всегда так разукрашена, что Марья Евсеевна не принимает ее к перепечатке и требует, чтобы Сеня диктовал. И после перепечатки он опять исчеркает свое произведение так, что его снова приходится перепечатывать.

И у Тараненко, и у Данченко, и у Незамаева, и у Лимарева, и у других работников редакции бывают, конечно, заминки, когда они пишут. Бывает, что и задумается труженик пера, и ручку погрызет, и закурит, и в потолок глянет, будто надеясь увидеть там искомую фразу, но все это в рамках обычного преодоления трудностей. А может быть, и они испытывают муки, но умеют это скрывать? Серегин же, поскольку он никак не соберется стать замкнутым и холодным, не может утаить своих переживаний. И вся редакция видит, как человек страдает.

Вот он возвратился из командировки, возбужденный и радостный, полный новых впечатлений, с исписанным блокнотом. Тараненко беседует с Серегиным, уточняет, что он должен сдать семнадцать материалов, и составляет их список. Теперь Серегина хоть выжми, хоть возьми его за ноги и тряси — из него не добыть даже крошечной заметочки сверх этих семнадцати материалов. Уж Тараненко умеет исчерпать до конца возможности своих подчиненных! Тут же он определяет очередность сдачи: прежде всего — информация о поимке «языков», затем полоса — рассказы пяти разведчиков об их боевом опыте, затем — пять информационных заметок на разные темы, затем — очерк о разведчиках и потом — все остальное.

Рассказы разведчиков пишутся сравнительно легко: здесь Серегин играет роль стенографистки. Ему приходится только литературно обработать живую речь разведчиков. Не вызывают затруднений и информационные заметки, под которыми будет стоять «Наш корр.». Но вот наступает очередь очерка.

Долгое время Серегин бесцельно слоняется по территории редакции. Он заглядывает в печатный цех, помещающийся в кузове грузовика, и обменивается со старшим печатником Шестибратченко замечаниями о качестве приправки сегодняшнего номера газеты. Переходит через мостик и заглядывает во двор, где жили разведчики. Заходит в дом по соседству, где живут художник Борисов и фоторепортер Васин, разговаривает с ними. Уже через две минуты он бесповоротно забывает, о чем шел разговор. В голове мелькают обрывки фраз, возникают смутные ощущения, еще бесформенные образы, которые надо облечь в слова, наплывают сравнения. Постепенно он начинает чувствовать ритм очерка, улавливать интонации зачина и концовки. Но воспоминания еще хаотично бродят в мозгу, и Серегину никак не удается привести их в порядок. Наверное, для этого следовало бы дать им побродить еще денька два. Но газета не ждет. Надо браться за перо. И Серегин бредет в редакцию.

Он берет у Марьи Евсеевны стопочку чистой бумаги, снимает с себя пояс с тяжелым пистолетом и ложится ничком на широкие нары, опираясь на локти. Вечным пером он делает на верху страницы знак в виде буквы зет, затем от нижнего хвостика этого знака проводит вправо длинную черту. Над ней должен быть написан заголовок, который еще надо придумать. После этого он откладывает перо, достает портсигар. Свертывает папиросу, извлекает длинный мундштук. С удовлетворением замечает, что мундштук необходимо прочистить. Для этого надо итти во двор и поискать подходящую былинку — тонкую, гибкую и прочную, которая не сломалась бы в мундштуке. На чистку уходит минут пять.

Приведя мундштук в идеальный порядок, Серегин усиленно курит и так же усиленно размышляет над тем, с чего ему начать очерк. При этом он чертит на бумаге всякие линии, и ему кажется, что вечное перо засорилось, плохо подает чернила. Конечно, таким пером ничего путного не напишешь! Еще пять минут уходит на заправку пера.

Приносят почту, и Серегин отрывается, чтобы просмотреть центральные газеты. Наконец газеты просмотрены, мундштук дымит, как фабричная труба у плохого кочегара, перо действует безотказно, — надо начинать писать.

Серегин выводит первую фразу: «Подпрыгивая на ухабах, машина мчится по лесной дороге». Однако не успевают еще просохнуть чернила, которыми написана эта, фраза, как Серегин чувствует, что это не то. «Подпрыгивая на ухабах»… но ведь никаких ухабов на лесной дороге не было! После минутного колебания Серегин вычеркивает выдуманные ухабы. Теперь фраза становится куцей. Он зачеркивает ее до конца и пишет: «Машина вырвалась из зеленого-тоннеля лесной дороги на солнечный простор». Страница с зачеркнутой фразой выглядит некрасиво, поэтому он подкладывает ее под низ бумажной стопочки, а на чистом листе опять ставит знак «зет», черту и пишет новый вариант начала. Спустя некоторое время и этот лист испещряется помарками, и Серегин заменяет его новым. Густое облако табачного дыма стоит над головой начинающего очеркиста.

По пути на сцену возле Серегина останавливается насмешливая Бэла Волик.

— Друг мой, — говорит она с подозрительно ласковыми интонациями, — известно ли вам, что вы пишете, как Флобер?

— Что это вам вздумалось говорить комплименты? — бормочет Серегин.

Бэла удивленно поднимает пушистые бровки.

— Однако какая скромность! Но я имела в виду не качество, а самый процесс. Знаете вы, как писал Флобер?

— Ну, медленно.

— Мало сказать — медленно. Он садился за стол с утра и к полудню сочинял только одну фразу. Вторую половину дня он ходил вокруг этой фразы, пробовал ее на слух и на вкус. А к вечеру убеждался в том, что фраза не годится, и зачеркивал ее. Вам это знакомо?

— А знаете ли, почему Флоберу все-таки удавалось создавать свои произведения?.

— Нет. Для меня это остается загадкой, — отвечает Бэла.

— Так вот, — мрачно говорит Серегин, — потому, что он никогда не позволял, чтобы корректоры ему мешали. Он неоднократно говорил своим друзьям, что способен убить на месте корректора, который помешает ему писать. И я чувствую, что в этом смысле у меня с Флобером много общего.

— Какие ужасы! — испуганно восклицает Бэла. — Я спасаюсь бегством!

И она уходит на сцену, бойко постукивая каблучками.

Шутки шутками, а очерк действительно пишется очень медленно. Серегину казалось, что самое трудное — написать первую фразу. Главное — начать, а дальше все представлялось таким ясным и простым. Но вторая фраза рождалась с таким же трудом, как и первая, а третья потребовала не меньше усилий, чем вторая. Тяжело!

— Ты чего мучаешься? — спрашивает его инструктор отдела информации Косин. В руках у него кипа оригиналов, которые он несет сдавать Станицыну. Ответственный секретарь сейчас разговаривает с художником.

— Пишу, вот и мучаюсь, — сухо отвечает Серегин. Он недолюбливает. Косина. Впрочем, вся редакция недолюбливает информатора. С подчиненными он груб, с начальством — предупредителен до приторности.

— Как ты ни мучайся, все равно газетку с твоим произведением скурят, как и всякую другую, — насмешливо говорит Косин.

— Ну и что же из этого следует?

— А то, что еще никто не строил временных сооружений из гранита. А газета живет только один день.

— Ну, знаешь, — вспыхивает Серегин, — с такой психологией поденщика…

На лице Косина вдруг появляется сладкая улыбочка. Не слушая Серегина, он поспешно идет к Станицыну, который закончил разговор с художником. Вот уж Косин наверняка не испытывает мук творчества! Даже о самых интересных фактах он пишет казенными, штампованными словами. Лимареву всегда приходится зверски править его заметки. Но добывать факты он умеет здорово, надо отдать ему справедливость. Его можно разбудить среди ночи — и это несколько раз делали — и потребовать информацию на любую военную тему. Косин пороется в пухлом, как затрепанная колода карт, блокноте и найдет необходимый факт.

Серегин прислушался к разговору между Станицыным и Косиным.

— Послушайте, Косин, — говорит Станицын, беспощадно черкая оригинал, — почему такое однообразие: «снайпер Агафонов заявил…», «сержант Мокосеев заявил…», «боец Сингеев заявил…»? Почему у нас все обязательно заявляют? Что они — дипломатические представители, что ли? Почему нельзя просто написать: «боец Сингеев сказал…»?

Косин молчит и смотрит на Станицына с выражением чрезвычайной благодарности.

В редакцию входит Незамаев. Ему, видно, надо поговорить с ответственным, но так как Станицын занят, он присаживается возле Серегина и сочувственно смотрит на его истомленное, побледневшее от запойного курения лицо.

— Трудно? — спрашивает он.

— Очень, — откровенно признается Серегин.

Незамаев поправляет очки, взбивает шапку рыжих волос и, скрестив руки на груди, глухим голосом декламирует:

Холодной буквой трудно объяснить

Боренье дум. Нет звуков у людей

Довольно сильных, чтоб изобразить

Желание блаженства. Пыл страстей

Возвышенных я чувствую, но слов

Не нахожу, и в этот миг готов

Пожертвовать собой, чтоб как-нибудь

Хоть тень их перелить в другую грудь.

— А ну вас к дьяволу! — плачущим голосом восклицает Серегин, схватывает пояс, пилотку, исчерканные черновики и убегает из редакции.

2

Перейдя через мостик, Серегин очутился возле заброшенного сада и вдруг увидел ту девушку. Она опять стояла у яблони и смотрела на ветку. Солнечные блики, пробиваясь сквозь листву, трепетали на белой блузке, путались в падающих на плечи волосах, заставляя их вспыхивать медным пламенем. Серегин вдруг оробел. Но, ругая себя за эту беспричинную робость, он остановился у яблони.

— Здравствуйте, — сказал он, — хотите — помогу? Только с условием: добыча пополам.

— Здравствуйте, — холодно ответила девушка. — Мне помощники не нужны. Если вам хочется, рвите для себя.

Серегин сунул в карман свернутую в трубку рукопись и взобрался на дерево со всей ловкостью, на которую был только способен. Он нарвал самых спелых яблок.

Яблоки девушка взяла, поблагодарила, но разговор не состоялся. Серегин, который считал себя веселым, общительным парнем — и, вообще, журналистом, чорт побери! — не мог выдавить из себя ни одной путной фразы. И пока он лихорадочно придумывал, с чего начать, девушка ушла. Ступала она легко, упруго, тонкая и подтянутая, как струнка.

Меланхолично жуя яблоко, Серегин поднялся на гору за клубным двором. В густой поросли он, давно обнаружил маленькую полянку, с которой хорошо была видна вся долина. На «краю полянки, под кустами кизила, лежал вросший в землю плоский, как стол, обомшелый камень. Серегин разложил на нем свои черновики. То ли встреча с девушкой вдохновила его, то ли помогло, что он немного рассеялся, только дело вдруг стало подвигаться гораздо быстрее. К вечеру была написана добрая половина очерка.

Как только начинало темнеть, окна редакции закрывались непроницаемыми шторами, и в комнате зажигался электрический свет: редакционный движок давал достаточно энергии для работы печатной машины и для освещения. Серегин еще поработал вечером, лежа на нарах, в привычном редакционном шуме, но в комнате было очень душно. Он вышел на улицу, прошелся мимо заброшенного сада. Яблоня протягивала из мрака трепещущие ветви. Старый дом спал.

Серегин старался думать о концовке очерка, но мысли невольно возвращались к девушке и к другим жителям дома.

Он пытался представить, как веснушчатый паренек переходил линию фронта. Наверно, он из-за гордости все-таки покривил душой, сказав, что не боялся. Ночь. Со всех сторон стрельба… Конечно, было страшно! А что делали те, другие, — старик, юноша в майке, девушка? Какие подвиги совершили они?

Серегин уже успел испытать непрерывные бомбежки в Ростове, танковые атаки под Краснодаром и на практике знал, что такое массированный артналет. Но он переживал все это не один. Рядом были товарищи. А какое мужество надо иметь, чтобы в одиночку пробираться во вражеский тыл! Какой сильной волей надо обладать, чтобы суметь сыграть трудную роль, в которой за неверный жест, за не так сказанное слово можно поплатиться жизнью! Какую благородную, неустрашимую душу надо иметь, чтобы быть готовым принять самые жестокие пытки, самую мучительную казнь и умереть, не пожав перед смертью руку товарища, не услышав дружеское слово, не увидев ободряющий взгляд!

Долго еще ходил Серегин по темной пустынной улице. Потом вытащил свою постель из редакции на свежий воздух и лег во дворе, лицом к звездам. Вскоре они стали двоиться, троиться, появились туманности, неизвестные в астрономии, и Серегин крепко уснул.

…Наконец очерк написан. Снова пережита поездка к разведчикам, и то, чему он сам был свидетелем, и то, о чем ему рассказывали, и то, о чем он мог только догадываться. Будто сам Серегин шел с разведчиками тайной лесной тропой, сидел с ними в засаде, захватывал «языка». И все это уместилось на четырех страничках, напечатанных на машинке через два интервала. Еще, чего доброго, Станицын потребует сокращать. А что сокращать, когда и так, по глубокому убеждению Серегина, в очерке нет лишнего слова, не то что фразы?!

Как полагается по субординации, Серегин сдал очерк начальнику отдела капитану Тараненко. Когда-то, еще в бытность младшим лейтенантом, Тараненко писал лирические стихи и даже напечатал тоненькую книжечку. Но потом что-то изменилось в характере поэта, и он рассорился со своей музой: не только перестал писать стихи, но даже проникся презрением к поэзии. Существование художественной прозы он лишь терпел. Единственное, что пользовалось любовью сурового капитана, — это статьи с анализом боевых действий. Поэтому очерк Серегина он прочитал с таким видом, с каким взрослые смотрят на невинные шалости детей. Серегин, хотя и знал вкусы Тараненко, ждал его приговора с трепетом: все-таки первый читатель!

— Ничего, — снисходительно сказал Тараненко и поставил свой гриф на рукописи, — можешь сдавать Станицыну.

Обнаружив на своем столе очерк, ответственный секретарь положил его в самый низ аккуратной стопочки оригиналов, предназначенных для чтения. Серегин ходил вокруг, как привязанный, и нетерпеливо ожидал, когда дойдет до него очередь. А Станицын, будто и не замечая страданий молодого автора, с раздражающей неторопливостью читал материалы. Но вот секретарь взял очерк.

Стрельнув из-под очков маленькими глазками в сторону Серегина, сидящего на нарах и неистово дымящего самокруткой, Станицын воскликнул:

— Ах, автор здесь! — И торжественно сказал: — Очеркист Серегин, приблизьтесь!

Серегин подошел. Он сел у стола, торопливо свернул новую папиросу, но так и не закурил ее, тревожно следя, как Станицын читает очерк. Всякий раз, когда рука ответственного поднималась, чтобы поставить запятую или исправить орфографическую ошибку, допущенную машинисткой, сердце автора делало перебои и замирало. Но все обошлось как будто благополучно: Станицын ничего не вычеркнул. Дочитав очерк, он подсчитал количество строк, хмыкнул, достал из папки макет, еще раз хмыкнул и тоном, не терпящим возражений, сказал:

— Надо сократить сорок строк.

Дом воздвигают по проекту, шестерню вытачивают по чертежу, газету делают по макету. Макет — это точный план будущего номера. В него вписывают заголовки статей и заметок, на нем графически изображают, сколько какой материал займет места, как он будет набран: в одну колонку или две, или в рамку, как он будет разверстан. Заштрихованные прямоугольники обозначают места фотографий и рисунков. Макеты Станицына можно было показывать как образец. Он работал над ними часами, добивался наилучшего расположения материала. Газета должна выглядеть привлекательно, и каждый номер должен отличаться от предыдущего, чего не так легко добиться, так как газета выходит ежедневно.

Сдавать материал положено в точном соответствии с макетом. За этим Станицын следил особенно строго.

— Сорок строк, — повторил он, — не больше, не меньше.

— Это невозможно, — с отчаянием возразил Серегин. — В очерке нет ни одного лишнего слова. Лучше перенести его в другой номер.

— Да ты не волнуйся, — сказал Станицын. — Конечно, если нет лишнего слова, то сокращать нельзя. Но мне кажется, что от сокращения очерк только выиграет: вот, давай читать.

Он читает вслух первый абзац очерка:

— «Машина вырвалась из зеленого тоннеля лесной дороги на солнечный простор…» и так далее. Весь абзац о том, как вы ехали на машине. Очень оригинальное начало! Я его встречаю в разных вариантах всего в тысячный раз. Почему-то очеркисты любят начинать свои произведения описанием того, на чем и как они ехали. Очень удачным считается такое начало: «Самолет ложится в глубокий вираж. Под крылом мелькают…» и так далее. Это — высший класс. А разве читателю так уж интересно и необходимо знать, на чем ехал корреспондент? Разве вид транспорта, которым он пользовался, что-либо прибавляет к характеристике героев его очерка? По-моему, все эти транспортные зачины пишутся специально для бухгалтерии, чтобы оплатили расходы на такси или самолет. Ну, а поскольку у нас условия фронтовые, командировочных и проездных мы не получаем, давай-ка лучше мы это выбросим.

И он заскрипел пером, вычеркивая первый абзац, над которым так долго мучился Серегин.

Очерк сдан и сокращен только на тридцать строк с условием, что Серегин сам будет дежурить и сокращать остальное в полосе. Дежурить надо ночью, а пока Серегин бродил по редакции, испытывая облегчение от того, что работа сдана, и вместе с тем странное ощущение опустошенности: почти неделю жил очерком, вынашивал его, писал, а теперь это детище отдано, новая тема еще не зажгла автора, и в голове пустота, как в квартире, которую старые жильцы уже оставили, а новые еще не заняли.

В старом доме не замечалось никаких признаков жизни, и, неизвестно почему, Серегин загрустил. Под вечер он понес свою безотчетную грусть в лес. Пробираясь между дубками и кустами кизила, он вышел на свою полянку. Девушка из старого дома сидела на обомшелом камне, подперев кулачками подбородок. Увидев ее, Серегин очень удивился: как мог он грустить? Он шагнул вперед.

— Простите, — смиренно сказал Серегин, — я не помешал вам?

— Нет.

Серегин сел на траву, снял пилотку.

Внизу лежала узорная равнина. Капризная горная речушка вышила на ней замысловатый рисунок. Сочно зеленели прибрежные ивы. С восточных склонов гор уже протянулись длинные мягкие тени. Вечерний воздух был хрустально чист, и в нем обманчиво близко, распластав острые крылья, медленно плыла серебристо-розовая птица.

— Хорошо! — от души вырвалось у Серегина. — Вы любите горы?

Девушка покачала головой.

— Не очень. Тесно здесь. Я степь люблю, — и, немного помолчав, добавила, — и море.

— До войны вы жили у моря?

— Нет, в степи, — ответила она.

Может быть, она любила море потому, что оно напоминало ей степь? За цветастым ковром долины, в рамс двух гор, высящихся на берегу, виднелся кусок темно-голубой глади. Она резко отделялась от блеклого неба линией горизонта, неправдоподобно прямой среди хаоса гор и лесов.

— Так, может, вы землячка? С Дона?

Девушка кивнула.

У Серегина вертелись на языке десятки вопросов, вполне естественных в любом другом случае. Можно было бы спросить, например, где же именно девушка жила, чем занималась. Но эти обычные вопросы, которыми на фронте обменивались миллионы людей, казались ему неуместными здесь.

— Хороша донская степь, особенно по утрам, — сказал Серегин. — В брызгах росы, будто умытая… Воздух, как родниковая вода, — чистый и свежий… Птицы поют…

— Вы поэт? — спросила девушка и взглянула на Серегина с легкой усмешкой.

— Нет, прозаик, — смущенно ответил тот, вспомнив о своих заметках, подписанных «Наш корр.».

Серегин стал рассказывать о том, как в детстве ему довелось пожить лето на Дону, в старой станице, утопающей в садах. В станице был рыбацкий колхоз. Серегин плавал на другой берег смотреть, как тянут невод, и угощаться из колхозного котла наваристой ухой, пахнущей дымком и степными травами. Девушка слушала внимательно и, лишь когда Серегин замолчал, глухо сказала:

— А теперь там немцы.

— Ну, ненадолго! — убежденно ответил Серегин.

Она кивнула головой и поднялась:

— Надо итти.

Солнце уже совсем завалилось за горы. В долине струился, поднимаясь все выше и выше, сиреневый сумрак.

— Можно еще встретиться с вами? — пробормотал Серегин, вставая.

— Можно, — просто сказала девушка. — Перед вечером я люблю сидеть на этой полянке.

А он-то думал, что сделал открытие!

— Как вас звать? — спросил Серегин.

— А зачем?

— Да неудобно как-то разговаривать, не зная имени.

— Галина. Называйте меня Галиной.

— А я — Михаил.

— До свиданья, Михаил, — сказала она и легко побежала по тропинке.

Серегин остался на поляне и только через несколько минут заметил, что продолжает беспричинно улыбаться.

Спать не хотелось, на дежурство итти было рано. Побродив вокруг редакции, Серегин, сел на паперть бывшего храма. Каменная стена, нагретая за день, излучала уютное тепло. Он мог бы задремать, положив голову на ладони и слушая шорохи ночи, но вот послышались чьи-то тяжелые шаги. Неподалеку от Серегина они затихли.

— Ну, говорите, товарищ Колесников, какое у вас дело?

Это спрашивает Горбачев — начальник партийного отдела и секретарь парторганизации редакции. По добродушным интонациям его голоса Серегин легко представляет, какое у него сейчас лицо: легкая улыбка и внимательно прищуренные глаза.

— Дело у меня, товарищ старший политрук, серьезное.

Колесников в штатах издательства значится переплетчиком, вообще же он, что называется, «на все руки мастер»: он и сапожничает, и портняжничает, и может подстричь «под бокс». Серегин никогда не видел его праздным. Чаще всего он занят подготовкой бумаги для газеты: разматывает рулон и режет его бесконечную ленту на стандартные листы. При этом он бывает осыпан бумажными стружками, кудрявыми, как тополевый цвет. Колесников худощав, белобрыс, подвижен, голос у него юношески звонкий. А сейчас этот голос звучит как-то странно: сдавленно, прерывисто. Должно быть, Колесников сильно взволнован. После долгой паузы он говорит:

— Хочу подать батальонному комиссару рапорт, чтоб отпустил меня на передовую. А вас, товарищ старший политрук, прошу как секретаря парторганизации: поддержите!

— Что случилось? — спрашивает Горбачев.

— Армавир немцы заняли. А моя семья туда эвакуировалась, — совсем тихо говорит Колесников.

Молчание. Потом Колесников торопливо продолжает:

— Как подумаю, что они там переживают, — душа горит. А мы тут во втором эшелоне. Порой кажется, будто и войны нет… Я бумагу режу, а там люди жизнь отдают.

Он произносит это с такой силой и такой болью, что у Серегина по спине, пробегают мурашки.

— Так, — отрывисто говорит Горбачев, — ходатайство ваше я поддерживать не буду и рапорт подавать не советую. Мы тоже воюем… Наше дело очень важное… А когда потребуется — возьмут на передовую и вас, и меня, и батальонного комиссара. А пока надо стоять на своем посту.

— Товарищ старший политрук!

— Думаете, вам одному сейчас так тяжело? — мягко спрашивает Горбачев.

Опять молчание.

— Докуда ж он дойдет? — спрашивает Колесников, и в его голосе слышится тревога не только за свою семью.

— Трудно на это ответить, — негромко говорит Горбачев. — Одно только могу сказать твердо: куда бы он ни дошел — долго на нашей земле не пробудет… Выгоним! Помните, что Сталин сказал?

— Помню.

— А с семьей вашей, надо надеяться, все будет благополучно.

Помолчав, Горбачев добавляет:

— У меня тоже старики остались в Таганроге. Никаких известий не имею.

Долгая, тяжелая пауза. Потом Колесников сдавленно спрашивает:

— Разрешите итти, товарищ старший политрук?

И, получив разрешение, уходит. А Горбачев еще стоит и, пытаясь закурить папироску, долго чиркает кресалом и никак не может высечь искру.

4

Когда Серегин вошел в редакцию, верстка уже была в разгаре. Отражая свет двухсотсвечовой лампочки, над талером сияла глянцевитая лысина верстальщика Кучугуры.

Газету читает каждый. Она для советского человека все равно, что хлеб. Однако все знают, что хлеб печет пекарь, но мало кому известно, что газету делает метранпаж, или, по-русски, верстальщик. Есть большие типографии, оборудованные по последнему слову техники, где набор производится на сложных машинах, где мощные ротации, шумя горячим ураганным ветром, разматывают бесконечные рулоны бумаги и выдают в час десятки тысяч экземпляров аккуратно сложенных газет. И есть еще типографии, где газета, величиной с носовой платок, печатается на стареньком станке, который крутят ногой, как швейную машинку. Но все равно и та и другая газеты сверстаны руками метранпажей. Это они поставили на свои места заметки и статьи, и клише, и заголовки, и линейки, для прочности пристукнули их широкой деревянной шляпкой типографского шила, без которого верстальщик немыслим так же, как сапожник без шила сапожного.

Обычно верстальщики отличаются самостоятельностью взглядов и склонны критиковать редакцию. Сочетая личный и общественный интерес, они стремятся закончить верстку в срок и даже досрочно, а поэтому резко отрицательно относятся к переверсткам и неточным макетам. Нерадивые секретари, составляющие приблизительные макеты, в душе побаиваются верстальщиков.

Газету «Звезда» верстал Федор Ильич Кучугура, сержант и старший наборщик. Под его началом находились второй верстальщик Никанор Сысоев и два наборщика: Сеня Балабанов и Ваня Клименко. У Кучугуры были седеющие кустистые брови, которые остряки советовали ему зачесывать наверх, чтобы скрыть лысину, утиный нос и очень подвижные тонкие губы, заставлявшие подозревать их обладателя в некотором-ехидстве.

Долгие годы командуя свинцовой армией букв, которые в его руках послушно строились в ряды, Кучугура привык очень вольно обращаться со словом: то заменит буквочку — так сказать, сделает опечатку, то приладит иное слово совсем будто не к месту и смотрит, что из этого получится. К счастью для Кучугуры и тех газет, которые он верстал, эта привычка проявлялась только в устной речи. В наборе он не позволял никаких отклонений от оригинала и был первоклассным мастером своего дела. Сейчас Кучугура правил корректуру: в пальцах левой руки у него было зажато десятка полтора литер, шилом он выдергивал из стоящего на талере набора ошибочно поставленную букву, вставлял на ее место нужную и шляпкой шила забивал ее до конца.

— Добрый вечер! — приветливо сказал Серегин. — Как с версткой?

— В общем и среднем, — ответил Кучугура, — верстка идет нормально. Однако на второй полосе имеются «хвостики».

— Это чепуха, — заявил Серегин, — давайте сокращу. — Почему-то он чувствовал необычный прилив энергии.

— Ника, — скомандовал Кучугура, — полосу товарищу дежурному!

Ника Сысоев расторопно стал делать оттиск.

У Ники крутой подбородок, вздернутый нос и русый хохолок на макушке. Когда он резиновым валиком накатывает на полосу краску, хохолок то валится набок, то снова становится торчком. Убедившись, что краска легла на весь набор ровным слоем, Ника аккуратно кладет на полосу лист влажной бумаги, покрывает его куском черного сатина и — тах-тах-тах-тах, — это звучит как пулеметная очередь, — быстро и размеренно шлепает по материи большой щеткой. Затем движением фокусника он снимает черную материю и осторожно отделяет бумагу от набора. Фокус удался — оттиск получился ясный и ровный.

Серегин взял пахнущий керосином оттиск и сел за стол. Ника показал ему «хвостики».

— Вот отсюда надо сократить десять строк, отсюда — восемь. Из вашего очерка — пятнадцать.

Итак, никогда не ошибающийся Станицын и на этот раз оказался прав: очерк еще надо сокращать.

— Хорошо, — быстро сказал Серегин, — сейчас мы его подрежем!

Он начал читать. В оттиске очерк выглядел чужим и с каждым абзацем казался Серегину все хуже и хуже. Построен очерк примитивно, язык серый, сравнения шаблонные, портреты людей сделаны невыразительно. Настроение Серегина испортилось. Он еще и еще перечитывал свое произведение, выискивая подходящие для сокращения места, и все больше и больше убеждался в том, что очерк безнадежно плох. Удивительно, как его пропустил Станицын! Ну что ж, он пропустил, а Макаров снимет. Вот это будет позор! Тотчас Серегину начало казаться, что и Кучугура поглядывает на него как-то странно. Вспомнил он, что и Бэла Волик сегодня избегала с ним встречаться и разговаривать. Должно быть, она боится, что Серегин спросит у нее об очерке и надо будет сказать правду.

Несчастный, автор краснел от стыда и уже без всякой жалости резал свое неудачное детище. Между тем Кучугура, который действительно поглядывал в сторону Серегина, но думал при этом только о том, как бы побыстрей получить сокращения, подложил ему оттиск первой полосы, где тоже имелись небольшие «хвостики».

В редакцию вошел накладчик Вася Шестибратченко — высокий, застенчивый, как девушка. Он поздоровался и скромно присел в сторонке на бумажный рулон. Трудолюбивый и старательный, Вася появлялся в редакции каждую ночь задолго до окончания верстки, терпеливо ожидал, когда будут готовы полосы, и лишь тогда будил печатника — своего старшего брата Тимофея. До войны Вася работал в типографии областной газеты. Там у него завязалась трогательная, чистая любовь с накладчицей Лидой, маленькой толстушкой, подвижной, как шарик ртути. Они решили пожениться. В субботу они побывали в загсе. Это было 21 июня 1941 года. Через два дня Васю призвали в армию. В левом кармане его гимнастерки лежала фотография — миловидное женское лицо с круглыми серыми глазами, в которых застыли недоумение и обида. Чуть ли не через день Вася получал теперь аккуратно свернутые маленькие треугольнички.

Все в редакции знали историю Васиной любви и так быстро оборванной семейной жизни. Иногда над Васей беззлобно подтрунивали.

— Что, Вася, не спится? — спросил Кучугура.

— Как можно спать, когда в мыслях молодая жена! — немедленно подхватил Ника. Однако он заметил, что Кучугура сегодня не расположен подшучивать над сердечными делами Шестибратченко, и моментально перестроился.

— Ничего, Вася, — сочувственно сказал он, — теперь война скоро кончится. Вот откроется второй фронт, разобьем Гитлера, и снова встретишься со своей Лидой.

Вася молчал, заметно розовея.

— Что такое? — поразился Ника. — Ты вроде мне не веришь? Спроси хоть у товарища сержанта. Верно ведь, что второй фронт откроется вскорости?

Вопрос как будто адресован Кучугуре, но Серегин понял, что хитрый Ника закинул крючок в его сторону. Увы! Серегин знал об этом не больше, чем Ника.

Кучугура нахмурил клочковатые брови и с сердцем стукнул шляпкой шила по набору.

— С моей точки мнения, — сердито сказал он, — нам этого еще долго ждать придется.

— Почему же? — спросил хитрый Ника, с удвоенной энергией загоняя в полосу шпоны. Он знал, что Кучугура не терпит, когда разговоры мешают работе.

— А потому, — внушительно сказал Кучугура, — пока толстопочтенный Черчилль раскачается…

Тут Серегин решил, что ему надо вмешаться в разговор.

— Федор Ильич, — сказал он, — Черчилль — глава союзного нам государства. Так говорить о нем нехорошо. А второй фронт — дело сложное, требует серьезной подготовки.

— Эх, товарищ младший политрук! — воскликнул Кучугура. — Липовый он союзник. Ведь вы этого Черчилля, наверно, недавно знаете, да и то по книжечкам да газетам, а я с ним с тысяча девятьсот восемнадцатого года знаком.

— Лично? — изумился Ника.

— Ну, не лично, а через его представителей. Небось тогда он интервенцию быстренько организовал. Вот я в Мурманске и познакомился с ним. До сих пор, как вспомню, аж волосы дыбом встают!

Хотя Кучугура сказал это угрюмо, все засмеялись, глянув на его гладкую, как бильярдный шар, голову.

5

Ответственный редактор обычно читал полосы за одним столом с корректорами. Ровно в два часа ночи он выходил из своих закулисных апартаментов, всегда застегнутый на все пуговицы и выбритый до синевы. Надевая очки в черепаховой восьмигранной оправе, — редактор пользовался ими только при чтении, — он обращался к Бэле Волик неизменно с одним и тем же вопросом:

— Ну, как у нас сегодня дела?

В ответ, Бэла безмолвно разворачивала перед редактором мокрые полосы. В дежурство Серегина никаких отклонений от этой традиции не было.

При появлении редактора Серегин снова затомился, ожидая, что Макаров прикажет снять очерк. Со своего места он видел лишь подстриженный затылок и крутые плечи батальонного комиссара (в молодости редактор работал грузчиком в Новороссийском порту), которые никак не выражали его настроения. Читал Макаров медленно и очень внимательно, — Серегин успел выкурить, три длинные самокрутки, пока увидел, что редактор оторвался от полосы. Вот сейчас он скажет!.. Редактор действительно что-то сказал Бэле Волик, которая метнула быстрый взгляд в сторону Серегина. Истомленный ожиданием, чтением оттисков ж бессонной ночью, многострадальный автор уже смирился с воображаемой неудачей. Он сидел, вперив глаза в гранку сводки Совинформбюро, и, ничего в ней не разбирая, готовился услышать вопрос Кучугуры: «Так чем будем заменять очерк, товарищ дежурный?» Но вопроса этого не последовало. Кучугура получил подписанную редактором полосу и стал ее заделывать. У Серегина камень свалился с сердца. Может, очерк и не такой уж плохой?

В четвертом часу братья Шестибратченко с помощью верстальщиков потащили полосы на машину. Печатная машина установлена в кузове грузовика. Отросток ее вала выпущен сквозь стенку кузова и снабжен маховиком, который можно вращать вручную или мотором от движка. Вручную пришлось крутить только два раза — во время отхода. Пока Шестибратченко, приготовляя полосы, орудовал в недрах фанерной будки, воздвигнутой над печатной машиной, дежурному нечего было делать.

Серегин вышел во двор, постоял, поеживаясь от утренней свежести, слушая, как в непроницаемом мраке вдалеке плачут шакалы. Хлопнула дверь, по камням застучали легкие каблучки.

— Шестибратченко, возьмите оттиски!

Каблучки возвращаются и останавливаются возле Серегина.

— Друг мой, — слышит он из тьмы, — что вы здесь стоите?

— Курю.

— Ах, курите? А я думала — считаете звезды. Я вижу, вы уже начали зазнаваться.

— Чего же мне зазнаваться?

— Ну как же! На глазах у изумленных сотрудников вы стали выходить в таланты!

— Да откуда ж это видно? — говорит Серегин, опасаясь подвоха.

— Как — откуда? Написали хороший очерк.

— Это кто ж сказал, что он хороший? — недоверчиво спрашивает Серегин.

— Вот тебе и на! Я говорю! Разве этого мало?!

— Бэла, — просительно говорит Серегин, — умоляю вас, будьте искренней. Ведь я же знаю, что вы ни за что на свете не скажете обо мне ничего хорошего.

— Боже мой, — притворно ужасается Бэла, — вы видите меня насквозь! Вот теперь я убедилась, что вы действительно инженер человеческих душ. Ну хорошо, так и быть, скажу: ваш очерк очень понравился батальонному комиссару.

— Шутите! — пробормотал Серегин.

— Вы удивлены? Я тоже.

Некоторое время оба молчат. Серегин ждет, что Бэла сообщит подробности, но Бэла тоже молчит, потом неопределенно вздыхает и уходит.

Серегин берет у Шестибратченко оттиск полос без приправки и несет их в редакцию, чтобы еще раз проверить, не вкралась ли куда-нибудь коварная опечатка. Это — последняя проверка. Когда он заканчивает ее и выходит во двор, оказывается, что уже наступил рассвет. Макушки гор сияют нежной зеленью, на склонах тают клочья тумана, свежий ветерок из ущелья колышет гибкие ветви ивы, под которой — для маскировки — поставлен печатный цех на колесах. Скрытая в фанерной будке печатная машина шумит, как морская волна. Вот ее рычаги и шестеренки с ровным гулом и шелестом подкатывают тяжелую плиту с набором. И подобно тому, как морской вал, грохоча, обрушивается на мелочь прибрежной гальки, так и вал печатный, вздыхая, давит и тискает черную икру набора. Волна расплескалась, отползает, шурша, назад, и шестерни с шорохом отводят из-под вала плиту. Но вот волны начали накатываться все чаще и чаще, они уже бегут одна за другой в ровном напряженном ритме. Это Шестибратченко пустил машину на полную мощность, и она размножает газету с произведением Серегина со скоростью тысячи оттисков в час.

На камешках возле печатного цеха сидят два бойца — связные из частей — в ожидании газет. Один из них держит в руках газетный лист, чуть пахнущий скипидаром и еще липкий от непросохшей краски, и читает, беззвучно шевеля толстыми губами. Второй боец, раздобыв у Шестибратченко лист бумаги, оторвал длинную узкую ленту, свернул в трубку и с большим искусством изготовил козью ножку, более похожую, впрочем, на гигантскую ножку кузнечика.

— Сем, слышь, сыпани-ка, — говорит он читающему бойцу, протягивая к нему руку с бумажной ножкой.

Но Сема только досадливо поводит локтем и продолжает читать. Серегин подходит ближе, чтобы выяснить, чем увлечен боец, и — о радость! — видит, что это его очерк.

— Сем, — нудным голосом повторяет обладатель ножки, — ну сыпани, что ли.

И как будто специально для того, чтобы рассеять последние сомнения Серегина, Сема говорит сырым, не устоявшимся после сна голосом:

— Погоди, не мешай. Тут вот про разведчиков здорово рассказано.

Похвала читателя! Высшая награда для настоящего журналиста! Редактор может похвалить, чтобы поддержать способного работника, критик на редакционной планерке иной раз покривит душой из-за приятельских отношений, но читатель — это судья строгий, беспристрастный, безжалостный и внимательный. Ему» незнакомы никакие побочные мотивы, и поэтому в суждениях о газетных материалах он всегда правдив и прямолинеен. Знать, что твоя статья или очерк понравились читателю, что их с увлечением прочитали бойцы или офицеры, что эта статья помогла им, ради этого стоит потрудиться, полазить по горам до ломоты в суставах, побывать под обстрелом, терзаться муками творчества.

Щедрое южное солнце поднялось над горами. Невидимые в зелени птахи встречали его ликующими песнями. Серегин, которому тоже хотелось петь, понял, что ему сегодня не уснуть. Где-то в глубине души таилась мысль о том, что вечером надо будет обязательно снести сегодняшнюю газету Галине.

6

Утром Серегин был твердо уверен, что увидится вечером с Галиной, но уже к концу дня он очутился далеко от редакции. Батальонный комиссар Макаров случайно встретил друга своей юности, тоже батальонного комиссара, Хижняка. Когда-то они вместе работали в Новороссийском порту и состояли в одной комсомольской организации. Ныне Хижняк был комиссаром полка гвардейских минометов. Когда с воспоминаниями было покончено и разговор принял новое направление, начавшееся с вопроса: «Ну, а как ты сейчас?» — Хижняк намекнул, что в полку много хороших людей и не мешало бы редакции прислать к гвардейцам корреспондента, — материала ему хватит. Видимо, под свежим впечатлением очерка Серегина, а скорее потому, что больше послать было некого, Макаров отправил с Хижняком Мишу.

О гвардейских минометах, нежно называемых в армии «катюшами», Серегин, Да и все остальные работники редакции ничего не знали. О «катюшах» уже пели песни, их считали оружием необычайной силы, что с дрожью подтверждали пленные немцы, но о том, что представляет собой это оружие, можно было только строить догадки. Все, что касалось «катюш» хранилось в строгом секрете, и Серегин очень обрадовался тому, что именно его послам к гвардейцам.

Полк расположился в ущелье, в густом лесу. Серегин увидел лишь маленькую полянку, на которой стояла трофейная камуфлированная палатка. Из кустов выглядывал задний борт грузовой машины. В палатке жил командир полка подполковник Радищев, полнокровный здоровяк с бритой головой. Пожимая ему руку, Серегин с уважением покосился на Золотую Звезду, поблескивающую у него на груди. Проворный ординарец накрыл под деревам столик, и хлебосольный хозяин пригласил корреспондента пообедать. На столе стоял небольшой кувшин с вином. Серегин подумал, что, вот, мол, Радищев выпьет, разговорится и расскажет интересные боевые эпизоды. Подполковник действительно оказался разговорчивым, но кислое вино, которое он потягивал стакан за стаканом, не играло в этом никакой роли. Боевых эпизодов Радищев не рассказывал. Разговор шел о пьесе Корнейчука «Фронт», печатающейся в «Правде». Радищеву понравилась смелость, с которой автор выдвигал острые вопросы ведения войны. Постепенно Радищев перешел, однако, к вопросам, которые уже не имели прямого отношения к пьесе, но, видимо, особенно волновали его именно в связи с пьесой.

— Если хотите знать, — горячо говорил он, — главная учебная дисциплина в той школе, которую мы сейчас проходим, — взаимодействие. Пока не будет взаимодействия, пока не научимся все роды войск сжимать в кулак, — тут он сжал свой кулак, лежащий на столе, с такой силой, что побелели суставы, — до тех пор не будет толку… Да, теперь быть общевойсковым командиром — сложное дело. Придают тебе артиллерию, танки, авиацию — объединяй, командуй. А чтобы командовать, надо знать, что это за оружие, окажем, миномет, и где и когда его целесообразней применять. А ведь бывали случаи: дают заявку на залп, а цель — пять автоматчиков.

— Бывало и так, — подтвердил Хижняк, прихлебывая вино. — Но я, признаться, удивляюсь не тому, что такие факты были, а тому, что их было не так-то уж много. Встала под ружье многомиллионная армия. Конечно, в ней найдутся и неумелые командиры, и бесталанные. Бесталанные отсеются, а неумелые научатся. А учатся у нас очень быстро, хоть и приходится иногда делать это буквально на ходу.

Командир и комиссар говорили отвлеченно. Несколько обеспокоенный тем, что он не узнал никаких интересных фактов из жизни полка, Серегин попросил комиссара свести его с людьми, которые рассказали бы о своих боевых действиях. Хижняк и Радищев единодушно решили, что корреспонденту надо побывать в дивизионе Афанасьева. Комиссар сам пошел провожать Серегина.

Пройдя с полкилометра по лесной тропинке, они вышли на поляну, на которой росло несколько могучих дубов. Под одним из деревьев сидел сапожник, весело вбивавший деревянные шпильки в подошву сапога. Его клиент лежал рядом, вытянув босые ноги. Под другим деревом бойцы собрались в кружок вокруг баяниста. В вечернем лиловеющем воздухе плыла протяжная украинская песня.

Командир дивизиона капитан Афанасьев был очень опечален тем, что Серегин успел пообедать. Может быть, гость хочет отдохнуть? Но Серегин твердо заявил, что нуждается только в материале и хочет побеседовать. Хижняк ушел, а гостеприимный хозяин повел Серегина в палатку, где они разговаривали уже при лампе.

Русые, выцветшие на солнце волосы, видимо недавно вымытые, все время спадали на загорелый лоб Афанасьева непослушной прядью, и он часто поправлял их большой загорелой рукой. Скупым и точным языком, каким обычно пишут боевые донесения, он рассказывал о людях своего дивизиона. Серегин старательно записывал, хотя многое было ему непонятно, а спросить он не решался, боясь, что его заподозрят в неопытности. Рассказывая об одном эпизоде, Афанасьев спросил:

— Вы вообще знакомы с нашей минометной установкой?

И Серегин из ложного стыда быстро ответил:

— Да, знаком.

Он сейчас же пожалел об этих вырвавшихся у него словах, но было уже поздно. Афанасьев с воодушевлением стал рассказывать о находчивости командира первой батареи. Однажды во время отступления батарея шла в арьергарде большой колонны грузовых машин. Когда колонна втянулась в населенный пункт, впереди образовалась «пробка». В этот момент командир батареи обнаружил, что их настигают немецкие танки. В колонне имелась артиллерия, но развернуть ее для обороны было невозможно: колонна была зажата в узкой улице, как в мышеловке. Положение сложилось чрезвычайно критическое. На счастье, командир батареи увидел на улице подходящий бугор. Быстро сообразив, что можно сделать, командир приказал вкатить установки задом на бугор и дал залп по танкам прямой наводкой.

— Вы представляете? — возбужденно сказал Афанасьев. — Дело было под вечер. И вот над дорогой понеслись гремящие молнии. Эта огненная метла смела фашистские танки «к чортовой бабушке!

Серегин записал и «гремящие молнии», и «огненную метлу», но ему было совершенно непонятно, почему установкам надо было въезжать на бугор и обязательно задом.

Однажды он уже был в таком глупом положении, и тоже из-за ложного стыда. Это случилось в первую поездку Серегина на фронт, когда редакция стояла еще под Ростовом.

Поехали втроем: начальник партотдела капитан Горбачев, инструктор фронтового отдела техник-интендант Данченко и Серегин.

Прибыв на батарею, они разделили обязанности: Горбачев должен был побеседовать с коммунистами, Данченко — с командиром батареи, а Серегину для первого раза поручили взять подробную информацию о действиях отличившегося расчета. Серегин отвел в укромный уголок командира расчета старшего сержанта Пономарева и стал брать у него интервью.

Уже собеседники закурили по второй папиросе, а на листке серегинского блокнота сиротливо чернела всего одна строчка: «Разбито 3 дота, уничт. до 60 авт. с пех., подавлена бат. прот.». Это — что сделано, а надо было узнать, как сделано. Пономарев — квадратный, кряжистый степняк — сидел неподвижно, как высеченный из камня идол.

— Прекрасные результаты, — бормотал Серегин, — ну, а как было дело?

— Накрыли в самую точку, — уже без энтузиазма в который раз повторял Пономарев, — только щепки полетели.

— А как же это получилось — в самую точку? Вы подробней… Как стреляли?

Кирпично-красное, гладко выбритое лицо Пономарева покрылось мелкими капельками пота. Он ожесточенно раскурил цыгарку и уныло ответил:

— Да обыкновенно. Работали как полагается.

Как полагается! Пономареву было известно, как полагается, а Серегину — нет. Вот в чем была беда. Надо было задавать вопросы, а Серегин не знал, о чем спрашивать, потому что не был знаком с техникой стрельбы. Признаться же в своем невежестве ему мешали самолюбие и ложный стыд. В конце концов, однако, он чистосердечно сказал:

— Дело вот в чем, товарищ Пономарев: я в армии недавно и артиллерии не знаю, так что вы расскажите мне подробно, как ваша батарея работает.

Пономарев, должно быть, очень удивился, что есть такой офицер, который не знает артиллерии, но он скрыл это удивление и начал рассказывать все «с азов», увлекся — и Серегин получил то, что хотел: обстоятельную информацию о работе расчета. Тогда же Серегин принял твердое решение — не бояться показать свое незнание, не стесняться задавать вопросы.

Сейчас он нарушил это правило и был за это наказан, хотя еще и надеялся, что позднее познакомится с установкой — и тогда все, что рассказывал Афанасьев, станет ясным. В конце разговора Афанасьев сообщил, что утром две установки выезжают на огневую позицию, и, если Серегин хочет посмотреть, как они работают, он может отправиться вместе с ними. Серегин, разумеется, согласился.

7

Афанасьев разбудил Серегина рано утром. Где-то за ближней горой лениво погромыхивали пушки. В воздухе еще стоял сизый туман, лужайка была посеребрена росой, и на траве оставались темно-зеленые следы. Серегин чувствовал, как утренняя влага проникает сквозь брезентовые сапоги и холодит ноги.

Они прошли узкой тропочкой сквозь густой кустарник и очутились на поляне, как две капли воды похожей на покинутую ими. Только здесь под дубом стояла большая грузовая машина. На ее подножке сидел боец, видимо шофер, и читал очень потрепанную книжку. Когда боец вскочил, чтобы приветствовать командира, и свернул книжечку, Серегин успел увидеть на обложке имя Шекспира.

— Где Рябов? — спросил Афанасьев.

— Здесь, товарищ капитан, — весело ответил шофер.

Перед Афанасьевым вырос, как из-под земли, командир установки Рябов. Молодцевато вытянувшись, он отрапортовал Афанасьеву, что установка к бою готова.

— Вольно! — скомандовал Афанасьев. — Вот с вамп поедет товарищ корреспондент.

— Есть! — ответил Рябов, дружелюбно посмотрев на Серегина.

Еще до встречи с гвардейцами Серегин представлял их как отборных солдат богатырского телосложения и был несколько разочарован, увидев, что они обыкновенного роста. У разведчиков Ефанова были бойцы куда покрупней. Присмотревшись, однако, Серегин понял, что дело совсем не в росте. Гвардейцев отличали какая-то особая лихость, жизнерадостность и повышенное сознание собственного достоинства. Когда гвардейцы что-либо делали, казалось, что они при этом думают: «Мы — гвардейцы! Смотрите, как ловко у нас получается».

Афанасьев пожелал Серегину успеха и ушел. Рябов скомандовал «по местам». Несколько бойцов подбежали к машине. Только сейчас Серегин сообразил, что большая грузовая машина, возле которой он стоит, — это и есть «катюша». Там, где у обыкновенного грузовика находится кузов, у этой машины возвышалось что-то прямоугольное, похожее на очень большой ящик, обтянутый толстым серым брезентом. Из-под него видны были только голое шасси и металлические стойки, на которых, должно быть, держалось скрытое брезентом сооружение. Бойцы разместились на шасси и стойках. Туда же полез и командир орудия, уступивший Серегину свое место рядом с шофером.

По команде Рябова шофер очень плавно тронул машину с места, и, мягко переваливаясь на ухабах и рытвинах, она выехала из леса и покатила вверх по ущелью. Серегин с любопытством присматривался к своему соседу.

Разговаривать с ним корреспондент не считал возможным: горная дорога требует от водителя исключительного внимания, и было бы неудобным отвлекать его. А по всем признакам шофер был интересный человек. У него был орлиный, чеканный профиль и щегольские бачки, делавшие его похожим не то на итальянца, не то на испанца. Точно для того, чтобы усилить это сходство, на потолке кабины висела мандолина в аккуратном, застегнутом на все пуговицы чехле.

Впереди открывались уже знакомые картины горного ущелья, в котором по необходимости теснились тылы и штабы стоящих на передовой частей. Глядя на проплывающие мимо блиндажи и землянки политотдела сибирской дивизии, Серегин подумал, что вот все это останется далеко позади, а он уедет на передовую, огневую. Но не успели эти землянки скрыться из виду, как машина, на которой ехал Серегин, свернула с дороги на маленькую полянку и остановилась.

— Приехали! — произнес шофер первое за всю дорогу слово.

Вот тебе и передовая! Серегин был разочарован. Выйдя из машины, он услышал где-то справа, за горами, клокотанье и бульканье, как в кастрюле, с которой забыли снять крышку. Между тем расчет установки без суеты, но очень быстро стал делать свое дело, причем каждый, видимо, и без команды знал, чем ему надо заниматься. Один побежал куда-то с катушками провода, другие рыли за деревьями на склоне горы щель, третьи рубили ветви деревьев, хотя деревья были совсем в стороне от машины и, но мнению Серегина, никак не могли помешать. Шофер снова влез в кабину и чуть-чуть двигал машину то вправо, то влево, пока Рябов ее крикнул: «Есть! Довольно». Затем машину замаскировали срубленными ветками.

На поляне появился старший лейтенант — командир батареи. Он взглянул на маскировку и пошел к щели, где уже стоял телефон.

— Садитесь, товарищ младший политрук, — гостеприимно предложил командир. — Теперь будем ждать команды.

— А долго придется ждать? — спросил Серегин.

Старший лейтенант пожал плечами:

— Это от начальства зависит. Ему с горы видней.

Он прислушался к клокотанью, которое то утихало, то возобновлялось.

— Большой бой идет.

— Это где же? — спросил Серегин, — Как будто далеко.

— Не очень, на «Черепахе». — Старший лейтенант раскрыл планшет и стал объяснять Серегину: — Вот она, «Черепаха», видите? Макушка у нее совсем голая. Там кукурузное поле. Кто на этой макушке сидит, тот два ущелья контролирует. Ключевая позиция! Она уже раз десять из рук в руки переходит. Сейчас на макушке наши, но немцы ожесточенно обстреливают, бомбят и, по всем признакам, готовят решительную атаку. Вот мы по этому поводу и прибыли.

Но тут запищал зуммер. Лицо старшего лейтенанта приняло напряженно-внимательное выражение. Он взял трубку телефона и ответил: «Есть, готовить к бою!»

— Снять маскировку! — скомандовал он.

Тотчас бойцы расчета сбросили ветви, укрывавшие установку, и сняли с нее брезент. Серегин удивился: неужели вот эта простенькая конструкция и есть грозная «катюша»? Он увидел два ряда скрепленных между собой тонких рельсов, нацеленных поверх кабины в ту сторону, откуда слышалось клокотанье боя. В нижней части рельсов тяжело висели длинные востроносые мины.

Командир орудия и шофер сели в кабину и закрыли дверь. Остальные бойцы влезли в щель. По безмолвному приглашению старшего лейтенанта, смущенно улыбаясь, спрыгнул в щель и Серегин. Он только что хотел спросить, зачем надо прятаться, как вдруг у старшего лейтенанта, который сидел на краю щели, прижимая к уху телефонную трубку, лицо стало сосредоточенным, торжественным, и, напрягая грудь, он закричал молодым звонким голосом:

— По фашистским захватчикам — огонь!

Серегину, не спускавшему глаз с «катюши», на мгновение показалось, что она взорвалась: из-под установки полыхнуло ослепительное пламя, громовой раскат ударил в стены ущелья. Но в следующий миг вспышка повторилась, вся установка окуталась клубами пульсирующего огня и молочно-белого дыма, и одна за другой в бледно-голубое небо стали взлетать хвостатые, словно кометы, мины. Звуки слились в сплошной скрежещущий вой, который, умножаясь, горным эхом давил на человека с ощутимой физической силой.

Старший лейтенант тронул Серегина за плечо и показал на небо. Серегин поднял голову и увидел в небесной синеве черные точки, которые быстро исчезали. Это были мины, видимые на взлете.

Пламя на установке погасло, а в ущелье все выло и грохотало с неослабевающей силой. Серегин сперва подивился необычайной мощи горного эха, потом сообразил, что где-то рядом работает еще одна установка. Вот и она смолкла, и воцарилась невероятная, страшная тишина. Бойцы вылезли из щели, и было слышно, как под сапогами осыпались мелкие камешки. Из кабины вышел Рябов, красный и мокрый, будто из парной.

— Вот и пропела наша «красавица, — любовно сказал старший лейтенант. — Как голосок?

— Слушайте, — сказал потрясенный Серегин, — а что же делается там?

— Не знаю, — засмеялся старший лейтенант, — во всяком случае я бы не хотел быть там…

Позади установки струи пламени выжгли глубокий прямоугольник. Земля на нем спеклась и потрескалась. Дальше широкая полоса опаленной травы полегла, будто приглаженная горячим утюгом. Листья на деревьях, стоящих над этой полосой, завяли и свернулись.

Установку подкатили ближе к деревьям, бойцы быстро замаскировали ее ветвями, закидали зеленью выжженный прямоугольник земли. Едва они успели это сделать, как над ущельем появилась «рама» — немецкий разведчик «фокке-вульф». Он кружил над горами, беспокойно подвывая.

— Появляется через пять минут после залпа. Точно, как по заказу, — сообщил старший лейтенант. — Уж так им хочется нас обнаружить! Нам вообще полагается после залпа сматываться, да по этим горным дорогам не очень-то разъездишься. Зато маскировка здесь — лучше не надо. Весь день «фока» будет летать — и не заметит. Ишь, как злится!

Они сидели в холодке у щели. Подошел Рябов.

— Что, жарко в кабине во время залпа? — спросил Серегин.

— Да уж припекает! — усмехнулся Рябов.

Где-то наверху, на горе, раздались, быстро приближаясь, голоса, затрещали сучья, и к щели скатился, сверкая очками и цепляясь колодкой маузера за кустарники, Незамаев. За ним более осторожно спустился майор, о котором Серегин знал, что он из Ростова и работает в политотделе сибирской дивизии.

— Вот здорово! — удивился Незамаев, увидев Серегина. — И ты здесь?

— А ты откуда? — спросил пораженный этим неожиданным явлением Серегин.

— С наблюдательного пункта. Видели «катюшу» в действии. Оттуда спустились «по прямому проводу», — жизнерадостно сообщил Незамаев.

— А теперь куда?

— Хочу пробраться поближе к событиям, — сказал Незамаев, прислушиваясь к перестрелке, доносившейся из-за гор.

— Пойдем вместе! — загорелся Серегин. — Ну, ты скажи, как залп? Что ты видел?

— Залп я тебе описывать не стану, потому что ты обязательно используешь мои наблюдения в своем очерке, а вкратце скажу: ни за что на свете не хотел бы подвергаться обстрелу «катюши».

Серегин пожалел, что не был на наблюдательном пункте, но утешил себя тем, что невозможно одновременно быть в двух местах.

— До свиданья, товарищи, — сказал он старшему лейтенанту и Рябову. — Хотел бы еще с вами побыть, да…

— А вы еще к нам приезжайте, — сказал старший лейтенант.

— Обязательно! — горячо ответил Серегин и поспешил за Незамаевым, который уже шагал вместе с майором к политотделу.

— …в частях подъем, — услышал он слова майора, что-то рассказывавшего Незамаеву. — Ведь только и говорят о прорыве да спрашивают, когда же мы начнем наступать. Сегодня у нас в полках комсомольцы собрания проводят…

— Верю всей душой, — убежденно сказал Незамаев, — что с отступлением кончено и теперь будем итти только вперед! И прорыв этот — начало.

Серегин понял, что речь шла о прорыве на Западном и Калининском фронтах.

8

Шофер скучал у редакционной полуторки, укрытой под сенью разлапистых кленов.

— А где Косин? — спросил Незамаев.

— Старший лейтенант сказал, что он пойдет на комсомольское собрание в полк Королева, и просил подождать его на развилке, — доложил шофер.

— Отлично. Поедем на развилку, — согласился Незамаев.

Километрах в двух от политотдела машина остановилась у неширокой тропы, уходящей в горы. Шофер завел грузовик в укромное местечко, а Незамаев и Серегин постелили шинели на тенистой лужайке.

— Располагайся как следует, — посоветовал Незамаев. — Ждать, наверно, придется долго. Я этих комсомольцев знаю: народ горячий, в регламент не укладываются.

Он снял сапоги, снаряжение и растянулся на шинели. Серегин последовал его примеру.

— Ты когда из редакции? — спросил Незамаев.

Серегин ответил.

— А сюда на чем добирался?

— На «катюше», — скромно сказал Серегин.

— Ого! — с уважением произнес Незамаев.. — Это выглядит зрело. Что ж ты, будешь очерк о них писать?

— Возможно, — неуверенно ответил Серегин. Вопрос этот застал его врасплох. Он еще и не задумывался над тем, что напишет о гвардейцах. Но, мысленно полистав свои записи, Серегин понял, что для очерка у него нет материала. Ему было известно несколько интересных фактов из боевой жизни гвардейцев, он еще был полон впечатлений от залпа, но на одном описании залпа, хоть и очень эффектном, очерка не построишь, — надо говорить о людях. А что он знает о Рябове, о шофере, который ехал на огневую с книжкой Шекспира в кармане, о старшем лейтенанте, который так вдохновенно командовал батареей? Ведь он даже не узнал их фамилий! Увлекся внешностью, техникой, а о людях забыл.

— Нет, не буду я писать очерка, — хмуро сказал он. — Скажи мне ради бога, Вячеслав, по-дружески: может, мне за этот высокий жанр и не стоит браться? Уж больно тяжело он мне дается. Да и вообще я как-то мучительно пишу. Понимаешь, каждую фразу рожаю с усилием. Пока пишу — ничего, а потом кажется — все не так…

Незамаев, приподнявшись на локте, внимательно смотрел на взволнованное лицо Серегина.

— Ах ты, голубая душа! — ласково, сказал он. — Да ведь это и хорошо, ведь так и надо, чтобы с муками писалось, с болью. Литература — это тяжелый труд, вечные поиски меткого слова, яркого и точного образа. А легко пишут только самодовольные халтурщики.

— И хватки у меня нет, — уже не так мрачно пожаловался Серегин. — Вот ты спросил насчет очерка, я прикинул — материала не хватит. Иногда бы надо вопрос задать, а я стесняюсь. Ведь мне не будут месячные командировки давать для изучения характеров, — тут надо на лету все хватать: война идет, люди не ждут.

— Это верно, — усмехнулся Незамаев. — Ну, хватка со временем придет. Она — результат опытности. И потом, должен тебе сказать, изучение характера и психологии героев никогда не бывает исчерпывающим. Литератору иногда приходится домысливать, больше полагаться на свой опыт и интуицию, чем на кропотливо собранные факты.

— Интуиция? — переспросил Серегин. — Ну уж нет!

Насчет интуиции у него давно сложилось определенное убеждение. Еще когда он начинал работу в газете, первый его редактор пригласил из Москвы очеркиста. Столичный очеркист прибыл. Правда, никто в редакции не встречал его фамилии на страницах центральной прессы, но держался он с большим апломбом. Приезжий был облачен в клетчатый костюм спортивного покроя, шоколадное пальто с шалевым воротником и шапку-«бадейку».

Когда прошло несколько дней, необходимых для акклиматизации, очеркист выехал в первую командировку. К нему придали Мишу Серегина, чтобы он помог ориентироваться в незнакомых местах, а главное, чтобы поучился у москвича, как надо работать. Ехать пришлось недалеко, на крупную сортировочную станцию, о знатном составителе которой надо было писать очерк. Прибыв туда, очеркист первым делом подошел к расписанию и выяснил, когда идут поезда в обратном направлении.

Знатного составителя они нашли на путях. Они присели на штабели запасных шпал, и очеркист стал выдергивать у составителя факты его биографии с таким проворством, с каким расторопная хозяйка общипывает курицу.

Уже через несколько минут очеркист любезно простился со своим героем и бодро зашагал к перрону. Серегин последовал за ним, решив, что, видимо, личности составителя показалась приезжему недостаточно яркой для очерка. Так Серегин объяснил и любопытствующим сотрудникам редакции. Каково же было всеобщее изумление, когда через три дня в газете появился огромный очерк о составителе, подписанный приезжим мастером пера! И чего только в этом очерке не было! Картины производственной деятельности непринужденно сменялись бытовыми сценками, в которых фигурировала жена составителя (давалось описание ее внешности) и его дети (воспроизводился умилительный лепет младшего сына). Серегин только ахал, читая это произведение. Известно было, что очеркист к составителю больше не ездил. Стало быть, изучение героя ограничилось десятиминутным разговором.

Потрясенные работники редакции обратились к автору очерка. Он снисходительно объяснил, что ему достаточно иметь фактическую основу, скелет. Остальное он дополняет с помощью творческой интуиции. По всем признакам, творческая интуиция была у приезжего необычайно мощной, так как писал он очень обильно и за короткий срок значительно опустошил скромный гонорарный фонд редакции. Между тем было замечено, что этот автор ни под каким видом не ездит туда, где один раз уже побывал, и старательно избегает вторичных встреч со своими героями. В редакционном коллективе поняли, что приезжий очеркист — просто беспардонный халтурщик. И в один прекрасный день шоколадное пальто и «бадейка» тихо отбыли в неизвестном направлении.

Серегин тогда же решил, что с интуицией надо быть сугубо осторожным.

9

— А вот и виртуоз факта, мастер информации, король репортажа! — воскликнул Незамаев.

Мастер информации торопливо спускался по тропе. Подойдя, он искательно улыбнулся Незамаеву, кивнул Серегину, бросил на траву шинель и достал из кармана платок. Зажав его в кулаке (так, что цвет платка остался неизвестным), он стал вытирать красное лицо и затылок.

— Невероятная жара! — пожаловался он, закончив эту операцию.

— Очень тонкое наблюдение, — согласился Незамаев, неохотно натягивая сапоги.

Серегин, как всегда при появлении Косина, внутренне ощетинился. В нем вызывали глубокое раздражение и вкрадчивый голос Косина, и его глаза, ускользающие от прямого взгляда собеседника, и походка, и манеры, — одним словом, все в Косине не нравилось Серегину, и, будучи прямолинейным в выражении своих чувств, он не всегда умел скрывать эту неприязнь. Он откровенно обрадовался, когда Незамаев уступил Косину место рядом с шофером, которое мог бы занять по старшинству, а сам полез вместе с Серегиным в кузов, на ветерок.

На крутом повороте лесной дороги корреспонденты остановили машину. Косин пробормотал что-то насчет артиллеристов и исчез, а Незамаев и Серегин, взяв свои полевые сумки, свернули по тропе направо и стали медленно подниматься на гору, поросшую густым дубняком и орешником. Почти беспрерывно трещали пулеметы, горное эхо разносило звуки стрельбы по всем ущельям, и потому трудно было определить, где стреляют.

Высокий, слегка сутуловатый Незамаев шел впереди.

До войны Незамаев работал доцентом в одном из институтов. Добровольно ушел на фронт. Был он человек вспыльчивый, острый, грубоватый, но, когда «отходил», становился молчаливым и стыдился своих резких выходок, подчас возмущавших товарищей.

Серегин шагал за Незамаевым, вслушивался в пулеметный грохот и жадно вдыхал горьковатый запах припаленных солнцем трав, в которых верещали беззаботные кузнечики. Подъем был тяжелый, крутой. Вскоре корреспонденты вынуждены были сделать привал.

Они присели в тени огромного, увитого папоротником камня. Незамаев протер залитые потом очки и протянул Серегину обшитую сукном трофейную флягу:

— Пей.

— А что это? — отодвинулся Серегин.

— Не водка, конечно. Чистейшая родниковая вода, в ущелье набрал.

Вытянув ноги, Серегин лег и закрыл глаза. Незамаев долго возился с флягой, потом тоже прилег и вздохнул, глядя в голубеющее небо.

— Да, брат, тяжкое это дело…

— Что?

— Война.

— Но ты, кажется, мог не итти на фронт, — Серегин открыл глаза, — мог эвакуироваться и делать свое дело в тылу.

— Да, мог, — Незамаев кивнул, — но не захотел.

— Почему?

— Потому что я, как и все другие, должен был защищать нашу землю. Ведь это, как бы тебе сказать… особая война… единственная… Она навсегда уничтожит все войны, убийства, ложь… Она, и только она, принесет людям мир… Об этом трудно говорить, но это понятно каждому из нас, потому что мы уже привыкли быть свободными людьми и привыкли уважать человека…

Незамаев приподнялся на локте.

— И знаешь, Миша, что я считаю в нашей жизни самым главным? — возбужденно сказал он.

— Что? — спросил Серегин.

— То, что мы знаем путь к человеческому счастью. Именно этот путь мы сейчас и защищаем — и ты, и я, и весь наш народ…

Он помолчал и взглянул на Серегина посветлевшими глазами:

— Так-то, брат мой. Поэтому я и на фронт пошел…

Отдохнув у камня, Серегин и Незамаев отправились дальше. Они поднялись на гребень горы, пересекли глубокое ущелье и вышли к командному пункту полка. Здесь им посоветовали побыть на высоте «307», которую обороняла рота лейтенанта Парамонова. Высота «307» прикрывала левый фланг «Черепахи», и немецкие гренадеры пытались захватить эту тактически важную позицию.

От КП полка они шли уже в сопровождении связного. Ясно ощущалась близость боя: горное эхо несло по ущельям частую дробь автоматов и пулеметов, сквозь которую можно было разобрать резкие звуки минных разрывов.

Два дюжих санитара пронесли вниз тяжело раненного бойца. Он лежал молча, откинув бессильную руку и глядя вверх мутными, запавшими глазами. Потом, мелькая среди дубовых стволов, пробежали солдаты с котелками, прошел коновод с рыжим жеребцом в поводу.

Незамаев и Серегин поднимались по кривой тропинке, держась за тонкие стволы деревьев. Через пятнадцать минут они добрались почти до самой вершины и хотели итти к темнеющему впереди блиндажу, но связной крикнул:

— Ложись!

Серегин упал.

Сверху, над кронами деревьев, раздался треск, точно кто-то свирепо рвал огромный холст. В ту же секунду справа грохнул разрыв, и осколки мины, отсекая ветви и откалывая щепки от дубовых стволов, разлетелись в разные стороны…

В блиндаже Незамаев и Серегин увидели командира роты лейтенанта Парамонова, маленького блондина с пыльно-серым лицом, какое бывает у смертельно уставшего человека, и воспаленными глазами. Он кричал в телефонную трубку:

— Папирос, папирос прошу срочно подбросить. Курить совершенно нечего!

Он повернулся к корреспондентам, мельком взглянул на их бумаги и заговорил возбужденно:

— Не дает, сволочь, отдыха ни днем ни ночью… Люди у меня засыпать начинают по щелям… Третьи сутки без сна…

Серегин поспешил протянуть Парамонову портсигар.

— Спасибо, я не курю, — сказал лейтенант и, должно быть, заметив удивление Серегина, пояснил: — А что я по телефону говорил, так это мы мины папиросами называем. Попал шальной снаряд в повозку! — остались мы совсем без запаса. Хорошо, противник во время жары прохлаждается, а то хоть кулаками отбивайся…

— А противник далеко отсюда? — спросил Незамаев.

— Метрах в ста пятидесяти, а на левом фланге еще ближе, — хмурясь, ответил лейтенант.

Они посмотрели в амбразуру. В узкую прорезь видна была каменистая поляна, на которой кое-где бугрились брустверы окопов. Неожиданно раздался двойной разрыв, поляну перед блиндажом заволокло дымом, а в амбразуру потянуло кислым запахом отработанной взрывчатки. Корреспонденты на всякий случай отодвинулись, но Парамонов не отвел от амбразуры красных от бессонницы глаз. Серегин вдруг почувствовал неловкость: ему показалось, что они мешают этому усталому, не спавшему трое суток человеку; что сейчас здесь, в бою, никому нет дела ни до корреспондентов, ни до газеты; что Парамонов, должно быть, думает о том, как бы скорее проводить пришедших не во-время гостей. Но Парамонов этого не думал. Убедившись, что за разрывами мин не поднимаются в атаку немецкие гренадеры, он повернул к корреспондентам повеселевшее лицо.

— Значит, хотите наших людей показать? В «Звездочке»? — сказал он. — Это хорошо. Люди заслужили… Пулеметчика Ильченко надо показать, у него на счету больше сорока фашистов. Сержанта Звигунова — восемь раз поднимал взвод в атаку… Политрука Коробова — обязательно! Имеет ранение в руку, а из окопов не уходит. Он и сейчас там! — Парамонов кивнул головой в сторону позиций. — Вы записывайте, я вам все расскажу.

Поглядывая в амбразуру и вслушиваясь в стрельбу, лейтенант деловито рассказывал о своих людях. Серегин записывал, примостив блокнот на земляной выступ. Его радовало, что для. Парамонова беседа с корреспондентами была нужным, значительным делом.

— А с ними, с бойцами, поговорить можно? — спросил Серегин, когда все было записано.

— Можно, — ответил лейтенант, — только придется итти туда, потому что мне нельзя оголять точки…

— Конечно, — смутился Серегин, — я знаю…

Он повернулся к Незамаеву:

— Пойдем?

— Вернее, поползем, — поправил Незамаев.

— Нет, — сказал Парамонов. — Там, куда надо ползти, можно побывать только ночью. А сейчас можно пройти туда, где есть ходы сообщения.

Решили, что Серегин пойдет к пулеметчику Ильченко, а Незамаев попытается пробраться к сержанту Звигунову.

Путь по ходу сообщения неполного профиля, по которому можно было итти лишь согнувшись в три погибели под нестерпимо жгучими лучами стоящего в зените солнца, показался Серегину очень долгим. Раза два над головой у него шаркало, будто железной метлой, и в траншею сыпались комки земли и камешки. Это заставляло корреспондента сгибаться еще старательней, и он испытал большое облегчение, добравшись, наконец, до окопа Ильченко.

Пулеметчик Афанасий Иванович Ильченко оказался спокойным, хозяйственным человеком. Коренастый, с рыжими щетинистыми усами и толстым носом, он сидел в своем просторном пулеметном гнезде, вытянув ноги, и аккуратно вытирал промасленной тряпочкой вороненые запасные диски. Вокруг пулеметчика, как в киоске, лежали на вырубленных в окаменелой глинистой земле полках предметы его немудрого солдатского обихода: гранаты, вычищенный котелок, алюминиевые фляжка, кружка, ложка, противогаз, отвертки.

Увидев Серегина, Афанасий Иванович добродушно поздоровался с ним, подвинулся, чтобы дать место рядом, и охотно стал рассказывать о себе.

— Вы, должно быть, давно в армии? — спросил Серегин.

— Нет, зачем же? — удивился Ильченко. — Я сам колхозный плотник по профессии. А как началась война, конечно, в армию пошел, почти с первых дней на фронте…

Неимоверно жгло солнце. Перестрелка вокруг то совсем утихала, то вновь грохотала с прежней силой. Ильченко, разговаривая с Серегиным, все время посматривал в щель бруствера и, косясь на солнце, говорил успокаивающе:

— Сейчас он не полезет. Жарко. А он жары не любит… Парит, должно перед дождем.

Серегин долго говорил с Ильченко о его семье, о службе в армии, о днях отступления, о яростных боях в этом лесу и, слушая рассказы пулеметчика, проникался к нему все более глубоким уважением.

Ильченко, наблюдая за тем, как быстро корреспондент делает записи в своем блокноте, осведомился:

— Это что же? Про меня в газете будет напечатано?

— Да, товарищ Ильченко, про вас, — сказал Серегин.

— Это хорошо, — кивнул Афанасий Иванович, — пошлю заметку родным, пусть прочитают.

Пока Серегин находился в пулеметном гнезде, с запада от моря поднялась темная туча. Она медленно ползла к горам, скоро закрыла солнце и стала погромыхивать вначале глухими, потом все более басовитыми громами. По лесу пробежал ветер. Он понес по поляне опавшие листья, зашумел ветвями. Затем сверкнула нестерпимо белая молния, и вдруг хлынул дружный, густой ливень.

Серегина он застал в одном из ходов сообщения и за несколько секунд промочил до нитки. Выжимая на себе гимнастерку и отряхиваясь, Серегин вошел в блиндаж. Здесь уже был Незамаев.

— Мишенька! Бедняга! Вот уж, как говорится, намочило, да не высушило! — воскликнул Незамаев, увидев Серегина.

Конечно, во внешности человека, только что побывавшего под проливным дождем, есть что-то смешное; однако, по мнению Серегина, Незамаеву совсем не следовало так отрыто ухмыляться. Хорошо ему, что он успел попасть в блиндаж до ливня. Серегин хотел сказать своему спутнику что-нибудь колкое, что-нибудь могущее поддержать достоинство промокшего человека, но в этот момент в блиндаж вскочил Парамонов.

— Мины привезли! — возбужденно сообщил он. — Сейчас ставлю бойцов на переноску. Эх, людей у нас мало!

Он с такой откровенной надеждой посмотрел на Серегина, что корреспондент почувствовал невольное смущение.

— Я помогу, — торопливо сказал Серегин и подумал: «Все равно намок». — Где мины?

— Спускайтесь прямо вниз! — крикнул ему вслед Парамонов.

Дождь лил с прежней силой; неистощимая туча цеплялась за верхушки деревьев, погружая лес в сумрачную тень. Грязнопенные ручьи каскадами низвергались с горы.

Серегин скатился к подножию, где стояла повозка с минами, и включился в солдатскую цепь. Для того, чтобы передавать мины из рук в руки, людей было маловато. Поэтому каждому участнику цепи пришлось сновать, как снует челнок в ткацкой машине. Серегин с веселым азартом брал мины из рук соседа слева, делал несколько шагов и передавал их соседу справа, а затем возвращался назад, чтобы повторить все сначала. Но с непривычки он быстро утомился. Руки и шея заныли. Раздражал ливень.

Наконец все мины были разгружены, и, будто по уговору, прекратился дождь. Сразу стало светлее, потом туча расползлась, и на горы хлынул поток ослепительного горячего света. С наслаждением подставляя солнцу мокрую спину, Серегин размышлял, стоит ли подниматься наверх. Не хотелось карабкаться на гору, да и Незамаев теперь, когда дождь кончился, не будет, наверно, там засиживаться. И действительно, вскоре на склоне появился Незамаев.

Писатель не только промок так же, как и Серегин, но еще вдобавок был с головы до ног измазан грязью.

— Профессор, что с вами?! — с искренним изумлением вскричал Серегин.

— Видишь ли, Мишенька, — смущенно пояснил Незамаев, — ты ведь убежал вниз, а я стал в цепь на бугре, который немножко простреливается… Пришлось несколько раз ложиться… Почва там какая-то липкая, чорт ее побери…

Они вместе спустились под гору и быстро добрались до машины, «где уже давно дремал в кабине ожидающий их Косин.

Возвратились поздно вечером.

Войдя в помещение редакции, Серегин заметил какую-то перемену. В чем она заключалась, ему тотчас объяснила Марья Евсеевна. Зная Марью Евсеевну, легко можно было предположить, что она не ложилась спать только для того, чтобы первой рассказать приезжим все новости.

— А вы уже у нас не живете, — с таинственным видом скороговоркой сообщила она. — Вы теперь живете в одном доме с Вячеславом Витальевичем. И Виктор Иванович там, и Григорий Семенович, и Иван Дмитриевич… Очень хорошая комната. Вам будет гораздо удобней.

Будучи вольнонаемной, Марья Евсеевна называла сотрудников редакции по-штатски, не признавая званий.

— Ну, раз мы теперь соседи, — пошли вместе, — сказал Незамаев.

Подойдя к дому, который помещался наискосок от редакции, за мостиком, они услышали доносящиеся сквозь дощатые стенки громкие голоса.

— О чем шумят народные фитин? — вопросил Незамаев, открывая дверь и входя с Серегиным в комнату.

Вдоль стены стояли широкие нары. На одном их краю сидел Тараненко, обхватив руками костлявые длинные ноги, на другом — Данченко, на корточках. Между — ними, натянув до горла простыню, лежал Горбачев. Напротив нар была большая печь. Возле другой стены стояли стол и топчан. В позе загорающего на пляже курортника на топчане лежал Станицын. Стандартная коптилка тускло освещала комнату.

— …И если хочешь знать, это принижает всю пьесу, — горячо говорил Тараненко, не обращая внимания на вошедших. — И замысел шит белыми нитками: драматургу надо дать зрителю разрядку, передышку после серьезных разговоров. Шекспир с этой целью выводил шутов или пьяниц. А Корнейчук вывел на посмешище журналистов…

— Виктор, ты сердишься, значит… — пытался возразить Станицын.

— Конечно, сержусь! А почему я должен быть равнодушным, если охаивают мою профессию?

— Да при чем здесь профессия!

— Виктор прав! — закричал Данченко, все порывавшийся вступить в разговор. — Я вам вот что скажу…

— Подожди. Интересно, что думает Незамаев, — перебил его Тараненко. — Вот скажи, Вячеслав, правдоподобны Крикун и Тихий в пьесе Корнейчука?

— Видите ли, в чем дело, — медленно сказал Незамаев, протирая очки, — надо иметь в виду, что Корнейчук часто выпячивает в персонаже одну какую-нибудь черту характера. И он не только не скрывает этого, а даже подчеркивает, как это имеет место в пьесе «Фронт»…

— Ну, понес! Ты ответь: правдоподобны они или нет?

— Да ты что кипятишься? — спросил озадаченный Незамаев.

— А то, что меня возмущает несправедливое отношение к журналистам в нашей литературе. Комические фигуры — управдомы и газетчики! Если не Тихий и Крикун, так самоуверенный балбес с «лейкой», который обязательно все перевирает. И это типичные фигуры советских журналистов?! Да где их Корнейчук увидел?

— Неправильно ты, Виктор, относишься к критике, — вдруг раздался спокойный басок Горбачева, — ты честь мундира превыше всего ставишь и упускаешь из виду главное. Ты поставь вопрос так: есть у некоторых журналистов тенденция жить тихо и мирно, никого не затрагивать? Есть. Наблюдается иногда стремление к дешевой сенсации? Наблюдается. Вот и спасибо Корнейчуку, что он на эти недостатки указал. И если они у нас имеются хотя бы в микроскопической дозе, надо их вытравлять. А то, что автор сгустил краски, — ну что ж… Это — чтоб быстрей дошло. Знаешь, как для малограмотных пишут — большими буквами…

— Если бы он писал эти образы нормальными буквами, было бы лучше, — пробормотал уже остывший Тараненко, укладываясь и вытягивая длинные ноги.

— Вообще в нашей работе есть много сложных моментов, — вдруг сказал Данченко, которому так и не удалось изложить своего мнения о пьесе. — Вот мне, например, надо взять материал у полковника. Я ему должен задавать вопросы, а по субординации это не положено. Получается нарушение..

— Ну, эту трудность легко устранить, — заявил Незамаев.

— Каким образом?

— Очень просто. Присвоить всем корреспондентам генеральские звания!

Все дружно захохотали. Пламя коптилки испуганно трепыхнулось.

— Вот что, генералы пера, — решительно сказал Горбачев, — давайте-ка спать! Завтра ехать чуть свет.

Глава третья

1

Серегин проснулся в праздничном настроении. В комнату косо бил широкий солнечный луч, в котором плавали золотые пылинки. Сквозь него, будто сквозь кисейный занавес, виднелась спина Станицына. Ответственный секретарь брился, мурлыкая песенку. Серегин наблюдал за ним из-под опущенных век, Закончив бриться, Станицын встал, зачерпнул в консервную банку воды из стоящего на печке ведра и вышел, — наверное, чтобы помыть бритвенный прибор. Когда он проходил мимо Серегина, тот зажмурил глаза, будто еще не проснулся.

Вернувшись, Станицын сложил прибор, надел перед зеркалом фуражку, — только он да редактор носили фуражки, у остальных были пилотки, — и направился к двери, распространяя аромат военторговского одеколона, удивительно напоминающий запах маринада с гвоздикой.

Вот так Серегин пробуждался в детстве в майский день. Праздник начинался с того, что он находил на стуле возле кровати новую рубашку, сшитую руками матери, а на коврике — новые, чуть поскрипывающие ботинки. В доме было чисто, тихо, солнечно и пахло чем-нибудь вкусным. Потом мать брала его с собой на фабрику, где собиралось множество женщин в пестрых платьях… Они угощали его конфетами, а когда во время демонстраций он уставал, несли по очереди на руках. И до самого вечера, когда у матери собирались ее подружки и пили чай из сипящего, простуженного самовара, пели песни — веселые и печальные, Миша чувствовал радостное ожидание, веря, что дальше будет еще интересней и веселей.

Такое же ощущение радостного ожидания испытывал он почему-то и сегодня, в солнечное сентябрьское утро. Это ощущение не покидало его и когда он завтракал, и когда сидел на редакционном совещании, внезапно созванном батальонным комиссаром.

Совещание было по поводу митингов, проходивших в красноармейских частях. Редактор говорил о необходимости широко освещать эти митинги в газете. Вдруг Косин сказал, что он привез полный отчет об одном таком митинге. Редактор похвалил Косина за инициативу и приказал дать отчет в верстающийся номер. Серегин подумал, что Косин, в сущности, — неплохой работник, и даже с некоторой симпатией посмотрел на красный затылок сидевшего впереди «короля репортажа». После совещания он уступил Косину очередь на машинку и почти без раздражения слушал, как тот диктует.

Все в этот день необычайно ладилось у Серегина. Он написал большую информацию о роте Парамонова и о гвардейцах-минометчиках, сделал удачную подборку красноармейских писем об использовании местных предметов в обороне. Он был весел, оживлен и остроумен, что заметили даже женщины в редакции.

Едва дождавшись наступления вечера, Серегин поспешил в лес. Он настолько был уверен, что встретит Галину, что не поверил своим глазам, увидев пустую поляну. Растерянно обойдя ее кругом, он все еще ожидал, что вот сейчас Галина выйдет из-за деревьев. Но деревья и кусты были недвижны, а в вечерней тишине не слышалось ни треска, ни шороха. Серегин устало присел на камень.

На другой день он был мрачен и задумчив. И это всем бросилось в глаза, а проницательная Бэла спросила полунасмешливо-полупечально:

— Друг мой, уж не гнетет ли вас несчастная любовь?

Днем Серегин несколько раз проходил мимо заброшенного дома. Он видел старичка и юношу в майке. А Галины не было. Не было и веснушчатого паренька.

Вечер он опять провел в одиночестве на поляне, тоскуя и тревожась. Ему казалось, что, может быть, девушка никогда уже не придет на эту поляну.

Но на третий день она пришла. Серегин увидел ее, когда она сидела на камне и с аппетитом ела ягоды, доставая их из платочка. Почувствовав, как плеснулась в нем радость, Серегин понял, что эта почти незнакомая девушка стала ему неожиданно дорога. Он шагнул к ней.

— Здравствуйте, Галя! Ну и долго же вас не было!

— А вы заметили это?

— Еще бы не заметить! — воскликнул он. — Вечер-то сегодня какой чудесный!

Галина кивнула к протянула ему платочек с ягодами:

— Ешьте кизил.

Ягоды были еще не зрелые, но вкуснее их Серегин еще ничего не ел.

— Расскажите что-нибудь, — попросила его девушка после небольшого молчания.

— О чем же?

— Ну, о чем хотите. О себе…

Серегин не знал, что он может рассказать о себе. У него обыкновенная жизнь. Отец погиб в гражданскую войну, через несколько дней после освобождения Ростова, и мать — работница табачной фабрики — сама выходила и воспитала Мишу. Умерла она, когда Миша окончил десятилетку. С полгода он поработал подручным слесаря на той же фабрике, на которой его мать четверть века делала гильзы. Потом пошел работать в редакцию, найдя, что к этому у него есть призвание. Первую заметку он написал в пионерскую газету, еще когда учился в школе. Вступил в комсомол — стал писать в молодежную газету. Значительных событий в жизни было три: когда его принимали в пионеры, потом — в комсомол и самое волнующее и незабываемое — в партию. Ну, а потом война…

Девушка слушала, сидя в своей излюбленной позе — подперев подбородок кулачками.

— Расскажите, каким был Ростов, когда вы его покидали, — попросила она Серегина.

2

Город горел.

Редакция размещалась на втором этаже большого, пятиэтажного здания. Это временное жилье нравилось работникам редакции: оно было просторно и удобно; в свободный час можно было пойти на Дон купаться. Две недели редакция жила и работала в нем сравнительно благополучно. 16 июля Тараненко, Горбачев, Данченко и Серегин решили после сдачи номера пойти на Дон. Только они вышли на улицу, как завыла сирена — началась воздушная тревога. Они задержались и почти час простояли у здания редакции: отбоя не было, но и самолетов — тоже. Решили итти к Дону в надежде, что тем временем последует отбой. Благополучно миновали мост и уже свернули с Батайского шоссе на дорогу, ведущую к пляжу, как в воздухе послышался свист падающих бомб. Купальщики бросились на землю. Серегин лежал рядом с Тараненко и все время, пока рвались бомбы, бессознательно стискивал его плечо. Немцы явно метили в переправу, но бомбы упали далеко от нее и очень близко от купальщиков.

На другой день с утра начались непрерывные тревоги и налеты… Загорелась библиотека на углу улицы Энгельса, рушились жилые дома… Редактор приказал по тревоге всем спускаться в подвал, куда были перенесены наборные кассы, но сам оставался наверху. Бэла заявила, что редактора может взволновать только прямое попадание; к тому же, что происходит вокруг, он равнодушен.

Ночь прошла почти спокойно, но едва рассвело, завыла сирена. Чертыхаясь, невыспавшиеся сотрудники редакции поплелись в подвал, где и пытались доспать на тюках бумаги и столах. Но едва они улеглись, как раздался чудовищной силы грохот. Подвал наполнился остро пахнущим газом и пылью. Свет погас. Некоторое время оглушенные — люди не могли притти в себя. Потом в темноте началась перекличка. Выяснилось, что все невредимы. Тогда начали выбираться из подвала по лестнице, засыпанной осколками стекла и битыми кирпичами.

Думали, что бомба попала в здание редакции, но, выйдя на улицу, увидели, что в нем только выбиты стекла, а четырехэтажная гостиница, стоявшая напротив, разрушена до основания. Ночью редакция переехала в Нахичевань, в одноэтажную школу на тихой зеленой уличке. Днем, однако, выяснилось, что, удаляясь от одной переправы, редакция приблизилась к другой, которую немцы бомбили с не меньшим ожесточением. Уже не объявлялись ни тревоги, ни отбои; над городом все время висели вражеские самолеты, неумолчно грохотали зенитки, земля ежеминутно тяжело вздрагивала от разрывов. Действовал на нервы выматывающий душу вой падающих бомб. Все время казалось, что если бомба так сильно и явственно свистит, то она должна попасть в самую школу или во всяком случае рядом, хотя все бомбы рвались сравнительно далеко от школы.

До сих пор Серегин переносил бомбежки спокойно и даже с некоторой бравадой, но теперь почувствовал, что трусит. Такой вид, будто. «никаких бомбежек нет, имели, впрочем, лишь два человека: редактор и Бэла Волик. К ним можно было бы причислить и Станицына, но обостренный опасностью взор Серегина заметил, что, когда бомбы свистели особенно сильно, лоб ответственного секретаря покрывался легкой испариной. В остальном Станицын оставался таким же спокойным, рассудительным и аккуратным, как всегда. Нервный Тараненко и хмурый Данченко чаще курили. Откровенно боялась только Марья Евсеевна, которая, когда свистели бомбы, становилась в дверной проем, будто кирпичный свод над дверью мог ее защитить.

На другой день редактор получил приказ: перебазироваться в Ново-Батайск. Транспорт редакции отправили с вечера, и он занял очередь в длинном хвосте телег, грузовых и легковых машин, ожидавших переправы. Редактор поехал в политотдел, а все работники редакции налегке отправились в путь ночью — в ноль часов тридцать минут, как заметил пунктуальный Станицын.

Ночь была грозной и тревожной. Над городом висели мертвенно-белые осветительные бомбы. Над ними скрещивались голубые мечи прожекторов. Снизу поднимался красный колеблющийся туман. На небе не различалось ни одной звездочки, хотя с вечера оно было совершенно ясным. Где-то в глубинах его бездонного мрака, то удаляясь, то приближаясь, гудели, подвывая, немецкие моторы. Изредка в лучах прожекторов вспыхивал серебряный крестик самолета. Тотчас начинали торопливо бить зенитки. Казалось, что звуки их выстрелов докатывались до далеких, невидимых звезд, заканчиваясь сухим многоточием разрывов: так-так-так-так.

Чтобы избежать толчеи, Тараненко повел людей не по 1-й Советской и площади Карла Маркса, запруженным отходящими обозами и частями, а напрямик к Дону, с тем, чтобы берегом выйти к переправе. На пути были незнакомые улички; какие-то склады, которые пришлось обходить; горы шлака и штыба; железнодорожное полотно, по которому долго шли, спотыкаясь о шпалы, пока не очутились у самой переправы.

С горы по 29-й линии медленно стекала к переправе черная масса машин, людей, подвод. Разговоры, жужжание моторов, работавших на первой скорости, дыхание и топот лошадей, шарканье тысяч подошв о камни мостовой — все это сливалось в ровный, ни на секунду не умолкавший гул, к которому ухо так быстро привыкало, что переставало его замечать. На фоне этого гула то там, то здесь выплескивалась сказанная в сердцах соленая фраза, лязг металла о металл, слова команды.

У въезда на переправу черная масса еще более замедляла движение; потерявший голос комендант переправы и его бойцы направляли движение транспорта в русло моста, предотвращая возникновение пробок. Людские струйки, более подвижные и легкие, текли мимо неповоротливых, медлительных грузовиков. Горстка журналистов пристроилась к проходившей части и вошла на мост, колебавшийся под ногами. Серегин заметил, что, войдя на переправу, все умолкли. И сам он шел молча, глядя в переплетенную ремнями спину Незамаева, шагавшего впереди. Багровая вода хлюпала и плескалась о дощатый настил переправы.

Ступив на влажный, изрытый колесами песок левого берега, Серегин впервые с мучительной ясностью понял: армия покидает город, Ростов будет занят немцами. С левого берега было видно: город весь охвачен огнем. Серегину показалось, что горит Госбанк; дальше пламя бушевало в самом центре — между Ворошиловским и Буденновским проспектами, столб огня и дыма поднимался над хлебозаводом, а в черно-красном небе все гудели вражеские самолеты…

5

Серегин рассказывал глухим от волнения голосом, вновь переживая горечь и боль отступления. Он сидел согнувшись, не поднимая головы, и лишь замолкнув, сбоку взглянул на Галину. В уголке ее карего глаза дрожала слезинка. А может быть, это ему только показалось в сумерках.

Галина легко поднялась.

— Уже темнеет. До свиданья, Миша.

Он тоже поднялся, но Галина сказала:

— Нет, я пойду одна, — и быстро исчезла за деревьями.

Серегин посидел еще на камешке, покурил, послушал, как страстно звенят в ночной тишине цикады.

Спустившись с горки, Серегин зашел в редакцию. Все было на своем месте: лысина Кучугуры сияла над талером, хохолок Ники качался над наборной кассой, девушки читали корректуру. Станицын, который в это время обычно не бывал в редакции, сидел за своим столом.

— А я тебя весь вечер ищу. Ты где пропадаешь? — спросил он, увидев Серегина.

— Так, был в одном месте, — неопределенно ответил Серегин. — А что случилось?

— Ты в каком полку встретился с Косиным перед возвращением в редакцию?

— А я с ним в полку не встречался.

— Ну как же, вы ведь вместе приехали?

Серегин объяснил, как было дело.

— Да ты скажи, что случилось?

— Ладно, узнаешь в свое время.

— Ну, вот еще военные тайны! — Серегин увидел, что перед Станицыным лежал вчерашний номер газеты с отчетом о красноармейском митинге. Фамилии выступавших были подчеркнуты красным карандашом.

Едва он отошел от секретарского стола, как всесведущая Марья Евсеевна увлекла его в угол и, испуганно блестя глазами, под «страшным секретом» сообщила, что на отчет Косина поступило опровержение и Станицыну поручено расследовать.

Серегин был еще полон впечатлений от встречи с Галиной и слушал Марью Евсеевну рассеянно, что явно ее огорчило. Не заметив этого, Серегин ушел из редакции мечтать под звездами.

4

…Когда Серегин уже укладывался спать, возвратились Тараненко, Горбачев и Данченко. Бодрствующий Станицын потребовал, чтобы они рассказали обстановку.

Бои по-прежнему шли за высоту «Черепаха», которая уже несколько раз переходила из рук в руки. Показания пленных — и кое-какие захваченные документы объясняли упорное стремление немецкого командования овладеть этой высотой.

Гитлеровцы рвались к Туапсе. Однако их удар на главном направлении натолкнулся на стойкую, непоколебимую оборону. Тогда они решили пойти в обход. Но для того, чтобы предпринять наступление северо-восточнее Туапсе, требовалось занять «Черепаху», с которой просматривалась горная дорога к морю. Фашисты рассчитывали взять «Черепаху» одним неожиданным ударом, но этот расчет сорвался. Теперь они нервничали, бросая на эту высоту все новые и новые силы. Высота обрабатывалась вражеской авиацией старательно, но малоэффективно. Тараненко рассказал, как в день их отъезда налетело на высоту двенадцать «юнкерсов», которые стали бомбить… немецкие позиции. Тщетно немецкая пехота давала сигналы ракетой: «юнкерсы» улетели только после того, как полностью отбомбились. Защитники «Черепахи» смотрели на эту картину с удовольствием. Вообще же им приходилось очень трудно: командование не могло поставить на защиту «Черепахи» больших сил — для этого пришлось бы оголить другие участки, чего нельзя было делать ни в коем случае. Поэтому борьба была неравной: один батальон, да и то не полного состава, против двух вражеских полков. Дело не раз доходило до рукопашной, в которой наши бойцы и офицеры показывали чудеса храбрости. На сержанта Кравцова напало сразу четыре автоматчика: одного он застрелил в упор, другого оглушил прикладом, третьего ударил штыком. Четвертый прострелил из автомата Кравцову ноги. Кравцов упал на колени, но, собрав последние силы, метнул в автоматчика винтовку со штыком, будто копье, и сразил врага.

Командир взвода рассказал Тараненко о политруке Казакове. В рукопашном бою немцы окружили Казакова, хотели взять его живьем. Командир взвода видел опасность, угрожавшую политруку, но помочь не мог: он сам отбивался от наседавшего противника. Уже после боя один боец сказал командиру взвода, что видел, как окруженный немцами Казаков бросил себе под ноги ручную гранату. Что было дальше, боец не знает, так как сам был оглушен взрывной волной, а когда очнулся — политрука уже не было видно…

Горбачев предупредил Серегина:

— Вечером никуда не отлучайся — будет партийное собрание.

Серегин пытался выяснить, в котором часу, но Горбачев почему-то затруднился назвать точно время. Не сказал он и какой вопрос будет обсуждаться, но Серегин сообразил: произошло что-то неприятное, потому что Горбачев был мрачен и Станицын сидел за своим секретарским столом хмурый, как туча. К вечеру коммунисты редакции собрались в доме, где жили Станицын и другие. Не было редактора. Горбачев объявил, что Макаров в политотделе и должен приехать с минуты на минуту. Ждали довольно долго. Уже стемнело. Горбачев зажег две коптилки и вышел на крыльцо. Вблизи отфыркнулась легковая машина, послышались голоса. Горбачев куда-то в темноту отрапортовал:

— Товарищ бригадный комиссар, коммунисты редакции явились на партийное собрание.

Из темноты прозвучал резкий голос с чуть заметной хрипотой:

— Здравствуйте.

Бригадный комиссар, начальник политотдела армии, войдя в комнату, сел на койку Станицына и снял фуражку, обнажив выпуклый лоб и редеющие, зачесанные кверху темные волосы.

Горбачев открыл собрание. В президиум выбрали Тараненко — председателем, Серегина — секретарем.

— На повестке дня у нас один вопрос, — объявил Тараненко, — проступок коммуниста Косина.

«Вот оно что!» — подумал Серегин. Неприятный холодок пробежал у него по спине. Он украдкой глянул на Косина. Виртуоз факта сидел, опустив голову. Жирные плечи его обвисли, поникшая фигура выражала высшую степень раскаяния. «Разжалобить хочет», — подумал Серегин.

Тараненко дал слово для сообщения Горбачеву.

— В нашей газете была опубликована полоса — отчет о красноармейском митинге в полку Королева, — сказал Горбачев. — Полосу сдавал инструктор отдела информации коммунист Косин. На другой день после ее напечатания комсомольцы полка Королева прислали в политотдел армии письмо, в котором выражали возмущение по поводу того, что редакция исказила факты: все выступления, опубликованные в полосе, были не на митинге, а на полковом комсомольском собрании. Проверка подтвердила правильность письма комсомольцев. Сам Косин признал, что, сдавая полосу, он сознательно поставил рубрику «На красноармейском митинге».

Горбачев говорил холодно и почти бесстрастно, закругленными книжными фразами, но выдержать до конца тон объективного докладчика не смог.

— Это не мелкая ошибочка, — с неожиданной силой выкрикнул он, — это не опечатка, которая говорила бы о недостаточной внимательности и некультурности редакции, хотя таких ошибочек у нас не должно быть. Нет, это — искажение факта, известного сотням людей. Весь полк Королева знает, что было комсомольское собрание, а не митинг, как написано у нас в газете. Хорошую славу создал Косин редакции в полку Королева, да не только в полку — во всей дивизии, во всей армии!

«Как некрасиво, как скверно», — думал Серегин, вписывая в протокол слова Горбачева.

После Горбачева, по требованию коммунистов, выступил Косин. Он сказал, что поступил так с самыми лучшими намерениями, что ему хотелось, чтобы газета оперативно осветила красноармейские митинги. В этом месте его речи собрание грозно зароптало, и Косин поспешил добавить, что, конечно, ему нет оправдания, он виноват и должен быть сурово наказан.

В комнате было душно, с Косина лил пот, который он вытирал зажатым в кулак платком. Слушать его было неловко, стыдно. Вероятно, он надеялся разжалобить собрание, но получилось наоборот: лепет Косина еще больше возмутил коммунистов.

Серегин с трудом успевал записывать: все выступавшие говорили горячо и быстро. Припомнили Косину его грубость с бойцами и вольнонаемными, подхалимство по отношению к начальству, его стандартные информации, унылое однообразие которых расценили как результат равнодушного отношения Косина к своей работе.

Прикрывая глаза щитком ладони от полыхавшей рядом коптилки, Серегин изредка взглядывал на бригадного комиссара. Начальник политотдела откинулся в тень, слушал очень внимательно, пристально всматривался в озаренные неровным красноватым светом лица.

Редактор газеты Макаров выступил в числе последних. Почти весь вечер он сидел молча, то поглядывая на Косина умными, слегка прищуренными глазами, то сосредоточенно протирая очки.

Макаров нравился Серегину. Спокойный, рассудительный, мягкий по натуре человек, с тихим голосом, с неторопливыми движениями, он иногда казался флегматиком и имел удивительное свойство оставаться незаметным. Но вместе с тем батальонный комиссар Макаров умел удивительно тактично и настойчиво вести за собой людей и с замечательной тонкостью воспитывал их в сложной боевой обстановке.

Наблюдая за Макаровым, Серегин понял, что редактор волнуется: пальцы Макарова беззвучно отстукивали что-то на краешке стола, с лица не сходило выражение страдания.

После того как выступили почти все коммунисты, Макаров взял слово. Он поднялся, привычным движением поправил пояс и заговорил, не глядя на Косина.

— Меня удивляет и огорчает то, что, оказывается, еще не все товарищи уяснили, что такое большевистское оружие слова… И особенно странно, что этого до сих пор не поняли люди, которые бывают в частях и, следовательно, могут видеть, какова роль газеты на фронте.

Тут Макаров, бесшумно ступая, подошел к сидевшему в углу Косину и сказал совсем тихо:

— Наши советские люди ищут в газете ответы на все вопросы… Наши люди слышат тут обращенное к ним слово Сталина… Они видят тут великую правду партии и идут за эту правду на труд, на подвиг и даже на смерть… Понимаете? Даже на смерть. Мы все бывали в полках и видели, как бойцы относятся к газете. Они носят с собой вырезки с любимыми стихами и рассказами, учатся опыту войны по нашим статьям, читают друг другу очерки о героических подвигах товарищей, пишут об этом друзьям и родным… Разве можно всем этим шутить? Я вас спрашиваю, Косин: разве можно всем этим шутить?

Глядя прямо в глаза Косину, Макаров закончил:

— Можно было бы простить многое, но это простить нельзя… Очевидно, Косин, нам с вами придется расстаться.

После выступления Макарова наступила тягостная тишина. Потом взял слово бригадный комиссар.

— На первом Всесоюзном съезде трудовых казаков, — негромко начал он свое выступление, — в двадцатом году, Владимир Ильич Ленин очень высоко оценил роль большевистских листовок, которые распространялись в годы гражданской войны среди войск французских и английских интервентов. Это были листовки форматом в четвертушку, с ничтожными тиражами, тогда как буржуазная пресса вела агитацию в тысячах газет, каждая фраза там опубликовывалась в десятках тысяч столбцов. Почему же французские и английские солдаты доверяли этим листкам, а не многочисленным и многотиражным буржуазным газетам? Да потому, указывал Владимир Ильич, что в этих листках большевики говорили правду. Правдивость — неотъемлемое качество большевистской печати, выпестованной Лениным — Сталиным. Недаром центральный орган нашей партии называется «Правда». О том, что советская печать пишет только правду, знают не только советские читатели, а и миллионы трудящихся во всем мире. А буржуазная, проституированная, продажная пресса за это время стала еще более растленной, грязной и лживой. Ее неотъемлемое качество — лживость. В особенности изощряется она во лжи по нашему адресу. Как двадцать с лишним лет назад все эти херсты врали о Советской России, так и сейчас — даром, что союзники — врут. На одной странице восхищаются стойкостью русских, на другой высчитывают, когда Красная Армия будет полностью уничтожена. Сталинград немцам отдают на своих желтых страницах…

Начальник политотдела говорил о печати союзников с отвращением и гневом. Стало понятным, что ему известно многое о ее неблаговидной роли.

— Когда я шел на ваше собрание, — продолжал он, — меня очень беспокоил один вопрос: случайна эта ошибка в газете или нет? Не создалась ли в редакции атмосфера терпимости ко всякого рода отклонениям от истины? Теперь я вижу, что коллектив редакции здоров, что он правильно откликнулся на проступок Косина.

Он помолчал немного и сухо добавил:

— Людей, которые не умеют или не хотят соблюдать святых традиций большевистской печати, мы в нашей редакции, конечно, терпеть не можем.

Собрание вынесло Косину строгий выговор с предупреждением. На другой день его отчислили из редакции. Никто ему не посочувствовал.

6

Отчисление Косина неожиданно отразилось на работе Серегина. Отдел информации остался без инструктора. Сеня Лимарев сказал редактору, что один он обеспечить газету информацией не сможет, и просил, чтобы ему придали Серегина. Однако, услышав об этом, взбунтовался Тараненко. Тогда было найдено компромиссное решение: Серегин остается во фронтовом отделе, но должен помогать Лимареву. Бэла не преминула сказать Серегину, что он теперь — как персонаж пьесы «Слуга двух господ».

После партийного собрания «слугу двух господ» немедленно отправили в командировку, причем оба его начальника постарались дать побольше заданий, — вероятно, чтобы показать, как важен для них Серегин. Он значительно приблизился к тому идеалу военного корреспондента, который рисовал себе в начале службы в армии. Серегин приезжал в дивизию и спешил по горным тропам на передовую. Взяв у пехоты информацию для Лимарева, он спешил к минометчикам за материалом для Тараненко, а от них — к артиллеристам. Наконец, нагрузившись фактами, Серегин добирался до магистральной дороги и «голосовал». Он настолько изматывался, что, ввалившись в кузов попутной машины, даже не чувствовал тряски. В редакции он до хрипоты диктовал Марье Евсеевне информационные заметки, так как оба начальника требовали сдать материал как можно быстрее. И едва он его сдавал, как Тараненко или Лимарев неопровержимо доказывали, что ему немедленно надо ехать в новую командировку.

В таком напряжении прошло больше месяца. За это время произошло одно немаловажное событие: младший политрук М. Серегин был произведен в старшие лейтенанты.

Возвратившись в один поистине прекрасный день в редакцию, Серегин увидел новое лицо — артиллерийского офицера в синей пилотке, скромного и тихого на вид. Это был инструктор, присланный взамен Косина. Таким образом, половина Серегина вышла из подчинения Сени Лимарева. И — о, чудо! — Тараненко сказал Серегину, что он может после приезда отдыхать весь день.

Несмотря на то, что приближался конец осени, стояла теплая и ясная погода. На кустах висели длинные нити паутины. Навстречу покойно греющему солнцу на лужайках молодо и упорно лезла травка. Наслаждаясь отдыхом, Серегин думал о Галине, которую за этот месяц видел только раз. Он был уверен, что сегодня обязательно встретит ее: и день был чудесный, и ему очень этого хотелось. Он пришел на поляну слишком рано и в волнении докуривал уже вторую папироску, когда заметил поднимавшуюся по тропинке Галину. Она шла медленно, покусывая веточку с мелкими золотистыми листьями. Волнистая прядь волос падала на ее лицо, темные брови были сдвинуты. Серегин, не шевелясь, смотрел на нее и невольно весь засветился широчайшей улыбкой. Глянув на него, Галина почему-то смутилась.

— Здравствуйте, Миша! — сказала она. — Чему вы так радуетесь? А-а-а, вижу, вижу! Поздравляю вас!

— Спасибо, — ответил Серегин, совсем в эту минуту забывший о своих трех кубиках, — но я радуюсь вовсе не этому.

— А чему же?

— Вас увидел.

Галина испытующе посмотрела на него.

— Вот еще, нашли причину для радости. Посмотрите лучше сюда, — сказала она, положив руку Серегину на плечо. Миша поймал эту маленькую горячую руку, и девушка ее не отняла.

Картина открывалась действительно прекрасная. Горы и долины окрасились в теплые, мягкие тона увядания. Еще не опавшая листва переливалась в лучах заходящего солнца всевозможными оттенками, от светло-соломенного до медно-красного. И, словно разбросанные небрежной руиной художника, на склонах то тут, то там яркими кострами пламенели багряные клены.

— Тишина какая… прозрачная, — задумчиво сказала Галина, — будто и войны никакой нет. Вот я не пойму… — она на мгновение замолчала, упрямо сдвинула брови. — Сражаться за свободу, встать на защиту угнетенных, обездоленных, защищать свою родину — это я понимаю, это святое, благородное дело; ради него можно принять смерть, всем пожертвовать, пойти на самые мучительные пытки. Но я не пойму, как можно без всякой причины напасть на мирных людей, убивать, калечить, проливать реки крови… И для чего? Для того, чтобы ничтожная горстка очень богатых людей стала еще богаче…

— А что вы будете делать, когда настанет мир? — спросил Серегин.

— Буду продолжать учиться.

— Кем же вы хотите стать?

— Врачом.

Она села рядом с Серегиным и, подперев кулачками подбородок, потребовала:

— Ну, рассказывайте!

— Да что же рассказывать? Хотите, я буду читать стихи?

Она передернула плечами:

— Чужие слова.

— Да, я очень жалею сейчас, что не могу писать стихов, — пробормотал Серегин. Он повернулся к Галине, холодея от решительности. Опять взял ее за руку и неловко попытался привлечь Галину к себе.

— Не надо, Миша, — мягко сказала она, не отнимая руки. — Не надо.

— Галя, я люблю вас! Если бы вы знали, как я вас люблю! — горячо сказал он, сжимая ее руку.

Она покачала головой:

— Мы же совсем не знаем друг друга. И сегодня мы вместе, а завтра — разлука.

Некоторое время они сидели молча. У Серегина вдруг прошел прилив решительности. Он испугался, не обидел ли Галину. Молчание становилось для него напряженным и неловким. Но в это время девушка встала.

— Пойдемте искать кизил, — сказала она.

Галина побежала к лесу. Серегин кинулся за ней.

В золотой чаще, продираясь сквозь колючие кусты, они нашли целую заросль кизиловых деревьев. Почти все плоды уже осыпались и были поклеваны птицами, но кое-где, скрытые листьями, ягоды висели темно-рубиновыми капельками. Они переспели и таяли во рту, оставляя вяжущий, кислосладкий вкус.

Галина и Серегин так старательно разыскивали эти редкие ягоды, что не заметили, как начало темнеть.

— Вот увлеклись! — сказала Галина. — Правда, вкусные?

Она глянула на несчастное лицо Серегина. Рассмеялась, неожиданно положила ему обе руки на плечи и, поцеловав его вымазанными кизиловым соком губами, стремительно убежала. Серегин ринулся вслед, но попал в такую чащу, что, когда выпутался из цепких ветвей, девушка была уже далеко.

Глава четвертая

1

Вода стекала с капюшона струйками, а встречный ветер швырял их в лицо. Плащ-палатка уже не защищала от дождя. Когда Серегин неосторожно повернул голову, ему потекло за шиворот. Полы шинели намокли, брюки прилипли к коленям. Время от времени он чувствовал, как вливается вода за голенища. Для устойчивости он опирался руками о крышу кабины. Рукава шинели, открытые дождю, промокли до локтей, кожаные перчатки напитались влагой, как губки. Еще хорошо, что дождь был теплый!

Нахохлившись и стараясь не делать лишних движений, Серегин оцепенело смотрел на шоссе, которое капризно выгибало, то вправо, то влево лоснящуюся покатую спину. Когда машина поворачивала вправо, Серегин видел море, на котором белые барашки пенились будто нарочно для того, чтобы видно было, какая свинцово-черная вода бурлила между ними. Слева мимо машины пробегали рыжие холмы, вздыбленные каменные пласты, лужайки, отдельные деревья. Все это казалось приземистым, придавленным, — над дорогой, холмами и морем клубились темные, неистощимые тучи, опускаясь так низко, что Серегин мог бы достать их рукой, если бы не боялся, что ему сильно натечет в рукав. Иногда тучи на мгновение расступались, и тогда виднелись мрачные далекие горы.

Картина была неприветливой. Серегин старался, как любил делать в таких случаях, согреться воспоминаниями или мечтами.

Слова Галины о разлуке оправдались. После той радостной встречи, когда они собирали «кизил, она исчезла и не появлялась вот уже больше месяца. Старый дом стоял с забитыми окнами и дверями. Серегин мог следить за ним очень внимательно, так как последнее время никуда не ездил, замещая начальника фронтового отдела Тараненко, который отбыл как-то в командировку, а из командировки приехал не в редакцию, а в госпиталь. Капитан попал под артиллерийский налет и был ранен осколком снаряда в ногу. Две недели Серегин правил за Тараненко письма, готовил подборки, обрабатывал статьи и-даже написал передовую на военную тему. Сегодня же он сдал все текущие дела Данченко и выехал по срочному заданию редактора.

С приближением глубокой осени увяли и наступательные замыслы немецкого командования: уже не было таких ожесточенных боев, как месяца два назад. Теперь гитлеровцы старались лишь укрепиться на занятых ими высотах. Почти на всем участке армии фронт стабилизовался, активно действовали только снайперы, да лишь на крайнем правом фланге вплоть до последнего дня не утихали бои, вызванные стремлением улучшить позиции. В этих боях особенно отличился батальон морской пехоты под командованием подполковника Острикова.

Несмотря на затишье, которое установилось на фронте, в воздухе носились слухи о близком наступлении. Между тем для наступления нужен был численный перевес в людях и технике, а наши потрепанные летними боями части пока что получали совершенно незначительное пополнение. У нас не хватало артиллерии, распутица не давала возможности подтянуть ее.

Казалось, что о наступлении не могло быть и речи, однако в частях, поредевших, но воодушевленных успешными действиями Красной Армии в районе Сталинграда и наступлением войск Центрального фронта в районе Ржева и Великих Лук, упорно говорили о том, что скоро начнутся большие бои, армия покинет горно-лесистую местность и выйдет на кубанскую, равнину.

Редактор, к которому сотрудники обращались с вопросами, пожимал плечами и говорил, что ему ничего неизвестно о планах командования. Но Серегин пришел к выводу, что слухи о наступлении не беспочвенны и редактор кое-что знает: он дал Серегину срочное задание взять в батальоне Острикова, имевшем опыт наступательных боев в горах, материал на эту тему.

О батальоне Острикова в армии ходило много легенд. Рассказывали, как под Новороссийском этот батальон дрался врукопашную с отборной эсэсовской частью и как, сменяя стрелковую часть, прямо с марша штурмовал занятую немцами высоту и овладел ею. Сам Остриков, судя по рассказам, был человеком большой личной храбрости и пользовался любовью моряков, которые называли его Батей. Батя сам ходил с разведчиками за «языками», во время боя с автоматом в руках бросался в самые горячие места. За это он получал нагоняй от командира морской бригады, который в конце концов вынужден был заявить, что если Остриков во время боя не будет находиться на КП, его отстранят от командования батальоном. Предупреждение было серьезное, и Остриков не мог не считаться с ним. В первом же бою он остался на командном пункте. С ним были связные, ординарец и телефонист. Батя беспокойно шагал возле блиндажа. Когда моряки открыли огонь и шум боя стал накатываться издали, как тяжелая морская волна, Батя не выдержал — он заглянул в блиндаж и крикнул телефонисту:

— Тяни провод!

Телефонист понял с полуслова. Вместе со связными он снял аппаратуру и, разматывая провод, пошел вперед, вслед за наступавшими цепями, едва поспевая за комбатом.

Через полчаса командир бригады позвонил по телефону в батальон.

— Товарищ комбат, вас вызывает семнадцатый! — крикнул Острикову телефонист.

Остриков взял трубку.

— Слушаю, товарищ семнадцатый.

— Это пятьдесят седьмой? — недоверчиво спросил командир бригады.

— Я, товарищ семнадцатый, — ответил Остриков.

— Что это такое трещит?

— Аппарат неважный, — ответил Батя, прикрывая ладонью трубку, чтобы командиру бригады не так были слышны близкие автоматные очереди, и стал докладывать обстановку.

Пока длился этот разговор, батальон ушел вперед. Когда Остриков положил трубку, телефонист спросил:

— Тянуть дальше, товарищ комбат?

— Тяни! — приказал Батя.

…Таковы были батальон морской пехоты и его командир, к которому ехал Серегин. По пути он должен был проведать Тараненко, лежавшего в эвакогоспитале.

2

Не останавливаясь в Ново-Михайловке, машина осторожно перебралась через наплавной мост, под которым пенилась и бурлила напоенная ливнем Нечепсуха. За мостом шоссе круто заворачивало влево, в обход большой горы, придвинувшейся к самому морю. Серегин увидел полузакрытую туманом и густым дождем долину, по которой предстояло ему итти к перевалу. Но думать о том, что вскоре придется шагать по этой мокрой долине, ему не хотелось, и он опустил глаза на темно-зеленую крышу кабины, в которую, расплескиваясь, били крупные дождевые капли. От неумолчного шума дождя, подвывания мотора, непрерывных и однообразных поворотов машины и от промозглой сырости, заставлявшей съеживаться и цепенеть, Серегин впал в сонливое состояние и, конечно, уснул бы, если б можно было спать стоя в раскачивающейся машине. Остаток пути промелькнул для него довольно быстро. На развилке дорог машина остановилась.

Серегин выпрыгнул на чисто промытый гудрон. Прежде всего он стряхнул излишек воды с плащ-палатки и выжал перчатки; из них потекла коричнево-грязная струя. Руки у Серегина стали шафрановыми, а перчатки значительно изменили свой цвет.

Дождь кончился, и Серегин бодро зашатал по каменистой дороге, согреваясь от ходьбы. Ему казалось, что госпиталь должен быть неподалеку, но пришлось итти больше часа, пока среди деревьев не показались нарядные одноэтажные коттеджи.

Приняли Серегина очень радушно. Оказалось, что главным хирургом госпиталя работает видный ростовский профессор, о клинике которого Серегин накануне войны написал небольшую статью. Хотя тогда они поговорили всего пятнадцать — двадцать минут, профессор, обладавший завидной памятью, вспомнил корреспондента, непритворно обрадовался встрече с ним и поручил его заботам своего ассистента — доктора Лысько. Вскоре Серегин уже сидел в уютной комнате, ярко освещенной электрическим светом. Шинель его и плащ-палатка дымились перед жаркой печью, а на столе перед Серегиным дымился борщ. Гостеприимный доктор наливал из фляжки в аптекарскую мензурку какую-то жидкость, по цвету очень напоминавшую ту воду, которая текла из Мишиных перчаток. Несмотря на подозрительный цвет, жидкость оказалась весьма забористым коньяком.

Марк Федорович Лысько был очень разговорчивый человек. Положив на стол крупные руки с коротко обрезанными ногтями, красноватые от частого мытья в дезинфицирующих растворах, доктор ласково смотрел серыми выпуклыми глазами на обедавшего Серегина и говорил с чуть заметным украинским акцентом, который усиливался, когда доктор волновался.

Лысько рассказал о себе, о жизни в Западной Украине до присоединения к Советскому Союзу, о тех переменах, которые в ней произошли после 1939 года. Почти все, о чем рассказывал доктор, было известно Серегину из газет, но теперь он слышал это от очевидца, от человека, который три года назад жил в капиталистическом мирз.

— Вы знаете, что такое советский человек?! — патетически восклицал доктор. — Вы сами советский человек, но вы себя не знаете. Люди не обращают внимания, среди кого живут. Им все это привычно. Вы знаете, скажем, Иванова пятнадцать лет. А Петрова — десять лет. А Семенова — двадцать. Они кажутся вам обыкновенным людьми. Но нет, вы их плохо знаете. А у меня свежий глаз. Три года я размышляю, что же такое советский человек? И не перестаю удивляться. О, я много наблюдаю. У нас есть раненый Казаков, у него ярко выражены черты советского человека. Это — герой. Он уже умирал, он был убит. Он попал к нам с того света!

— Казаков? — спросил Серегин. Фамилия показалась ему знакомой. Ну, конечно! О нем рассказывал Тараненко после возвращения с «Черепахи». — Он политрук? Я о нем слышал.

— Да-да, политрук, — обрадовался доктор, — об этом человеке должны слышать все.

И он восторженно рассказал историю политрука Казакова.

…В том жестоком бою за вершину «Черепахи» Казаков сражался до последнего патрона. Когда последний патрон был израсходован, гитлеровцы бросились, чтобы взять политрука живым. Они бежали к нему с трех сторон, с четвертой — за спиной Казакова — был почти отвесный обрыв, поросший колючим терном. Несмотря на то, что бой был очень горячим, Казаков ни на минуту не впадал в слепой азарт и не терял способности рассуждать. Последний патрон, который в таких случаях обычно оставляют для себя, он израсходовал не сгоряча, а вполне сознательно. Он отчетливо видел подбегавших к нему немцев, заметил, что у одного из них сильно запылилось лицо, а у другого — очень волосатые, обнаженные до локтей руки. Он ясно понимал, что гитлеровцы хотят захватить его в плен, что допустить этого нельзя. И в полном сознании всего, что происходит, он снял с пояса ручную гранату, оставленную им для себя вместо последнего патрона. Желая и смертью своей нанести урон врагу, он расчетливо выждал, когда немцы приблизятся, спокойным движением встряхнул гранату, чтобы сработал ударный механизм, и бросил ее себе под ноги. Граната откатилась и легла в двух шагах от Казакова. Он злорадно услышал испуганные восклицания немцев, бежавших к нему, подумал о том, Что граната взорвется как раз во-время, и закрыл глаза. И тотчас же мелькнула мысль, что теперь уже нет необходимости беречь глаза. В этот момент граната взорвалась.

Казаков почувствовал, что в него будто вонзился десяток острых игл: в щеки, в грудь, в ноги. В лицо ударил горячий кислый воздух. Сейчас он должен умереть, но прошла неимоверно долгая секунда, другая — и Казаков понял, что он жив. Он открыл глаза. Прямо у его ног лежал гитлеровец, обхватив голову волосатыми, обнаженными до локтей руками. Между его пальцами текла кровь. Рядом в неестественной позе лежал второй автоматчик. Но поднимались оставшиеся в живых другие немцы, и они, конечно, могли теперь взять в плен безоружного Казакова. И когда поднялся один из них, с багровым, испуганным и злобным лицом, и шагнул к Казакову, яростно крикнув что-то по-немецки, Казаков отступил назад и покатился вниз с кручи. Кусты терновника больно хлестали его колючими ветвями. Казаков безуспешно пытался ухватиться за что-нибудь, что могло бы замедлить падение. Потом он так ударился о ствол дерева, что потерял сознание.

Очнулся он уже в темноте. Очень долго лежал неподвижно, стараясь понять, где он и почему так мучительно болит и ноет все тело. Подняв голову, чтобы осмотреться, он едва удержался от стона. А стонать было нельзя: кто знает, не находится ли он поблизости от немцев, — но и терпеть было невероятно трудно. Каждое движение причиняло острую боль, даже дышать он мог, только хватая воздух мелкими и частыми глотками, — при каждой попытке вздохнуть глубже ему жгло бок будто раскаленной иглой. С величайшими усилиями удалось сесть, привалившись к стволу дерева. Скорее угадав, чем разглядев закрывающий звезды скат высоты, Казаков ориентировался и определил, куда ему надо двигаться. Он не колебался, зная, что оставаться на месте опасно.

Казаков пополз. Первые движения были нестерпимо мучительными; у него болели все суставы, мышцы, каждый сантиметр израненной, исцарапанной кожи. Боли были всякие: колющие, режущие, тупые… И все они сливались в одну огромную, хватающую за сердце боль, которая минутами лишала его сознания.

Уже через несколько метров им овладело непреодолимое желание лечь и не шевелиться, но сознание твердило, что останавливаться нельзя. Вскоре ему стало даже немного легче: наверно, притерпелся к боли. Он полз по-пластунски, опираясь на локти и подтягивая тело. Рассвет застал его в овраге, на дне которого бежала в казнях тоненькая струйка воды. Он дотянулся до нее распухшими губами, долго и жадно пил.

Весь день Казаков пролежал в кустах. К вечеру все тело его горело, и он часто терял сознание, но продолжал ползти и в бессознательном состоянии. Он замечал это потому, что вдруг приходил в себя перед каким-нибудь препятствием. Утром на него наткнулись наши бойцы. Он понял, что это свои, и, облегченно вздохнув, впал в длительное беспамятство.

— Когда его положили на операционный стол, — закончил свой рассказ доктор, — мы ужаснулись. Мы видели многих тяжело раненных, но это было что-то страшное: все тело — огромный кровоподтек, все в ранах, царапинах, ссадинах… Перелом трех ребер… В нем сидело семнадцать осколков… Слушайте, если он не умер от разрыва гранаты, то он должен был неминуемо умереть теперь — от ран и ушибов. Но не умер! — ликующе воскликнул Лысько. — Он живет и уже думает о том, чтобы вернуться в строй.

3

Поперек небольшой комнаты стояли четыре койки, так что оставался узкий проход между ними и стеной. На первой койке лежал раненый с бритой удлиненной головой, сосал не то конфету, не то сахар и читал книгу. Когда Серегин и Лысько вошли, он бросил на них быстрый взгляд и перевернул страницу. Вторая койка была пустой. Из решетчатой спинки третьей высовывались длинные ноги Тараненко, который что-то писал, держа блокнот на животе. Увидев Серегина, он сунул раскрытый блокнот под подушку.

— Здорово, старик! — он обрадованно протянул Серегину руку. — Вот молодец, что приехал! Ну, как там? Да садись прямо на койку.

— В редакции ничего существенного не произошло, — сказал Серегин, садясь на пустую койку. — Все желают тебе поскорее вернуться, но, конечно, полностью излечившись. И вот прислали тебе…

Он протянул Тараненко флакон военторговского одеколона, припахивающего маринадом, и плитку шоколада.

— А здесь — письма.

Это была его выдумка: написать всем на одной длинной полосе газетной бумаги. Раскручивая этот рулон, Тараненко читал письма Макарова, Станицына, Данченко и других. Он хмурился, желая скрыть свою растроганность, лотом, не дочитав до конца, стал слегка дрожащими руками сворачивать рулон.

— Я после, прочитаю, после.

Отвернувшись от Серегина, он спрятал рулон под подушку. Будто не замечая его волнения, Серегин смотрел на веселенький трафарет, украшавший стены, — до войны здесь был дом отдыха, — потом глянул на четвертую койку, стоявшую у самого окна, занавешенного непроницаемой шторой из противоипритной бумаги. Человек, лежавший на этой койке, укрылся с головой серым одеялом и, должно быть, спал.

— Ну, спасибо, что не забыли меня, — сказал Тараненко. — Значит, все без изменений? А что слышно о наступлении?

— Да слухов много, но точно ничего неизвестно. Ты скажи, как себя чувствуешь, как здоровье?

— Обещают скоро выписать, — ответил Тараненко. — Боялись, что кость затронута, но ничего, обошлось. Первое время придется ходить с деревянным адъютантом, а потом разойдется.

«Деревянным адъютантом» называлась обыкновенная палка. Многие офицеры, особенно с наступлением распутицы, пользовались ею во время перехода по горам.

— Где был за это время? Какие материалы сдавали? Рассказывай!

Серегин принялся обстоятельно рассказывать о жизни редакции. В то же время он заметил, что, пряча под подушку свиток с письмами, Тараненко слегка вытолкнул из-под нее раскрытый блокнот. Серегин был любопытен. Скосив глаза, он заглянул в блокнот и увидел короткие строчки и слова «боя — тобою». Его начальник, суровый капитан Тараненко, начал писать стихи!

Еще в самом начале жизни в горах Серегин тоже пробовал писать стихи. У него даже был грандиозный замысел написать поэму о войне. Некоторое время он томился над нею: подбирал рифмы, разрабатывал сюжет. С великим трудом вылупилось четверостишие:

И скажу вам по-простецки:

Не забудет, кто бывал,

Ни Шибановский, ни Псебский,

Ни Хребтовый перевал.

Потом еще две строчки, которые он считал находкой:

И идет со мною рядом

«Деревянный адъютант».

Помучившись еще немного, он умножил время, потраченное на сочинение этих шести строк, на предполагаемый объем поэмы и увидел, что ему придется трудиться над ней до глубокой старости. Он не чувствовал в себе сил для такого подвига и безропотно слез с Пегаса.

Продолжая рассказывать, Серегин вдруг увидел, что Тараненко его не слушает. За дверью в этот момент послышались чьи-то голоса, потом дверь открылась, и в палату вошла женщина в белом халате. Среднего роста, очень хрупкая на вид, она походила на девочку. У нее был смугло-розовый цвет лица, высокий, ясный лоб, не закрытый сдвинутой назад белой шапочкой, несколько широкий нос и полные добрые губы, которые сейчас были плотно сжаты. Прищуренные глаза, казалось, глядели несколько презрительно. Серегину показалось, что эта женщина, должно быть, очень заносчива. Даже безобидное «Здравствуйте!», сказанное ею при входе, прозвучало как вызов.

Из духа противоречия Серегин сразу настроился против вошедшей. Ему думалось, что и Тараненко должен питать к ней неприязнь. Но, увидев, как поспешно подтянул капитан торчавшие сквозь спинку кровати ноги, «как стал одергивать короткие рукава рубашки, какими глазами смотрел на вошедшую, Серегин понял, кто была та муза, которая вызвала у капитана порыв поэтического вдохновения.

— Симакова опять нет, — глянув на пустую койку, оказала муза таким тоном, который ясно показывал, что она и не ожидала найти в этой комнате ничего хорошего.

— Он только что вышел, Ольга Николаевна, — объяснил бритоголовый, отрываясь от книжки.

— Только что! — подхватила Ольга Николаевна. — Какая разница: только что или давно? Ему вообще нельзя вставать, у него же температура… А на койке сидеть не полагается, — обратилась она вдруг к Серегину.

— На чем же сидеть? — язвительно, как ему показалось, спросил Серегин, вставая.

— Сейчас санитарка принесет вам стул, — высокомерно ответила Ольга Николаевна и неожиданно начала густо краснеть. — Я сейчас скажу.

Она торопливо вышла из комнаты. Серегин хотел было сострить насчет гостеприимства, но во-время удержался. Тараненко и бритоголовый обменялись встревоженными взглядами, и капитан сказал:

— Наверно, какая-то неприятность. А Симаков ходит и никогда ничего не узнает.

Серегин понял, что в этой палате принимают близко к сердцу дела Ольги Николаевны, и благоразумно проглотил остроту. Сообщив Тараненко все редакционные новости, он спросил:

— А помнишь, ты рассказывал о политруке Казакове?

— Помню.

— Знаешь, где он теперь?

— Да ведь он погиб, — сказал Тараненко.

— А вот и не погиб, — сказал Серегин. — И лежит в этом самом госпитале. А ты ничего не знаешь!

— Шутишь, — не поверил Тараненко.

— Ну, брат, такими вещами не шутят. — И Серегин передал ему все, что узнал о судьбе Казакова.

— Я о нем напишу, — загорелся Тараненко. — Завтра мне уже разрешат вставать, вот я найду его и буду о нем писать.

— О таком человеке стихи можно слагать, — не без умысла произнес Серегин.

— Нет, я о нем очерк напишу, — сказал Тараненко.

4

Хотя Серегин ушел из палаты довольно поздно, доктор Лысько еще ожидал его. Увидев радостно заблестевшие глаза доктора, Серегин почувствовал, что Лысько смертельно хочется поговорить и что ночной отдых находится под угрозой. Смиряясь с этим, Серегин все же решил узнать то, что его интересовало, и сразу спросил:

— Кто такая Ольга Николаевна?

— Славная девушка! — задушевно сказал доктор. — Вы познакомились с ней?

— Видел, но не познакомился. Уж больно она показалась мне такой, знаете… — Серегин замялся.

— А-а… понимаю, — пришел ему на помощь Лысько. — Она бывает, как ежик, — и доктор для наглядности растопырил пальцы.

— Вот именно, колючая она.

— Это только первое впечатление, — объяснил доктор. — Когда я с ней столкнулся, мы очень поругались. Но я изучаю людей и понимаю их. Я стал присматриваться и убедился, что она замечательная девушка, с чуткой, отзывчивой душой, скромная до застенчивости, умная. А эти колючки — ее защита. Она иногда очень страдает из-за самолюбия. Раненые не верят, что она уже врач, и называют ее сестрицей. Это ее очень обижает. Сегодня здесь был начальник политотдела. Он обходил палаты, вручая награды… Возле своих палат Ольга Николаевна, как полагается, приветствовала, отрапортовала. А он вдруг спрашивает: «Сколько вам лет?» Она отвечает: «Двадцать два». Потом он нагнулся к ее уху и по-отечески сказал, — я стоял рядом и слышал: «Когда будете в другой раз кого-нибудь приветствовать, то не голову тяните к руке, а руку прикладывайте к голове». Это, конечно, была шутка, но Ольга Николаевна приняла ее всерьез и очень расстроилась. Я ее скоро понял. Теперь мы друзья. А я выбираю себе друзей осторожно. Я разбираюсь в людях. В тысяча девятьсот сороковом году…

Готовясь слушать длинный рассказ, Серегин обреченно присел на диван, где ему была сделана постель, но был спасен непредвиденной случайностью. В дверь деликатно постучал санитар и сказал, что «доктора Лысько, ежели они не спят, просит на минуту доктор Лукашев». Лысько извинился и ушел, а Серегин молниеносно разделся и лег, отвернувшись к стене.

Доктор возвратился очень быстро.

— Вы уже спите? — удивленно спросил он.

Серегин молчал и старался дышать равномерно.

Лысько прошелся по комнате, остановился возле дивана и с огорчением повторил:

— Так вы уже спите?

Не получив ответа, доктор вздохнул, потушил свет, сел на свою койку и стал раздеваться. А Серегин в это время и в самом деле уже крепко спал.

Рано утром доктор проводил его. За ночь небо очистилось и теперь бледно голубело вылинявшим ситчиком. О вчерашнем ливне напоминали озерца, которые стояли в углублениях напоенной до отказа земли, тяжелые капли на блестящих ветвях деревьев и наносы ила и песка поперек дорожек.

Неподалеку от коттеджа, в котором жил Лысько, Серегин встретил начальника политотдела, сопровождаемого двумя незнакомыми офицерами и ординарцем. Отвечая на приветствие, начальник политотдела внимательно глянул на Серегина колючими, строгими глазами..

В это ясное, теплое утро было приятно шагать по чисто промытой каменистой дороге. Серегин быстро добрался до шоссе, удачно устроился на попутную машину. Вскоре он догнал шедшую вольным шагом часть. Бойцы были в новеньком обмундировании, в касках, с саперными лопатками, висящими, как полагается, в чехлах, и с новыми автоматическими винтовками. Бойцы несли разобранные минометы, ручные пулеметы, длинные противотанковые ружья. Видно было, что эту часть готовили основательно. Очевидно, слухи о готовящемся наступлении ходили не зря!..

Шофер вылез из кабины и удрученно выругался. Лейтенант тоже вылез и беззлобно заметил:

— Ругаешься, а сам, небось, рад.

Шофер стал было клясться и божиться, заверяя, что ему нет никакой разницы и что он не на своем же горбу везет, но потом умолк, достал вышитый кисет, а лейтенант — коробку от противоипритного пакета, и они стали крутить папиросы. Серегин, сидя на борту грузовика, занялся этим же.

У курящих людей имеется перед некурящими огромное преимущество: в затруднительную минуту они могут закурить, и прославленная в песнях струйка дыма поможет найти правильное решение, облегчит преодоление трудности, избавит от грусти.

— Ведь вот игра природы, — сказал лейтенант: — летом эту речку курица вброд перейдет, а сейчас, смотри, как важно разыгралась!

— Обыкновенно, горные речки, — откликнулся шофер, выпуская изо рта густой клуб дыма. — Вот вчера боцман один потонул. В Одессе был, в Севастополе был — отовсюду живой выбрался. Когда из Севастополя эвакуировался, пришлось ему девять часов на ящике из-под снарядов плыть — и ничего, уцелел. А тут форсировал какую-то плюгавую речушку — она и на картах-то не обозначена, — поскользнулся, упал с камня — и амба! Вот, как говорится, судьба!

— Так уж сразу и утонул! — недоверчиво сказал лейтенант. — Вчера утонул, а тебе сегодня все подробности уже известны.

— А какой мне интерес врать? — обиделся шофер. — Я за что купил, за то и продаю. И ничего нет удивительного, что утонул: обмундирование, ватник да плащ-палатка, автомат, запасные диски — такая тяжесть человека враз и на дно потянет. Да в этот чертопхай слон упадет — и то не выберется. Вы посмотрите!

Но лейтенант и Серегин и так смотрели туда, куда показывал шофер. Машина стояла на съезде с шоссе, у начала каменистой, уходящей в долину дороги. Уходила она, однако, недалеко — всего метров на тридцать. Дальше ее пересекал широкий поток. Мутнопенная вода мчалась быстро, прихотливо загибаясь гребешками волн, свиваясь в воронки, с ревом ударяясь о камни и рассыпая миллионы брызг. Иногда, как рука, протянутая за помощью, из воды высовывалась сломанная ветка и тотчас исчезала. Глухо, будто из-под земли, доносился тяжелый грохот, похожий на отдаленную канонаду: это поток катил по своему каменному ложу многопудовые валуны.

По ту сторону потока дорога взбегала на пригорок, поросший темными деревьями. Видно было, что за пригорком тоже пенился и бурлил поток. Это был один и тот же ручей, делавший большую петлю. Шофер поспешил сообщить, что до начала подъема на перевал ручей делал девятнадцать таких петель.

— Немыслимое дело, — закончил шофер. — Один выход — ждать, пока сойдет вода. Думаю, завтра уже можно будет проехать. А пока, товарищ лейтенант, вношу предложение вернуться в станицу. Тут поблизости знакомый домик имеется, чайку попьете, отдохнете в тепле, переночуете, раз такие обстоятельства. Как говорится, стихия!

В словах шофера была неотразимая логика, поскольку они отвечали естественному стремлению человека к теплу и отдыху. Но Серегин спрыгнул на землю. Он решил не ждать, спада воды, а добираться, еще не зная точно, каким образом, до перевала.

— Ты бы так всю войну и просидел возле самовара, — добродушно ответил шоферу лейтенант, делая последние, самые вкусные затяжки, — уже и кумой обзавелся. Ну и ловкачи вы, шоферы! А вы, товарищ старший лейтенант, как решили? — спросил лейтенант у Серегина.

— У меня срочное задание. Мне надо во что бы то ни стало сегодня быть за перевалом.

Серегин произнес это сухо и даже с оттенком укора. Вот, дескать, вы будете чай распивать, а я — пробиваться к перевалу.

— Вот хорошо! — обрадовался лейтенант. — Если разрешите, и я с вами. Вдвоем все-таки веселей.

Серегину стало стыдно, что он плохо подумал о лейтенанте.

— Конечно, конечно! Я очень рад, — ответил он и сконфуженно добавил — Только я еще сам не знаю, каким путем итти. Я через этот перевал впервые буду перебираться.

Лейтенант хотел затянуться, но с огорчением увидел, что папироса сгорела до самого мундштука. Он выбил ее энергичным ударом ладони о ладонь, спрятал пестрый мундштучок в карман гимнастерки и только после этого ответил:

— Да путей вроде и нет. Если не возражаете, можно попытаться пройти по склонам, — он кивнул головой на горную гряду, тянувшуюся вдоль долины. — Мне почему-то кажется, что там тропочка должна быть. Ведь ходят же как-то местные жители в такие мокрые месяцы.

— Пожалуй, верно, — согласился Серегин, с симпатией присматриваясь к своему будущему спутнику.

У лейтенанта было чисто выбритое лицо с редкими веснушками, выгоревшие брови, из-под которых выглядывали маленькие серые глаза. По тому, как ладно сидела на лейтенанте обношенная, видавшая виды шинель, как точно было пригнано снаряжение, как поцарапаны и потерты кобура и полевая сумка, можно было заключить, что лейтенант — кадровый офицер и служит в армии не первый год.

— Ну, значит, так и сделаем, — сказал лейтенант и обратился к шоферу: — А для сбережения сил ты нас подбросишь поближе к горам, а потом уже отправляйся к куме чай пить.

Подъехали к горе. Шофер еще раз попытался отговорить их и в надежде, что они раздумают, долго ждал на шоссе. Только когда уже и машина и шоссе скрылись за деревьями, они услышали шум отъезжавшего грузовика.

Лейтенант оказался прав: на склоне первой же горы они обнаружили тропинку. Правда, тропа была давно не хоженая, ее размыло дождями, засыпало листьями, кусты переплели над ней свои ветви, так что остался только намек на тропинку, но все же итти по ней было лучше, чем пробираться через чащу.

Заткнув за пояс полы шинели, они бодро шагали, радуясь удачному началу пути. Нога мягко, как в подушку, погружалась в прелые листья и податливую, раскисшую землю. Слева, сквозь редкие деревья, они видели долину, розовую в лучах утреннего солнца, сверкающую брызгами потока, серебром многочисленных луж и заводей, каплями дождя, еще с вечера висевшими в безветрии на ветвях и листве. Склоны гор за долиной, казалось, уже курились легким дымком под ласковыми лучами не по-зимнему теплого солнца. Здесь же было прохладно и сумеречно: сюда солнце еще не добралось.

Постепенно тропинка стала загибать вправо. Сперва это было незаметно, потом путники увидели, что они шагают в пахнущее сыростью и холодом ущелье, а слева от них виднеется не сияющая долина, а мрачный склон соседней горы. Шедший впереди лейтенант остановился.

— Что-то эта стежка-дорожка завернула не туда, — с сомнением сказал он. — А может, дальше есть переход, как вы думаете?

Серегин глубокомысленно посмотрел вперед, но переплетающиеся между собой деревья и кустарники, хоть и полураздетые, все же мешали видеть дальше чем на десять — пятнадцать метров.

— Навряд ли будет там переход, — подумав, ответил он, — очень уж большой крюк получается. Лучше попробовать перейти на эту балку без дороги.

— Правильно, — с готовностью согласился лейтенант и без промедления ринулся вниз.

Спускаться было легко: влажная земля плыла под ногами. Время от времени приходилось только хвататься руками за кусты, чтобы не потерять равновесия. На дне балки лежали камни, и хлопотливый ручей бормотал что-то неразборчивое.

Подъем оказался более трудным: земля еще охотней уплывала из-под ног, и надо было подтягиваться, держась за кусты. Взбирались довольно долго, но никаких признаков тропинки не обнаруживалось, а скат был слишком крутой, чтобы итти вдоль него без дороги.

Лейтенант вдруг обернул к Серегину лицо, мокрое от пота и от сыпавшихся с ветвей брызг.

— Спускайтесь-ка лучше на дно.

— Как так? — удивился Серегин.

— Да ведь мы, если не остановимся, долезем так до самого неба, а к перевалу все равно не приблизимся. Вот я и подумал: не лучше ли нам спуститься к подножию? Ведь должен же быть у этого чортова разлива какой-нибудь бережок, хоть узенький! Нам же много не надо — было бы куда ногу поставить. Как Суворов говорил: где олень пройдет, гам и солдат пройдет. Одобряете мой план?

Серегин вместо ответа выпустил из рук ветку, за которую держался, и пополз вниз. Достигнув дна, он козлом запрыгал с камня на камень. Сзади стучал подковами тяжелых сапог лейтенант. Выйдя из ущелья, они действительно нашли бережок — и довольно широкий. Своенравная река протекала когда-то у самой горы и трудолюбиво нанесла к ее подножию столько голышей и песка, что разлив не смог затопить этих отвалов.

Серегин и лейтенант быстро пошли по этому старому руслу. Изредка им приходилось обходить ямы, наполненные зеленоватой водой, и озерца. Однажды им преградило путь огромное дерево, лежащее поперек русла. Должно быть, вода давно принесла сюда этого лесного великана: ствол был с одной стороны полузанесен песком, могучие корни обросли седыми космами. Почему-то дерево напомнило Серегину потонувшего боцмана.

Гора справа все высилась над ними крутым, густо заросшим склоном. Но теперь на кем стали появляться плешины, огромные камни, торчавшие клыками из его массива. И вот, будто прорвав непрочный покров из мягкой земли и растений, выперлись каменные пласты, угрожающе нацеленные в одну сторону, острые, как зубья пилы. У основания пластов плескалась мутная, пенная вода. Хотя поток и не подходил вплотную к скалам, где образовалась заводь, все же от его мощного движения на поверхности заводи время: от времени пробегала крупная рябь.

Увидев эту картину, лейтенант продолжительно свистнул. Серегин молча стал снимать снаряжение.

— Вы что, — испуганно спросил лейтенант, — уж не плыть ли хотите?

Серегин засмеялся.

— Нет, просто хочу отдохнуть.

Он расстелил плащ-палатку, расстегнул шинель и сел, вытянув внезапно занывшие ноги. Лейтенант лег на гальку, уже побелевшую под лучами солнца.

— Да-а… — пробормотал лейтенант, — положение, как в старой сказке: прямо пойдешь — топором поплывешь, налево пойдешь — до цели не дойдешь, направо пойдешь — костей не соберешь. Вот и выбирай.

— А кроме, как направо, итти некуда, — отозвался Серегин, прислушиваясь к тому, как наполняется истомой натруженное тело.

Лейтенант снял шинель, схватил валявшуюся неподалеку длинную кривую ветку и побежал к заводи. Держась поближе к скале и вытянув перед собой ветку, он вошел в воду. Серегин с любопытством следил за ним. Пробудилась надежда, что, может, и не придется лезть на гору. Лейтенант ступал осторожно. Вода доставала ему чуть выше щиколоток. Но вдруг он пошатнулся, отступил назад и вонзил в воду перед собой свое кривое копье. Ветка вошла глубоко и, видно, дна не достала. Лейтенант пошарил ею в разных направлениях, потом швырнул и плюнул ей вслед.

— Увы, вариант не состоялся! — разочарованно сказал он, возвратившись. — Придется опять переть на гору. Вот ведь что значит тренировка: для альпиниста такая скала все равно, что кочка, — никакого препятствия, а нам — чистое мучение. Хотя, может, вы альпинизмом занимались?

— К сожалению, не занимался, — ответил Серегин.

— А в какой части служите?

— Я корреспондент газеты «Звезда», — ответил Серегин. — А вы в какой?

— Царица полей — пехота, — уклончиво сказал лейтенант.

— А почему вам так срочно надо итти? — полюбопытствовал Серегин.

— Обязан явиться, — так же неопределенно ответил лейтенант.

— Вы в гражданке кем были?

— Школьником. Как после школы призвали на действительную, так и пошло. В финской, правда, не участвовал. Ну зато в этой войне — почти с первого дня.

— Что ж, вы и после войны в армии останетесь?

— Обязательно! — убежденно ответил лейтенант и тотчас добавил извиняющимся тоном: — Но вы не подумайте, что я такой воинственный. Совсем наоборот. Я войну считаю величайшим злом. Нет, нет, — поспешно добавил он, заметив, что Серегин хочет что-то сказать, — я не пацифист, и я прекрасно понимаю, что такое эта война, которую мы сейчас ведем. Ведь не мы ее начали. А в нашем народе какое отношение к войнам? Если бы, допустим, до нападения на нас Гитлера кто-нибудь, — хотя бы и профессиональный военный, скажем, генерал, — публично заявил, что он любит войну и хочет воевать, да его бы сразу связали и отвели в милицию, а то и в сумасшедший дом. Я уверен, что и после этой войны будет такое же отношение… И как можно любить войну? Я уже не говорю о жертвах, о калеках и сиротах, о разрушениях. Но знаете, чего мне еще жалко? Человеческого труда. Ведь одна наша армия за несколько месяцев столько земляных работ сделала, что хватило бы на канал Волго-Дон. А начнись завтра наступление — бросят все эти блиндажи, траншеи, ходы сообщения, землянки, и никому они не будут нужны, и ни для какого полезного дела их не приспособишь. Напротив, после войны еще надо будет трудиться — засыпать их. Это только земляные работы. А вооружение! Взять какую-нибудь бомбу, — сколько народу трудилось, чтобы ее сделать: и литейщики, и токари, и слесаря, и взрывчаткой ее начиняли, и железнодорожники ее везли… И вот взорвалась она здесь, в горах, и никого не убила, и даже не ранила, как это часто бывает, только шум произвела. А стоит она очень больших денег. Вот я и думаю: если бы весь этот труд и средства обратить на полезные дела, как можно было бы улучшить жизнь человеческую! Если б втолковать немцам, — дескать, им есть прямой расчет из всех средств, что идут на войну, выделить мелкую сумму на приобретение веревки для петель Гитлеру, Круппу и прочим, кто войну затеял, а все остальное обратить на строительство домов для бездомных, заводов для безработных, на хлеб для голодных. Они, конечно, рано или поздно это поймут, да только когда мы им это на кулаках растолкуем… Собственно, с чего я начал? Я ж вам хотел что-то сказать. Да, вспомнил! Я человек мирный, войны не люблю, поэтому и останусь после войны в армии…

6

Серегин остервенело — даже в коленке хрустнуло — тряхнул ногой. От подошвы оторвался и шурша покатился вниз большой ком грязи. Нога сразу стала непривычно легкой. Он уперся ею в корневище и замахал другой ногой. Но грязь упорно не стряхивалась. Пришлось сделать из ветки «чистик».

Склон был настолько крут, что опадающая листва не удерживалась на нем, почва была голая, и ничто не мешало ей налипать на сапоги пудовыми комьями. Мало того, что эти комья гирями висели на ногах, — они не давали возможности твердо ступать, упереться, нога превращалась в тяжелую, неуклюжую култышку. И через каждые три-четыре шага надо было останавливаться, чтобы очистить сапоги да, кстати, и немного отдышаться.

В одну из таких остановок Серегин ехидно спросил пыхтевшего по соседству лейтенанта:

— Так, говорите, для альпиниста такая горка не препятствие?

— Чорта едва! — яростно ответил лейтенант. — Альпинист, он с какой почвой дело имеет? Камень — все равно что асфальт, а лед и снег — это не хуже паркета! В худшем случае — альпийский луг, всякие эдельвейсы и ромашки — это ж ковер! Давайте сюда альпиниста с его тяжелыми башмаками на шипах — и он пристанет к этой горе, как муха к липучке! Нет, только многострадальная пехота способна преодолевать такие препятствия. Обидно, что это никак не учитывается, — хоть бы нашивки ввели за пролитие пота. Да в крайнем случае хоть бы заметку в газете дали: сегодня лейтенант такой-то совершил героическое восхождение на грязевую горку. Присутствовавший при этом наш корреспондент задал отважному грязелазу ряд вопросов…

— Во-первых, я совсем не замечаю у вас скромности, — заметил Серегин, — а во-вторых, вы еще не совершили восхождения. Но так и быть, когда вы влезете на вершину, обещаю дать об этом информацию для ближайшей стенной газеты.

— Хорошо, но имейте в виду: если у вас есть вопросы, задавайте их сейчас. На вершине я не смогу вам отвечать: у меня все лицо будет залеплено грязью.

— Посмотрим, посмотрим, — сказал Серегин, — вы лезьте. — И сам энергично подтянулся, держась за ветку.

В тишине леса, нарушаемой лишь их шумным дыханием да шорохом ветвей, послышался еще один звук, прерывистый и низкий, как гудение басовой струны. Они подняли головы. Низко над горами пролетала девятка «юнкерсов».

— На Туапсе пошли, — сказал лейтенант. — Вот, сволочи! Там уж и бомбить нечего: одни развалины остались.

На вершину выбрались такими измученными, что даже курить не хотелось. С обрыва они увидели петлю потока и заводь, от которой начали восхождение; определили, куда им надо спускаться. Лейтенант показывал Серегину будто бы хорошо видимые отсюда дорогу на перевал и самый перевал, но Серегин увидел только полого поднимающиеся холмы и вдалеке — гору, над которой висело маленькое светлое облачко. Созерцая этот мирный солнечный пейзаж, они услышали, как далеко за горами гневной скороговоркой забормотали зенитки, как тяжело завздыхала колеблемая взрывами земля.

Не задерживаясь на горке, путники спустились в долину и там устроили небольшой отдых. В молчании съели по бутерброду, запили водой, которая оказалась в фляжке запасливого лейтенанта. В воздухе опять загудело. «Юнкерсы» возвращались.

— Слушайте, лейтенант, ведь их было девять? — возбужденно спросил Серегин.

— Девять, — ответил лейтенант, поднимая голову. — Сбили! — радостно закричал он. — Двух сбили. Ай молодцы зенитчики!

Они вскочили на ноги.

— Пошли, пошли! — заторопился Серегин.

— Пошли! — охотно согласился лейтенант. — Не помню, где-то читал я стихи: «Прогоним усталость, забудем отсталость, еще половина за нами осталась». Даже меньше половины. На все согласен, только чтоб больше на такие горы не подыматься.

— Да неужели мы такие несчастные, что опять дороги не найдем? — возмутился Серегин. — Должна же быть на свете справедливость. А то буду жаловаться!

Но жаловаться не пришлось: поток ни разу не преградил им дороги, лишь в одном месте он подступал близко к горам, и путники прошли метров тридцать, продираясь сквозь чащу. Однако в конце концов им надо было искать переправу, потому что дорога на перевал проходила по другому берегу.

Серегин усомнился, не напрасно ли они лазали по горам. Лейтенант успокоил:

— Это ж горная река! Девятнадцать бродов, конечно, найти невозможно, а один, чтоб с камешка на камешек перепрыгнуть, всегда найдется.

Походив по берегу, они действительно нашли такое место. По валунам, между которыми лениво бежали боковые струи потока, они добрались до «камешка», с которого надо было прыгать. Многотонная, почти кубическая глыба слегка нависла над потоком. Напротив, метрах в двух, лежал древний валун с круглой, окатистой верхушкой. Мокрый валун был пониже глыбы, так что прыгать приходилось сверху вниз. А между ними, стесненный их близостью, стеклянно выпучился поток, настолько стремительный, что казался неподвижным. Он даже умолкал в этой маленькой стремнине и, лишь снова вырвавшись из нее, шумно плевался клочьями пены и брызгами.

Взглянув с глыбы на застывшую струю потока, Серегин почувствовал, как под ложечкой у него похолодело. Он вспомнил рассказ шофера об утонувшем боцмане и теперь поверил ему без всяких сомнений: спастись из этой бешено мчащейся воды было, конечно, невозможно. Он понял, что боится, и твердо решил прыгать первым.

— Разрешите, товарищ старший лейтенант, — услышал он вдруг голос попутчика. — Сейчас исполним полет без сетки. Желающим — вход бесплатный, красноармейцам — скидка.

Лейтенант говорил бодрым, веселым тоном, но Серегин понял, что и ему боязно.

— А почему это вы настраиваетесь? — спросил он. — Первым буду прыгать я.

— Почему — вы?

— Хотя бы по старшинству, — сказал Серегин.

— Как раз наоборот: я, как младший по званию, и должен первым прыгать.

— Ну, какие тут могут быть чины, — возразил Серегин, забыв, что минуту назад сам говорил о старшинстве. — Посторонитесь, пожалуйста.

— Падайте сразу на камень, чтобы не поскользнуться, — посоветовал лейтенант.

Серегин отошел на самый край глыбы, мысленно размерил расстояние, глубоко втянул в себя воздух и решительно бросил вперед ставшее совсем невесомым тело.

Еще во время прыжка, увидев летящий навстречу валун, Серегин понял, что прыгнул хорошо и не промахнулся. Он приземлился обеими ногами; не удержавшись, упал на грудь и слегка ушиб коленку.

Так же удачно совершил «полет» и лейтенант. Через минуту они уже прыгали по камешкам, удаляясь от неприятного места.

— Ну, и натерпелся же я страху, — после долгого молчания сказал лейтенант. — Да и вы, наверно, набрались новых впечатлений?

— Набрался, — чистосердечно признался Серегин.

7

Начало дороги на перевал поражало обилием грязи. У подножия холма, на который круто поднималась дорога, разлилась огромная лужа. У южного берега ее сиротливо, будто потерпевшая кораблекрушение, стояла груженая полуторка, утонув выше осей. Жидкая грязь, покрывавшая дорогу, вливалась в лужу неторопливой широкой рекой. В двух шагах от ее устья высился на бугорке шалаш регулировщика. Хозяин шалаша, сивоусый краснолицый мужчина с выдающимся клинообразным носом, сидел без шапки на скамеечке и явно наслаждался хорошей погодой и полным отсутствием работы. Увидев подходивших офицеров, он встал. Шапку он надеть не успел, и легкий ветерок шевелил его редеющие на макушке седеющие волосы. Из шалаша доносился богатырский храп.

— Что это у вас так тихо? — спросил Серегин.

— С ночи никакого движения нет, — объяснил регулировщик — куда-а, все позалило! С час назад пошел на гору вездеход. Так он сюда добрался еще до дождя, а тут чинился долго. Повез продукты на перевязочный. Да еще капитан верхом с той стороны приехал, а так — никакого движения.

Он рассказывал очень охотно, глядя на Серегина добрыми глазами из-под выжженных солнцем кустистых бровей. Но вдруг по лицу регулировщика пробежала тень. Он переступил с ноги на ногу и спросил, пытливо глядя на Серегина:

— Товарищ старший лейтенант, разрешите спросить: а вы как же сюда добрались?

— А мы на подводной лодке, — весело сказал лейтенант.

— Мы шли пешком, по горам, — ответил Серегин.

— По горам? — недоверчиво спросил регулировщик. — Да разве ж там есть дорога?

— Мы без дороги.

— А, ну ясно, без дороги, — глядя в сторону, неожиданно согласился регулировщик. — Да вы садитесь, отдыхайте, небось заморились.

Он отошел от скамеечки, засуетился, усаживая офицеров. Они сели, а регулировщик нырнул в шалаш. Богатырский храп оборвался, потом послышалось какое-то шуршанье, шопот, регулировщик торопливо вышел и, не глядя на сидящих офицеров, скрылся за растущими возле шалаша кустами, а в шалаше кто-то смачно, до хруста в челюстях, зевнул, и затем у входа появился угрюмый боец с винтовкой в левой руке. Мрачно откозыряв офицерам, он стал как часовой, недовольно глядя на белый свет. На щеке у него ясно отпечатался конец хлястика и пуговица.

Путники не успели сделать и двух затяжек, как вдруг появился капитан без шинели. Из-за его спины выглядывал регулировщик.

— Предъявите ваши документы, — сухо произнес капитан.

Серегин сразу сообразил, в чем дело.

— Вот теперь докладывайте, куда вы дели подводную лодку, — шутливо сказал он лейтенанту.

Однако капитан на шутку не отозвался. Он очень внимательно изучал их удостоверения и спросил лейтенанта:

— Вы давно в этой дивизии служите?

— Три года.

— Ну-ка, пригласи капитана, — сказал капитан регулировщику, не возвращая удостоверений.

Через минуту в сопровождении регулировщика неизвестно откуда появился еще один капитан, тоже без шинели.

— Стрюков! Ты как сюда добрался?! — воскликнул он, увидев лейтенанта.

— По суворовскому рецепту, товарищ капитан, — весело ответил лейтенант, — пешим ходом.

— Так это ваш? — уже мягко спросил первый капитан, видимо комендант переправы.

— Наш, наш!

Регулировщик заулыбался ничуть не сконфуженно, а, наоборот, всем своим видом показывая, что он службу знает и, в случае чего, опять поступит так же. Угрюмый боец тоже слегка посветлел и исчез в шалаше. Богатырский храп раздался оттуда сию же секунду, и у Серегина даже мелькнуло подозрение: не заснул ли угрюмый боец стоя?

— У тебя что? — спрашивал между тем капитан у лейтенанта.

— Пакет.

— Ну, давай.

Капитан вскрыл пакет.

— Тебе тащиться через перевал незачем, — сказал он. — Здесь отдохнешь, а потом возвратишься на попутной. Понятно?

— Понятно, товарищ капитан, — совсем весело ответил лейтенант.

— Значит, не придется нам дальше вместе шагать, — сказал Серегин, — а жаль! До свиданья, товарищи!

— Да что ж вы так спешите! — воскликнул лейтенант. — Отдохните хоть немного.

— Не могу, у меня срочное задание.

— Если вы пойдете сейчас напрямик, тропочкой, — сказал комендант, — то через часок нагоните вездеход и сможете на нем доехать до перевала. В скорости вы, правда, не выиграете — у него мотор барахлит, а ноги сбережете.

— Спасибо, — сказал Серегин и, еще раз откозыряв, зашагал по грязи в гору.

Он шел, не оглядываясь, но, когда дорога сделала первую петлю, увидел внизу «скрытый раньше кустами я деревьями блиндаж коменданта и офицеров, стоявших у блиндажа. Лейтенант помахал Серегину рукой, и Серегин ответил ему тем же.

Солнце уже стояло высоко и хорошо пригревало землю, хотя воздух и оставался свежим и прохладным. Над склонам и дорогой поднимался легкий дымок. Должно быть, от этого очертания окрестных холмов казались удивительно мягкими. Обманутая почти весенним теплом, на обочинах дороги пробивалась молодая, яркая травка. Серегин старался ступать туда, где травки было побольше, чтобы не так налипало на подошвы. По самой дороге итти было невозможно: глубокая вязкая грязь стаскивала с ног сапоги. Он спохватился, что забыл спросить, где же будет тропочка, но тропочка вскоре сама себя показала. Она отделилась от дороги, как ветка от ствола, и потянулась напрямик вверх — туда, где над сияющей в блеклом небе вершиной недвижно застыло светлое облачко.

Долго карабкался по этой тропочке Серегин, задыхаясь и обливаясь потом, а облачко все так же недостижимо светлело вдалеке.

Постепенно солнце потускнело, потом совсем скрылось. Стало холодней. Дорога шла уже не по голым холмам, а лесом. Серегин очень удивился, сообразив, что грязносерый плотный туман, заволакивающий дорогу и лес, это и есть то самое светлое легкое облачко, которое он видел из долины. Вместе с тем его обрадовал этот туман, — значит, перевал близок. Однако долго еще пришлось шагать, прежде чем он различил в тумане большую серую палатку. Это и была высшая точка перевала; Серегин знал, что на ней расположен пункт полевого госпиталя. Палатка стояла в стороне под деревьями, а у самой дороги на лужайке горел костер, вокруг которого грелись пять бойцов. Рядом стоял вездеход с разобранной гусеницей.

Серегин постоял у костра, покурил в тепле и решил, что надо быстрей итти дальше. На перевале холодно, сыро; никаких признаков жилья, кроме палатки для раненых, не было видно, и отдыхать негде.

Уже начинало смеркаться. Молчаливый лес задумчиво стоял вдоль дороги.

Начался спуск, мощенный уложенными в ряд тонкими стволами деревьев. Стволы были покрыты грязью, играли под ногами. Ступать приходилось наудачу, рассчитывать каждый шаг было некогда.

С большим огорчением Серегин почувствовал, как в один, а потом в другой сапог просочилась холодная вода.

Спуск между тем становился все круче. Ожидалось, Что вот-вот покажется равнина, но дорога делала новую петлю — и опять под онемевшими ногами колебался тонкий настил и хлюпала жидкая грязь, и опять Серегин всматривался в темноту, надеясь увидеть конец перевала.

Наконец за одним из бесчисленных поворотов, где-то впереди и внизу, мелькнул огонек, рядом с ним другой, третий. Вскоре уже множество прихотливо разбросанных огней засветилось впереди. Серегин, который давно не видел ночью незамаскированный огонь или незашторенное окно, «невольно прибавил шаг, хотя, казалось, на это уже не было никаких сил. Оши приближались, и можно было уже различить, что это костры, вокруг которых толпилась бойцы. Спуск прекратился. Серегин сбился с дороги и пошел наугад к одному из костров.

— Здравствуйте, товарищи, — обратился он к группе солдат, стоявших у костра. — Что за часть?

— А вы кто такой? — спросил у него высокий боец в ватнике и черной капелюхе.

Серегин протянул ему удостоверение и про себя решил, что не сделает» ни шагу дальше.

— Мы — морская пехота, — сказал боец, возвращая Серегину удостоверение.

— А кто у вас командир? — угадывая ответ, спросил Серегин.

— Подполковник Остриков, — ответил боец.

— Куда же вы направляетесь?

— Пока в Михайловку. Здесь переночуем, а утром двинем через перевал.

Штаб армии, перебрасывая морской батальон, сам того не зная, сыграл с корреспондентом Серегиным злую шутку. Завтра утром придется вместе с этим батальоном маршировать туда, откуда пришел. Выходит, «напрасно он шагал сегодня с самого утра до позднего вечера, почти без отдыха и голодный. Выходит, что он без всякой надобности, просто так, прогулялся через перевал. Было от чего обозлиться на столь нелепое стечение обстоятельств. Можно было и посмеяться, хотя бы и горько, над своим комическим положением. Но Серегин настолько устал, что уже не был способен ни злиться, ни смеяться, и покорно сказал бойцу:

— Так я здесь с вами перекочую.

Боец в ватнике и черной капелюхе оказался вовсе и не бойцом, а лейтенантом, командиром батареи. Ординарец постлал ему и Серегину не то попону, не то орудийный чехол. Бойцы усаживались в кружок вокруг жарко дышащего костра.

Старшина выдал всем по большому куску ржаного хлеба, густо посыпанному сахаром. Проглотив этот кусок, Серегин еще больше захотел спать, но, помня о предстоящем переходе, заставим себя разуться, высушить и размять пропитанные грязью портянки и снова обуться. Только после этого он накрылся плащ-палаткой, поджал ноги, чтобы не сгорели сапоги, и уснул мертвым сном, не обращая внимания на мелкий, но частый дождь.

8

Утром Серегин увидел неширокую долину, по которой передвигались группы моряков. Возле дороги стоял приземистый сарай, в него поминутно входили и выходили. Очевидно, в сарае находился командир батальона. Посчитав необходимым явиться к Острикову, корреспондент направился к сараю и очутился возле него как раз в тот момент, когда из сарая вышла группа офицеров. Впереди шел мужчина лет сорока пяти, с белеющими висками и хорошо выдубленным ветром и соленой водой лицом. Серегин понял, что это и есть подполковник Остриков.

Выслушав Серегина, кто он и зачем прибыл, Остриков сказал:

— Очень приятно! Только сейчас какие же материалы, когда все на ходу? Придем на место, тогда, пожалуйста, что было — все расскажем.

И, признав на этом разговор с корреспондентом исчерпанным, зашагал по направлению к перевалу неожиданно легким, юношеским шагом. За Остриковым двинулись другие офицеры, а за ними и корреспондент.

Вероятно, моряки знали кратчайшие пути через перевал. Они шли совсем не той дорогой, какой добирался сюда Серегин, лезли все время на кручи и преодолевали их с веселым ожесточением. Корреспондент скоро отстал от подполковника и шел теперь в массе моряков, которые были тяжело нагружены оружием и боеприпасами. День выдался ясный, теплый, и едва колонна втянулась в лесную тропу, как в воздухе надоедливо заныл немецкий самолет-разведчик «фокке-вульф».

Большое дело — коллектив. Проснувшись утром, Серегин с ужасом думал о том, что ему придется снова итти через перевал: ноги были будто чужие, все тело ныло-и болело от усталости и плохо проведенной ночи. Ему казалось, что он не в силах будет подняться на самый ничтожный пригорок, а вот все шли — и он шел, цеплялся за ветки, как и все, влезал на кручи… Шагая уже по ту сторону перевала, он встретил начальника политотдела. Бригадный комиссар ехал на рыжем дончаке в сопровождении ординарца и глянул на корреспондента еще более строгими глазами, чем обычно.

На привале Серегин развил — кипучую деятельность. По его просьбе Остриков вызвал нужных людей, поручил им дать корреспонденту все необходимые материалы. Начальник штаба и командиры рот взялись за перья, и вечером Серегин мчался в редакцию на попутной машине, увозя статьи о штурме укрепленной вершины, о встречном бое в горно-лесистой местности и на редкость обильную информацию.

Срочное задание было выполнено.

Глава пятая

1

Дожди шли непрерывно. Набухшая почва уже не могла впитывать в себя влагу. Дождевые капли, перешептываясь, торопливо сбегали в низины, выемки, овражки, устремляясь оттуда в ущелье, где полноводные, бушующие потоки с глухим ревом мчались на равнины, сметая на своем пути препятствия. А в начале января над горами разразилась гроза, настоящая летняя гроза, с ливнем, молниями и громовыми раскатами, которые сперва были приняты за взрывы бомб. Между тем по руслам лесных дорог стекались к передовой пополнения и новые части. Теперь уже всем было ясно, что готовится наступление.

На-передовой особенно страдали от дождей… Они заливали блиндажи и окопы, бойцам негде было обогреться и обсушиться. Была напечатана специальная листовка о том, как бороться с водой и устраивать дренаж в окопе и блиндаже, но листовка мало помогла, потому что вода сочилась из стен окопов.

В плачевном состоянии находились дороги. В течение лета и сухой осени почва на военных дорогах миллионами ног, колес и копыт была столчена и стерта в настолько мелкую пыль, что приобрела все свойства жидкости: плескалась под ногами, разбегалась резвыми бурунчиками от быстро движущихся колес и даже, казалось, способна была испаряться, не уменьшаясь, однако, при этом в количестве. С наступлением дождей ноги, колеса и копыта сделали из этой пыли и дождевой воды крутой замес, лотом жидкий, а вскоре дороги стали непроезжими и даже непроходимыми: машины в них увязали, лошади, отощавшие на веточном корме, не в силах были передвигаться даже без груза.

И вот по горным тропам к бойцам передовой потянулись вереницы носильщиков. В вещевых мешках они носили хлеб и патроны, крупу и гранаты. Для мин и снарядов делались специальные переметные сумки, в которые умещалось по две мины: одна на груди, другая на спине. Специальные команды носильщиков не успевали оборачиваться, — приходилось снимать для этого и бойцов с передовой. Иногда на передовой оставалась половина постоянного состава, а другая половина работала на переноске боеприпасов. В начале января из Закавказья прибыло несколько ишачных транспортных рот. Маленькие серенькие ишачки, снабженные специальным вьючным снаряжением, как-то ухитрялись ходить по грязи горных дорог и были очень неприхотливы. Но если ишачок падал в пути, он захлебывался в грязи.

В таких неимоверно трудных условиях готовилось и было подготовлено наступление.

В редакции тоже с нетерпением спрашивали: «Когда же?», ругали погоду и часто поглядывали на небо. Серегин же поглядывал и на небо, и на соседний дом, но ни там, ни здесь не видел проблесков и только вздыхал от огорчения. Все занижались предсказаниями, особенно Марья Евсеевна, которая, бывая по долгу службы в полевом банке и на почте, каждый раз приносила «абсолютно точные» сведения о сроках наступления. Главный стратег редакции Тараненко, который прибыл из госпиталя и ходил с «деревянным адъютантом», посмеивался над Марьей Евсеевной, а на вопросы отвечал многозначительным молчанием, но, видимо, и сам ничего толком не знал. Однажды он, оставшись наедине с Серегиным, спросил:

— Слушай, старик, ты после того, как ушел из госпиталя, где был?

— Как — где? — не понял Серегин.

— Ну, куда ты ходил или ездил?

— Был по заданию редактора в батальоне Острикова. А что?

— А где батальон находился?

— Я его встретил на марше, а потом он стоял в Михайловке… Да что случилось?

— Бригадный сделал замечание Макарову, что сотрудники редакции отсиживаются в госпиталях и под перевалом, а на перевал ленятся ходить.

Серегин даже не нашелся, что сказать, настолько несправедливо-обидным показался ему этот упрек. Но, припомнив все, он понял, что у бригадного могло сложиться такое впечатление. Утром он видел корреспондента в госпитале, а на другое утро встретил его у подножия перевала. И, конечно, бригадный не мог предположить, что корреспондент за эти сутки успел пройти за перевал и вернуться обратно. Серегин хотел рассказать Тараненко все, как было, но раздумал и хмуро ответил:

— В госпиталь я заезжал по заданию редактора и задание выполнил.

— Ну, не огорчайся, старик, — сказал Тараненко, — редактор так бригадному и ответил. Не всегда хорошо попадаться на глаза начальству, особенно такому строгому, как бригадный. Учти это на будущее и собирайся в командировку.

— А что, ты уже знаешь срок? — оживившись, спросил Серегин.

Тараненко покачал головой.

— Я не совсем уверен, что его знает и сам командующий.

— Ну как это может быть?

— А очень просто: может, сидит сейчас и ждет, когда из Москвы скажут: «Начинай!» Ведь наше наступление — не само по себе, а, наверно, связывается с действиями на других участках.

— Какое ж мне тогда задание?

— Поедешь в гвардейскую дивизию и будешь ждать. Когда начнется, должен взять информацию о первом дне наступления и галопом мчаться в редакцию. Самое главное — помни, что редакции нужен оперативный материал.

2

Наутро, проснувшись, все увидели, что на дворе крепкий морозец, а с неба срывается редкий снежок. Это было принято как дополнительная примета того, что теперь-то наступление должно начаться немедленно. Серегин заторопился, потоку что путь предстоял немалый. К ночи он добрался до политотдела дивизии, заночевал там, а утром пошел на временный командный пункт. Холодный ветер пощипывал щеки, подковки сапог бодро ступали по отвердевшей земле. Под тонким слоем снега зеленела трава, захваченная врасплох морозом. Тропинка, исхоженная тысячами ног, круто поднималась в гору. И чем выше взбирался по ней Серегин, тем сильнее охватывало его очарование зимнего леса. Каждая ветка, каждый сучок, каждый еще не опавший лист были украшены густой, пышной бахромой инея. Он одел деревья лохматыми иглистыми гирляндами. Разгоряченный ходьбой, Серегин, одолев подъем, стал по-мальчишески, губами, собирать иней с веток, чтобы утолить жажду. На него повеяло едва уловимым запахом свежести. Легкие, пушистые облака, висевшие над горами, вдруг раздвинулись, сквозь них проглянуло солнце, и лес ожил, заискрился, заиграл чудесными радужными цветами.

Но вот в солнечную тишину вплелся воющий, заунывный звук. Постепенно он становился все явственней и гуще, и вскоре показалось раздвоенное туловище и желтые крылья немецкого разведчика, шныряющего между облаками. Мотор гудел нервно и зло, разведчик метался из стороны в сторону, как хищник, встревоженный присутствием охотника.

Штаб дивизии поместился в домике лесного хозяйства, в маленькой лощине, огражденной со всех сторон горами. Видно, раньше в домике уже базировалась какая-то часть, потому что в большой комнате были сооружены нары в два яруса. На верхних, лежа, работали офицеры штаба, внизу была толчея: дверь поминутно открывалась и закрывалась, впуская и выпуская связных и офицеров.

Серегин разыскал заместителя командира дивизии по политчасти подполковника Березкина — рослого румяного мужчину с пшеничными усами, — представился ему и спросил, что известно о сроках наступления. Подполковник пожал плечами, сказал, что приказа ждут с минуты на минуту, и посоветовал вооружиться терпением.

К вечеру подошло еще несколько офицеров, представителей от группы, от штаба армии, от политотдела. В комнате стало тесно. Коптилки, при свете которых работали штабисты, от недостатка кислорода горели синеватым чахоточным огоньком. Кто-то предложил итти в полки, и все согласились, что лучше ожидать приказа там, поближе к событиям.

Лунный свет процеживался сквозь легкие облака и морозный туман. В этом неверном освещении мохнатые горы, обступившие лощину, и цепенеющие в ночной тиши деревья казались призрачными. Представители шли гуськом вслед за связным. Шли в молчании, только подошвы сапог стучали по обледенелой дороге да изредка кто-нибудь спотыкался о мерзлую кочку. Раза три пришлось переходить по скользким жердочкам через ручей, вдоль которого уже наросли хрустящие звонкие закраины. Миновав широкую, изрытую воронками поляну и войдя в густой лес, офицеры увидели впереди огни костров. Это и был гвардейский полк, отдыхавший перед маршем на исходный рубеж.

У поворота в глубокое тесное ущелье стоял на пригорке рубленый домик, в котором находился штаб. Командир полка подполковник Шубников сидел у железной печурки и сушил портянки. У него был терпеливый вид кузнеца, ожидающего, когда нагреется поковка. Вероятно, он отдал уже все необходимые — приказы и доверял своему штабу и командирам батальонов, потому что был совершенно спокоен, свободен и охотно рассказал Серегину о боевых задачах полка: предстояло прорвать оборону противника в горах и овладеть населенным пунктом. Полк должен был развивать наступление, не тратя времени на окончательное подавление узлов сопротивления. Достаточно было их блокировать. Выйти на исходный рубеж приказано в ноль тридцать.

Сообщив все это корреспонденту, Шубников пощупал портянки, висевшие на дверце короба, нашел их достаточно сухими и стал обуваться неторопливо, но сноровисто. Розовый отсвет от печки ложился мягкими бликами на коротко стриженные седеющие волосы подполковника, на его прямой нос и крутой подбородок с ямочкой.

Батальоны длинной колонной потянулись мимо потухающих костров на крутую горную тропу. Снежок на этом южном скате днем, под лучами солнца, таял, к ночи тропа обледенела, поэтому итти было очень скользко. Недалеко от Серегина упал боец, несший — минометную плиту. Плита зазвенела, боец шопотом облегчил свою душу. Ему, так же шопотом, откликнулся другой боец, задетый, вероятно, плитой при падении. Потом Серегин сам упал и некоторое время карабкался на четвереньках, не находя опоры для ног. Вокруг слышалось тяжелое, натруженное дыхание десятков людей, топот ног, глухое побрякивание снаряжения и оружия.

К счастью, подъем скоро закончился. По гребню горы итти было легко. Снежок поскрипывал под ногами так звонко, будто здесь двигалась не пешая колонна, а ехал длинный обоз с немазаными колесами. Серегин давно потерял из виду подполковника и шел где-то у середины колонны.

Но вот колонна остановилась. Командиры стали разводить батальоны. Луна уже давно зашла, впереди во мгле смутно угадывалась гора. Серегину казалось, что на этой горе немцы и что они сейчас пристально всматриваются в темноту. Вдруг там что-то вспыхнуло, туманное небо озарилось мертвенным лунно-желтым светом. На его фоне отчетливо, будто нарисованные тушью, выделились каждое дерево на торе, каждая веточка на дереве.

Через несколько секунд свет погас. Тишину прошила длинная строчка пулеметной очереди.

— Беспокоится немец, — заметил простуженный бас рядом с Серегиным.

— А что, думаете, догадывается? — спросил корреспондент.

— Нет, зачем же. Это у него вообще привычка такая: ночью он обязательно ракеты пускает и наугад постреливает. Боится, чтобы его врасплох не застали, — рассудительно пояснил боец и после минутной паузы добавил: — А впрочем, может, и догадывается.

Кое-где зажглись под деревьями костры. Серегин подошел к ближайшему, поздоровался с сидевшими вокруг него бойцами. Ему ответили дружелюбным хором и потеснились, давая место. Он протянул озябшие ноги к огню.

— Вы не из штаба армии, товарищ старший лейтенант? — спросил Серегина сосед, помешивая веточкой угли в костре.

— Нет, я из редакции, — ответил Серегин. Взглянув на соседа, он увидел петлицы лейтенанта. — А вы кто?

— Я командир седьмой роты, гвардии лейтенант Зарубин, — сообщил сосед. — Значит, с нами наступать будете?

— Да, конечно, — торопливо ответил Серегин. Он решил, что надо поговорить о предстоящем бое, узнать настроение Зарубина и его бойцов. — Вот дождались, наконец, наступления.

Но Зарубин не склонен был развивать эту тему.

— Вы в Баку до войны не бывали? — спросил он Серегина. — Что-то мне кажется, будто я вас встречал.

— Не бывал, А вы из Баку?.

— А как же! — ответил гвардии лейтенант таким тоном, будто для него было бы чрезвычайно странным предположение, что он не из Баку, а из другого города. — Родился, правда, в Воронежской губернии, а вырос и учился в Баку. Оттуда и в армию пошел…

Он опять стал размешивать веточкой костер, глядя, как хворост из черного становится светло-красным, будто откованным из раскаленного железа, потом рассыпается легким беловатым пеплом. Лицо у гвардии лейтенанта было цыгановатое: нос с горбинкой, не то карие, не то черные живые глаза, туго натянутая на скулах смуглая кожа.

— Ну вот, — сказал лейтенант, дружелюбно посматривая на Серегина, — теперь, кажется, начнется… Покинем мы свои насиженные места в горах и пойдем вперед. Хватит!

— Да, да, — задумчиво протянул Серегин, — давно пора!

Кто-то из лежавших неподалеку бойцов негромко рассказывал о кубанских плавнях, а у соседнего костра два голоса тянули песню о кочегаре.

Серегин вспомнил глухое, удаленное от переднего края селение Н., в котором располагалась редакция, вспомнил товарищей, Галину, все, что в этом лесном уголке уже стало привычным, и настороженно-тревожное чувство охватило его. «Где мы все будем завтра? — подумал он, наблюдая за костром. — Где окажется редакция? Где будет Галина?» Вместе с тем Серегин ощутил глубокую, волнующую радость близкого наступления, и эта радость вдруг захлестнула его теплой волной, сразу отодвинула воспоминание о Галине, наполнила сердце новым ощущением светлого счастья.

— О чем задумались, товарищ корреспондент? — перебил его мысли лейтенант Зарубин.

— Так, о разном, — ответил Серегин.

— Перед боем мы все думаем о разных делах, — философически заключил лейтенант.

— Командира роты к комбату! — прокричал, вынырнув из-за куста, связной.

Гвардии лейтенант вскочил и исчез в темноте. «Скоро начнется», — подумал Серегин, и ему показалось удивительным, что бойцы могут слушать смешные истории, беззаботно смеяться перед боем, который многим из них будет стоить жизни. Он считал, что все должны быть настроены более торжественно и серьезно. Ведь человеку о многом следует подумать в такие минуты. Но потом, прислушиваясь к голосам бойцов, продолжавших неторопливый рассказ, вглядываясь в их оживленные лица, озаренные красноватым пламенем костра, Серегин скорее сердцем, чем рассудком, понял, что все связанное с предстоящим боем ими передумано и скрыто в сокровенные глубины души и что встречают они бой, как и полагается русским солдатам: без страха, мужественно и спокойно.

4

Гвардии лейтенант возвратился и поднял роту. Костры забросали снегом. В молчании и тишине стали одолевать еще один подъем на гору. Подъем оказался коротким. Вскоре Серегин нащупал ногами ступеньки и, поднявшись по ним, очутился в ходе сообщения. Небо вдруг вспыхнуло. Серегин отчетливо увидел неровные края траншеи, шедшего впереди гвардии лейтенанта в армейской капелюхе, ажурное сплетение веток высоко над траншеей.

Ракета погасла, и ночь снова покрыла горы черным, плотным колпаком.

Судя по тому, что все разговаривали только шопотом и никто не курил, Серегин догадался, что вражеские позиции совсем близко. Привалившись грудью к брустверу, он всматривался вперед до боли в глазах, но ничего, кроме ближайших деревьев, не видел. Дальше все было завешено зыбкой, бесформенной пеленой, на которой возбужденное воображение могло вышить любые узоры. Через несколько минут Серегину показалось, что он видит ползущих между деревьями людей. Он зажмурился, тряхнул головой, но люди все ползли и виднелись уже явственно. А гвардии лейтенант будто и не видел их. Серегин уже собирался крикнуть «Немцы!», когда Зарубин сказал ему: «Наши саперы возвращаются». Потом потянул Серегина за рукав, и они влезли в тесный блиндаж.

— Покурим, — сказал Зарубин, — а то теперь не скоро придется…

Грея ладони огоньком папиросы, Серегин жадно затягивался дымом, казавшимся особенно вкусным. Гвардии лейтенант тоже курил взахлеб. Цыгарка поминутно освещала его блестящие черные глаза, отражаясь в них красными точками, горбатый нос и надвинутую на брови шапку. Сделав последнюю затяжку, он посмотрел на часы, бросил окурок и придавил его сапогом.

— Ну вот, — сказал он, — ждать уже недолго осталось. Великое дело — цыгарка!

Начало светать. Ночная мгла растворялась. Окружающие предметы — щель траншеи, фигуры бойцов, редкие деревья перед окопами — медленно проявлялись, как изображение на старой фотобумаге. Не хватало красного света, но и он появился в виде стремительно взлетевшей над деревьями ракеты. В ту же секунду позади раздались негромкие выстрелы минометов. Гвардии лейтенант, оглядев бойцов, крикнул: «За Родину! За Сталина!» — и легко вспрыгнул на бруствер. Серегин, царапая носками сапог осыпающуюся стенку траншеи, последовал за ним. Впереди него уже бежал усатый боец.

Еще сидя у костра, Серегин размышлял о том, где надо находиться корреспонденту во время наступления. Логически рассуждая, самым лучшим местом было НП полка. Оттуда руководили боем, туда стекались все сведения о ходе наступления. Только там он мог получить все необходимые ему материалы. Однако, придя к такому выводу, Серегин понял, что он уже не может уйти из роты после того, как бойцы узнали, что он — корреспондент армейской газеты. Больше самой смерти он боялся, что кто-нибудь может заподозрить его в трусости. Так как он был не просто Серегин, а представитель редакции, такое подозрение положило бы пятно и на газету. И это соображение сразу заставило Серегина отбросить всякие сомнения в том, правильно ли он поступает. Он решил быть в роте, по крайней мере в начале наступления, и держаться гвардии лейтенанта, как опытного офицера, знающего что надо делать в бою.

Лес, минуту назад еще цепеневший в сонном молчании, клокотал звуками боя. Глухие разрывы мин, пулеметные и автоматные очереди, визг осколков и свист пуль сливались для неопытного уха Серегина в один грозный гул. Он бежал изо всех сил, стараясь не отставать от гвардии лейтенанта, и также размахивал пистолетом. Отчаянно стучавшие немецкие автоматы вдруг стали захлебываться, бойцы впереди закричали «ура». Гвардии лейтенант прыгнул в немецкую траншею, где уже шла рукопашная схватка. Серегин свалился туда же и почти натолкнулся та немца. Враг стоял, прижавшись к стенке траншеи. Зубы его были оскалены, он в упор смотрел на Серегина и шарил левой рукой под автоматом, меняя обойму. Серегин поднял пистолет, но не успел нажать курок: из-за поворота траншеи стегнула автоматная очередь. Немец выронил обойму и упал, будто кланяясь в ноги корреспонденту. Серегин перепрыгнул через труп и побежал по траншее дальше. Впереди он увидел широкую спину Зарубина.

— Кузин! Кузин! — кричал гвардии лейтенант. — Гранатами по ходу сообщения! Вперед!

Раздались взрывы гранат. Зарубин удовлетворенно кивнул головой.

— Успех? — спросил Серегин.

— Это еще полдела, — возбужденно ответил Зарубин. — Самый твердый орешек впереди. Ах, как плохо без артиллерии!

Орудия, которые успели подтянуть после того как подмерзли дороги, работали на участке соседнего батальона.

Очистив траншеи боевого охранения, рота двинулась дальше, но была встречена ожесточенным пулеметным огнем. «Орешком», о котором говорил гвардии лейтенант, оказалась укрепленная вершина с круговой системой траншей и дзотов. Все минометы полка били по этой вершине, но их навесной огонь не мог подавить дзоты. Только из пушки можно было бы ударить прямой наводкой в их злобно прищуренные амбразуры. Одну из этих амбразур, падая, увидел перед собой Серегин.

Инстинктивно он спрятал голову за ствол дерева и едва успел прижаться разгоряченной щекой к земле, пахнущей прелыми листьями и снегом, как над головой раздались два резких удара — чок-чок — и на лицо брызнула сорванная пулями кора. Пулеметчик методически простреливал полосу, на которой наступала рота.

Неподалеку от себя Серегин увидел усатого бойца. Он лежал, раскинув руки, уткнувшись лицом в землю. Из-за его неестественно белого уха медленно сползала темная струйка. Серегин обратил внимание на второго бойца, лежавшего ближе к дзоту. Когда свинцовая струя удалялась, боец рывком подтягивался вперед и тотчас опять прижимался к земле. Вдруг он сделал очень озабоченное лицо, поднялся на колени и швырнул противотанковую гранату. После того как она гулко разорвалась, стало так тихо, что слышен был топот ног и тяжелое дыхание бойцов, бежавших к дзоту. Траншеи молчали. Они были покинуты немцами раньше, а дзоты только прикрывали отход.

— Эй, фрицы, выходите! — крикнул боец в черную нору, ведшую в дзот.

В ответ раздалась автоматная очередь.

— А-а-а, так, гады! — крикнул солдат и метнул гранату.

Бой между-тем гремел уже где-то впереди. Очевидно, пока рота Зарубина разгрызала «орешек», части, наступавшие по склонам и ущелью, продвинулись вперед. Это, наверно, и заставило немцев покинуть укрепленную вершину.

Серегин вложил в кобуру пистолет и вынул блокнот. Он узнал и записал фамилию бойца, который швырнул в дзот гранату.

Гвардии лейтенант, подсчитав потери, повел роту под гору, где командир батальона собирал свои силы после боя за вершину. Замполит с забинтованной головой, на которой капелюха, ставшая маленькой, сидела неожиданно ухарски — набекрень, пытался было отослать Серегина к замполиту полка, которому он только что отправил политдонесение, но, узнав, что корреспондент был все время в седьмой роте, сам стал расспрашивать его, а потом рассказал, как дрались другие роты батальона. При этом он несколько раз применил выражение «как вы сами видели», что было очень приятно корреспонденту. Записывая факты и фамилии, Серегин с удовольствием подумал, что ведь это был последний бой за вершину в горно-лесистой местности.

Побеседовав с замполитом, Серегин увидел минометчиков, которые торопливо несли свое тяжелое вооружение, догоняя ушедшую вперед пехоту. Он докинул батальон, чтобы хоть на ходу поговорить с их командиром. Потом встретил раненого лейтенанта и спросил, когда он ранен и что происходит впереди. Лейтенант сказал, что немцы откатываются и, вероятно, бой идет уже в станице Подгорной.

5

Когда Серегин вошел в станицу, бой уже затих. Лишь изредка в отдалении раздавались отдельные винтовочные выстрелы. На улицах было пустынно, но над трубами вились веселые дымки. Уловив занесенный откуда-то ветерком вкусный запах, корреспондент вспомнил, что еще ничего не ел, и почувствовал смертельный голод.

КП полка Серегин нашел с помощью связистов, тянувших туда телефонную линию. В первой половине хаты стояла большая печь, в которой пылал хворост. Перед печью, на низенькой скамеечке, сидела маленькая сгорбленная старушка и чистила мелкую картошку. По ее морщинистому лицу струились слезы. Мальчик лет двенадцати подбрасывал в печку хворост. Молодая женщина с худым, изможденным лицом, которое сейчас лучилось радостью, старательно скоблила большую сковородку. На лавке у стены сидел ординарец Шубникова и еще один боец, вскочившие, когда вошел Серегин. Старушка продолжала прерванный его приходом разговор:

— И все ж время в лесу да в горах, как все одно звери какие бездомные. О господи! А они ж тут, на нашем добре, как паны жили… Настя, брось сковородку, сбегай до Попилихи, попроси у ней масла, а то у нас на донышке осталось, да и горчит. А ты, Петро, возьми макитру да мотнись к Терновым. Скажи, что бабка просит огирькив, да бурых, не для себя — дорогих командиров угостить… Вот так, сыночки, мы и жили под врагом. Поразорил все, аспид проклятый, — повысила старушка голос, мешая слезы горя со слезами радости, — ну, чисто всего лишил. Была у меня захованная кадочка соленья — испоганили. Как мороз ударил, дивлюсь: прутся до нашей хаты четверо або пятеро ночевать. Что я могу зробить? Взяла простыню, одеяла, наволочки — все тряпье, что может для тепла сгодиться, да в воду понамочила, — грейтесь теперь, ироды, думаю. Взошли они, а на кроватях — голые доски. «Не чуяла, говорю, что придете, стирку начала». Вот они с того разъярились, обшарили всю хату, посуду побили, полезли в погреб, тую кадочку нашли, прострелили ее и напакостили. Теперь за солеными огирьками к соседям итти…

Она всхлипнула. Спиральная стружка картофельной кожицы быстрее поползла из ее морщинистых пальцев.

— Пополуднейте чем бог послал, а на вечерю пошукаем, может птицу какую найдем, или яичек, иди мясного. Я ж знаю: станичники кой-какую давность от тех куроедов сховали.

— Да вы, бабуся, о нас не беспокойтесь, — мягко сказал ординарец, — нас же снабжают. Вы о себе думайте.

Старушка испуганно замахала на него:

— Что ты, что ты! Чего нам о себе думать? Мы теперь, как у родной матери, не под Гитлером. И чтоб я в такой великий праздник да не угостила дорогих гостей… освободителей наших… ненаглядных сыночков…

В соседней горнице, где на стенах висели многочисленные фотографии в узорных рамочках, за столом, покрытым измятой, но чистой скатертью, работали над картой Шубников и майор в черепаховых очках.

— Разрешите войти, товарищ гвардии подполковник? — спросил Серегин.

— А-а, вот и пресса появилась! — весело сказал Шубников. — Заходите, товарищ корреспондент, раздевайтесь, здесь тепло. — Он гостеприимным жестом как бы подарил всю комнату Серегину и снова обратился к майору: — Нельзя, ни в коем случае нельзя. Вы же видели местность — голая, как этот стол. Будем ждать, пока подтянется вся артиллерия, а сейчас — окапываться!

Он решительно хлопнул тяжелой ладонью по карте и встал. Серегин с блокнотом в руке шатнул было к нему, когда с порога раздался зычный голос:

— Товарищ гвардии подполковник, гвардии сержант Нетудыхатка по вашему приказанию явился!

— Ну, подходи ближе, гвардии сержант, — сказал Шубников, — расскажи, как ты маскарад устраивал. Здесь как раз товарищ корреспондент. Может, напишет про тебя в «Крокодил».

Гвардии сержант — приземистый, в туго перехваченном поясом ватнике — сделал шаг и опять остановился.

— Ближе, ближе, — сказал Шубников. — Хорош, очень хорош! Ну, рассказывай! А чего ты лицо отвернул?

Сержант застенчиво хмыкнул. На лице его был огромный синяк, который, начинаясь от левой скулы, закрывал глаз. Даже очертание носа заметно изменилось.

— Так что по дурости все произошло, товарищ гвардии подполковник, — сказал Нетудыхатка, мрачно глядя в угол одним глазом.

— А как же дело было?

Переминаясь с ноги на ногу, гвардии сержант рассказал, как было дело.

Присматривая подходящую хату для командиров, Нетудыхатка нашел парадный мундир обер-ефрейтора. Мундир был распялен на вешалке и украшен всякими нашивками. Разглядывая эти регалии, гвардии сержант решил, что будет очень смешно, если он появится перед бойцами своего комендантского взвода в обер-ефрейторском кителе, и стал натягивать это одеяние прямо на ватник. В плечах китель еле налез, но в поясе был очень просторен. Застегнувшись на все пуговицы и заранее давясь от смеха, Нетудыхатка вышел на улицу. Из-за угла на него вывернулись два бойца из роты автоматчиков. Так как они столкнулись лицом к лицу и оружие применить было невозможно, один из автоматчиков поднял кулак, весом и размером чуть побольше противотанковой гранаты, и двинул нахально улыбавшегося обера в скулу. Нетудыхатка, у которого зазвенело в голове, свалился на землю и, сообразив, что так и убить могут, закричал:

— Скаженные, своего бьете!

Обрывая пуговицы, он стал стягивать с себя оберовский китель. После неловкой паузы автоматчик спросил:

— Товарищ гвардии сержант, а на какого родимца вы надевали этот мундир?

— Хотел испытать, чи вы моторные, чи нет, — мрачно ответил Нетудыхатка и удалился, унося подмышкой свой злополучный трофей.

Во всяком случае он добился своей цели: над этой историей смеялись, и не только бойцы комендантского взвода, а и весь полк.

— Можете быть свободны, — сказал Шубников, дослушав рассказ гвардии сержанта и с трудом сдерживая улыбку. — Больше таких вещей не делайте.

— Слушаю, больше таких вещей не делать, — печально сказал Нетудыхатка. — Товарищ гвардии подполковник, разрешите обратиться к товарищу корреспонденту?

Получив разрешение, Нетудыхатка очень убедительным тоном сказал:

— Товарищ корреспондент, не пишите в «Крокодил», а то ж меня совсем засмеют.

— Хорошо, — улыбаясь, ответил Серегин.

— И в нашу газету не пишите.

— Хорошо, хорошо. Никуда не буду писать.

— Ну, спасибо, — облегченно сказал Нетудыхатка и уже бравым, звонким голосом гаркнул: — Разрешите итти?

Посмеявшись над злоключением Нетудыхатки, Шубников обратился к Серегину:

— Что вы на меня нацелились карандашом? Я вам все равно ничего рассказывать не буду. Вот, познакомьтесь, — он подвел Серегина к столу, — начальник штаба майор Корчагин, у него и карты под руками. Беседуйте, да побыстрей, — будем завтракать. Хозяюшка обещала жареной картошкой угостить.

Серегин присел к столу. Майор разгладил карту, поправил очки и голосом лектора начал:

— Боевой порядок наших батальонов, продиктованный условиями местности и оборонительной системой противника…

И вот Серегин снова идет в обратный путь, через горы и леса, черев два перешла. Уже минул день и наступила ночь, а многострадальные корреспондентские ноги все шатают по заснеженным, обледенелым тропам. Круглолицая луна сочувственно смотрит Сквозь ветви деревьев на неутомимого путника. Быстрее, быстрее, газета ждет! Не спит склонившийся над талером Кучугура. На макете первой страницы, который лежит перед ним, пустуют три колонки. Четким почерком Станицына на них написано: «Оперативная информация о первом дне наступления». И в сверстанной полосе зияет пустота. Сюда должен стать набор материалов, которые принесут Серегин, Данченко, Горбачев и Лимарев, пошедшие в части к началу наступления. И, конечно же, Серегину хотелось бы первому доставить оперативную информацию. Ждет Марья Евсеевна, склонив голову на старенький «ундервуд». Ждет Шестибратченко, в десятый раз смазывающий печатную машину. Только читатели не ждут. Они отдыхают сейчас после дневного тяжелого боя. Им и не снится, что какой-то корреспондент спешит в редакцию с материалом. Но как люди привыкли к тому, что после ночи наступает день, и уже не обращают внимания на это явление природы, так и бойцы и офицеры привыкли к тому, что им ежедневно доставляется газета «Звезда». И, конечно, получив завтра газету, читатели прежде всего будут искать материалов о наступлении. Им будет очень интересно узнать, как сражались бойцы подразделения, где командиром Зарубин, и как освобождала населенный пункт часть, которой командует Шубников. Об этом даст информацию Серегин. Ничего, если в этой информация будет всего сорок строк. Ничего, если в верстке потребуется сокращение и дежурный, быть может, вычеркнет фамилию, и под заметкой останется скромное безыменное обозначение «Наш корр.». Это не важно. Важно, чтобы газета вышла с оперативной информацией. А поэтому — вперед, быстрее вперед!

Глава шестая

1

Рассказывали, что командир гвардейского полка Козырев, выйдя с полком на равнину, провел позади себя на снегу черту и сказал: «Обратно не вернусь!» После этого он сломал о колено палку и выбросил ее в снег.

Как бы хотелось корреспондентам армейской газеты повторить этот символический жест! Но им не раз еще пришлось ходить через перевалы, спеша с материалом в редакцию. Хорошо, если держался морозец, но бывало, что корреспондент, зашагав утром по твердой, припорошенной снегом дороге, к полудню вязнул в грязи. Солнце, невзирая на календарь, припекало довольно жарко.

В один из таких вот, по-весеннему теплых и ярких дней редакция снялась, наконец, со своего насиженного места. Переезд был организован так, что Шестибратченко еще печатал под старой вербой тираж сегодняшнего номера, а невозмутимый Станицын уже составлял на новом месте макеты полос на завтра.

Сложное и громоздкое хозяйство редакции: наборный цех, цинкография, запас бумаги и прочее — разместилось на нескольких грузовиках. Один за другим они покидали гостеприимный поселок. Предпоследней, уже в середине дня, ушла машина, груженная бумагой, которую сопровождал Серегин. Шофер Казьмин — медлительный и сонный — повел машину к побережью, удаляясь от цели. Потом, попетляв вдоль берега, машина полезла в гору, причем при каждом повороте Серегин видел море. Затем они бесконечно долго спускались, и только после этого, круто свернув направо, машина помчалась по сравнительно благоустроенному шоссе. Сзади нетерпеливо наседали грузовики. То и дело пробегали встречные машины, оставившие свой груз на передовой.

Это непрерывное движение, блеск и сияние солнечного дня радостно возбуждали Серегина. Наступление развивалось! А тот факт, что редакция, наконец, сдвинулась с места, говорил об успехе.

Шедший впереди грузовик неожиданно замедлил ход и остановился. Из него выскочил на шоссе маленький лейтенант в мешковатой шинели, похожий на взъерошенного воробышка, и пронзительно закричал:

— Не так, не так! Надо осадить! Осаживай, чего ждешь?

Подчиняясь приказанию лейтенанта, шофер передней машины стал осаживать. Казьмин тоже дал задний ход. Грузовик медленно пятился по самому краю шоссе.

— Смелей, смелей! — кричал лейтенант, подпрыгивая и делая энергичные жесты. — Еще немного!

В этот момент Серегин почувствовал, что его полуторка движется не только назад, но и в сторону, и одновременно вниз. Он глянул на Казьмина, но сонное лицо водителя ничего не выражало. Должно быть, затруднение впереди было устранено, потому что похожий на воробышка лейтенант крикнул: «Порядок! Хватит!» — и прыгнул в кабину. Шедшие сзади грузовики, сердито гудя, обогнули редакционную полуторку и тоже скрылись. Серегин и Казьмин остались на опустевшем шоссе с завязшей в глинистом кювете машиной. Сохраняя все тот же сонный вид, Казьмин попробовал дать полный газ. Машина затряслась, но с места не сдвинулась.

— Кажись, застряли, — сообщил Казьмин с проблеском интереса.

— Это я вижу, — сухо ответил Серегин. — Не знаю только, как мы отсюда выберемся.

— Самостоятельно не вылезем, — уже почти оживленно сказал Казьмин, — если б порожняком, тогда еще туда-сюда, а с грузом — ку-уда!

Он заглушил мотор и вылез на шоссе. Вышел и Серегин, разминая затекшие ноги. Солнце, чуть склонившееся к западу, успело согреть озябшую землю. Над шоссе струился пар. За обочиной, в чаще кустарника, довольно урчал поток. Все было хорошо. Но дорога оставалась пустынной. Наконец сзади показалась машина. Она приблизилась и прошла мимо, не снижая скорости.

— Что ж ты не остановил? — спросил Серегин.

— Да разве ж она, груженая, остановится? — убежденно ответил Казьмин.

Серегин заключил, что помощи можно ожидать только от порожней машины. Но вот пробежало два пустых грузовика, а Казьмин и бровью не повел.

— Ну чего ж ты? — уже нервничая, спросил Серегин.

— Да ведь это ж полуторки, — последовал неторопливый ответ.

— Так что?

— Да разве ж порожняя полуторка может вытащить груженую? — с искренним изумлением произнес Казьмин.

Следующую машину Серегин остановил сам.

— В чем дело? — недовольно спросил сидевший рядом с шофером капитан. У него было длинное худое лицо, плотно сжатые губы и маленькие холодные глаза. Серегин решил, что человек с таким лицом не может быть отзывчивым, но попытаться все же надо.

— Помогите вытащить машину, — взмолился Серегин.

— Не можем задерживаться: срочный груз, — сухо сказал капитан.

Шофер включил скорость.

— Подождите! — вскричал Серегин. — Вы газеты читаете?

— Конечно, а что? — нетерпеливо спросил капитан.

— Это редакционная машина… с бумагой… Если вы не поможете, завтра не на чем будет печатать «Звезду».

— Ну, ну, — усмехнулся капитан, — такой ответственности я на себя не возьму. Придется «Звездочке» помочь.

Теперь Серегин нашел, что губы у капитана не такие уж суровые, да и глаза как будто нормальной величины. А лицо в общем волевое.

Вытащив полуторку из кювета, суровый капитан тут же умчался. Казьмин с сонным видом повел машину вперед, стараясь держаться подальше от края шоссе.

2

После просторного житья в бывшем храме и близлежащих домах населенного пункта Н. редакции на новом месте пришлось потесниться. На все про все удалось занять лишь две небольшие хаты, в одной из которых с трудом поместились наборщики. В соседней хате нашлась отдельная клетушка для редактора. Хозяйка с двумя детьми ушла жить на кухню, а весь редакционный аппарат, включая корректоров и Марью Евсеевну с ее «ундервудом», разместился в тесном «залике».

По улицам поселка нескончаемым потоком текли войска. Месила грязь многострадальная пехота. Артиллеристы, обливаясь потом, продвигали вперед тяжелую технику. Тянулись обозы, склады на колесах, медсанбаты и госпитали, бытовые учреждения — всякие ПАХи и банно-прачечные отряды. Ночью все это останавливалось, требовало себе места, а потом опять сворачивалось и двигалось дальше. Оставалось загадкой: как все эти тысячи людей находили себе ночлег?

Применяясь к обстановке, Станицын терпеливо читал материалы за тем же столом, на котором сотрясался и громыхал «ундервуд» Марьи Евсеевны.

Во время переезда она развила кипучую деятельность. Наступление неожиданно пробудило в ней дремавшую энергию, а условия тесного походного сосуществования создали для нее почти неограниченную возможность вмешиваться во все, Начальник издательства — тихий и вежливый Ашот Бастанжиев — пытался оказать сопротивление, но был смят и подавлен, после чего Марья Евсеевна полностью взяла на себя командование в вопросах быта.

Очередной задачей, которую должен был решить ее разбуженный административный гений, оказалась организация обеда. Столовая Военторга обещала развернуться лишь на другой день, а пока сотрудники редакции получили сухой паек: рис, масло и сахар. В связи с этим коллектив узнал, что Марья Евсеевна умеет готовить настоящий узбекский плов. Она охотно сообщила способ его приготовления и заодно рассказала, как она угощала пловом одно видное лицо и как это лицо заявило, что такого плова оно не едало во всем Узбекистане. Распалив воображение и аппетит слушателей, Марья Евсеевна сказала, что она с величайшим удовольствием приготовила бы такой же плов и сейчас, но так как нет барашка и кореньев, то на обед (или на ужин, поскольку уже темнело) лучше всего приготовить простую рисовую кашу. Изголодавшиеся журналисты ответили, что согласны на все, лишь бы поскорей.

Во дворе на летней печке был поставлен чугунный котел. Серегин рьяно исполнял обязанности истопника. Нашлись и праздные наблюдатели — художник Борисов и Бэла Волик.

Вода закипела быстро. Марья Евсеевна, священнодействуя, посолила ее, несколько раз попробовала, бросила еще щепотку соли, потом высыпала рис.

Затем, движимая человеколюбием, она вдруг заявила, что у нее тоже есть кулечек риса, который она жертвует в общий котел. Заявление это было тепло встречено присутствовавшими и еще более повысило популярность Марьи Евсеевны. Сопровождаемая приветственными криками, она принесла из комнаты кулечек и высыпала в котел его содержимое. Вода весело кипела. Из дома выскакивали голодные сотрудники и нетерпеливо спрашивали, скоро ли будет каша. Марья Евсеевна не удостаивала их ответом. Она могла бы быть сравнена разве что со сталеваром, готовящимся выдать ответственную плавку, или с капитаном, проводящим корабль через опаснейшие рифы.

Наконец, зачерпнув половником немного каши и сложив губы дудочкой, она отведала… В тот же момент всем присутствовавшим, даже Серегину, который был здесь не больше как кочегаром, стало ясно, что на капитанском мостике что-то случилось. На лице Марьи Евсеевны отразилось смятение.

— Попробуйте вы, Бэла, — неожиданно тихим голосом попросила она.

Бэла попробовала и сплюнула.

— По вкусу типичный рассол, — сказала она. — Как вы этого добились?

Марья Евсеевна слабо охнула, засуетилась, убежала в хату и тотчас возвратилась с кулечком, как две капли воды похожим на тот, содержимое которого она высыпала в котел.

— Произошло ужасное недоразумение, — пролепетала она, — ужасное недоразумение: в таком же кульке у меня была соль.

Удивительно, как быстро рушатся иногда репутации! Только что Марья Евсеевна была на высоте положения, командовала, покрикивала, упивалась властью, и вот маленькая ошибка, пустяк — и все погибло. И уже Марья Евсеевна смотрит на свидетелей своего позора заискивающими глазами, а свидетели — о ужас! — отворачиваются.

Кашу, однако, надо было спасать.

— Рис еще не разварился, может быть отмоется, — подала мысль Бэла.

Мысль приняли. У хозяйки нашлось большое сито.

Серегин доставал из колодца воду с плававшими в ней кленовыми листьями и лил ее в сито, которое держал Борисов. Бэла размешивала кашу половником. Марья Евсеевна стояла рядом, трагически сжимая руки.

— Надо скрыть этот несчастный случай от масс, — сказала Бэла, шуруя половником.

— Вы думаете, возможны голодные волнения? — полюбопытствовал Борисов.

— А что? После того как Марья Евсеевна своей лекцией о плове вызвала усиленное выделение пепсинов…

Марья Евсеевна нервно хихикнула, давая понять, что она еще способна чувствовать шутку.

Десяти ведер воды оказалось достаточно, чтобы каша приобрела более или менее приемлемый вкус. После этого ее поставили на огонь, и она быстро доварилась. И вовремя, потому что в тот самый момент, когда Серегин и Борисов снимали чугун с печки, распахнулась дверь хаты и грозный голос Станицына спросил:

— Где же, чорт побери, ваш хотя бы упрощенный плов военного образца?

Каша была спасена, но авторитету Марьи Евсеевны это происшествие нанесло непоправимый урон. В дальнейшем, когда она пыталась давать руководящие советы, ссылаясь на свой опыт и широкие знакомства, ей задавали вопрос: «А каша?» — и Марья Евсеевна мгновенно увядала.

Серегин, Марья Евсеевна и Бэла ели злополучную кашу из одного котелка. Неожиданно Марья Евсеевна сказала:

— А вас, Миша, сегодня одна девушка спрашивала.

Серегин глянул на нее подозрительно. Уж не хочет ли пострадавшая взять хотя бы небольшой реванш? Но тотчас он отбросил это подозрение. Горячая волна радости охватила его.

— Какая девушка? — делая безразличный вид, спросил он.

— Высокого роста, — оживилась Марья Евсеевна. — И очень интересная. Глаза такие темные.

— Бедняжка Серегин, — ядовито сказала Бэла, — у него так много знакомых девушек, что нужны особые приметы, чтобы не запутаться.

Серегин простодушно улыбнулся.

— Одна, — сказал он, — всего одна. И ту не видел уже два месяца. Что же она говорила?

— Спросила, здесь ли вы, — продолжала Марья Евсеевна. — Я сказала, что вы еще не приехали. «Может, что передать?» А она говорит: «Нет, не надо».

— И ничего больше не сказала?

— Нет, ничего. По-моему, она очень гордая, эта ваша знакомая.

— Вот неудача, — огорчился Серегин. — И надо же было нам в кювет влезть. Если б не эта задержка, я бы ее наверняка застал!

Он обращался к Бэле, привычно ища у нее сочувствия. Однако на этот раз не нашел.

— Ужасное несчастье! — с откровенной иронией воскликнула Бэла. — Сможете ли вы его пережить?

— Бэла, раздосадованно сказал Серегин, — я серьезно говорю, а вы все шутите.

— Ну, конечно, — ответила Бэла с какими-то новыми, незнакомыми ему нотками в голосе, — я только и знаю, что шучу. Такой уж у меня характер.

Она бросила ложку и вышла из комнаты. Серегин растерянно взглянул ей вслед. Марья Евсеевна с откровенным любопытством посмотрела на Серегина.

3

Обитый со своих позиций в горах, противник оказывал жестокое сопротивление. Войска Северо-кавказского фронта успешно развивали наступление в сторону Ростова. С выходом этих войск на побережье Азовского моря у гитлеровской армии, находившейся на Кубани, осталась бы только одна коммуникационная линия: Краснодар — Темрюк — Керченский пролив. Уж одно то, что эта линия шла через пролив, делало ее ненадежной. К тому же части, наступавшие с гор, угрожали перерезать и ее, а это могло привести к «котлу». Но в Берлине еще носили траур по группировке Паулюса, ликвидированной в «котле» у Сталинграда. Вот почему противник оборонял линию Краснодар — Темрюк с диким остервенением. Однако сколь яростным ни было сопротивление врага на Кубани, становилось ясно, что в ходе войны произошел крутой перелом.

Наиболее восторженные из редакционных «стратегов», к которым, в частности, принадлежал и Серегин, пророчили скорый конец гитлеровской армии. Но редактор однажды охладил их пыл, заявив, что сил у противника еще много и он, конечно, будет жестоко сопротивляться. Энтузиасты несколько остыли.

С началом наступления необычайной популярностью в редакции стал пользоваться младший лейтенант Никонов, более известный под именем Кости-анахорета или Кости-отшельника. Никонов был радист. Редакционный движок мешал радиоприему, поэтому Костя устраивался со своими аккумуляторами, сухими батареями и антенной где-нибудь вдали от электрических моторов. Работал он ночью, а днем отсыпался и, таким образом, оставался невидимым, для большинства редакционных работников. За это и прозвали Никонова Костей-отшельником. Вообще же Никонов — симпатичнейшая личность лет тридцати пяти, с голубыми глазами. Он преждевременно облысел, и, когда снимал пилотку, легкие, как пух, светлые волосы стояли венчиком вокруг его головы. Вопреки своему прозвищу, он очень любил, когда товарищи заходили к нему в радиокелью, и был весьма гостеприимен. У него, — например, можно было иногда пропустить стаканчик спирта-сырца, который «отшельник» ухитрялся добывать якобы для технических целей. Серьезным недостатком Никонова считалась его привычка по многу раз рассказывать один и тот же анекдот. Но теперь он избавился и от этого недостатка: было не до анекдотов. Встречая Костю, все спрашивали: «Ну, что нового на фронтах?» — и просили: «Ты ж, Костя, жми, не давай гадам передышки!» Последний всем своим видом давал понять, что не все от него зависит, но что он со своей стороны постарается.

Почти каждую ночь связной приносил в типографию от Никонова сообщение Совинформбюро «В последний час», и наборщики, прежде чем набирать, читали его вслух.

Наступление шло на Юго-Западном, Южном, Северо-Кавказском, Воронежском, Ленинградском и Волховском фронтах. Редакционные тактики отмечали на карте занятые города и бурно радовались, встречая знакомые места.

Иногда в редакцию возвращался кто-нибудь из командированных на передовую и, едва успев снять забрызганную грязью шинель, начинал с жаром рассказывать о боях, свидетелем и участником которых он был.

Однажды, часа в два ночи, в «залик» ворвался Никонов, прошел, наступая на ноги спящих сотрудников, на середину комнаты и закричал:

— Товарищи, освобожден Батайск!

Батайск! Это известие подняло на ноги всех. Десять километров от Ростова!

Серегин долго не мог уснуть. Больше чем когда-либо ему захотелось действовать, быть в гуще событий. Рядом беспокойно ворочался Тараненко.

— Виктор, ты не спишь? — спросил Серегин.

— Не идет сон, — признался Тараненко.

— Ты представляешь, что сейчас в Ростове делается, — горячо зашептал Серегин, — как народ ждет освобождения. Батайск — это ж рукой подать! Простым глазом видно. Как ты думаешь, где наши позиции: сразу же за Батайском или по берегу Дона?

— Скорее всего — по берегу.

— Значит, бойцы видят дома, и улицы, и прохожих…

— Да, как же, допустят немцы прохожих на передовую!

— Подожди, а воду? Воду-то жители берут — из Дона!

Серегин с ослепительной ясностью представил себе обледенелые ступени набережной, темный квадрат проруби, в которой медленно струится хмурая донская вода, худых, изможденных женщин, набирающих воду и с надеждой глядящих на другой берег, откуда должно прийти освобождение.

— Слушай, Виктор, — сказал он, — пошли меня в командировку. Что ж я уже четыре дня в редакции сижу?

— Ничего, посидишь еще, — сказал Виктор. — Я сам в командировку прошусь.

— С больной ногой? — воскликнул Серегин. — Тебе нельзя.

— Нога давно зажила, — ответил Тараненко, укладываясь поудобней. — Вообще спи, старик, и не давай советов начальству. Оно само знает, как поступить…

В самом деле, нога у Тараненко зажила. Шагал он во всяком случае довольно быстро, и Серегину приходилось даже прибавлять шагу, чтобы не отставать. План был такой: ознакомиться в штабе с обстановкой, побывать в только что освобожденном Горячем Ключе и оттуда пойти в части, ведущие бои под Краснодаром. На том, чтобы выяснить обстановку, настоял Серегин, втайне надеявшийся увидеть подполковника Захарова и узнать что-нибудь о Галине.

Возле хаты, где помещался один из отделов штаба, Серегин столкнулся с широкоплечим солдатом в ватнике. Рассеянно ответив на приветствие, Серегин прошел было мимо, но вдруг остановился, удержанный смутным воспоминанием, что этого бойца он где-то уже видел. Боец смотрел на него спокойными глазами, голубевшими на загорелом лице, как васильки на пшеничном поле.

— Донцов! — сказал Серегин. — Здравствуйте!

— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант, — улыбаясь, ответил Донцов, видимо довольный тем, что корреспондент узнал его.

— Как дела?

— Да вот вызывали, — Донцов повел головой в сторону хаты, — рассказывал кое-что. Я ведь из разведки ухожу.

— Вот тебе и на! Почему же?

— По состоянию здоровья, — сказал Донцов и, уловив недоверчивый взгляд Серегина, объяснил: — В аккурат перед наступлением был я в разведке и попал в такой переплет, что пришлось несколько часов без движения на голой земле пролежать. Думал, душа во мне вымерзнет. Ну, в общем обошлось благополучно, только стал я после этого кашлять, не часто, да здорово, подопрет — удержу нет. Ну, а какой же из меня разведчик, если я кашляю? Вот и приходится менять специальность.

— Ну, ничего, — пробормотал Серегин, не зная, что сказать в утешение. Но Донцов, оказывается, и не нуждался в утешении.

— Видите ли, товарищ старший лейтенант, — сказал он, — разведка, она не по моему характеру. Во-первых, больно тихое дело: сходишь в поиск, потом неделю без дела сидишь. Другой раз аж совестно станет. В обороне-то еще ничего, а в наступлении… А пехота — она всегда при деле! Ну, а во-вторых, нервы сильно расшатываются, потому — приходится свою натуру ломать. Бывало, схватишь его, поганца, тут бы вдарить его об землю, как он того заслуживает, и дело с концом! Так нет, должен ты его доставить в целости и сохранности, да еще другой раз приходится его, сукиного сына, на своем хребте нести. И опять же сдерживаешь себя изо всех сил. А от этого в руках постоянно нервный зуд…

— Понимаю, товарищ Донцов, — смеясь, сказал Серегин, которому все больше нравился этот невозмутимый степняк. — Желаю вам на передовой подлечиться.

— Спасибо на добром слове.

— Да, а было у вас что-нибудь новое? — спохватившись, спросил Серегин.

— Да ничего особенного. Хотя, — тут Донцов ухмыльнулся, — была одна деликатная операция.

— Ну-ну, расскажите!

— Рассказывать особенно нечего. Вспомнил молодость, провожал одну барышню… через линию фронта.

— Какую барышню? — почему-то холодея, спросил Серегин.

— Так из себя ничего, — шутливо продолжал Донцов, — чернявенькая и ростом хороша…

— А кто же она такая? — стараясь не выдать волнения, спросил Серегин.

— Одета в гражданское. Я так понял — разведчица-партизанка она. Только работает не как мы, грешные, поблизости и гуртом, а поглубже и в одиночку.

Серегин провел языком по пересохшим губам и уже собирался было задать еще вопрос, но Донцов опередил его.

— И скажите, товарищ старший лейтенант, — с искренним восхищением произнес он, — какие ж бывают девки отчаянные! Был момент, попали мы с ней в такой переплет, что у меня аж озноб по спине прошел, а она хоть бы бровью повела. Я ей потом сказал: «Ну, ты, Наталья, настоящий казак в юбке». Она только смеется.

— Наталья? — удивленно спросил Серегин.

— Наталья, — подтвердил Донцов.

Наступила долгая пауза.

— Ну, до свиданья, товарищ старший лейтенант. Приезжайте к нам.

Донцов осторожно пожал своей Медвежьей лапой руку корреспондента.

Посещение штаба оказалось неудачным. Подполковник Захаров уехал куда-то. Огорченный, ничего не узнав о Галине, Серегин вернулся к ожидавшему его Тараненко. Здесь же они встретили одного знакомого майора из санотдела, который, узнав, что они хотят попасть в Горячий Ключ, скептически заметил:

— Не знаю, как вы туда доберетесь. Дорога от Семигорского до Горячего Ключа на протяжении десяти километров минирована в пять слоев.

Корреспонденты изумились, но решения своего не изменили.

Уже в темноте Серегин и Тараненко пришли в село, стоявшее еще недавно на самой линии фронта. Очутившись на безлюдных, изрытых воронками улицах, вдоль которых чернели развалины, корреспонденты усомнились, удастся ли им найти ночлег.

— Придется развести костер, да возле него и переспать, — сказал Тараненко после того, как они с полчаса пробродили по селу.

Серегин при этом почему-то вспомнил, что Тараненко пишет стихи. Вся его прозаическая натура, человека, любящего тепло, запротестовала против такого романтического ночлега.

— Костер — хорошо, — пробормотал он, — но лучше давай еще поищем хату с крышей.

В стороне вдруг блеснул огонек. Путники двинулись туда, не разбирая дороги, и вскоре подошли к домику, сохранившему стены и крышу. Серегин постучал. Дверь от энергичного удара открылась. Путники вошли в темные сенцы и при свете фонаря обнаружили еще одну дверь, из-за которой после стука раздался резкий голос: «Войдите!» Корреспонденты вошли.

Большая комната тускло освещалась коптилкой. Справа выступала печка, в которой горел огонь. Молодая рослая девушка подсовывала в печь щепки и хворост. На кровати сидела старуха с перевязанной щекой, обнимавшая мальчика лет пяти. Увидев вошедших, мальчик испуганно прижался к старухе. Возле кровати на табуретке сидел старик с рыжеватой бородкой клином. Всю левую половину комнаты занимало странное возвышение, похожее на эстраду, на котором стояли простой стол и две скамейки.

— Добрый вечер, — сказал Серегин. — Переночевать у вас можно?

Девушка и головы не повернула. Старуха молча смотрела на вошедших.

— А чего ж нельзя, — ответил старик, поглаживая острые коленки большими узловатыми руками, — места всем хватит. Только вам придется на сцене спать, — и он кивнул на возвышение. — Зараз повечеряем, и ложитесь, отдыхайте.

Путники с удовольствием разделись.

Девушка поставила на стол дымящуюся картошку, плоские кукурузные лепешки и чугунок с компотом. Серегин достал из вещевого мешка хлеб и сахар.

— Горячий Ключ когда освободили? — спросил Тараненко, чтобы завязать разговор.

— Два дня назад, — ответил старик.

— Быстро же вы переехали.

— Куда — переехали? — удивился старик.

— Ну, сюда, домой.

— А мы отседова и не уезжали.

Теперь удивился Тараненко:

— Как же — не уезжали? Ведь здесь проходила линия фронта.

— Не-е. Фронт отседова был в трех кварталах, под самой горой. А мы здесь, на своей земле, — спокойно объяснил старик. — Да вы сидайте вечерять. — Он придвинулся к столу и посадил к себе на колени малыша.

— А чего ж бабушка не садится? — спросил Серегин. — Зубы болят?

— Ей твердого нельзя. Она у нас раненая. Как немец почуял, что ему не удержаться, — стал палить почем зря, абы боеприпас израсходовать. Ну, а она вышла в сенцы. Говорил ей: сиди, мать. Нет, вышла. Ну, ее и садануло в щеку осколком стекла.

— Как же вы жили? — спросил Серегин.

— Так и жили.

Оказалось, что из всего села эвакуировалось только десять семей. Когда фронт подкатился к Семигорскому, жителям предложили выехать за перевал. Но колхозники, среди которых был и старик, приютивший корреспондентов, пошли к командиру полка, занимавшему рубеж, впереди села, и спросили, будет ли полк отступать дальше.

— Нет, — твердо ответил командир, — отступать дальше не будем!

— Добре! — удовлетворенно сказали колхозники. — Так и мы останемся рядом с вами.

И колхоз занял «долговременную оборону». Оказалось, что «сцена», на которой стоял стол, — это блиндаж на четыре человека, отрытый стариком. В блиндаже семья отсиживалась, когда немцы обстреливали село. Но в общем старику посчастливилось. За все время боев немцы разбили у него только сарай, в котором стояла корова.

Старшая дочь старика, Христина, жившая в Горячем Ключе, приходила к родителям на другой день после освобождения и оставила им внука.

— Напуганный, — сказал старик, гладя внука по головке. — Как вы вошли, он вас за немцев принял.

Девушка, сидевшая за столом и, казалось, не замечавшая гостей, была младшей дочерью стариков.

— Вот рвется в Краснодар, — проворчал отец, — еще немцев оттуда не выгнали, а она уже вещи укладывает.

— Странно вы рассуждаете, папа, — вспыхнула девушка. — И так я целый год потеряла. Что ж, вы хотите, чтоб я опять в институт не попала?

— Может, еще в этом году институт и не откроют, — ворчливо продолжал старик.

— Как — не откроют? Что вы говорите, папа! — девушка воскликнула это с таким глубоким убеждением, что всем стало ясно: институт обязательно откроется и независимая дочь обязательно будет в нем учиться.

6

Утром корреспонденты взяли у старика адрес Христины в Горячем Ключе и двинулись дальше. Через полтора часа они были уже у цели. Они подивились пылкому воображению майора из санотдела, который рассказывал о десяти километрах минированной в пять слоев дороги: от Семигорского до Горячего Ключа всего-то насчитывалось семь километров! Количество минных слоев тоже было преувеличено по крайней мере в пять раз, но мин действительно было много. Обезвреженные нашими саперами, они грудами лежали на обочинах пустынной дороги, не ставшей коммуникацией для фронта. Подходя к Горячему Ключу, они увидели большую скалу, отвесно опускающуюся в реку. Скала была разукрашена аршинными надписями курортников. По быстрым водам Псекупса плавал подросток в трофейной надувной лодке и глушил гранатами рыбу.

Дальше взору корреспондентов открылись развалины санатория. Опаленные огнем стены с выгоревшими оконными проемами мрачно возвышались среди серого пепла и мусора. Уходя, гитлеровцы взорвали и сожгли в Горячем Ключе все лучшие здания: три санатория, райком, лесопильный завод, Дом туристов, больницу. В ресторане и кино они устроили конюшни. На каждом шагу встречались следы их пребывания и поспешного бегства.

Возле одного уцелевшего дома бойцы сгружали с вездехода кровати, узлы, носилки и разный медицинский инвентарь. Операция происходила под наблюдением начальствующего лица, которое стояло, заложив руки в карманы, на пути корреспондентов. Одето это лицо было в большую, не по росту солдатскую шинель, неуклюже стянутую солдатским же ремнем, в шапку-ушанку и армейские башмаки с торчащими сзади ушками, известные в обиходе под прозвищем «танки».

Заслышав шаги корреспондентов, лицо повернулось, и Серегин увидел воинственно приподнятый нос, плотно сжатые губы и прищуренные серые глаза. Он молча козырнул.

— Здравствуйте, Ольга Николаевна, — смущенно пробормотал Тараненко.

— Ах, капитан Тараненко?! — воскликнула Ольга Николаевна, не замечая Серегина. — Ну, как ваша нога?

И тотчас начала неудержимо краснеть. Серегин деликатно отошел в сторону и принялся за изготовление цыгарки, отдав этому важному делу все внимание. Когда он, наконец, закурил, Ольга Николаевна и Тараненко уже медленно удалялись от вездехода, держась друг от друга на расстоянии по крайней мере двух вытянутых рук. Насколько можно было понять, оба молчали. Впрочем, постепенно они стали сближаться. К Тараненко, видимо, вернулся дар речи.

Бойцы уже закончили разгрузку и ушли в дом. Серегин уже выкурил вторую цыгарку и, чувствуя себя неловко, сидел на скамейке возле вездехода, а они все еще разговаривали. Наконец Ольга Николаевна протянула Тараненко руку. Они еще долго прощались, и у Серегина стали мерзнуть ноги. Он пошел навстречу возвращавшейся Ольге Николаевне. На этот раз она заметила Серегина. И он увидел, какие у нее большие, лучистые глаза. Тараненко заторопил Серегина:

— Скорей, старик, скорей! Всегда тебя приходится ждать.

Они вышли за околицу, где необычное зрелище предстало их взору. То ли их так расставил какой-нибудь шутник, то ли сами гитлеровцы так их побросали, только вдоль дороги длинной вереницей, носками на север, пятками на юг, стояли огромные соломенные боты. Корреспондентам приходилось читать об этих сооружениях, теперь они увидели их. Конечно, при поспешном отступлении боты не были удобной обувью, в чем убедился Серегин, примерив пару и с трудом сделав в них несколько шагов.

— Пошли, старик, пошли, — смеясь, заторопил его Тараненко. — Эта обувь нам не по ноге.

Небо, с утра задернутое облаками, очистилось. День стоял ясный, морозный. Шоссе, чуть выгнутое и сверкающее под солнцем, как отточенный клинок казачьей шашки, вонзалось в горизонт. Оттуда доносился смягченный расстоянием грозный гул. Это шел бой за Краснодар.

Глава седьмая

1

Деликатная операция, о которой Донцов рассказывал Серегину, состоялась в конце октября. Ефанов вызвал разведчика и объявил ему, что он должен провести через линию фронта одного человека. Затем командир разведподразделения добавил, что это очень ответственное задание, поэтому он, Ефанов, и поручает дело Донцову — самому опытному разведчику. Донцов, который не считал для себя переход линии фронта очень сложной задачей, лаконично ответил, что приказ понятен и будет выполнен как полагается.

Встретить человека, которого надо провести, Донцов должен был на передовой, у командира батальона, занимавшего оборону против Ореховой щели.

Придя на КП комбата, Донцов увидел сидевшую в темном углу блиндажа девушку, закутанную платком. Он догадался, что ее-то и надо вести через фронт. Он предпочел бы итти с мужчиной. Но так как его мнения никто не спрашивал, Донцов в ожидании комбата подсел к телефонисту, изредка, поглядывая в темный угол.

Вошел комбат и еще с порога спросил:

— Донцов явился?

— Так точно, товарищ старший лейтенант! — вскочил разведчик.

— Хорошо. Вот твоя попутчица. Смотри же, доведи до самой хаты!

— Понятно, — сказал Донцов.

Попутчица вышла к свету, и он рассмотрел ее как следует. Поношенный серый ватник, темная юбка, порыжелые сапоги — Донцов оценил обычность этого костюма. Из-под старенького полушалка, закрывавшего лоб, на него пристально глянули молодые строгие глаза. Донцов спокойно выдержал испытующий взгляд. «Ишь ты, — подумал он, — присматривается, проверяет!»

— Значит, так, — официальным тоном сказал он. — Будем итти — прошу внимательно следить за мной. Я остановлюсь — и вы останавливайтесь. Я лягу — и вы немедленно ложитесь. Одним словом, в точности повторяйте мои движения. Сигналов никаких давать я не буду. Понятно?

— Вполне, — ответила девушка грудным мягким голосом.

— И желательно при ходьбе не шуметь.

Видно было, что он хотя и высказывает такое пожелание, но мало надеется на способность девушки итти бесшумно.

Она молча кивнула.

— Разрешите итти? — спросил Донцов у комбата.

— Желаю удачи, — сказал комбат. — Я вас провожу.

Он прошел с ними до окопов боевого охранения. Там они простояли минут десять, прислушиваясь. Ночь была неспокойной. Вокруг теснились черные горы, едва различимые при слабом блеске звезд. На далеких вершинах шумел лес, встревоженный осенним ветром. Его ослабленные порывы доносились и к подножию хребта. В чаще деревьев, начинавшейся сразу за окопами, все время слышались шуршанье и шелест, будто кто-то большой и неловкий шагал по опавшей листве, цепляясь за ветви.

Не найдя в этих звуках ничего угрожающего, Донцов перелез через бруствер и направился к лесу. Девушка следовала за ним легкой тенью.

Пройдя немного по опушке, разведчик круто свернул вправо и углубился в чащу. Ночная мгла еще более сгустилась, однако Донцов шел хотя и неторопливо, но уверенно, как ходит, не зажигая света, человек в давно обжитой квартире. Довольно долго он карабкался на гору, преодолевая крутизну ската, пока не ступил на знакомую тропинку, идущую вдоль склона Ореховой щели. Время от времени он протягивал руку назад, чтобы проверить, не потерялась ли его спутница. — Вскоре Донцов убедился, что она умеет ходить по лесу: он не слышал за собой ее шагов.

Он продолжал итти с удвоенной осторожностью: внизу было боевое охранение немцев. Несколько раз Донцов останавливался, вслушивался, потом, выждав, когда налетит порыв ветра, снова шел вперед.

Постепенно тропинка стала снижаться и спустилась к самому подножию горы. Донцов раздвинул кусты, осмотрелся. Светлая полоса пересекала поляну. Расплывчатыми тенями темнели купы кустов. Убедившись, что поляна безлюдна, Донцов лег и пополз по-пластунски. Он пересек поляну, приблизился к зарослям кустарника и скрылся в них. Девушка последовала за ним. Они ползли, останавливались, снова ползли. Вдруг впереди что-то взметнулось, зашуршали кусты, загремели камни, длинная автоматная очередь распорола тишину… Донцов подтащил девушку к себе, прикрыл ее боком, прижимаясь к обрывистому краю промоины… Раздробленные пулями камешки брызнули на них… Тишина… Шаги остановились как раз над их головами.

— Тебе просто померещилось, — сказал голос по-немецки.

— Кой чорт, я слышал это так же отчетливо, как слышу тебя, — нервно ответил другой.

Снова очередь. Для Донцова и его спутницы это была очень скверная минута.

— Должно быть, бродячая собака. Не следовало поднимать такой шум. Обер-лейтенант будет ругаться.

— А мне наплевать, пусть ругается! Это лучше, чем получить в спину нож партизана.

Над лесом взвилась ракета. Ее свет просеялся сквозь густую листву. Донцов скосил глаза на девушку и увидел, что та ответила ему ободряющей улыбкой.

— Кто стрелял? — послышался невдалеке повелительный голос. — Что случилось?

Шаги поспешно удалились.

— Стрелял я, герр обер-лейтенант. В зарослях был подозрительный шум.

— Ну, и что же?

— Ничего не обнаружено, герр обер-лейтенант.

— Вы паникер, Краузе.

Донцов потихоньку пополз. Пока немецкий офицер допрашивал солдат, разведчик и девушка успели «Миновать опасное место. Они снова пошли лесом, сменившимся высоким кустарником. Здесь, ничем не сдерживаемый, вовсю шумел равнинный ветер.

Хата, к которой Донцов привел девушку, располагалась очень удобно: огород примыкал к кустарникам, и путники скрытно добрались до самой двери. Донцов присел за летней печкой, выставив ствол автомата, а девушка постучала в окно. Жалобно заскулил щенок. Дверь неслышно отворилась, и на пороге показалась женская фигура. Девушка пошепталась с ней, потом подошла к Донцову. Разведчик встал ей навстречу.

— Все в порядке? — шопотом спросил он.

— Да, — она протянула ему руку. — Спасибо.

— Ну ты ж, девка, и храбрая! — восхищенно сказал Донцов. — Прямо казак в юбке!

Девушка усмехнулась, блеснув белой полоской зубов.

— Тебя как звать-то?

— Натальей, — после паузы ответила она.

— Ну, желаю тебе, Наташа, успеха. Будешь обратно итти, скажи, чтобы меня вызвали: уж я тебя провожу как полагается.

— Спасибо. И вам желаю благополучно вернуться.

Она еще раз встряхнула его тяжелую руку и скрылась в хате. Донцов минутку постоял, послушал: все было тихо, спокойно, только ветер посвистывал в летней печке — и пошел через огород валкой, медвежьей походкой.

2

Старуха ожидала девушку, стоя посреди комнаты. На столе теплился жирник — щербатое блюдце с постным маслом, в котором плавал скрученный из тряпицы фитиль.

— Пришла, ясочка, пришла, родимая, — певуче сказала старуха, подходя к девушке, — дай же я тебя обниму.

Они обнялись.

— Как здоровье, бабушка? — спросила девушка, снимая ватник и развязывая полушалок.

— Скриплю потихоньку, что мне делается.

— А дедушка?

— Жалуется все на ревматизм. Спит. Мы ведь тебя третью ночь ожидаем.

Старуха повозилась в печи и поставила на стол миску с картофельной похлебкой и грушаники — лепешки из растертых сухих груш с примесью кукурузной муки.

— Ешь, доченька. Так вот и живем: у кого ничего, а у нас столько же.

Девушка достала из котомки кусок соленого сала, завернутый в чистую тряпочку, мешочек с сахаром.

— Возьмите, бабушка.

Старуха замахала руками.

— Не надо, не надо! Ты молодая, тебе сил много нужно, а нам, старым, и этого хватает.

— Немцы в станице есть? — спросила девушка.

— Нема. Жить — партизанов боятся, а грабить уже нечего. Голой овцы не стригут. А ты здесь побудешь чи в город подашься?

— В город.

Старуха вздохнула и, скрестив руки на тощей груди, пригорюнилась.

— Где мне ложиться, бабушка? — опросила девушка, поев.

— А на печке, — встрепенулась старуха. — Я сейчас деда сгоню на лавку, а мы с тобой на печке ляжем.

— Зачем? Пусть спит!

Но старуха уже будила деда. Он спустил с печи ноги в штопаных шерстяных носках, медленно сполз на пол, близоруко вывернул в сторону девушки темное костлявое лицо, обрамленное сединами.

— Здравствуй, Наталья, — ласково сказал он.

— Здравствуйте, дедушка. Зря вас Андреевна разбудила. Я бы на лавке могла спать.

Старик махнул рукой.

— Не рад больной и золотой кровати. Мне все одно. — Пожевав губами, он задал ей тот же вопрос, что и старуха: — В город собираешься чи у нас поживешь?

— В город.

— Надо пропуск с подписом станичного атамана и с печатью, — озабоченно сказал дед, — иначе не пущают.

— Есть пропуск.

— Атаман-то теперь новый…

— Знаю, дедушка.

— Ну и ладно. Я только к тому, чтобы промашки не вышло.

Девушка сидела, подперев кулачком голову, сонно глядя на жирник сузившимися глазами.

— Мать, а мать, ты чего копаешься? — сказал дед старухе, которая стелила ему на лавке какое-то тряпье. — Дивчина приморилась, совсем засыпает.

Старуха засуетилась.

— Лезь, доченька, на печку, лезь. Давай я тебя разую.

— Да что вы, бабуся! — смутилась девушка.

Она быстро сбросила сапоги и полезла на теплую печку. Через минуту девушка уже спала, положив под щеку ладонь. Скоро заснула рядом с ней и старуха. А дед долго ворочался на лавке, растирая ноющие колени. Ревматизм разыгрался не на шутку, должно быть к дождю.

3

На судьбу Наташи (так называли ее товарищи и так значилось в паспорте и пропуске, подписанном станичным атаманом, хотя при рождении ей дали другое имя) оказало влияние одно случайное обстоятельство. Когда ей было девять лет, у ее родителей поселилась квартирантка — приехавшая в станицу учительница немецкого языка, чистенькая, сухонькая старушка в старомодном пенсне. Она-то и выучила девочку немецкому языку.

Хотя ученье в школе давалось Наташе легко, особого интереса к наукам она не выказывала. Характер у нее был мальчишеский. Ее больше привлекало все, что требовало движения, ловкости, физической силы. Скатиться с яра так, чтоб санки, вздымая снежную пыль, домчались до середины Дона; метким ударом снежка расквасить нос вредному пацану с другого края станицы; доплыть до острова, где в тальнике жили сказочных размеров гадюки, никогда, впрочем, никем не виданные; промчаться на бешеном дончаке, уцепившись за гриву и сжимая его бока голенастыми исцарапанными ногами, — вот что нравилось Наташе, в тринадцать лет уже прозванной станичными мальчишками «атаманом».

Остепенилась она к пятнадцати годам. В эту пору случилось несчастье: погиб ее отец — веселый, шумный человек, уважаемый всей станицей, один из организаторов колхоза. Он был ветеринарным фельдшером, и во время служебной поездки в грозовую ночь его затоптал испуганный табун. С отцом у Наташи была тесная дружба. Она рассказывала ему обо всех своих проказах и находила сочувствие и поддержку. Смутно представляя, каким должно быть правильное воспитание, отец считал, что ребенок должен развиваться свободно, и радовался, что у него такая боевая дочка.

Шестнадцати лет Наташа, обладавшая завидным здоровьем, вдруг заболела. Городские врачи нашли аппендицит. Профессор, оперировавший Наташу, сказал ей:

— Когда будет очень больно — скажешь, красавица. Постарайся потерпеть.

Случай выдался сложный. Операция затянулась. Наташа изжевала край стерильной простыни, но не издала ни звука. Профессор одобрительно сказал:

— Молодец. Люблю таких.

Там же, в больнице, присмотревшись к работе врачей, Наташа, которая раньше не задумывалась о своей будущности, вдруг твердо решила стать хирургом. Война застала ее студенткой мединститута на практике. Наташа обратилась в военкомат с просьбой направить ее в армию. Ей отказали. Она пошла в горком комсомола к добилась, что ее послали на курсы медсестер. Через несколько дней ее вызвали в штаб.

— У вас в анкете написано, что вы хорошо владеете немецким языком, — сказал принявший ее офицер. — Как это надо понимать?

— Так и надо понимать, как написано, — сказала Наташа.

Офицер усмехнулся.

— Оценки бывают нередко весьма относительными. Впрочем, почитайте-ка вслух и переведите.

Он протянул Наташе небольшой томик. Это была «Зимняя сказка» Гейне. По мере того как девушка читала, переводя строфу за строфой, лицо офицера приобретало все более довольное выражение..

— Вот теперь я вижу — действительно хорошо, — перебил он Наташу. — Мы берем вас в штаб. Будете переводчицей.

Новая работа не понравилась ей. Приходилось целыми днями читать письма и дневники гитлеровцев. Почти все они были похожими, будто писались под диктовку. Авторы педантично заносили в них свои впечатления о выпивке, жратве и женщинах. Часто встречались омерзительные подробности.

Время от времени ей приходилось участвовать в допросах пленных. На первый допрос она шла с любопытством: как они держат себя, эти взятые в плен «победители»?

Пленный был простым пехотинцем. Прошел Польшу и Францию и весной 1942 года попал на русский фронт. На все вопросы о целях войны и ее методах он тупо отвечал:

— Я — солдат. Я выполнял приказ.

Наташа, глядя на него, ужасалась. Что можно сделать с человеком длительной обработкой! Это был солдат-автомат с простейшими животными инстинктами. И он мог родиться и вырасти в стране Шиллера и Гете?!

Встречались пленные и другого рода. Попался, например, толстый лавочник, владелец магазина игрушек в Лейпциге. Он оставил свое мирное предприятие на попечение супруги, а сам ринулся на войну, одержимый страстью стяжательства. Перепадало ему не много: сливки доставались более проворным и более хитрым. Но и лавочник не брезговал ничем. В его записной книжке имелись подробные реестры всех посылок, которые он отправил домой.

Попав в плен, лавочник смертельно испугался. На допросе юлил и заглядывал в глаза, как напакостивший щенок. Время от времени вскакивал и искательно обращался к Наташе:

— Прошу, фрейлен, перевести. Я вспомнил еще одно обстоятельство…

Но особенно запомнился Наташе летчик Эрих Вайнер. Его самолет сбили на подступах к Ростову в середине июля, когда немцы начали воздушное наступление на город. Если солдат-автомат и толстый лавочник были просто пешками, то Эрих Вайнер оказался крупной фигурой. Он был сын фабриканта. На допросе держался самоуверенно. Исход войны не вызывал в нем сомнений. Наташу он осмотрел наглым взглядом.

— Фрейлен нечего опасаться. Она может сделать блестящую карьеру. Победителям нужны красивые женщины.

Наташка-атаман проснулась в корректной переводчице.

— Жалею, — сказала она, — что у нас запрещено грубое отношение к пленным.

— Почему? — спросил так же нахально Вайнер.

— Дала бы я тебе, мерзавцу, по морде, — объяснила Наташа и посмотрела на летчика таким взглядом, что тот невольно отодвинулся и пробормотал:

— Вы не имеете права.

…Нет, эта работа была не для нее. Наташу не могла удовлетворить пассивная роль переводчицы. Ее кипучая, живая натура требовала себе иного применения. Улучив удобный момент, она обратилась в штаб партизанского движения. Пожилой полковник с отечными мешками под умными, проницательными глазами (у полковника шалило сердце) разговаривал с Наташей, как с дочерью.

— Да, нам нужны люди на оперативную разведывательную работу, — сказал он, поглаживая высокий лоб. — Но, мне кажется, вы представляете себе эту работу односторонне. Вам хочется действия, преодоления препятствий, борьбы, требующей смелости, ловкости, силы. Все это будет, — он усмехнулся, — иногда даже в избытке. Но, кроме этой, так сказать, романтической стороны дела, есть еще сторона будничная, и на нее я хочу обратить ваше внимание. Разведчик должен прежде всего обладать величайшей выдержкой и терпением. Вам хочется действовать, а придется нередко выжидать — неделю, две недели, месяц… Будут соблазны и, может быть, провокации. Будет казаться, что вы легко можете получить важнейшие сведения. Ведь для этого вы и шли в разведку! А придется бездействовать и ждать. Это бывает очень трудно, гораздо трудней, чем делать что-нибудь. Но самое трудное — необходимость постоянно носить маску. Вы будете выдавать себя за кого-то. И надо вести себя соответственно и ни на минуту не забывать, что вы та, за кого вы себя выдаете. Придется подавлять в себе естественные движения сердца, хмуриться, когда вам радостно, смеяться, когда вам больно от горя, делать вид, что вы равнодушно смотрите на муки и гибель товарищей… Хватит ли у вас на это сил? Сумеете ли вы так искусно играть свою роль и при этом не ошибиться, потому что разведчик, как и минер, ошибается только один раз? А в случае провала сможете ли вы не дрогнуть под пытками — гестапо очень изобретательно на этот счет — и умереть молча?

Он шумно вздохнул, прислушался к чему-то, происходившему внутри: сердце работало нехорошо, очень нехорошо. Наташа ждала, упрямо сдвинув брови.

— Не думайте, что я умышленно сгущаю краски, — бывает и хуже. Я взял средний случай. Взвесьте все это.

— Я знаю, что меня ожидает, — настойчиво сказала Наташа, — я не боюсь.

— Ну, ладно, — умные глаза начальника смотрели на девушку одобрительно, — идите, я подумаю.

Наташа стала разведчицей. Началась беспокойная, напряженная жизнь. Ей давали все более и более трудные задания и, наконец, послали в тыл к немцам на длительный срок.

4

Недолго пробыла Наташа у стариков: на третий день с попутной машиной она ехала в Краснодар и к вечеру была в городе. Уже в сумерках она разыскала нужный ей домик на тихой, пустынной улице, постучала в зеленую дверь условным стуком. Дверь отворилась, и на пороге появился знакомый ей лишь по описанию невысокий толстяк с лысиной и удивленно приподнятыми бровями.

— Здравствуйте, дядя, — сказала она, — вот я и приехала.

Толстяк бросил быстрый взгляд вдоль улицы.

— А-а, Наташа! — воскликнул он. — Вот хорошо.

Он отступил в глубь коридора, приглашая девушку войти. В неосвещенной комнате на диване темнели две женские фигуры.

— Вот, — обратился к ним хозяин, — приехала племянница Наташа. Помнишь, Людочка, я тебе говорил…

— Зажги свет, — тихо ответила одна из фигур.

Хозяин закрыл ставни, чиркнул зажигалкой.

Наташа давно не видела так хорошо обставленной комнаты. Никелированная кровать, резной зеркальный шифоньер, мягкие плюшевые кресла… Хозяева, по всем признакам, любили дорогие вещи. На диване с полочкой, заставленной слониками, зайчиками, фарфоровыми башмачками и другими безделушками, сидела, кутаясь в пуховой платок, худощавая женщина с седеющими волосами… В другом углу дивана так же куталась в платок очень похожая на нее, но склонная к полноте девушка с грустными глазами. Они пристально смотрели на снимавшую ватник Наташу.

— Выросла-то как, удивительно! — воскликнул притворна хозяин.

— Как старики? — спросил он спустя немного.

— Ничего, — ответила Наташа, садясь в кресло. — Дедушка все на ревматизм жалуется.

— Он давно им страдает, — сочувственно подтвердил хозяин. Он сидел напротив Наташи. Маленькие серые глаза его внимательно изучали девушку.

— Трудно, значит, стало жить в станице? — продолжал он. — Ну, что-нибудь придумаем. В такое тяжелое время родственники, хоть и дальние, должны поддерживать друг друга…

Наташу поместили в одной комнате с Леной — так звали склонную к полноте девушку.

Утром «дядя» — Леонид Николаевич — уходил на работу, и женщины оставались одни. Дома дел было не так много — убрать да приготовить обед. Этим занималась жена «дяди» Людмила Андреевна. На базар не ходили: все необходимые продукты, самого отменного качества, приносил Леонид Николаевич, работавший кладовщиком.

Лена чаще всего сидела с книжкой или бралась за вышивание. Но работа валилась у нее из рук, и она в тяжелом раздумье устремляла взгляд в пространство. За две недели Наташа ни разу не увидела, чтобы женщины улыбнулись. За это время к ним не зашел никто из соседей, и они ни у кого не были. А вскоре Наташа случайно подслушала разговор двух соседок. Она вынесла потрусить коврик и отошла к забору, чтобы не пылить у крыльца.

— А что, к немецким прихвостням какая-то девка приехала? — услышала она.

— Гулящая, должно быть, — отозвался другой голос. — К ним разве хороший человек приедет?

— О господи, и как их земля носит!

Наташа постаралась остаться незамеченной.

Время шло, а работы, которую подыскивал «дядя» для Наташи, все не было. Наташа уже прочитала все книги, которые нашлись у Лены, вышила под ее руководством какого-то немыслимого барбоса в окружении фантастических цветов.

Первое время Лена относилась к Наташе с некоторой отчужденностью, но очень быстро этот холодок исчез, и дочь хозяина привязалась к своей «родственнице».

Однажды ночью, когда Леонид Николаевич и Людмила Андреевна давно уже уснули, а девушки еще разговаривали, лежа в темноте — одна на своей кровати, другая — на диване, Лена после долгой паузы вдруг спросила:

— Можно прийти к тебе, Наташа?

— Конечно, — ответила та, догадавшись, что Лене захотелось пооткровенничать.

Лена влезла под одеяло и жарко спросила у Наташи:

— Ты любила кого-нибудь?

Наташа почувствовала, что краснеет. Как-то сразу ей представилось радостное и растерянное лицо Миши, когда она поцеловала его на горе, в кизиловых зарослях.

— Нет еще, не любила, — ответила она.

— Тогда ты меня не поймешь, — разочарованно сказала Лена.

— Да почему же?

— Ах, это надо пережить самой, — прошептала Лена. — Завтра я покажу тебе его фотографию. Наташенька, милая, как я его люблю — передать не могу.

— Где же он сейчас? — спросила Наташа.

— В Красной Армии. Но я хотела не об этом… Скажи, ты могла бы возненавидеть родного отца?

— Ты задаешь странные вопросы, Лена, — уклончиво ответила Наташа.

Лена затряслась от приглушенных рыданий, прижалась мокрой щекой к плечу Наташи.

— Я ненавижу его! Все ненавидят их, Митя с ними воюет, а отец… он у них работает, продается за белый хлеб. Господи, лучше голодать, быть нищими! Когда наши вернутся… ведь они вернутся, ведь немцы не навсегда?

— Конечно! — ответила Наташа.

— Что мне тогда скажет Митя? Да он и смотреть на меня не захочет! У нас было много знакомых, где они? Никто не хочет с нами знаться. Ну, скажи, что мне делать, что?

Она говорила бессвязно, часто всхлипывала и вытирала слезы то пододеяльником, то краем Наташиной рубашки. Утешать Наташа не умела, сказать то, что знала, — не имела права. Наташа молча гладила девушку по голове.

— Успокойся, Леночка… Скажи, ты и меня будешь ненавидеть, если я пойду работать?

— А зачем тебе работать? — удивленно спросила Лена, перестав всхлипывать.

— Как — зачем? Не могу же я все время быть на вашем иждивении.

— Вот глупости! Конечно, можешь.

— Нет, Леночка, мне надо работать. Но ты не ответила…

— Не знаю, что тебе ответить. Смутно у меня на сердце, нехорошо.

— Потерпи… и… не суди поспешно.

Наташа пожалела, что у нее вырвались эти слова. Сейчас Лена начнет допытываться, что она хотела этим сказать, и надо будет выкручиваться. Но Лена, видимо, не придала значения сказанному. Они долго еще лежали молча, думая каждая о своем, затем незаметно уснули.

…На другой день Леонид Николаевич сообщил Наташе:

— Есть работа. Будешь официанткой в офицерской столовой. — Он критически осмотрел ее с ног до головы. — Надо только позаботиться о своей внешности. Желателен более кокетливый вид.

Она побывала в парикмахерской. Жалко было портить волосы: темные, почти черные, с чуть заметным рыжеватым отливом, они ложились крупными волнами, а после завивки поднялись курчавой шапкой. Не спрашивая разрешения, мастер обработал также и брови. В завершение она подкрасила губы, чего раньше никогда не делала… В зеркале она увидела знакомое — и вместе с тем странно чужое, кукольное лицо. Только глаза остались прежними. Наташа почувствовала себя неловко. Так, должно быть, чувствует себя неопытный актер в новом, непривычном гриме. Ну, что ж, она — тоже артистка и должна хорошо сыграть свою роль. Для пробы она попыталась кокетливо улыбнуться парикмахеру. Улыбка получилась не совсем удачная; все же мастер — тощий флегматик с висячим мясистым носом и маленькими усиками — засуетился, смахнул с ее блузки невидимую пылинку и выразил надежду, что она будет его постоянной клиенткой.

Лена подарила ей кое-что из одежды: платья пришлись почти впору, потребовалось лишь чуть-чуть ушить в талии.

В сопровождении Леонида Николаевича Наташа предстала перед шефом столовой и произвела на него благоприятное впечатление. Шеф между прочим, поинтересовался, знает ли девушка немецкий язык. Наташа сделала испуганно-огорченное лицо, а Леонид Николаевич смущенно сказал:

— Увы, господин шеф, деревенская девушка… Она и русский-то знает слабовато.

Но оказалось, что официантке как раз и не следует владеть немецким. Зачем ей понимать, о чем разговаривают между собой офицеры?

Шеф оставил у себя Наташины документы и велел прийти через три дня. Вероятно, проверка, которую за это время провело гестапо, кончилась благополучно, потому что, придя в указанный шефом срок, Наташа приступила к работе.

Оказалось, что быть официанткой не так-то просто, особенно, когда вваливались штабники и в столовой сразу становилось тесно. Требовалось большое искусство, чтобы, уставив поднос тарелками и быстро лавируя между столиками, не ошпарить господ офицеров горячим супом. Шеф, стоя у двери своего кабинета и сложив на яйцевидном животе, туго обтянутом интендантским мундиром, короткие жирные руки, зорко наблюдал за официантками. Несколько дней Наташа все внимание и все силы отдавала работе и тому, чтобы «войти в роль». Следила за каждым своим жестом, движением, каждым словом. Придя домой, от усталости сразу падала на диван и засыпала, но и во сне ее преследовал шум голосов и звон посуды. Однажды ей приснилось, что она разбила полный поднос тарелок и шеф выгнал ее из столовой. Однако Наташа уже понимала, какие большие возможности открывает ей эта работа.

Она быстро приобрела необходимые навыки. Трудно было ходить семенящей походкой и кокетливо улыбаться господам офицерам, но и это Наташа преодолела.

Пора было устанавливать связи.

…Холодный ветер кружил по тротуару сухие листья, бумажные клочья и пыль. Хотя время было не раннее, на улицах встречались лишь редкие прохожие, да и те спешили скрыться в домах или завернуть в переулки. Особенно была пустынна центральная улица города — Красная, и, выйдя на нее, Наташа невольно ускорила шаги.

Увидев впереди здание штаба, у которого неподвижно стояли часовые, она перешла на другую сторону улицы, незаметно всматриваясь в номера домов. Впрочем, через несколько шагов она и без номера нашла то, что искала. В парадном входе была пристроена клетушка часовых дел мастера. Все его хозяйство прохожий мог рассмотреть через стеклянную витрину, украшенную будильником с надписью «Точное время» и футляром старинных часов с кукушкой, на которых стрелки круглые сутки показывали без четверти три.

Вплотную к витрине стоял небольшой столик со всякой мелочишкой: колесиками, шурупчиками, пружинками в блюдечках и просто так, россыпью; тут же лежали напильники и другие инструменты — все очень маленьких размеров. Над этим добром склонился часовщик: видна была облезлая капелюха, длинный костлявый нос и стеклышко, оправленное в роговую трубку и похожее на глаз, удлинившийся от постоянного разглядывания слишком мелких предметов.

Наташа очень внимательно осмотрела старинный футляр с кукушкой, убедилась, что в клетушке нет никого, кроме мастера, и вошла. Мастер продолжал работать, не поднимая головы.

— Нет ли у вас продажных часов на левую руку, только чтобы стрелки светились? — сказала она, облокотясь на барьерчик.

Мастер отложил напильник и невидимую деталь, которую он обрабатывал, уронил в подставленную ладонь увеличительное стеклышко и повернулся к Наташе. У него было худое лицо с обтянутыми скулами и светлые глаза.

— Часы есть, только они отстают на три минуты, — ответил он.

— В неделю?

— Нет, в десять дней.

Он расстегнул потертое демисезонное пальто, под которым оказался жилет из овчины, и извлек из нагрудного кармана ручные часики.

— Вот, носите на здоровье да почаще заходите проверять.

— Буду стараться, — обещала Наташа, надевая часы.

— Сюда ходить не стоит — слишком на виду, лучше домой, — он назвал адрес, близко от улицы, где жила Наташа. — Там когда-то был магазин, окна широкие, постучите в правое. Зовут меня Тимофей Константинович.

Он улыбнулся, но тотчас принял прежний деловой вид и нарочно громко сказал:

— Не беспокойтесь, барышня. Часы немецкие. Не с улицы берете, меня весь штаб знает!

В мастерскую вошел, притиснув Наташу к перегородке, немецкий офицер. Наташа выскользнула в открытую дверь.

Сотрудницам по столовой, сразу приметившим обновку, она прозрачно намекнула на некоего майора, который ухаживает за ней и готов делать еще и не такие подарки. Ей позавидовали. Но подарок впрок не пошел. На другой же день Наташа уронила часы (деревенщина, не умеет обращаться с хорошими вещами!), и они остановились. Сотрудницы с притворным сожалением сочувственно сказали:

— Ну, теперь набегаешься к часовщику.

И действительно, к часовщику пришлось наведываться довольно часто. Время от времени Наташа принималась с озабоченным видом прислушиваться к ходу часов и поглядывать на циферблат. Ее ехидно спрашивали:

— Сколько на твоих серебряных?

Работа в столовой пока что не оправдывала тех надежд, которые на нее возлагала Наташа. Офицеры за едой были разговорчивы, но когда дело касалось военных тайн, умели держать язык за зубами. Поэтому Наташе приходилось трудиться, как золотоискателю, который в поте лица промывает горы песка, чтобы выловить несколько мельчайших крупинок драгоценного металла… Она терпеливо передавала часовщику все, что узнавала.

Тимофей Константинович жил в маленьком одноэтажном домике. Два широких окна, завешенных густыми гардинами, выглядывали в глухой переулок. Вечером окна закрывались накладными ставнями на железных пробоях, какими обычно закрывают ларьки и киоски. Войдя с улицы, посетитель попадал в комнату, обставленную старомодной плюшевой мебелью. Здесь когда-то жила дочь Тимофея Константиновича, о которой соседям было известно, что она уехала к тетке в Баку и не смогла возвратиться из-за военных действий.

Из этой комнаты через узенький темный коридорчик можно было выйти во двор, тянувшийся между десятками таких же домиков, как и жилище часовщика, или же попасть в соседнюю комнату, где помещались Тимофей Константинович и его жена, Александра Петровна, маленькая, подвижная женщина с молодыми серыми глазами.

Обычно, когда Наташа приходила, Тимофей Константинович работал за столом, освещенным лампой, — собирал часовой механизм или мастерил замысловатую зажигалку, а Александра Петровна сидела напротив и шила. Потом хозяйка шла на кухню, а Наташа и Тимофей Константинович разговаривали. Наташа сообщала все, что ей удалось узнать. Тимофей Константинович читал ей краткие лекции о немецких штабных учреждениях, дислоцированных в Краснодаре. Говорил ей о новых назначениях, сообщал клички, которыми штабные офицеры называли в разговорах между собой своих начальников, указывал вопросы, которые желательно было осветить разведкой. Часовщик был прекрасно информирован, и Наташа скоро поняла, что она работала в Краснодаре не одна. Иногда те сведения, которые она приносила, были уже известны часовщику. Как-то Наташа пожаловалась ему на ничтожность результатов своей работы.

— Есть такая немецкая пословица, — ответил ей часовщик: — со временем и с терпением из стебля конопли получается воротник рубашки. К этой пословице можно прибавить еще одну, тоже немецкую: из маленьких колодцев можно напиться так же, как и из больших. Имейте терпение и не пренебрегайте тем, что кажется вам мелочью, — вот и все, что я могу посоветовать.

От часовщика Наташа бежала в столовую. Наступали часы ужина. Просторный зал, на стенах которого скучали нарисованные углем ундины, а длинноволосые валькирии уносили мужественных арийцев в Валгаллу, постепенно заполнялся. Столовую посещал средний офицерский состав. Высшие чины питались дома. Вечером в буфете продавали спиртные напитки, поэтому в часы ужина бывало куда более шумно, чем во время обеда или завтрака. Все же в столовой господа офицеры держали себя в рамках и пили только для возбуждения аппетита, а уж потом, позднее, собирались на квартирах, где можно было нарезаться, не боясь начальства или всевидящего глаза гестапо.

Однажды Наташа убирала с освободившегося столика и услышала за спиной заинтересовавший ее разговор:

— Ты будешь просто скотиной, если не придешь.

— Все равно я не смогу, Вилли. Отложим до другого раза, — отвечал угрюмый басок.

— Почему ты не сможешь?

— Я уеду из города.

— Ты врешь, — назойливо продолжал первый голос, — куда ты уедешь?

— Какая разница?

— Все враки. Почему ты не хочешь прийти?

— О чорт! Ну, слушай: кабан решил забросить большую сеть и покончить с партизанами. Завтра на ночь мы едем в Стефановку.

Это было сказано очень тихо, и Наташа с трудом поняла смысл фразы. Она склонилась над скатертью, стряхивая с нее хлебные крошки.

— Ты сам будешь жалеть. Я добыл старого вина с удивительным букетом…

Уходя, Наташа искоса взглянула на собеседников. Пьяным голосом разговаривал интендант. На рукаве его товарища она увидала изображение черепа. Очевидно, из штаба дивизии СС, квартировавшей в Краснодаре.

Итак, завтра облава на партизан в Стефановке. «Кабаном» офицеры называли между собой склонного к полноте шефа гестапо полковника Кристмана. Стриженные бобриком пегие с проседью волосы торчали у него на голове кабаньей щетиной. Если он сам будет руководить операцией, значит, кроме эсэсовцев, из дивизии в ней примет участие и «зондер-команда СС-10-а» — карательный отряд гестапо.

Наташа едва дождалась конца работы. В этот поздний час хождение без пропусков запрещалось. У Наташи был пропуск, но она предпочитала не попадаться на глаза патрулям. В мягких бурках (туфли на высоких каблуках она оставила в столовой) она бесшумно шла по темным, вымершим улицам. Ледяной ветер бросал в лицо мелкие брызги дождя. На крыше полуразрушенного дома скрежетало кровельное железо. Тревожно стучали голыми ветвями деревья. И нигде ни огонька.

Тимофей Константинович уже спал, а Александра Петровна сидела за столом и вязала шерстяной носок. Увидев Наташу, она, как обычно, ответив доброй улыбкой на приветствие, вышла.

— Почему так поздно? Что случилось? — спросил часовщик.

Наташа рассказала об услышанном разговоре.

— Надо предупредить, обязательно надо! — он вскочил. — Я сейчас, вы подождите, Наташа.

Часовщик поспешно вышел в соседнюю комнату. Наташа услышала его быстрый шопот, испуганное восклицание Александры Петровны, потом стук дверей. Тимофей Константинович возвратился, уже овладев собой.

— Ах, Наташа, — он вытер испарину на высоком, заштрихованном поперечными морщинами лбу. — Если бы вы знали… Вот вы жаловались, что время уходит будто бы на мелочи. Так только из-за того, что вам сегодня удалось услышать, стоило потратить даже вдвое больше времени. Многим вы сегодня спасаете жизнь. Ну, а что нового удалось выяснить о передвижениях немецких частей?

Наташа рассказывала, часовщик задавал вопросы, но в то же время прислушивался. Наконец в окно постучали. Тимофей Константинович побежал открывать дверь и вернулся довольный.

— Все в порядке, Наташа. Можете итти домой.

В коридоре разведчицу встретила Александра Петровна. Она порывисто обняла девушку, поцеловала ее мягкими материнскими губами и шепнула:

— Спасибо, доченька!

5

В конце декабря Тимофей Константинович сообщил Наташе о новом наступлении Красной Армии на Среднем Дону.

— Вероятно, скоро начнется и у нас, — худое лицо его осветилось радостью. — Нужно больше сведений о расположении немецких частей. Когда начнется наступление, наши должны точно знать, какие силы им противостоят.

О том, что положение немцев ухудшается, Наташа догадывалась и по некоторым, услышанным ею разговорам в столовой. Напряжение и нервозность проскальзывали в поведении штабников. За ужином господа офицеры стали больше напиваться.

Как-то вечером, когда основная масса посетителей столовой уже схлынула и остались только те, кому некуда было деться и кому хотелось посидеть за бутылкой вина, в зал ввалились два офицера из артиллерийского управления. Оба были сильно навеселе и проследовали в укромный уголок за печкой. При этом один из них, с усиками а ля фюрер под мелкокалиберным носом на круглом, будто надутом лице, цеплял за стулья и столы большим планшетом, каким обыкновенно пользуются летчики. Вошедшие потребовали ужин и продолжали разговор, начатый еще на улице.

Когда Наташа с подносом, уставленным тарелками, подошла к их столику, офицер с усиками, разложив на скатерти планшет, объяснял своему приятелю:

— Это отнимет у тебя не более трех часов. Смотри: здесь ты сворачиваешь в сторону гор…

Холеный палец с бледнорозовым лакированным ногтем изобразил на планшете замысловатый зигзаг. Приятель смотрел на карту слипающимися глазами. Наташа ждала, поставив поднос на спинку стула, и тоже смотрела на планшет, но более внимательно, чем пьяный офицер. Карта была испещрена цветными пометками.

— Дорога сносная. Повар у Курта превосходный…

— Я хочу есть, — услышав о поваре, сказал приятель. — Все равно ты сейчас не в состоянии ничего объяснить. Лучше будем есть.

— Бедняга, ты пьян, — снисходительно заметил офицер с усиками и стал застегивать планшет. Кнопка соскальзывала, он никак не мог заставить ее попасть на место. Офицер выругался сквозь зубы и повесил планшет на стул незастегнутым. Наташа подала ужин. Приятели на нее и не взглянули.

Она отошла от них в смятении. Карта стояла у нее перед глазами. Нет, об этом не стоило и думать. Риск был слишком велик. Если он заметит отсутствие карты, когда будет надевать планшет, — все погибло. Ведь кроме нее никто к офицерам не подходил. Да хоть бы и подходил — все равно гестапо ей не миновать. Не себя жалко — плохо, что в решающий момент выйдешь из строя.

Три уже подвыпивших офицера подошли к столику приятелей, поболтали с ними минут пять и ушли.

…Ну, а если он не хватится сразу? Такого случая, может, больше не представится никогда. Наташа вдруг поняла: если не рискнет — всю жизнь будет презирать себя за малодушие. Хоть бы они еще выпили!

Офицер с усиками пощелкал пальцами, подзывая официантку. Наташа быстро подошла.

— Бутылочку муската!

Наташа — бегом к буфету.

— Мускат… разбавленный.

Буфетчица понимающе кивнула. Ей разрешали продавать только вино. Для любителей более сильных напитков она держала спирт, который смешивала с вином. Этим объяснялись такие загадочные случаи, когда какой-нибудь офицер, распив бутылку безобидного кисленького рислинга, с трудом вставал из-за стола.

Наташа подала вино, стали убирать посуду. Столик приятелей стоял у стены. С другой стороны его отгораживала печь. Соседние столики были свободны.

Неловким движением Наташа уронила со стола вилки. Лишь бы приятели не вздумали любезничать я помогать! Но это опасение было совсем напрасным: мускат действовал.

Прикрываясь пустым подносом, как щитом, Наташа нагнулась. Все чувства у нее обострились в эту минуту до предела… Карта выдернулась из планшета легко. Наташа прижала ее левой рукой к низу подноса, правой положила на поднос поднятые с пола вилки.

В коридорчике Наташа сунула карту под резиновую дорожку. Немного постояла, собираясь с мыслями. Пробегавшая мимо официантка остановилась:

— Тебе плохо, что ли? Побледнела как!

— Голова что-то закружилась, — ответила Наташа.

А что, если они сейчас обнаружат пропажу карты и поднимут шум? Тогда ей не удастся выйти из столовой. Провал! И карта, из-за которой она рисковала всем, так и пролежит под ковриком до общей уборки.

Отнести ее сейчас же к часовщику — вот что надо сделать. По крайней мере не зря придется погибать.

Наташа вышла из коридорчика, глянула в зал… В проходе между столиками шествовали, поддерживая друг друга, мертвецки пьяные приятели. Планшет висел через плечо у обладателя усиков. Наташе казалось, что она не дышит, пока приятели, не попадая в рукава, надевали шинели, пока они, еле держась на ногах, закуривали. Лишь когда за ними захлопнулась, лязгнув пружиной, входная дверь, Наташа облегченно вздохнула. Все-таки следовало поторапливаться. Наташа, сославшись на нездоровье, попросила официантку, которой жаловалась на головокружение, доработать за себя, быстро переоделась, улучив удобный момент, зашла в коридорчик, сунула карту под ватник и побежала к Тимофею Константиновичу.

У часовщика загорелись глаза, когда Наташа положила перед ним карту. Да и сама разведчица только сейчас хорошо рассмотрела, какая ценная добыча ей попалась. Артиллерийские части 17-й немецкой армии, штабы пехотных полков и дивизий, на участках которых действовала артиллерия…

— Наташа, вы — молодец. Эта карта стоит двадцати «языков», если только не устарела. Откуда вы ее добыли?

Наташа рассказала. Тимофей Константинович слушал ее нахмурясь.

— Вы поступили неправильно, — резко сказал он. — Вы подвели под удар себя и Леонида. В такое время в нашей сети может образоваться брешь, которую нелегко будет заполнить.

— Тимофей Константинович, вы же сами сказали, что эта карта…

— Да, но наши люди для нас еще дороже. А теперь спешите домой. Вам нельзя задерживаться здесь ни на минуту. Имейте в виду: ваш преждевременный уход будет служить уликой. Продолжайте симулировать недомогание. Ах, Наташа, Наташа, не подумали вы о последствиях… Ну, не падайте духом, — добавил он, видя огорчение разведчицы, — будем надеяться, что все кончится благополучно. Говорите, они были очень пьяные? Теперь идите.

Эту ночь Наташа провела без сна и утром пришла в столовую с неподдельной головной болью. Работала механически, каждую минуту ожидая, что ее позовут к шефу, обдумывая возможные вопросы и свои ответы.

К завтраку владелец карты не пришел.

В конце обеденного времени приметные усики появились в столовой. Но произошли такие большие изменения, что Наташа на миг усомнилась: да тот ли это офицер? Пухлые щеки побледнели и опали, как проколотый мяч, в глазах сквозила растерянность, нос, который вчера, несмотря на свою мизерность, торчал довольно горделиво, сегодня съежился и казался еще меньше. Увидев своего противника в таком подавленном состоянии, которое, видимо, еще усугублялось муками похмелья, Наташа успокоилась. Вряд ли офицерик помнит подробности вчерашнего вечера.

Ужинать он не пришел.

На другой день он выглядел уже не таким угнетенным. Наташу никто не потребовал. Она решила, что офицер умолчал о пропаже, не без основания опасаясь крупных неприятностей для себя.

6

Из предосторожности Наташа несколько дней не ходила к часовщику, пока не убедилась, что за ней нет слежки. Тимофей Константинович встретил ее радостным восклицанием. Оказалось, что он радовался не только появлению Наташи. Выслушав ее сообщение, он сказал:

— А вот вам новости за последние три дня: наши успешно наступают южнее Воронежа, освобождено Миллерово. Ликвидация окруженных у Сталинграда немцев близится к концу, а самое главное — прорвана блокада Ленинграда. Есть и кое-что, касающееся лично вас, — продолжал часовщик, — за карту приказано передать вам благодарность… Понятно?

— Понятно, — улыбнулась Наташа.

Разговор происходил в присутствии Александры Петровны, которая лежала в постели больная.

Она попросила воды. Наташа сказала Тимофею Константиновичу: «Работайте, я подам», — и вышла в кухню, где стояло накрытое фанерной дощечкой ведро. Оно, однако, оказалось пустым. Наташа схватила ведро и побежала во двор, к водопроводной колонке. Вода потекла из крана тоненькой струйкой.

Сгущались сумерки. Приземистые домики смотрели во двор невзрачными окнами. Бормотание воды, льющейся в ведро, было единственным звуком, нарушавшим тишину. Вдруг на улице послышался шум грузовика. Взвизгнули тормоза. Застучали о мостовую подбитые железом сапоги. Калитка распахнулась, и во двор ворвались два солдата: один остался у калитки, второй — долговязый, раскормленный эсэсовец — стал у двери часовщика. Другие, видимо, проникли в дом с улицы. Наташа услышала сквозь приоткрытую дверь вскрики, удары, топот ног, звон разбиваемого стекла.

Ведро наполнилось, вода полилась через край. Закрыв кран, Наташа пошла с ведром в глубь двора, чувствуя на своей спине взгляд эсэсовца. Надо было войти в один из домиков, но в какой? Все они выглядели нежилыми. А если она подойдет к двери и дверь окажется запертой — это неминуемо вызовет у немца подозрение.

Наташа шла не очень быстро, но и не слишком медленно. Шарила глазами по темным окнам, плотно закрытым дверям. Вода расплескивалась и брызгала ей на ноги. Что же делать? И вдруг она увидела, что одна из дверей чуть-чуть приотворилась. Ровно настолько, чтобы это можно было заметить. Не ускоряя шага, разведчица вошла в эту спасительную дверь. В полутьме коридора белели два женских лица.

— Ставьте ведро, ставьте, — шопотом сказала одна из женщин. Другая загремела в темном конце коридора засовами, заскрипел ржавый ключ, и открылась парадная дверь, которой не пользовались, должно быть, очень давно. Наташа очутилась на улице. Все произошло так быстро, что она даже не успела поблагодарить незнакомых женщин.

Из всех опасений и тревог, которые охватили разведчицу, больше всего беспокоила одна мысль: не по ее ли следам пришло гестапо к часовщику?

…Возвратившись с работы, Наташа застала дома бодрствующего Леонида Николаевича. Он сидел на кухне и разбирался в ворохе квитанций.

С тех пор как Наташа поселилась в этом доме, ее взаимоотношения с «дядей» ограничивались обменом стандартными фразами о здоровье и чисто семейными разговорами. Наташа не посвящала Леонида Николаевича в свои дела. Их пути шли параллельно, не скрещиваясь. Но сейчас она решила кое-что рассказать: события могли затронуть и «дядю».

Она сняла платок, ватник и села за стол. В кухне было жарко. Леонид Николаевич работал в нижней рубашке, сквозь разрез которой была видна густо обросшая грудь.

— Сегодня, — сказала Наташа, — я пошла к часовщику, а его немцы арестовали. Хорошо, я в это время за водой вышла, а то и меня бы схватили.

Леонид Николаевич поднял на нее огорченный взгляд.

— Это очень большая потеря, Наташа, — тихо сказал он, — и такая нелепая, случайная причина провала, которую невозможно было предусмотреть… Тимофей Константинович снабжал партизан часовыми механизмами для мин замедленного действия. Он скупал для этого старые часы. Одну из мин немцы обнаружили. Гестапо пригласило эксперта — специалиста-минера из штаба. Минер узнал механизм своих старых карманных часов, которые он неделю назад продал Тимофею Константиновичу. Правда, это единственная улика, и он может сказать, что починил часы и продал их случайному покупателю. В другое время, может, ему и Александре Петровне и удалось бы вырваться, хоть гестапо и неохотно выпускает, но сейчас немцы остервенели и лютуют, — должно быть, гибель почуяли… Душегубка по три рейса в день делает…

— Неужели нельзя ничем помочь?

Леонид Николаевич тяжело вздохнул.

— Пытаться будем, но надежды мало.

…На другой день Наташа, сама не зная зачем, пошла на улицу Орджоникидзе, где в четырехэтажном здании помещалось гестапо. В столовой был послеобеденный перерыв.

Неподалеку от гестапо она увидела женщин, которых привела сюда надежда увидеть своих близких или хотя бы узнать что-либо о их судьбе. Часовые прогоняли женщин от ворот и входа в здание, но они не уходили далеко, прятались за углами, за выступами соседних домов, терпеливо ожидали, коченея на январском, холодном ветру. Одна из них — седая, с лихорадочно блестевшими глазами на исхудалом лице — остановила Наташу.

— Слышите, кричат? — спросила она разведчицу.

Наташе и самой казалось, что со двора гестапо доносятся крики.

— Убивают людей, — бормотала, как в бреду, седая женщина. — Убивают, травят…

Крики смолкли. Визжа ржавыми петлями, раскрылись ворота. На улицу без сигнала, будто крадучись, выехала странная машина с тупо срезанным радиатором и длинным закрытым кузовом серого цвета. Она была похожа не то на вагон, не то на автобус и имела окна.

Разворачиваясь, машина медленно проехала совсем близко от Наташи. Шофер деловито крутил баранку и что-то оживленно рассказывал сидевшему рядом офицеру. Его свинцовые глаза равнодушно скользнули по Наташе. Длинный кузов машины тянулся мимо нее. Она могла бы заглянуть внутрь, но окна оказались фальшивыми, глухими. Ослабленные толстыми стенками, изнутри послышались затихающие крики, царапанье… Наташа почувствовала, что у нее зашевелились под платком волосы: за серой стенкой этой чудовищной машины в страшных мучениях умирали люди. Может быть, среди них был и Тимофей Константинович? Она сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.

— Душегубы! — низким, гневным голосом говорила старуха. — Никого не щадят — ни старых, ни малых. Палачи… Изверги… Да неужели и не отомстится им за все?

— За все ответят, бабушка! — не выдержав, горячо прошептала Наташа. — За каждую каплю крови, за каждую слезинку…

— Я не бабушка, — с горечью сказала седая женщина, — мне только тридцать пять лет…

Следом за «душегубкой» из гестапо выехал грузовик с десятком полицейских, которые, подняв воротники кителей, поворачивались спиной к ветру. Лопаты, прислоненные к задней стенке кузова, бренчали и подпрыгивали, когда грузовик встряхивало на булыжнике. Ворота закрылись. Часовой, увидев женщин, угрожающе повел на них автоматом, закричал, чтобы проходили. Стиснув зубы, сдерживая закипающие слезы, Наташа пошла прочь от этого места.

Глава восьмая

1

12 февраля наши войска вошли в Краснодар. А через два дня работники редакции узнали об освобождении Ростова. Ростовчане сели писать письма. Серегин, у которого родственников в Ростове не было, а друзья находились на фронте, послал два письма соседям по квартире. Вскоре после этого редакция окончательно покинула горы и перебазировалась в равнинную станицу. Только теперь журналисты по-настоящему почувствовали, что ими пережит трудный и сложный период обороны в тяжелых горно-лесистых условиях.

У Серегина, как и у многих сотрудников редакции, худая шея болталась в просторном воротнике гимнастерки, щеки впали, но зато он мог без устали шагать хоть весь день и способен был спать в любом положении. Незаметно для самого себя он изменился и возмужал, как будто в горах было прожито не несколько месяцев, а несколько лет. Уже не искал он сенсаций и выдающихся фактов, научившись находить материалы для своих корреспонденций и очерков в будничном труде советских бойцов. К тому же с начала наступления выдающиеся факты перестали быть редкостью.

После выхода на равнину в редакционном коллективе произошли некоторые изменения. Отозвали во фронтовую газету Незамаева. Ушла в редакцию воздушной армии вольнонаемная Бэла Волик. Прощаясь с Серегиным, она сказала, печально улыбаясь:

— До свиданья, Миша. От души желаю вам встретить вашу неуловимую знакомую.

— Спасибо, — растерянно ответил Серегин, для которого уход Бэлы был полнейшей неожиданностью. Он так ничего и не понял, несмотря на прозрачные намеки Марьи Евсеевны, ворчавшей что-то о слепых и не желающих ничего видеть людях.

А Галина исчезла, и никаких известий о ее судьбе Серегин не имел. Напрасно он ждал, что девушка зайдет в редакцию. Однажды он встретил на фронтовой дороге подполковника Захарова. Увидев Серегина, подполковник остановил машину и спросил корреспондента, где он был и как обстоят дела. Серегин рассказал, в то же время соображая, как бы подмести разговор к Галине. Его смущало присутствие в машине еще одного, незнакомого подполковника.

— Что ж, товарищ подполковник, — сказал корреспондент Захарову, закончив свое краткое сообщение, — только через два месяца после войны? Раньше никак нельзя?

— Что такое? Не пойму, — удивился Захаров.

— А помните, вы обещали мне разрешить написать о разведчиках?

— А-а, — засмеялся Захаров, — помню, помню! Нет, раньше нельзя. Только через два месяца после войны.

Смеясь, он кивнул Серегину, толкнул локтем шофера, и машина умчалась, прежде чем корреспондент, довольный тем, что нашел удачный подход, успел задать нужный вопрос.

Как-то Тараненко спросил Серегина:

— Слушай, старик, ты за время обороны в каких боях участвовал?

— Я непосредственного участия в боях не принимал, — ответил Серегин. — А что такое?

— Ну как же, — возразил Тараненко, — ты ведь сам рассказывал, как вы с Незамаевым были на высоте триста седьмой.

— Были, да что это за участие! Взяли материал и ушли. Да зачем тебе это нужно?

— А затем, что редактор приказал мне заполнить на тебя наградной лист. Будут награждать за оборону, — может быть, и нас, грешных, не обойдут.

— Вот это здорово! — воскликнул Серегин.

— Подожди восторгаться, — благоразумно сказал Тараненко, — не каждое представление удовлетворяют. Ну, давай перечисляй свои боевые подвиги. Наградной отдел требует, чтобы были подвиги.

— А ведь это неправильно, — подумав, сказал Серегин.

— Что — неправильно?

— Вот такое отношение к журналистам. Выходит, что наша работа сама по себе не имеет никакого значения.

— Не пойму я, чего ты хочешь? — Тараненко удивленно поднял брови.

— Что ж непонятного, — волнуясь, сказал Серегин, — от хирурга не потребуют непосредственного участия в боевых действиях, его наградят за то, что он хорошо делает операции, спасает человеческие жизни. Пекаря наградят за хорошее качество хлеба, интенданта — за бесперебойное снабжение. Их труд необходим армии, ценится. А труд журналиста что же — бумагомарание?!

— Постой, постой! Ты остынь, а то от тебя прикурить можно.

— Не хочу остывать! Вот и нет ничего удивительного, что при таком отношении журналистов изображают в книгах и пьесах какими-то петрушками. Вспомни, ты сам этим возмущался.

— То — другое.

— Ничего не другое. Мое оружие — перо. Вот и оценивайте меня по тому, как я им владею и действую.

— Ну что ж, попросим, чтобы для журналистов ввели специальные знаки отличия. Скажем, «За боевитость» или «За действенность».

— Брось, Виктор, — не принял шутку Серегин, — ты прекрасно меня понимаешь.

— Ну, ладно, старик, — сказал Тараненко, — не будем спорить. Ты меня убедил… Так, говоришь, в каких операциях ты участвовал, кроме высоты 307?

2

Под ударами наших войск гитлеровские части на Кубани продолжали откатываться на запад. В одном из отделов штаба, изучавшем настроение противника, корреспондентам показали письмо, найденное у немецкого солдата и адресованное некой Гильде Баумгартнер. Солдат жаловался: «…Я не спал почти трое суток. Могу сказать тебе, что у нас на фронте очень плохое настроение. Русские не дают никакой передышки. Мы отдали Кавказ, хотя он стоил нам бесконечно много жертв. Десятки тысяч немецких солдат здесь пожертвовали жизнью, и все без смысла. Русские вернулись и стали хозяевами этих чудесных мест, которые мы уже считали своими. Я говорил, когда был дома, что мы никогда не покорим русских. Со мной не соглашались, мне не верили, а ведь теперь это говорит каждый солдат…»

Битва за Кавказ подходила к концу. Однако редактор был прав, когда советовал редакционным стратегам трезво оценивать возможности противника. Враг еще не потерял способности сопротивляться. В начале марта немцы предприняли контрнаступление в районе Донбасс — Харьков. На тех фронтах, где в течение зимы наши войска вели наступление, установилось временное затишье. Костя-отшельник, которого обвиняли в недостаточной активности, оправдывался необходимостью подтянуть тылы, пополнить части и технику. Только на Кубани продолжались ожесточенные, упорные бои. В сообщениях Совинформбюро после лаконичной формулы «…на фронтах существенных изменений не произошло» ежедневно отмечались активные боевые действия на Кубани.

Однажды редактор возвратился из очередной поездки в политотдел армии необычайно оживленным и приказал Станицыну собрать работников редакции.

— Всех курящих, — загадочно сказал он. — Ну, а ты будешь допущен в виде исключения.

Кроме Станицына, в редакции курили все.

Когда немногочисленный наличный состав собрался, редактор достал из полевой сумки коробку папирос, раскрыл ее и торжественно сказал:

— Закуривайте!

Папиросы были в то время вообще редкостью. Военторг снабжал курильщиков так называемым «филичевым» табаком, мнения о котором резко расходились. Одни утверждали, что его нужно нюхать, другие, наоборот, считали, что им следует пересыпать постели в целях борьбы с блохами. Во всяком случае курили его с отвращением. Редактору не пришлось повторять своего приглашения.

Все с наслаждением закурили. По комнате поплыл ароматный дымок.

—. Ну, а теперь присмотритесь к коробке, — сказал редактор.

Коробка была обычной: надпись «Наша марка», изображение большой сургучной печати. А поверх всего этого бледно-голубой краской были напечатаны крупные цифры: «1943».

— Производство нынешнего года! — ахнул Тараненко. — Значит, ДГТФ уже работает?!

— Работает, — взволнованно подтвердил редактор. — А ведь вы знаете из газет и писем, что фашисты разрушили ее до основания. Все цехи взорваны и сожжены. На месте фабрики — груда пепла. И вот — уже работает, уже возродилась…

— Как феникс из пепла! — воскликнул кто-то.

Редактор поморщился.

— Эта мифология для нас становится мелковатой, — сказал он. — Подумаешь, возродилась из пепла птичка, хотя бы и крупных размеров. Вот когда возрождается такая фабрика, как ДГТФ, или такой завод, как «Сельмаш», на котором двадцать тысяч человек работало, — это событие, которое волнует. Об этой папиросной коробке обязательно надо рассказать нашим читателям. Ну, а теперь возьмите себе еще по папиросе и идите работать!

— Я полагаю, — добавил редактор, когда все уже направились к дверям, — можно не говорить о том, что работать мы обязаны теперь еще напряженнее.

Этого редактор действительно мог не говорить. Коллектив и без того старался. На редакционных Фанерках, где распределялась скудная газетная площадь, начальники отделов ожесточенно боролись за место.

Горбачев при этом любил полистать комплект и с неумолимой логикой доказать, что партийный отдел за последнюю неделю зажимали, а следовательно… Тараненко много говорить не любил, считая, что материалы его отдела сами за себя постоят. Что сейчас самое главное? Наступление. Какой отдел освещает боевые действия на фронте? Фронтовой. Так о чем же говорить?

Но тут взвивался пылкий Сеня Лимарев и, сверкая глазами, доказывал всю важность информации, а также агитации фактами.

Слушая эти речи, Станицын только вздыхал и время — от времени напоминал: «А газета все-таки не резиновая». Редактор курил, терпеливо давая высказаться начальникам отделов, потом делил газетную площадь по-своему, проявляя при этом мудрость Соломона.

Гонорара в армейской газете не платили. Передовые, которые писались в отделах, шли без подписи. Стало быть, ни денег, ни славы начальникам «отвоеванная» газетная площадь не приносила. Тем не менее «воевали» за нее очень упорно. И когда кто-либо из начальников отделов выходил с планерки с удовлетворенным видом, это скорее всего означало, что он нахватал столько работы, что не будет всю неделю покоя ни ему самому, ни инструкторам. Наградой служило сознание, что ты сделал для фронта все, что мог, да скупая похвала редактора.

5

С гор подули влажные, еще пахнущие морем ветры. На кубанскую равнину, изрытую окопами, исклеванную снарядами и бомбами, опаленную огнем, пролился теплый дождь. Наступила весна. Вскоре дороги подсохли. Холмы и равнины переоделись в защитное. С непостижимой быстротой зацвели сады. Казалось, еще вчера голая яблоня старчески качалась под ветром, растопырив кривые унылые ветви, усыпанные склеротическими утолщениями почек. А сегодня она уже весело кудрявилась бело-розовым цветом, благоухающая, юная, зацелованная пчелами.

Весна изо всех сил старалась скрыть разрушения, причиненные войной. Высокие травы поднимались над развалинами, закрывали черные пятна воронок. Глядя на молодые ростки, упрямо пробивающиеся сквозь выжженную снарядами землю, даже далекие от философии люди приходили к глубоко философскому выводу: жизнь нельзя ни уничтожить, ни победить!

Редакция еще раз переехала на новое место. Остановились в большой станице, заросшей садами. Тараненко и Серегин поселились в хатке с большим садом, по соседству с пустующим зданием школы.

Однажды, возвратясь из редакции после дежурства, Серегин расстелил под яблоней плащ-палатку и лег. Теплота весеннего утра, монотонный гул пчел и густой, хмельной воздух, настоенный на смолистых почках и яблоневом цвету, быстро сморили усталого корреспондента. Он уснул молодым, крепким сном, проснулся только к полудню и первое, что увидел, — знакомый уже вездеход возле школы. Девушки в солдатском обмундировании опять сгружали с него узлы, носилки, никелированные коробки, от которых на серую кирпичную стену прыгали солнечные зайчики.

Серегин с любопытством поискал глазами начальствующее лицо. Нашлось и оно, с той разницей, что «танки», мешковатую шинель и шапку-ушанку на Ольге Николаевне сменили теперь аккуратные брезентовые сапожки, темно-синяя юбка и летняя гимнастерка, перехваченная в талии поясом. Изменения произошли не только в одежде. Насколько Серегин мог заметить на расстоянии, Ольга Николаевна была чрезвычайно оживлена. «Знает Виктор или не знает?» — подумал Серегин.

Он отнес плащ-палатку в хату и пошел в редакцию. На широких пригретых солнцем улицах было пусто и тихо. Зато вверху, в слепящей голубизне весеннего неба, уже несколько дней стоял комариный звон. Время от времени однотонность этого звона нарушалась: высокая нота вдруг срывалась вниз и, достигнув басового регистра, снова начинала подниматься с захватывающим душу воем. Изредка раздавался сухой треск, будто в небесных сферах раздирали коленкоровое полотнище. Как ни старались журналисты, разглядеть самолеты им не удалось: бои шли на больших высотах. Лишь иногда возникал вдруг дымный хвост, и самолет метеором падал где-то в степи.

Немцы бросили на Кубань огромную воздушную армию. Однако немецкие «ассы», как шутили теперь, оказались не на высоте. На высоте были советские летчики. Именно в эти дни стали известными имена Покрышкина, Глинки и других…

В просторной деревянной хате с крылечком, в которой помещалась редакция, было прохладно. Тараненко диктовал передовую. Фоторепортер Васин сидел за столом и сочинял текстовки к снимкам. Должно быть, у него что-то не ладилось, потому что, заглядывая в растерзанный блокнот, он бормотал:

— Слева направо: первый — Тарасов, второй — Нуралиев, третий — Перепечко… А откуда же четвертый? Мамочка родная, четвертого не должно быть!

Увидев Серегина, Тараненко прервал диктовку.

— Долго спишь, старик. В твоем возрасте уже надо страдать от бессонницы.

Серегин лукаво ухмыльнулся: по всем признакам, Тараненко еще не знал. Марья Евсеевна не упустила возможности поговорить.

— Что вы, Виктор Иванович! — воскликнула она. — Мише надо спать не меньше восьми часов в сутки. Нормальный сон в его возрасте имеет огромное значение!

Марья Евсеевна прекрасно знала, что Серегин не любит, когда напоминают о его молодости.

— Я знала одного профессора Розанова, — без остановки продолжала она. — Очень известный профессор. Представьте себе, он сделал открытие, что человеку сон вообще не нужен. И решил доказать это на собственном опыте. Представьте себе, находится он сутки в своей клинике — и не спит. Вторые сутки — не спит. Дежурные врачи, сестры, санитары в панике. Представляете, им хочется спать, а он ходит. На четвертые сутки зашел он в свой кабинет. Стали к нему стучаться — не отвечает. Вошли, а он, представьте себе, сидя за столом, спит. Еле-еле на другой день проснулся. Вообще среди ученых так много оригиналов. Жена Розанова, Клавдия Тимофеевна, очень симпатичная женщина, бывало, рассказывает мне…

Очень интересно, — деликатно перебил ее Тараненко, — но остальное вы расскажете после работы. Ты, старик, садись, вычитывай эти материалы. Это на завтра. А мы на чем остановились? Ага! Продолжайте: «Как должен был поступить в этой обстановке командир роты? Согласно уставу, он…»

Кончив диктовать, Тараненко стал править передовую. Некоторое время в комнате стояла сосредоточенная тишина.

— Н-да, — нарушил ее Серегин, — и вот спал я и видел чудный сон.

— Что же ты видел? — рассеянно спросил Тараненко, укладывая выправленную передовую в папку. Марья Евсеевна с любопытством повела востреньким носом.

— Я тебе по дороге расскажу, — ответил Серегин и, заметив на лице машинистки разочарование, невинно добавил — А то мы будем мешать Марье Евсеевне.

На улице Серегин, которого так и распирало желание поскорей обрадовать Тараненко приятной вестью, снова сказал:

— Очень интересный сон мне приснился. А пробуждение было еще интересней, — он сделал загадочное лицо.

Тараненко внимательно посмотрел на Серегина.

— Гм, скажи на милость, а может быть, ты еще не совсем проснулся? Что же такое могло тебе померещиться? Выкладывай!

— Будто бы в школе рядом с нами разместился госпиталь. Я вхожу в него и вижу…

— Ольгу Николаевну? — невозмутимо подсказал Тараненко. — Ну, и что ж тут такого?

— Для меня ничего.

— И для других тоже, — с той же невозмутимостью продолжал Тараненко, — Ольга Николаевна работает в госпитале, ее легко увидеть не только во сне. Вот если бы ты сказал, что встретил одну гражданскую девушку, которая жила с нами по соседству, это было бы интересно! А, старик?

— Да, Виктор, — Серегин вздохнул, — исчезла та девушка, и следа не найду.

— Может, ты бы съездил куда надо, там узнал? — с щедростью счастливого человека предложил Тараненко.

Серегин покачал головой.

— Единственный человек, который мог сказать мне о ней, — подполковник Захаров, — уехал из армии. А больше спросить не у кого.

— Ну-ну, старик, не теряй надежды, — Сказал Тараненко.

4

— Ага, вот хорошо, что вы пришли! — воскликнул Станицын. — Посмотри-ка, Виктор, это рисунок на твою полосу.

Тараненко критически посмотрел на рисунок, изображающий бойцов, идущих в атаку.

— Не годится, — сказал он после минутного размышления. — Идея правильная, а выполнено вяло: одухотворенности в бойцах не видно. И потом он же винтовку неправильно держит: приклад должен быть у бедра, а не подмышкой. Нет, не годится!

— Вот это и я ему говорил, — удовлетворенно сказал Станицын.

Художник Борисов озабоченно наморщил лоб. Создавая этого человека, природа нарисовала черты его лица размашистой кистью: подбородок, губы, нос, брови — все было у него очень крупных размеров. Закончив свое творение, природа, вероятно, небрежно отряхнула кисть, и на шею и щеки Борисова упали крупные брызги родинок.

Хотя Борисов был в армии уже больше года, он оставался глубоко штатским человеком, плохо разбиравшимся в военном деле. Однажды он нарисовал артиллериста со снарядом в руках. На этом снаряде, как и на других, аккуратно сложенных рядом в штабель, медные пояски были изображены прорезанными, что бывает только у снарядов, прошедших нарезку ствола, то есть выстреленных. Никто в редакции этого не заметил, но в ближайшие дни было получено десятка два писем, в которых читатели обращали внимание редактора на промах.

Незнание военного дела искупалось трудолюбием: Борисов мог десятки раз переделывать эскиз. Так и сейчас он безропотно унес забракованный рисунок.

— Мастер слова! — проникновенно сказал секретарь, обращаясь к Серегину. — Для тебя есть исключительно интересная работа. Вот несколько фотоэтюдов, исполненных нашим талантливым фоторепортером Васиным, — Станицын извлек снимки из папки. — Правда, хороши? Но текст… что это за текст? В литературном отношении наш почтенный Васин — просто сухарь. «Огневой расчет за заряжанием орудия. Слева направо…» Кошмар! Прошу тебя, сделай к этим рисункам достойные подписи. Чтоб это были миниатюрные новеллы… Стихотворения в прозе. Вспомни Тургенева…

Тараненко сдал передовую и ушел, а мастер слова просидел в редакции до вечера, сочиняя миниатюрные новеллы, потом подписи под карикатуры на Гитлера и Геббельса, нарисованные Борисовым для праздничного номера.

Когда Серегин вернулся домой, Тараненко брился перед крохотным зеркальцем.

— Радуйся, старик, — сказал он, старательно выскабливая подбородок, — мы приглашены в гости, на вареники.

— Кем?

— Соседями. Врачами госпиталя.

Серегин сел подшивать свежий подворотничок.

Врачи поселились в покосившейся от древности хате. В темных сенях кто-то возился около сердито гудевшего примуса. Друзья вошли в комнату с мазаным полом, в которой стояли три кровати, скарбница, похожая на комод, и две лавки. Сразу чувствовалось, что в комнате живут женщины: на «кроватях лежали вышитые подушечки, на окнах висели занавески из марли. В комнате никого не было, но тотчас же вслед за журналистами вошла Ольга Николаевна, а за ней, пригнувшись, чтобы не стукнуться о притолоку, — высокая девушка в габардиновом платье, туго обтягивающем ее округлые плечи и грудь.

— Познакомьтесь, моя подруга — врач Надежда Сергеевна Бирюкова, — сказала Ольга Николаевна.

Надежда Сергеевна крепко по-мужски, пожала руки журналистам. Лицо у нее было широкое, скуластое, но миловидное.

— А с вами мы почти что знакомы. — Ольга Николаевна протянула руку Серегину, — зовут вас Михаил Ильич.

Польщенный тем, что его назвали по отчеству, Серегин с чувством пожал Ольге Николаевне руку. Рука была хрупкая и нежная, и Серегин подумал, что раненым, наверно, приятно, когда их касаются такие маленькие руки.

— Садитесь, — пригласила Ольга Николаевна. — Хотя нет, Не садитесь. Помогите нам передвинуть этот ящик.

Они перетащили тяжелую скарбницу на середину комнаты, приставили скамейки и сели. Но разговор не вязался, потому что девушки поминутно вскакивали и выбегали то в сени, то на половину хозяйки и приносили оттуда щербатые тарелки, вилки с погнутыми зубьями и пузатые рюмки из толстого бутылочного стекла. Затем дверь в сени распахнулась, и пожилая, седеющая женщина внесла блюдо с дымящимися варениками. Журналисты вскочили, чтобы помочь. Несколько минут вокруг вареников была веселая суета. Потом все уселись. Софья Алексеевна (так звали пожилую женщину) предложила гостям угощаться. В это время дверь снова открылась, и в комнату вкатился толстенький, густо увитый ремнями мужчина.

— Надеюсь, я не опоздал? — озабоченно спросил он.

— Нет, нет, Лев Семенович. Как раз во-время!

Лев Семенович пошарил среди многочисленных предметов, висевших у него на ремнях, и извлек толстенькую фляжку.

— А я к вареникам кое-что принес. Это для дам, — сказал он, — почти мадера. А это чисто мужской напиток — противостолбнячная жидкость… Три звездочки. — Он достал из кармана небольшую бутылочку.

— Вы давно работаете у Захара Ивановича? — спросил Серегин свою соседку.

Захар Иванович был тот ростовский профессор, которого Серегин встретил, когда приезжал проведать Тараненко.

— Я у него совсем не работала, — удивленно ответила Надежда Сергеевна. — Это Оля у него работала.

— Как, разве не он у вас ведущим хирургом?

— Нет, это же совсем другой госпиталь. Захар Иванович в эвакогоспитале. Там была и Оля. А потом ее прислали к нам. А мы — ППГ, полевой подвижной госпиталь. Мы всегда впереди, — с гордостью сказала она. — Очень много приходится работать. Как наступление началось — спим три-четыре часа в сутки. Это просто чудо, что мы сегодня отдыхаем. Я-то здоровая, мне ничего, а вот Оля устает.

Она улыбнулась, и улыбка вдруг придала ее миловидному лицу детское выражение.

— Отставить разговоры! — скомандовал Лев Семенович. — Наполним бокалы, содвинем их разом, или как там говорится.

Они наполнили разнокалиберные рюмки, и Лев Семенович сказал:

— За победу!

Все чокнулись. Вслед за звоном рюмок тоненько звякнули оконные стекла.

— Опять Линейную бомбят, — озабоченно сказала Софья Алексеевна. — Достается Филимонову.

— А кто такой Филимонов? — спросил Тараненко.

— Начальник госпиталя. Оттуда санитарный поезд забирает раненых.

Стекла снова задребезжали, будто мимо хаты проехала груженая машина.

— Давайте выпьем, — предложил Лев Семенович, — за наступающий праздник. Ведь через два дня — Первое мая!

— Вот что, — воскликнула Софья Алексеевна, — будем считать, что Первое мая завтра! Навряд ли нам удастся скоро собраться. Значит, будем праздновать сейчас!

Тараненко и Ольга Николаевна молчали. Казалось, они плохо сознавали, что происходит вокруг, слишком поглощенные своей близостью.

Серегин смотрел на них понимающими глазами. В эту минуту он казался сам себе очень мудрым, опытным, много пожившим и хорошо знающим жизнь человеком. «Радуйтесь, — как будто говорил его снисходительный взгляд, — когда-то и я любил. И я замирал от близости любимой».

— Молодежь какая-то скучная, — сказала Софья Алексеевна. — Читайте стихи. Вот вы, — обратилась она к Серегину, — обязательно должны знать стихи.

— Насчет стихов у нас Виктор — мастер, — сказал Серегин.

— Прочитайте, пожалуйста, — сказала Софья Алексеевна.

Тараненко покорно склонил голову:

Я много жил в гостиницах,

Слезал на дальних станциях,

Что впереди раскинется

Все позади останется.

За столом умолкли. Почувствовав, что его слушают, Тараненко продолжал чуть громче:

Искал хотя б прохожую,

Далекую, неверную,

Хоть на тебя похожую…

Такой и нет, наверное.

Такой, что вдруг приснится мне:

То серые, то синие

Глаза твои с ресницами

В ноябрьском первом инее…

— Да у вас талант! — воскликнул Лев Семенович, когда Тараненко умолк.

— Это не мои стихи, — смущенно сказал Тараненко.

— А-а… значит, у автора талант! — благодушно согласился Лев Семенович. — Ну, давайте еще.

— Если все так любят лирику, я могу принести свою записную книжку, — сказал Тараненко.

— Конечно, принесите!

Ночная прохлада овеяла лицо Виктора, когда он вышел во двор. Над Линейной крупные, как звезды, вспыхивали разрывы зенитных снарядов Кто-то быстро прошел мимо Виктора и хлопнул дверью хаты.

Окна в комнате, где жили журналисты, не были замаскированы, и Тараненко долго шарил в темноте, отыскивая записную книжку. Сунув ее в карман, он поспешил обратно. Но около хаты, где жили врачи, он с удивлением увидел Софью Алексеевну в шинели, с вещевым мешком в руках. Она стояла у раскрытой двери. Рядом попыхивал папиросой Серегин.

— Что случилось? — спросил Тараненко.

— Не пришлось нам послушать стихи. Получили приказ: ехать к Филимонову на усиление.

— И Ольга Николаевна? — тревожно спросил Тараненко.

— Да. Там врачи с ног валятся. Что ж она так долго собирается, сейчас машина подойдет!

Они вошли в хату, а через минуту появилась Ольга Николаевна, тоже в шинели, затянутой ремнем. Виктор прошел с ней в глубь двора. От яблони, под которой они остановились, струился свежий, сладкий запах. Лицо девушки смутно белело в темноте. Виктору хотелось сказать ей что-то очень ласковое, очень нежное. А может быть, слова и не были нужны. Может, и лучше было стоять вот так, молча, и слушать, как стучит сердце.

Подъехал грузовик.

— Оля, где ты? Надо ехать! — крикнула Софья Алексеевна.

— Пора, — сказала Ольга Николаевна, шевельнувшись.

— Пора, — как эхо, повторил Виктор. — Не вышел у нас праздник.

— Ничего, — ответила она тихо.

— Конечно, ничего! — обрадованно сказал Тараненко. — Мы еще встретимся. Еще будет праздник!

Ольга Николаевна вздохнула, приподнялась на цыпочки, крепко поцеловала Виктора в губы и ушла.

Тараненко слушал удаляющийся шум грузовика, — пока этот шум не растворился в других звуках фронтовой беспокойной ночи.

Глава девятая

1

Второй месяц Наташа жила в Темрюке — маленьком пыльном городе на берегу Кубани, неподалеку от Ахтанизовского лимана. Столовая помещалась на окраинной улице, на которой весенний ветер намел песчаные барханы. Больших зданий здесь не было, и немцы соединили две рядом стоящие хаты. Внутри столовая тоже выглядела скромней, чем в Краснодаре: никаких ундин и валькирий. Стены расписаны под кирпичную кладку. На потолке фальшивые балки.

Эта суровая простота, конечно, более приличествовала армии, вступившей в полосу неудач. Зима для гитлеровцев была весьма неблагоприятной. Весна не принесла облегчения. Красная Армия прорывала один за другим немецкие оборонительные рубежи. Весенняя распутица не приостановила ее наступления. Немцы-штабники в Темрюке поговаривали об эвакуации в Крым.

Первое время Наташа чувствовала себя в Темрюке очень одинокой. Не было часовщика, к которому она успела привязаться, а при поспешном отъезде из Краснодара оборвалась и вторая нить, связывавшая ее с Красной Армией: Леонид Николаевич остался в городе. Вскоре после прибытия в Темрюк Наташа узнала, что гитлеровцев вышибли из Краснодара, но что стало с «дядей» и его семьей, ей было неизвестно.

Ждать, когда с ней установят связь, Наташе пришлось недолго. Дня через три после того их столовая начала работать, к официанткам пришел молодой человек по имени Жора. Он назвался лучшим дамским парикмахером города Темрюка. У Жоры была густая, пышная шевелюра, бакенбарды и узенькие усики на толстой губе. Разговаривая, он пользовался главным образом двумя словами: «порядок» и «оформление», — придавая им с помощью жестов и интонаций желательный, иногда совершенно неожиданный смысл. Он казался пустоватым и легкомысленным парнем. В разговоре, впрочем, она услышала условную фразу, дважды повторенную Жорой. Разведчица ничем не показала, что пароль понят, но на другой же день отправилась в «салон Люкс», как называл свою мастерскую парикмахер.

«Салон Люкс» помещался неподалеку от столовой, в глинобитной хате, от старости оседающей в землю. Зайдя со двора, посетитель через маленькие сенцы попадал в чистенькую комнату с мазаными полами и двумя выглядывающими на улицу окошками. В простенке между ними висело зеркало без рамы, покрытое пятнами. Чтобы получить правильное представление о своей внешности, посетителю приходилось выискивать кусочек, не искажающий лица.

Перед зеркалом стояло кресло, а возле него — сам маэстро в коротком бязевом халате, забрызганном химикалиями. Кроме того, в «салоне» находилась узенькая железная кровать, закрытая ширмой, на табурете у дверей стояла макитра с питьевой водой. Два гнутых стула и керосинка, на которой накалялись орудия производства, смахивающие на орудия пытки, дополняли неказистую обстановку.

Когда Наташа вошла, в кресле сидела девица с красным от напряжения лицом и неестественно черными бровями, а лучший парикмахер Темрюка, лязгая щипцами, обрабатывал ее прическу и непрерывно разговаривал:

— Сейчас мы оформим самый ответственный локон, и будет полный порядок. Что? Больно? Порядок. Если женщина хочет быть красивой, она должна страдать. Эту мысль оформил какой-то башковитый француз. И правильно! Даром ничего не дается. Па-апрашу немного повернуться. Порядок! Оформление получается выдающееся. С таким оформлением можно куда угодно итти… кроме земляных работ. Надеюсь, вас не посылают на земляные работы?

— Нет, — спесиво ответила девица густым голосом, — мы сами посылаем.

— Полный порядок! — восторженно воскликнул Жора. — Я так сразу и понял, что вы из администрации. А многие дамы очень пугаются. Разговоров масса. Говорят, оформляются, какие-то невероятные рвы…

— Ну и враки, — равнодушно сказала девица, — обынаковенные траншеи и блиндажи… А что это вот тут бочок как бы сильно выдается?

— Никаких бочков. Кругом порядок. Это просто мираж, несовершенство оптики. Подвиньтесь чуть правей и взгляните: оформление — лучше быть не может. Высший класс. Прошу. Благодарю вас. Оч-чередь!

Девица уплыла, обдав Наташу презрительным взглядом. Разведчица села в кресло и сказала Жоре пароль. В зеркале она увидела, как расплылась в улыбке добродушная физиономия владельца «салона Люкс».

— Так это вы — Наташа? — обрадованно спросил он. — А я вчера заходил в столовую, отзыва не получил и уже подумал: не случилось ли чего? Ну, порядок! Во-первых, мне поручено передать вам, что в будущем, когда фронт приблизится, не предпринимайте ничего без согласования с «дядей».

— А где он? — живо спросила Наташа.

— Не знаю, — ответил парикмахер. — Во-вторых, наше командование очень интересуется работами, которые немцы ведут под Крымской и ближе сюда, почти до Варениковской. На эти работы они сгоняют население со всех станиц и из Темрюка.

Еще когда Наташа ехала из Краснодара в Темрюк, она увидела на высотах людей, которые ковыряли твердую, мерзлую землю. Она увидела это за Крымской, и перед Молдаванской, и у станицы Гладковской. Масштабы работы не могли не обратить на себя внимания разведчицы.

— Кое-что я уже выяснила, — сказала она Жоре, — строится несколько оборонительных рубежей. Цель их — прикрыть эвакуацию в Крым 1-й танковой и 17-й армий. Подробности пока добыть не удалось. Скоро там начнут работать саперные части, тогда надеюсь узнать характер сооружений. А сейчас население копает «обнаковенные» траншеи, как сказала ваша клиентка. Вот пока все.

— И то не мало, — одобрил Жора. — Ну, как — тянет к своим? Я жду не дождусь, когда попрут отсюда фашистов и их прихвостней. Осточертело на них смотреть. Ведь ко мне кто ходит? Сами понимаете, кому сейчас охота прихорашиваться. Вот вы застали красавицу — сестра полицая. Гордится своим положением. Глаза б мои не видели! Ну ничего, скоро будет порядок!

2

В настроении немецких штабников вдруг произошла ощутительная перемена. Прекратились разговоры об эвакуации в Крым. Реже слышались унылые ножи. Господа офицеры до того приободрились, что стали снова мечтать о поместьях на кубанской земле.

Встревоженная этим, Наташа искала причины. Она знала, что положение на фронте по-прежнему оставалось для немцев неутешительным. Несмотря на весеннюю распутицу, Красная Армия освобождала одну станицу за другой.

Иногда постоянные посетители столовой разговаривали с Наташей: с месяц назад пожилой обер-лейтенант из управления связи расписывал ей красоты Крыма, куда, по его словам, вот-вот должен переехать штаб. Наташа, никогда первая не начинавшая разговор с офицерами, теперь нарушила это правило и обратилась к оберу:

— Говорят, фронт все приближается. Я ужасно боюсь. Когда же мы поедем в Крым?

Обер старательно дожевал кусок шницеля, вытер лоснящиеся губы бумажной салфеткой и ответил:

— Никогда.

Наташа изобразила высшую степень изумления:

— Как? Вы же сами говорили…

Обер важно покачал головой.

— Да, я говорил это. Но фюрер… — Он многозначительно поднял вверх толстый и короткий, как сарделька, палец. — Фюрер рассудил иначе. Мы никогда не уйдем с этой земли. Таков его приказ… Принеси мне еще один шницель.

Гитлер приказал удержать кубанский плацдарм любой ценой. Надо было выяснить, на что этот приказ опирается. Немецкая пропаганда распространяла слухи о новейшей технике, которая якобы должна быть переброшена на Кубань, о постройке через Керченский пролив моста и автострады и т. п. На обрывке немецкой газеты, издаваемой для «крымской группировки, Наташа прочла: «Позиции, упорно обороняемые немецкими войсками на кубанском предмостном укреплении, имеют для нашего командования большое значение. Они преграждают черноморскому флоту вход в Азовское море и одновременно лишают советские войска возможности высадиться в Крыму. Наконец, кубанское предмостное укрепление выполняет стратегическую задачу: оно может стать исходным пунктом для нового наступления».

Отсеивая слухи, распространяемые гитлеровским командованием для поддержания воинственного духа своих солдат, Наташа вскоре убедилась, что надежды на удержание кубанского плацдарма связаны у немцев с новой оборонительной полосой. Работы велись в больших масштабах. После того как насильно согнанное население вырыло траншеи и окопы, немцы объявили эти места запрещенными зонами: там возводили оборонительные сооружения саперные части и пехота.

С большим трудом разведчица узнавала подробности. Многие сведения нуждались в дополнительной проверке и уточнении. Наташа узнала, например, что в промежутках между опорными пунктами немцы сооружали железобетонные огневые точки с бронированными колпаками. Но засечь расположение этих точек она, конечно, не могла. Во всяком случае выяснялся характер сооружений.

Десять оборонительных рубежей готовили немцы. Высоты с населенными пунктами превращались в мощные узлы сопротивления. Жора съездил в одну из станиц укрепленной полосы и, возвратившись, рассказал Наташе, как немцы превращают дома в дзоты, создавая систему перекрестного огня.

— По углам в стенах, чуть выше земли, пробивают амбразуры, чтобы можно было вести огонь из погреба. Смотришь — обыкновенная хата, а на самом деле — дзот. Хитрит немец. Но мы тоже кое-что понимаем. Порядок?

От саперных офицеров Наташа услышала название основной оборонительной полосы: «Голубая линия».

…В Темрюке появился Леонид Николаевич. Наташа обрадовалась его приезду, как если бы он действительно был ее самым любимым родственником.

— Где Людмила Андреевна и Леночка? Что с ними? — спросила Наташа.

— При поспешной эвакуации я не успел взять их с собой, — хитро улыбнулся Леонид Николаевич, — остались в Краснодаре.

— А вы сами где были все это время?

— В Крымской, Наташа, в Крымской. Но положение там становится угрожающим. Вот ведь что происходит. Гонят немцев взашей… Что мы с вами дальше будем делать?

— Мне было сказано, чтобы я без вас ничего не предпринимала.

— Правильно, дорогая племянница! Дело в том, что если я сбегу, немцы за вас возьмутся, а если вы исчезнете, — ко мне начнут цепляться. Связаны мы одной веревочкой. Не совсем это удобно, да что ж поделаешь — так обстоятельства сложились. Поэтому будем действовать согласованно.

— А скоро ли?

— Похоже на то, что скоро. Нет ли каких-нибудь признаков появления новых немецких частей на Кубани?

Наташа покачала головой.

— Все офицеры связи из дивизий обедают за моими столиками. Появление нового лица, я бы заметила.

— Очень важно узнать сразу же, что собой представляет часть и откуда она переброшена.

— Понятно.

— Ну, а теперь покажите мне, где вы живете.

Жила Наташа на той же улице, где была столовая, в маленькой чистенькой хатке. За хаткой был огород, а за огородом — невысокий обрыв и плоская пойма. Кубани, поросшая бурой, прошлогодней травой. Леонид Николаевич глянул на пойму неодобрительно: слишком голо, укрыться негде в случае необходимости.

Потом Наташа проводила его и узнала, где он живет. Условившись о следующей встрече, они расстались.

3

Среди офицеров связи появились два новых лица. Для Наташи не составило труда выяснить, откуда они прибыли: несколько дней в столовой только и было разговоров, что о Франции. Приезжие на все лады расписывали, как хорошо им жилось в этой стране. Французская кухня, французские вина, французские женщины… Комфорт… Полное понимание со стороны наиболее культурных слоев населения, которые охотно сотрудничают с завоевателями и стремятся сделать их пребывание в чужой стране возможно более приятным.

Слушатели завидовали. Да, конечно, Европа! А тут прозябаешь в каком-то Темрюке. Однако говорят, что жизнь во Франции не такая уж безоблачная, хотя там и нет фронта. Верно ли, что и там есть партизаны?

Приезжие кисло разъясняли, что партизаны во Франции есть, они называются там «маки». И они чинят завоевателям всякие неприятности. Но если принимать известные меры предосторожности, не ходить в одиночку, особенно с наступлением темноты, и быть все время начеку…

Наташа с трудом удерживала улыбку. Видно, молодцы французские партизаны! Но союзники, союзники! О чем они думают? Если Гитлер находит возможным перебросить две дивизии из Франции на Кубань, значит он уверен, что по крайней мере в ближайшее время второго фронта не будет.

Негодование Наташи по этому поводу разделил и Жора, которого она навестила на другое утро.

— Где же порядок? — спросил он, выслушав Наташу. — Почему они так тянут с оформлением второго фронта? Я человек маленький, в высокой политике не разбираюсь, но поверьте моему слову, Наташа, не от чистого сердца они нам помогают. Мы в кровь бьемся, а они только рукава засучивают. Наверно, наши ткнут им в нос этим фактом, который вы сообщили.

Вскоре Наташе удалось узнать, что в подчинение 17-й армии переданы две дивизии, находящиеся в Крыму. В ближайшее время их должны перебросить на Таманский полуостров.

Подкрепленные свежими силами, гитлеровские войска начали ожесточенные контратаки, стремясь любой ценой добиться успеха. На помощь им было стянуто большое количество авиации.

К концу апреля одна из вновь прибывших немецких эскадрилий расположилась вблизи Темрюка. Шеф собрал работников столовой и объявил, что в ней будут некоторое время питаться летчики и что персонал столовой должен быть особенно предупредительным.

В обед к столовой подкатил автобус. Из него вышло десятка два летчиков. Шеф встречал их у входа.

Летчики были опалены тропическим загаром и вели себя развязно и шумно.

Штабники, найдя предлог поразвлечься, решили дать ужин в честь ассов, прибывших из далекой Африки. Была избрана делегация для приглашения командира эскадрильи, о котором рассказывали чудеса.

— Ему нет равного в мире, — аттестовал штабникам своего начальника один из летчиков. — Он сбил известного английского асса Аллана Патриджа. Об этом было написано в английских газетах. Я сам видел. «Поединок двух королей воздуха». Геринг прислал ему поздравительную телеграмму. Фюрер наградил его орденом…

Вечером официанткам было много работы. Столы поставили в виде буквы «П». Пол в одной хате был выше на две ступеньки. На этом возвышении поместилась перекладина «П», предназначенная для почетных гостей и старших чинов. Штабники не пытались тягаться с французской кухней, но полагали, что навряд ли гости едали в Тунисе шашлык из молодого барашка.

Стоя у раздаточного окна в ожидании очереди, Наташа слышала, как шумно рассаживались офицеры, как вошла делегация, ездившая за командиром эскадрильи, как его приветствовали, как заревели десятки глоток после тоста в честь фюрера. Потом наступила сравнительная тишина. Офицеры насыщались.

Нагрузив на поднос тарелки с шашлыком, Наташа поспешила в зал. Она шла быстро, озабоченно склонив голову. Подойдя к столу, она подняла глаза — и обомлела. На нее в упор смотрел пристальным, колючим взглядом сидящий на почетном месте Эрих Вайнер.

4

Напряжением воли Наташа заставила себя улыбнуться.

За год, прошедший со времени их встречи, Вайнер мало изменился. Он заматерел, стал массивней и как будто еще раздался в плечах. Посадка маленькой птичьей головы придавала ему хищный вид. Его тевтонское лицо было обожжено африканским солнцем.

Соседи потянулись к Вайнеру чокаться. Он поднял свой стакан рукой, украшенной перстнями, и отвернулся от Наташи. Она была рада этой передышке. Как он мог сбежать? Впрочем, в этом нет ничего невероятного: Ростов тогда непрерывно бомбили. Вайнер мог под шумок забиться в какую-нибудь щель и высидеть там два-три дня до прихода своих. В конце концов как он сбежал — теперь уже не так важно. Узнал или не узнал?

Она носилась по столовой: работы было много — только успевай поворачиваться. Улыбка не сходила с ее лица. Должно быть, вот так улыбаются цирковые артисты, исполняя опасные для жизни номера. Время от времени она ловила на себе взгляд Эриха Вайнера… Узнал или не узнал?

В конце ужина, когда многие, уже дремали, склонив головы на залитые вином столы, Эрих Вайнер поманил к себе пробежавшую мимо Наташу. «Вот оно, начинается», — подумала она, подходя.

— Фрейлен, конечно, узнает меня? — спросил ее летчик, сузив глаза.

Наташа постаралась сделать свою улыбку глуповатой.

— Я не понимаю по-немецки, — с ужасным акцентом сказала она.

Вайнер усмехнулся, не разжимая губ.

— Я отлично помню наш разговор. Вы были очень оскорблены, а я ведь предлагал вам будущность более заманчивую, чем должность кельнерши. Но все равно, вы служите нам, и так будет со всеми. Немецкий орел все шире простирает свои крылья. Земной шар в его железных когтях. Когда я, Эрих — Вайнер, поднимаюсь в воздух, враги бегут от меня, как цыплята от коршуна. Я чувствую себя богом… Вы не можете понять этого. Это доступно только нам, немцам…

Он говорил медленно, процеживая слова сквозь стиснутые зубы. Под коричневой кожей щек вздувались желваки. Наташа с облегчением поняла, что прославленный асс, чувствующий себя богом, мертвецки пьян. Он продолжал говорить мрачно, бессвязно и возвышенно и, вероятно, занимался бы этим бесплодным делом довольно долго, если бы к нему не подошли шатающиеся штабники. За их спинами Наташа потихоньку отступила. Потом летчики сразу собрались и уехали.

Наташа пришла домой очень поздно. Не зажигая огня, разобрала постель, разделась. Долго сидела в оцепенении, свесив с кровати голые ноги. Она ощущала страшную усталость, как после подъема на крутой перевал. Каждая жилочка еще дрожала от пережитого напряжения. Наташе вдруг стало горько и жалко себя, и она заплакала беззвучными слезами.

Поплакав немного, как бы отдав дань минутной женской слабости, она, не вытирая мокрых щек, залезла под одеяло и принялась размышлять. Постепенно она пришла к убеждению, что дело обстоит не так уж безнадежно, как ей показалось сперва. Если Вайнер и сообщит в гестапо, он ничем не может доказать, что встречал в Ростове именно ее, а не другую, похожую девушку. Они могли бы получить улики от нее самой, если бы она проговорилась. Но она не проговорится, пусть делают с ней что хотят. Возможно, что ее не заберут сразу, а установят за ней наблюдение. Надо будет предупредить Леонида Николаевича и Жору. И, что бы ни случилось, стоять до конца.

Глава десятая

1

Все было готово для приема. Светильник — консервная байка, над которой ветвились медные трубки, увенчанные голубыми лепестками пламени, — озарял исцарапанную стенку радиоприемника, стопку чистой бумаги, нарезанную длинными полосами, и розовое лицо Кости-отшельника, застывшего в терпеливом ожидании.

В репродукторе что-то пощелкивало, потрескивало и гудело ровно и настойчиво, будто в эфире дул сильный, неутихающий ветер.

На жестком отшельническом ложе, покрытом плащ-палаткой, молча ожидали гости. Тараненко уперся локтем в колено и запустил длинные пальцы в свою черную гриву. Серегин привалился к обтертой стенке. Горбачев сидел прямо и курил, пуская дым в низкий потолок.

Тараненко дежурил, Серегину и Горбачеву можно было бы давно — спать. Но сегодня в редакции почти никто не спал. Газета выходила сдвоенным размером, все участвовали в создании этого номера, и всем хотелось видеть процесс его рождения, а главное — ради чего и пришли гости в радиокелью к Никонову, — ожидался приказ Верховного Главнокомандующего.

Скрипнула дверь, и в комнату тихо вошел связной — боец Смоляков. Он сел на корточках возле стенки. Следом за ним такой же маневр проделал переплетчик Колесников. Затем появился заспанный фоторепортер Васин и стал у двери, заложив руки за пояс. Сейчас же ему пришлось посторониться, чтобы впустить в комнату Борисова. Вскоре в келью набилось народу полным-полно.

А в приемнике все трещали электрические разряды и шумел космический ветер. Но вот ветер усилился, послышался шорох, щелканье, и трубный голос диктора значительно сказал:

— Внимание, внимание! Начинаем передачу.

И после короткой паузы, во время которой все подвинулись поближе к приемнику, торжественно произнес:

— Приказ Верховного Главнокомандующего.

Никонов записывал крупным красивым почерком.

— …В суровые дни Отечественной войны встречают народы нашей страны день Первого мая, — медленно продолжал голос из приемника.

Это не была передача для массового слушания, во время которой диктор читает красиво и выразительно, интонациями подчеркивая важность текста. Это был так называемый сеанс ТАСС для областных газет. Текст передавался для записи. И диктор заботился о том, чтобы все, что он продиктует, можно было записать без ошибок. Он читал медленно, внятно, повторяя каждую фразу, стараясь отделить буковку от буковки, растягивая гласные и твердо, отчетливо выговаривая окончания слов. Но, видимо, сознание того, что он читает приказ Сталина, возбуждало диктора, и голос его звучал приподнято и взволнованно. И это сочетание приподнятости тона и необычного способа чтения заставляло особенно остро воспринимать каждое слово, сказанное диктором.

— Зимняя кампания показала, что наступательная сила Красной Армии возросла.

«Воз-рос-ла», — еще раз весело повторил диктор.

В комнате задвигались, кто-то шумно вздохнул. Костя-отшельник дописал лист, рывком сдвинул его на край стола и продолжал писать на другом. Лист стал медленно сползать. Смоляков подхватил его на лету и на носках побежал в типографию.

Неожиданно голос диктора стал удаляться и затихать, а трески и шумы усилились, Никонов поморщился, надел наушники и выключил репродуктор.

— Забивают, что ли? — тихо спросил Серегин.

Горбачев пожал плечами.

— Атмосферные помехи. Весна.

Теперь они не могли уже слышать голос диктора. Наклонившись над Никоновым, они читали то, что он записывал:

«…Красная Армия за время войны приобрела богатый военный опыт. Сотни тысяч бойцов в совершенстве овладели своим оружием. Многие командиры научились умело управлять войсками на поле боя. Но успокаиваться на этом было бы неразумно. Бойцы должны научиться хорошо владеть своим оружием, командиры должны стать мастерами ведения боя. Но и этого мало. В военном деле, а тем более в такой войне, как современная война, нельзя стоять на месте. Остановиться в военном деле — значит отстать. А отсталых, как известно, бьют. Поэтому главное сейчас состоит в том, чтобы вся Красная Армия изо дня в день совершенствовала свою боевую выучку, чтобы все командиры и бойцы Красной Армии изучали опыт войны, учились воевать так, как этого требует дело победы».

Серегину было очень неудобно стоять изогнувшись. Сзади на него навалились Тараненко и Горбачев. Пряжка на портупее Тараненко врезалась в плечо Серегина, но он не замечал этого.

У Никонова кончился очередной лист бумаги. На новом листе он написал крупными буквами: «Приказываю» — и дважды подчеркнул это слово. Гости еще ближе придвинулись к Никонову. Радист досадливо повел плечами, продолжая быстро писать:

«3. Всей Красной Армии — закрепить и развить успехи зимних боев, не отдавать врагу ни одной пяди нашей земли, быть готовой к решающим сражениям с немецко-фашистскими захватчиками. В обороне проявлять упорство и стойкость, свойственные бойцам нашей армии. В наступлении;— решительность, правильное взаимодействие войск, смелый маневр на поле боя, завершаемый окружением и уничтожением противника».

В типографии, куда Серегин и Тараненко пошли после того, как был закончен прием приказа, стояла та же сосредоточенная, деловая тишина, что и в радиокелье Никонова. Разделив длинный лист с записью на четыре части, наборщики набирали текст приказа. Их руки мелькали над гнездами касс в учащенном, спором ритме. Глядя на их дружную работу, Серегин подумал, что вот сейчас во всех газетных типографиях Советского Союза — и военных и гражданских — набирают приказ Верховного Главнокомандующего. Где-нибудь в далеком Заполярье, и на южной границе Армении, и в Москве, и в тысячах других городов и районных центров, в дивизионных, армейских, фронтовых типографиях вот так же раскачиваются над кассами наборщики или жужжат и лязгают горячие линотипы, и так же бодрствуют журналисты, чтобы утром миллионы еще влажных газет понесли в массы сталинское слово. Сознание, что он способствует этому, что он один из многотысячного отряда работников печати, рассеянного по земле советской, но делающего сейчас сообща, в единодушном усилии очень большое и очень важное дело, наполнило его гордостью. Сотни раз он видел, как набирают и верстают газету, но только сегодня этот знакомый, привычный процесс озарился для него новым светом, предстал в новом, возвышенном значении.

Наборщики выставляли набранные гранки на талер. Свинцовое воинство литер стояло плотно, плечом к плечу. Верстальщик строил его в массивные колонны-. Серегин смотрел, как колонна смыкается с колонной, и ему думалось об этих шеренгах строк стихами банковского: «готовые к бессмертной славе…» Да, этим строкам суждено только бессмертие. Отгремят бои, пройдут годы, а этот приказ, как и каждое слово Сталина, будет излучать вдохновляющую силу, подобно тому, как радий вечно излучает энергию. Завтра, припав к этому животворному источнику, советские воины станут в наступлений отважнее, в обороне упорнее. И те, кто в тылу кует для фронта оружие, заставят работать свои станки быстрее, хотя вчера еще казалось, что быстрее работать они уже не могут. В голове Серегина стучало: «Слово — полководец человечьей силы… Я знаю силу слов, я знаю слов набат…»

Пройдет два: три дня, и в редакционной почте, которую каждодневно приносит с ППС Марья Евсеевна, появятся десятки писем — откликов на приказ Сталина. От всех воинских профессий, от разных по характеру и по грамотности людей. Люди разные, а чувство одно: безграничное доверие и беспредельная любовь к человеку, который в грозный для родины час мужественно взял на себя ответственность за ее судьбу, к человеку, чей гений уверенно ведет Красную Армию и весь советский народ к победе.

— Старик, тебя зовет редактор, — сказал подошедший Тараненко.

— Зачем? — спросил Серегин, будто пробудившись от глубокого сна.

— Не знаю.

Макаров сидел за столом, на котором лежали мокрые газетные полосы, и рассеянно играл оглоблями очков.

— Вы почему не спите, Миша? — спросил он, взглянув на Серегина прищуренными глазами.

— Праздничный номер, — пробормотал Серегин, — как-то не спится.

— Надо спать, надо спать, — сказал редактор, явно думая о чем-то другом.

Несколько секунд он помолчал, надел очки. Взгляд его снова приобрел привычную твердость.

— Вот что, Миша, — сказал он наконец. — Вы возьмете оттиск приказа товарища Сталина и поедете на передовую. Там вы организуете в одном из подразделений чтение приказа и дадите в номер развернутую информацию о том, как бойцы и офицеры встретили приказ. Без такой оперативной информации следующий номер не может выйти. Вам понятна задача?

— Понятна, товарищ майор! — радостно ответил Серегин.

— А теперь идите спать. Когда все будет готово, вас разбудят.

Но спать не пришлось. Во-первых, оттиски могли быть готовы через час, — стоило ли ложиться? Во-вторых, Серегин просто не мог заснуть. И вместо того, чтобы лечь, он стал помогать Тараненко вычитывать уже сверстанные и выправленные куски полос.

3

Серое полотно дороги с хрустом наматывалось на колеса полуторки. Машину вел шофер Антоша Климик. Еще не совсем рассвело, но слева уже видны были фиолетовые холмы, справа — руины железнодорожной станции и две шеренги тополей, которые будто только ждали команды, чтобы сорваться с места и зашагать на фронт. Тепло кабины, ритмичный гул мотора, а главное — усталость после бессонной ночи сморили Серегина, и он крепко уснул, привалившись к мягкой спинке и вытянув ноги.

Проснулся он оттого, что Климик тряс его и твердил: «Товарищ старший лейтенант, контрольно-пропускной пункт!» «Ну и силен спать!» — сказал кто-то и рассмеялся. Серегин услышал это, понял, что говорят о нем, но и теперь не мог стряхнуть с себя оцепенение сна. Наконец он открыл глаза и недоумевающе посмотрел на дорогу, на степь, сверкающую под солнцем искрами росы, на зеленый шалаш у дороги и на загорелое, в крупных морщинах, лицо регулировщика, который, делая под козырек, спрашивал у Серегина документ.

Серегин вдруг вспомнил, что у него в полевой сумке лежит приказ Верховного Главнокомандующего, и остатки сна мгновенно слетели. Теперь он смотрел на регулировщика с глубоким сожалением. Серегину хотелось сейчас же рассказать ему о приказе, но Климик рванул с места и стал выжимать из мотора все, что мог. Навстречу в трофейном «оппеле» мгновенно промелькнул какой-то полковник. Серегин и на него взглянул с состраданием. Оттого, что он уже читал приказ Сталина, а полковник вернее всего еще не читал, Серегин чувствовал себя выше полковника.

Скоро стал отчетливо слышаться басовитый орудийный гром. Впереди показалась станица. Машина переехала через мост, поднялась на пригорок и свернула влево. Здесь, на окраине станицы, помещался командный пункт гвардейской сибирской дивизии. Собственно, она уже не была чисто сибирской. Дивизия сражалась с первых дней войны, несла потери, а пополнялась не только за счет сибиряков. Начальник политотдела дивизии был украинец с пышными смоляными усами. Доложив ему о своей задаче, Серегин спросил совета, куда поехать. Начполит порекомендовал полк Козырева — ближе всех — и дал провожатого. Серегин посадил его в кабину, чтобы он указывал Клюшку дорогу, а сам сел в кузов.

Теперь, не заглушаемые мотором, слышны были все характерные звуки передовой. Где-то неподалеку вела беглый огонь батарея. Ей отвечали: с небольшими паузами раздавались разрывы. В утреннем небе уже гудели самолеты. Вдруг с мгновенным ревом налетела тройка «илов» и скрылась.

Машина остановилась у подножия невысокого холма. Климик загнал ее в кусты и лег спать, а Серегин полез на бугор за провожатым. У заместителя командира полка по политчасти он застал агитатора полка, который как раз собирался в батальон. Однако замполит отпустил корреспондента только после того, как сам прочитал приказ.

Агитатор полка повел Серегина укромной тропой-ложбиной сквозь заросли кустарника. Артиллерийская перестрелка усилилась. То и дело в воздухе слышался воющий звук летящего снаряда, тупой удар разрыва. Серегину казалось, что снаряды рвутся очень близко, и ему стало легче, когда агитатор повел его по глубокому ходу сообщения. Они шли довольно долго, цепляясь за стенки, потом свернули в боковой ход, дошли до какого-то блиндажа, очевидно командирского, где телефонист сказал им, что все сейчас в ротах. Все так же, по ходу сообщения, они отправились дальше и попали во вторую роту, где агитатор полка познакомил Серегина с замполитом роты лейтенантом Барамишвили, а сам пошел в третью роту проводить митинг.

У лейтенанта Барамишвили были бархатные девичьи глаза и синеватые щеки, выбритые до блеска. Говорил он с чуть заметным акцентом, который не искажал его речи, но делал ее своеобразной. Узнав, с какой целью приехал Серегин, Барамишвили крепко пожал ему руку.

— Чудесно! — сказал он. — Правильно сделал, что поехал прямо в нашу роту. Знаешь, какой у нас замечательный народ!

Много раз Серегин бывал в частях, и куда бы он ни попадал, везде командиры и политработники уверяли корреспондента, что люди в их подразделениях замечательные и выдающиеся. И, познакомившись с этими людьми, он всегда убеждался, что его не ввели в заблуждение. И сейчас, охотно поверив лейтенанту, Серегин сказал только, что очень спешит.

— Все будет сделано, — успокоил его Барамишвили. — А где же приказ?

Серегин достал из полевой сумки сложенный вчетверо оттиск. Барамишвили осторожно развернул его. Лист был еще сырой. При косом свете, падавшем на оттиск из двери блиндажа, буквы казались вдавленными, будто вырезанными на желтоватом камне. И как сквозь дымку внимательно, но не строго глянул на политработников портрет Сталина.

— Приказ Верховного Главнокомандующего, — сказал Барамишвили, — полагается зачитывать перед строем, но здесь где роту построишь? И всех собрать невозможно, — как бы извиняясь, продолжал он, — сегодня немцы уже один раз контратаковали. Хотят испортить нам праздник. Сейчас я вызову сюда тех, кто может оставить позиции.

4

Серегин остался один в просторном блиндаже. Накат его был сделан из рельсов. По всем признакам, немцы сооружали этот блиндаж и траншеи, которые сейчас занимала рота, задолго до того, как сюда приблизилась линия фронта.

С потолка и стен все время сыпались с шорохом мелкие комочки глины. Серегин заметил, что он уже привык к артиллерийской канонаде. Вообще он сделал такой вывод: чем ближе к передовой, тем меньше действуют на нервы звуки выстрелов и разрывов. К ним привыкают, как человек, живущий у трамвайной линии, — к шуму трамвая. Поэтому фронтовика скорее обеспокоит непривычная тишина, чем артиллерийский обстрел или бомбежка.

Начали подходить бойцы. Первым появился пожилой высокий солдат с темным, сильно изрытым оспой лицом. Увидев незнакомого старшего лейтенанта, он откозырял, попросил разрешения войти и присел на корточки у стены блиндажа, держа винтовку между коленями. Затем подошло сразу трое молодых гвардейцев, чем-то похожих друг на друга — не то манерой носить пилотку сильно набекрень, не то особенно лихим способом козыряния, когда к голове подносится сжатый кулак и лишь на уровне лба рука пружинно распрямляется. Затем ввалился кряжистый ефрейтор, должно быть из кадровых сибиряков. Вслед за ним разлетелся с прибаутками разбитной парень в надвинутой по самые брови пилотке, с автоматом, болтающимся на ремне.

— Что, братки, заскучали без начальства? — бойко спросил он.

На него зашикали.

Разбитной парень разглядел Серегина, извинился и, подсев к молодым гвардейцам, стал с ними шептаться.

В блиндаж заглядывали все новые и новые лица, но уже не входили внутрь, а оставались в траншее. Оттуда доносились обрывки разговоров:

— …Выйдешь на бугор, и сколько глаз хватает — зеленя…

— …А я говорю: мы тоже знатные…

— …Принимаю для освежения две кружки бархатного и вливаюсь в колонну. А там пляшут, оркестр играет…

— Да-а… Веселый праздник Май.

— Старший лейтенант идет, посуньтесь!

Разговоры смолкли. Вошел старший лейтенант, и Серегин понял, почему три молодых гвардейца были похожи друг на друга: они подражали своему командиру роты. Это у него пилотка была сдвинута сильно набекрень. Это он взаимно приветствовал Серегина особенным, лихим способом. На груди командира сверкали боевой орден Красного Знамени, орден Красной Звезды и две медали «За отвагу».

— Чанцев, — назвал он себя, крепко пожимая руку Серегину и садясь возле него на ящик из-под мин. Тотчас появился и Барамишвили.

— Всех, кого можно было, собрали. Будем начинать? — спросил он.

— Да-да, пожалуйста, — сказал корреспондент.

Барамишвили стал в траншее, напротив входа в блиндаж, так, чтобы его хорошо слышали и те, кто был в траншее, и те, кто был в блиндаже. Из всех бойцов, находившихся в траншее, Серегину были видны только двое. Один из них стоял, прислонившись плечом к рыжей глинистой стенке. В прокуренных усах его пробивалась седина, брови выгорели добела, а кожу на лице выдубили до черноты солнце, пот и степные ветры. Он стоял, сложив тяжелые рабочие руки на дуле винтовки. У его ног сидел на корточках молодой боец. Пилотка, конечно же, была сдвинута на одно ухо, а другое ухо — большое и розовое — обиженно отгибалось от стриженной под бокс головы! Держа автомат на коленях, боец с наивным любопытством смотрел снизу вверх на лейтенанта, разворачивающего оттиск.

— Товарищи бойцы! — сказал Барамишвили. — Сейчас я прочту вам первомайский приказ Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина.

Бойцы шевельнулись и застыли в напряженном ожиданий.

Барамишвили начал читать не очень громко и неторопливо. Но постепенно он, воодушевляясь, разгорячился, и его голос достиг высокой, звенящей ноты.

Лицо старого бойца сохраняло выражение сурового спокойствия. Только руки его, вначале лежавшие свободно, к концу чтения с силой сжали ствол винтовки. Зато на лице юноши отражалось все, что он переживал, слушая приказ. Так ясная, стеклянная гладь пруда, в которую задумчиво смотрится прибрежная верба, отражает то хмурое облачко, то чистую синеву неба, то солнечный луч, раздробленный на миллион серебристых бликов. Лицо юноши было настолько подвижным, что Серегин, уже знавший приказ почти наизусть, мог бы, и не слыша текста, а только глядя на бойца, сказать, какое именно место приказа читает сейчас Барамишвили.

Не отрывая глаз от замполита, боясь пропустить хоть одно слово, слушал боец заключительную часть приказа. Незаметно для себя он кивал головой в знак согласия с там, что читал Барамишвили. «Точно выполнять приказы командиров… Не отдавать врагу ни одной пяди нашей земли… В обороне проявлять упорство и стойкость… В наступлении — решительность… Мстить беспощадно немецким захватчикам за кровь и слезы наших жен и детей, матерей и отцов, братьев и сестер…»

Барамишвили закончил чтение. И почти в тот же момент раздался резкий крик наблюдателя:

— Танки!

— По местам! — оглушительно рявкнул Чанцев над самым ухом Серегина и первым выскочил из блиндажа. Бойцов будто выдуло ветром.

Серегин выбежал вслед.

— Сюда! — крикнул ему Барамишвили, сворачивая в боковой ход.

Они оказались среди раскинутых веером стрелковых ячеек, в которых стояли, прильнув к винтовкам, бойцы. Барамишвили остановился у амбразуры, замаскированной бурьяном, и сильной рукой притянул к себе Серегина.

— Смотри, корреспондент, смотри! — возбужденно сказал он. — Худшего момента для контратаки они не могли выбрать.

Впереди расстилалось пустынное, густо испещренное оспинами воронок поле боя. Вдали угадывались вражеские окопы, а за ними из невидимой лощины выползали танки. Передний, сверкнув отполированными траками, перевалил через окопы. Чуть отставая от него и беспокойно поводя черным зрачком орудийного дула, двигался второй, а из лощины уже выглядывала башня третьего. Из окопов выскакивали вражеские солдаты и бежали рядом с танками, стараясь укрыться за их корпусами.

Должно быть, артиллеристы внимательно наблюдали за противником, потому что не успели танки пройти и нескольких десятков метров, как над полем прошумел ураганный ветер и за немецкими окопами у невидимой лощины встала черная стена разрывов. Сквозь эту стену уже не мог пройти больше ни один танк. Ветер дунул еще и еще раз. Вдруг передний танк странно сплющился, стал плоским, как жаба: удачным попаданием у него сорвало башню. По линии наших траншей прокатился торжествующий крик. Все это произошло в считанные секунды. Теперь только один танк двигался вперед, и за ним продолжали бежать солдаты. Наши молчали, выполняя переданный по линии приказ: без команды не стрелять.

В промежутках между орудийными выстрелами ясно слышался лязг гусениц танка и топот ног приближающихся немцев. Напряжение нарастало. Серегину показалось, что еще немного — и будет поздно: эта железная махина вместе с солдатами ворвется в окопы.

— Почему не стреляют? — нервно спросил он.

Как бы в ответ послышалась повторяемая командирами взводов команда:

— По гитлеровским захватчикам, в пояс, часто — огонь!

И справа и слева затрещали частые винтовочные выстрелы, посыпалась пневматическая дробь пулеметов. Огонь поражал гитлеровцев почти в упор; набегающие из глубины поля спотыкались о трупы тех, кто был впереди.

В шуме стрельбы неслышно, как мячик, взлетела противотанковая граната и легла под левую гусеницу танка. Взрыв был совсем негромким; танк сделал крутой поворот налево и стал боком. В него тотчас же полетело несколько бутылок с горючим.

Гитлеровцы по инерции еще бежали. Но, видимо, они уже поняли, что атака сорвана. Бег у многих замедлился, и они, трезвея, стали поворачивать обратно.

По нашей линии прокатился подхваченный десятками голосов крик. Лейтенант Барамишвили, вскочив на бруствер, взмахнул зажатым в левой руке оттиском и тоже закричал высоким, звенящим голосом. Серегин не отставал от него. Чувство, которое томило его еще этой бессонной ночью, требуя выхода, толкнуло его вслед за Барамишвили.

Бойцы роты Чанцева бросились из окопов. Серегин постиг замысел расчетливого командира: допустить гитлеровцев как можно ближе, дезорганизовать их огнем и, опрокинув, на их плечах ворваться в немецкие окопы.

Контратака шла в молчании. Слышен был только грузный бег десятков ног, частое дыхание бегущих да короткие вскрики настигаемых врагов. Неожиданно ударили немецкие пулеметы. Гитлеровский командир, увидев, что его солдаты возвращаются не одни, должно быть, решил, что их жизнь — не слишком дорогая цена за линию обороны. И он приказал открыть огонь, не считаясь с тем, что пострадают прежде всего немецкие солдаты. Огонь был сильным, но он уже не мог остановить атакующих.

Барамишвили упал, не добежав нескольких шагов до немецкой траншеи. Он силился что-то сказать наклонившемуся к нему Серегину и не смог. Глаза его помутнели и закрылись. Подбежали бойцы. Серегин с их помощью втащил лейтенанта в очищенную от немцев траншею. Лейтенанта посадили, прислонив спиной к стенке окопа. Несколько голосов крикнули санитара. Отстраняя бойцов, стремительно подошел разгоряченный Чанцев.

— Гоги, очнись, очнись, дорогой! — ласково и тревожно сказал он.

Барамишвили с усилием открыл глаза.

— Пройдет… Ничего… — шопотом сказал он и опять опустил синеватые веки.

— Жив! Ерунда. Будет жить! — сердито закричал Чанцев и устремился дальше. Его зычный голос послышался уже издалека: рота развивала успех. Подошедшая санитарка стала расстегивать выцветшую гимнастерку лейтенанта, на которой медленно расплывалось бурое пятно, а Серегин разжал судорожно стиснутые пальцы Барамишвили и бережно, как святыню, взял смятую и залитую кровью газетную страницу.

Глава одиннадцатая

1

Эрих Вайнер проснулся с тяжелой головой. Полуголый вышел во двор, вымылся до пояса ледяной водой, растерся жестким мохнатым полотенцем. Размышляя о событиях вчерашнего вечера, он вспомнил кельнершу. Как эта девка очутилась здесь? Если только это она, надо сказать, чтобы ее проверили. Хотя, пожалуй, стоит съездить в столовую пообедать и взглянуть на эту девку при дневном свете, чтобы не ошибиться.

Остатки хмеля быстро выветрились из головы Вайнера.

Летчики, встретившие его в строю на аэродроме, выглядели браво. Крепкие, испытанные парни. Вайнер гордился ими.

Утро было свежее, безветренное и обещало теплый день. Над влажным полем аэродрома поднимался розовый пар. Осиные рыльца «мессершмиттов» хищно высовывались из капониров, насторожив усики пропеллеров.

Работы предстояло много. Вайнер знал, что на Кубань стянуты огромные воздушные силы. — Правильная тактика, чорт побери! Иметь подавляющее превосходство в воздухе, как это было в прошлом году, — значит обеспечить победу.

Однако в тот же день он почувствовал, что по сравнению с прошлым годом кое-что изменилось.

Из первого же вылета не вернулись два летчика.

Один из них был любимцем командира эскадрильи. Мрачный, как грозовая туча, Вайнер вылетел сам, чтобы отомстить. «Мессершмитт» круто набирал высоту. Рядом, будто привязанные невидимой ниточкой, летели два ведомых. Утренняя дымка уже растворилась в горячих солнечных лучах. Воздух стал сухим и прозрачным, лишь высоко-высоко на бледно-голубой поверхности неба всплывали легкой пеной белые хлопья облаков. С той высоты, на которую поднялся Вайнер, земля была похожа на цветную карту без надписей и отметок. Справа, сливаясь с небом, голубело море. Глядя на распростертые внизу поля, станицы, горы, Вайнер, как всегда во время полета, проникся опьяняющим чувством. Он твердо знал, что в воздухе ему никто не может противостоять. Когда-то он побаивался английских летчиков, но оказался сильнее. Американцев он тоже бил. А русские, что ж… Наверно, они не лучше.

Птичья голова Вайнера, обтянутая шлемом, поворачивалась в прозрачном фонаре. Асс искал противника, заранее предвкушая победу. Вдруг в шлемофоне раздался встревоженный голос станции наведения: «Ахтунг, ахтунг!» Ну, что там такое? «Внимание, внимание, в воздухе Покрышкин. Покрышкин в воздухе!»

Это имя Вайнер уже слышал, когда знакомился с кубанским театром военных действий. Покрышкин — русский асс. Тем лучше! Очень хорошо, что попался именно он.

Русские самолеты появились со стороны солнца и смело атаковали немцев. Повинуясь приказу Вайнера, два его спутника завязали бой с ведомым русским, а Вайнер начал поединок с ведущим, решив, что это и есть Покрышкин.

Уйдя от первой атаки русского, Вайнер свечой полез вверх, стремясь добиться преимущества в высоте. Но ему не удалось подняться выше русского, и русский снова атаковал его… Плохо было то, что русский предугадывал каждый маневр Вайнера, держал инициативу в своих руках. Вайнер привык нападать, а сейчас ему приходилось защищаться; это выводило его из равновесия. И когда после очередной мгновенной схватки самолеты разошлись на виражах, в глубине сознания немецкого асса мелькнула мысль, что было бы неплохо, если бы этот Покрышкин сейчас обратился в бегство. Он, Вайнер, удовольствовался бы этим и не стал бы преследовать его. Но русский совсем не собирался бежать: развернувшись, он снова пошел на сближение с дальней дистанции.

Вайнер закипел холодным бешенством. Ладно, сейчас он покажет русскому, что такое бой с немецким ассом! Послушный твердой руке своего хозяина, «мессершмитт» ринулся в лобовую атаку.

Самолеты сближались с катастрофической быстротой. Вытянув вперед голову, Вайнер ждал, когда русский, не выдержав, отвалит в сторону или вверх, чтобы в этот момент всадить в него очередь. Еще несколько мгновений — и столкновение станет неизбежным… Но русский не отваливал… У Вайнера вспотела рука, которой он сжимал рукоятку управления. Повинуясь уже не сознанию, а инстинкту самосохранения, Вайнер отжал рукоятку от себя, чтобы уйти под трассу русского самолета, — и тотчас мешком посунулся к щитку с приборами, прошитый свинцовой строчкой. «Мессершмитт» вошел в пике.

Артиллеристы-гвардейцы тяжелой батареи, стоявшей под Крымской, слышали звуки воздушного боя, но так как за последние дни стрельба и гул в воздухе стали привычными, не обратили внимания на происходящее вверху. Однако близкий, все нарастающий вой заставил всех поднять головы. Пикируя с высоты более трех тысяч метров с мотором, работающим на максимальных оборотах, «мессершмитт» развил чудовищную скорость и врезался в землю неподалеку от батареи.

В числе бойцов и офицеров, подбежавших к месту падения, был корреспондент армейской газеты Серегин.

Мотор и то, что осталось от прославленного асса, ушло глубоко в почву. Наверху дымилось месиво из обломков крыльев и фюзеляжа. Над этим месивом, как надгробие Эриху Вайнеру, торчал искореженный руль поворота с намалеванной на нем черной свастикой.

2

О гибели Вайнера Наташа узнала к вечеру из разговоров летчиков и штабистов. Разговоры были довольно безрадостные. Немецких летчиков особенно угнетало то обстоятельство, что Вайнера сбил не Покрышкин, — это было бы еще не так обидно, — а какой-то неизвестный русский летчик. Покрышкин же в этот день совсем не летал, и станция наведения сообщила о его вылете ошибочно.

Вообще эскадрилье очень не повезло на кубанском фронте. Дня через три после гибели ее командира автобус, везший летчиков на аэродром, подорвался за Темрюком на партизанской мине. Почти весь летный состав вышел из строя.

Некоторое время Наташу волновал вопрос: успел ли Вайнер сообщить о ней гестапо? Похоже было, что не успел. Леонид Николаевич, которому она все рассказала, тоже был такого мнения. Все же он предупредил, что на днях они должны будут перейти фронт. Наташа догадывалась, что «дядя» имел отношение к взрыву аэродромной машины.

В день, назначенный для отъезда, Наташа пришла к Леониду Николаевичу, едва забрезжил рассвет. «Дядя» ожидал ее у калитки. Они перевалили через горку, на вершине которой действовал грязевой вулканчик, и на восточной окраине городка зашли во двор, в котором стояла грузовая машина. Леонид Николаевич вошел в хату, оставив Наташу на крыльце. Долговязый немец-шофер не спеша снаряжал машину. Он залил в радиатор воды, поднял капот, поковырялся в моторе… Наташа вдруг почувствовала, что ее начинает раздражать эта медлительность. Наконец на крыльце появился интендант с заспанным, недовольным лицом. За ним почтительно шел Леонид Николаевич. Не глядя по сторонам, интендант проследовал к машине. Шофер засуетился, распахнул перед ним дверь кабины. Леонид Николаевич подмигнул Наташе, помог ей забраться в кузов и следом влез сам.

Машина была нагружена мешками и мягкими тюками, вероятно с обмундированием, накрытыми камуфлированной плащ-палаткой. Наташа нашла себе удобную ямку и умостилась в ней.

Облако, похожее на шкурку белого каракуля — все из мелких серебряных завитков, — плыло в сером, еще лишенном красок рассветном небе. Неожиданно облако вспыхнуло, охваченное пламенем, и засветилось теплым, розовым светом.

Наташа пригрелась и задремала. Несколько раз она просыпалась, поглядывала на облако — оно продолжало гореть — и снова погружалась в забытье, потом уснула крепко и надолго. Когда проснулась, машина шла уже между лесными холмами предгорий. От облака остался только пепел, развеянный по голубому небу.

Леонид Николаевич сидел, привалившись к борту. Глаза его, влажные, должно быть, от резкого встречного ветра, остановились на девушке теплым взглядом.

— Вот, Наташа, — растроганно сказал он, — скоро мы будем дома.

Девушке показалось, что она только сейчас увидела этого человека: его неизмеримую любовь к родине, ради которой он не побоялся стать «предателем» даже в глазах семьи, и радость сейчас, когда они возвращались к своим. Ей стало немножко стыдно: спала, как сурок.

Она села, обхватив руками колени, подставила лицо свежему, бодрящему ветру.

Дорога путалась между высотами, лишь изредка поднимаясь на склоны. Вокруг раскрывался вид однообразный и неповторимый: живописные лужайки в чистой, яркой зелени, в белых брызгах ромашек, окруженные деревьями. Иногда на крутых поворотах Наташа видела величественные горы, до макушек заросшие лесом.

Незаметно для себя Наташа стала думать о Серегине. Так уже повелось с некоторых пор, что когда ей хотелось хотя бы мысленно поделиться с кем-нибудь горем или радостью, всегда в ее памяти возникало открытое мальчишеское лицо корреспондента.

Встреча с ним заставила Наташу изменить некоторые свои взгляды. Раньше она считала, что разведчику лучше совсем не иметь близких, что в трудный час, когда потребуется рисковать жизнью, никакие мысли о семье или о любимом не должны мешать ей выполнить свой долг. Поэтому, написав в начале войны матери, находящейся в эвакуации, что по некоторым причинам она долго не сможет сообщать о себе, Наташа начала приучать себя к мысли о своем одиночестве. И вот появился Серегин.

Сперва он показался Наташе чересчур развязным и самоуверенным; таких она терпеть не могла. Однако вскоре она поняла, что это впечатление ошибочное, что Серегин скорее застенчив. А еще через некоторое время Наташа поймала себя на том, что слишком часто думает о Серегине и что эти думы совсем не мешают ей делать свое дело. Поразмыслив, она пришла к убеждению: нельзя человеку быть «перекати-полем». И даже если он разведчик, все равно у него должна быть семья, и друзья, и знакомые. Пожалуй, это не только не помешает ему в минуты опасности, а, наоборот, поддержит. Что касается ее прежних рассуждений, то это аскетизм, жертвенность и вообще чепуха.

Когда после долгой разлуки Серегин с такой радостью встретил ее, у Наташи дрогнуло сердце. Вековечным инстинктом женщины она поняла, что это пришло настоящее, большое, сильное чувство. И она не противилась этому чувству, но с мудрой осторожностью позаботилась о том, чтобы не сразу открыть его Мише. Потом опять долгая-долгая разлука, во время которой это чувство зрело, крепло и ширилось.

Так было у нее. А у него? Может, все давно развеялось и позабылось? Наташа зажмурилась, представила себе близко-близко растерянное и радостное лицо Михаила и решительно встряхнула головой: нет, не развеялось!

5

На развилке дорог машина остановилась. Леонид Николаевич и Наташа слезли. Интендант покатил дальше, а они, убедившись, что дороги пустынны, свернули прямо в чащу.

Лес был пронизан солнечным светом. Невидимое население, скрытое нежной, еще клейкой зеленью, жужжало, щелкало, звенело, насвистывало на разные лады. Крепкий настой прелой листвы и смолистых почек нагревался в солнечном тепле. Леонид Николаевич шагал впереди, озабоченно осматриваясь, ища какие-то известные ему приметы.

Через полчаса они вышли на лужайку, где мальчонка лет тринадцати, в драном ватнике, пас трех тощих коров. Леонид Николаевич подошел к нему, тихо поговорил; мальчонка кивнул в сторону леса. Разведчики направились туда. Навстречу им вышли двое мужчин с немецкими автоматами.

— Куда путь держите? — спросил один из них, пожилой казак с рыжеватой окладистой бородой.

— К теще на галушки, — улыбаясь, ответил Леонид Николаевич.

— С чем предполагаются галушки? — деловито продолжал бородач.

— С перцем и сметаной.

Бородач остался вполне доволен ответами и, дружелюбно улыбнувшись, оказал:

— Ну, здравствуйте, товарищи.

Никогда Наташа не думала, что простое слово «товарищи» могло звучать такой музыкой.

Спутник бородача, еще ни разу не брившийся юнец, как увидел разведчицу, так и не смог оторвать от нее откровенно восхищенного взгляда.

Леонид Николаевич заторопил:

— Не будем терять времени, товарищи, шагать еще далеко.

Они снова углубились в лес. Впереди, шел бородач, за ним Леонид Николаевич, затем Наташа, а юноша замыкал цепочку. Долго пробирались они через чащу, то спускаясь в прохладные, тенистые ущелья, то взбираясь на овеваемые жарким полуденным ветром гребни высот.

Уже на склоне дня путники добрались до лесной сторожки, где находилось боевое охранение партизанского отряда и где их ждали три разведчика из дивизии. Фронт был, должно быть, близко, потому что в чистом вечернем воздухе отчетливо слышались артиллерийские выстрелы и тонкое стрекотанье пулеметов.

Усталые путники свалились спать. Поздно ночью дивизионные разведчики провели их через линию фронта.

4

Последний километр Наташа шла с большим трудом, через силу передвигая ноги. Дойти бы скорее и лечь, дать отдых одеревеневшим ногам. Но, странное дело, очутившись в батальонной землянке, она почувствовала себя не такой уж усталой. Сознание того, что она среди своих, что ей не надо следить за каждым своим шагом и за каждым шагом окружающих, наполняло ее бодрящей радостью. Она с большой остротой ощутила возникшее еще в Темрюке предвкушение счастья.

С особенным, жадным любопытством Наташа вглядывалась в лица окружающих. Дивизионные разведчики отрапортовали о выполнении задания и ушли. В землянке остались Леонид Николаевич, Наташа, адъютант старший — молодой офицер, которого Наташа нашла похожим на Серегина, телефонист, сообщивший кому-то, что «гости, которых ожидали, прибыли», и пожилой боец, должно быть ординарец.

Адъютант старший подмигнул ординарцу. Тот засуетился, исчез куда-то, вернулся с котелком дымящегося чая, быстрыми, спорыми движениями поставил на стол кружки, хлеб, консервы. Для шику хотел застлать стол газетой, но Наташа, увидев, что это «Звезда», сказала:

— Дайте, пожалуйста, я почитаю.

Боец с готовностью протянул ей измятый газетный лист.

— Только старая газетка, — извиняющимся тоном сказал он.

Телефонист засмеялся.

— Вот чудак ты, Фролов! Все одно гражданочка ее не читала. Небось, туда, — он сделал ударение на слове «туда», — наша полевая почта газеты не доставляет.

Наташа с трепетом развернула газету. Передовая: «Умело вести ближний бой»; короткая фронтовая информация: «Воюют не числом, а умением»; «Поединок с вражеской батареей» — это об артиллеристах и подписано: «М. Серегин». Ну, здравствуй, Миша, вот мы и встретились!

Она читала заметку и не понимала, что читает, потому что все время отрывалась от текста, чтобы взглянуть на подпись. Но конец она перечитала дважды. Там говорилось, что артиллеристы, подавив вражескую батарею, вскоре увидели гибель немецкого самолета, который врезался в землю неподалеку от их батареи. Судя по некоторым подробностям, Миша был свидетелем бесславного конца Эриха Вайнера. Вот совпадение! А ведь Миша мог бы случайно оказаться здесь, в этом батальоне…

Адъютант старший жестом радушного хлебосола пригласил разведчиков к столу:

— Прошу подкрепиться с дороги.

Наташа спросила его:

— Скажите, сейчас в батальоне или в полку есть корреспондент из газеты?..

— Сейчас нету, — ответил адъютант старший с таким огорчением, как будто отсутствие корреспондента было его грубым упущением, — но на прошлой неделе был. Гвардии капитан Бакунин… Нет, Бабурин.

«Ну, ничего. Все равно теперь скоро встретимся!» — подумала Наташа.

Разведчики успели попить чаю и подремывали разморенные, когда за ними пришел связной из штаба полка. Тай их ожидал незнакомый Наташе майор, который, не тратя времени на расспросы, усадил их в трофейный «мерседес» и повез в Краснодар.

Леонид Николаевич пробыл у своего начальства недолго. Вышел сияющий, оживленный.

— Все хорошо, — ответил он на немой вопрос Наташи, — остаюсь пока в Краснодаре.

— Очень рада за вас, — от души сказала Наташа, — передавайте привет тете и моей троюродной сестре, или как мне Лена доводится?

— Ладно, дорогая племянница, — посмеялся Леонид Николаевич, — давай уж я тебя поцелую, — может, не увидимся больше.

— Заходите, — сказал Наташе адъютант.

Генерал, ведавший действиями партизан в тылу врага, сидел за массивным письменным столом, на котором не было никаких бумаг, и чистил мундштук.

— Здравствуйте, товарищ генерал.

— Здравствуй, здравствуй. Садись, — генерал указал на мягкое кресло возле себя.

Мундштук был с фокусом: разборный, с приспособлением для улавливания никотина. Генерал попытался его продуть, отчего побагровели лицо и шея генерала и даже кожа на голове, просвечивающая сквозь седые, редеющие волосы, но мундштук был закупорен плотно. Тогда генерал с озабоченным видом пошарил в ящике, достал проволочку и прочистил забитое отверстие.

Собрав мундштук, он потянулся к папиросной коробке, но, вспомнив что-то, ограничился тем, что побарабанил пальцами по коробке, а папиросу не взял.

— Так-то, — неизвестно о чем сказал он и повернулся вместе с креслом к Наташе. — Ну, рассказывай, Наташа. Настроение, настроение меня интересует. Чем немцы дышат, — добавил он, заметив, что девушка в затруднении.

— За последнее время стали немцы оживать, — сообщила Наташа, — в связи с приходом подкреплений и с постройкой «Голубой линии».

— А что, много разговоров о «Голубой линии»? Большие надежды на нее возлагают?

— Да. Надеются за ней удержаться.

— Гм… Держалась и лошадь за оглобли, да упала, — скептически сказал генерал. — Нет уж, ничто им теперь не поможет… Ну, а как твое самочувствие?

Наташу удивил этот вопрос. Несколько секунд она молчала, не зная, что ответить. Генерал испытующе смотрел на нее.

— Устала? — спросил он. — Я говорю не о физической усталости, а о моральной. Работа у нас тяжелая, нервная, не каждому под силу… Есть еще порох в пороховнице?

— Есть, товарищ генерал.

— Ну, хорошо.

Он взял папиросу, закурил и с облегчением выпустил клуб дыма.

— Очень хорошо. Мы не имеем сейчас права на усталость. В «горах бывала, знаешь — высится вершина, кажется, близка, рукой подать, а до нее еще итти да итти. Так и в этой войне. Победа за нами. Это так же верно, как то, что существуют Казбек и Эльбрус… Никакие «голубые линии» немцев теперь не спасут. Мы вышвырнем захватчиков с нашей земли. И очень даже возможно, что фронт, передвигаясь все дальше и дальше на запад, дойдет и до Германии. Ведь может быть так?

— Так обязательно будет, — убежденно сказала Наташа.

— Ну, а разведка должна смотреть далеко вперед и сделать что в ее силах, чтобы облегчить нашим войскам действия на вражеской территории. Вот, почему мы и решили, Наташа, послать тебя на разведывательную работу в Германию, в самое логово врага.

— Я готова, — ответила Наташа после долгой паузы.

Генерал чуть улыбнулся:

— Нет, сейчас ты еще не совсем готова. Надо еще получить инструкции, а уж потом — в Германию.

— Понятно, товарищ генерал. Когда выезжать за инструкциями?

Генерал поднялся и взглянул на ручные часы.

— Выезжать немедленно.

Наташа не смогла удержать движения.

— Документы заготовлены заранее, — сказал генерал. — Я же не сомневался, что ты согласишься. Получишь пакет и — на аэродром. Через час вылет. И вот что: дело это сугубо конспиративное. Поэтому никому ни слова. От переписки тоже придется воздержаться. Понятно?

— Понятно, товарищ генерал.

— Будь счастлива, Наташа.

Она вышла в соседнюю комнату, где привезший ее майор, дуя на обожженные пальцы, заклеивал пакет чадящим, потрескивающим сургучом.

«…Вот и не пришлось нам встретиться, Миша. И долго еще не придется. Война… Будешь ли ты ждать и помнить? Или облетит пустоцветом вспыхнувшее было чувство? Ну, что ж, если забудет, значит и не любил по-настоящему. А для той, настоящей, большой любви, которая на всю жизнь, но страшны ни преграды, ни расстояния, ни время…»

Глава двенадцатая

1

Бои кипели, не утихая, по всему фронту, от кубанских плавней до Новороссийска. Пятого мая наши войска прорвали оборону противника на протяжении двадцати пяти километров и овладели железнодорожным узлом и большой станцией Крымская, превращенной немцами в важнейший, сильно укрепленный узел сопротивления. Продвинувшись в глубину на тринадцать километров, наши войска заняли также населенные пункты Красный, Черноморский, Запорожский, Веселый, Садовой, Благодарный, Мелеховский, Нижне-Греческий, Верхний Адагум и Неберджаевскую. Были захвачены трофеи.

В редакции гордились тем, что Крымскую взяли в День печати.

Яростными контратаками немцы пытались вернуть утерянное, но безуспешно. Наши части продолжали наступление и восьмого мая вышли к новой линии немецкой обороны. Слухи об этой линии ходили уже давно, и самые противоречивые. Одни говорили, что это типичный геббельсовский блеф, вроде «атлантического вала», которым немцы пугали наших чересчур осторожных союзников. Другие утверждали, что это мощные укрепления из бетона и стали со всякими подземными сооружениями. В действительности же, как это часто бывает, истина находилась посредине между этими крайними точками зрения.

«Голубая линия», как окрестило новые оборонительные рубежи жадное до пышных и звучных названий гитлеровское командование, начиналась у кубанских плавней и извивалась змеей до самого Черного моря. Она проходила по тщательно и заблаговременно выбранным господствующим высотам. Слухи насчет неуязвимых подземных сооружений распускали сами немцы. На самом деле была сильно развитая система траншей и дотов, минные поля, проволочные заграждения. Одним словом, серьезно, но ничего необыкновенного.

Редакция, которая быстро улавливала общественное мнение, определила и отношение армии к «Голубой линии». «Будь она хоть темно-синей в крапинку, — писали бойцы в редакцию, — все равно гитлеровцам на ней не удержаться».

Отношение было явно ироническим, но тем не менее все понимали, что немцы не для того строили и укрепляли эту линию, чтобы отдать ее без сопротивления, что бои предстоят жесточайшие и готовиться к ним надо очень серьезно.

Опираясь на свои укрепления, противник в течение мая предпринимал частые, но бесплодные контратаки, а затем на фронте наступило затишье, то есть началась кипучая, но невидимая для противника подготовка наших войск к новому наступлению.

Редакция за это время совершила еще один переезд и снова разместилась рядом с госпиталем, в котором работала Ольга Николаевна. Многим это было безразлично, но Тараненко уверял всех, что это очень удобно для редакции.

В конце июня был получен приказ о присвоении новых званий сотрудникам редакции.

Станицын и Тараненко стали майорами, а Серегин приколол к погонам еще по звездочке. Сперва он пытался было уверить себя, что ему все равно кем бы ни воевать, лишь бы воевать, — не в званиях дело. Но потом сам себе часто признавался, что нет, не все равно. И даже впал в другую крайность, решив, что «капитан» звучит еще внушительней, чем «майор».

Такое событие нельзя было, конечно, оставить неотмеченным. Ашот Бастанжиев сам съездил в военторг и привез вина, тягучего и сильно пахнущего спиртом.

Собрались под вечер, после сдачи материалов, но перед версткой. В последнюю минуту хватились, что нет Тараненко. Наконец он появился, и не один, а вместе с Ольгой Николаевной. Она бодро поздоровалась, но тут же как всегда, начала краснеть. Впрочем, смущение ее прошло быстро: все были ей знакомы.

Они сели рядышком — Ольга Николаевна и Тараненко, — и всем другим стало ясно, что присвоение новых званий и новые погоны и звездочки, которые они собрались здесь «обмывать», — это еще не самое важное. А самое важное то, что вот встретились на дорогах войны два молодых человека, встретились и полюбили, и счастливы оба без меры. Все вспомнили своих близких.

Длинную паузу не заметили только влюбленные. Станицын долго протирал очки, потом командирским голосом приказал:

— Наполнить бокалы!

И когда все охотно выполнили его приказание, он встал и задушевно сказал:

— Выпьем, товарищи, за победу и за того всем нам дорогого человека, который ее организует, который нас к ней уверенно ведет, который думает и заботится о счастье народном и который сам — великое счастье для всех нас, живущих в одну эпоху с ним!

2

Пили, разговаривали, смеялись. Все было хорошо, но капитан Серегин вдруг загрустил.

Началось с того, что, когда он увидел рядом Тараненко и Ольгу Николаевну, шевельнулась в душе зависть: и ему бы хотелось вот так чувствовать плечом горячее плечо любимой. Шевельнулась зависть — и затихла. Мало ли что! Всем бы хотелось быть, рядом со своими близкими, да что поделаешь — война…

Потом он обнаружил на покрытой плащ-палаткой койке Горбачева какой-то обшмыганный журнальчик. Машинально полистал его и наткнулся на рисунок: тоненькая девочка, прямая, как молоденькая березка, легко, на пальчиках, шла в танце, и ветер развевал ее волосы и юбочку. Девочка была очень похожа на Галину.

Серегин присмотрелся и прочел под рисунком:

Где же ты, сердце-кровинка,

Где же ты, Галя-Галинка?

Где же ты? Тут-то и тронула сердце капитана, томительная сладкая грусть. И крепкое спиртное вино сильней зашумело в голове.

Ашот Бастанжиев принес потрепанный редакционный патефон. Поставил первую попавшуюся пластинку из тощей стопочки. И надо же было случиться такому совпадению! Патефон похрипел, пошипел и залился нежнейшим, проникающим в душу тенором:

Ой, Галина, ой, дивчина, солнышко мое!

Серегину стало нестерпимо душно. Он встал и, преувеличенно ровно шагая, вышел из хаты. Вслед ему тенор взволнованно спросил:

Где же ты, моя кохана?

Подставляя лицо прохладному ветерку, под вечер потянувшему с гор, Серегин шел по узенькой уличке, заросшей высокой лебедой и репейником. Она вывела его к шоссе, рассекающему станицу надвое.

Капитан поднялся на бугор, откуда далеко видна была дорога и крыши хат, выглядывающие из густых садов, сел под раскидистую яблоню, начал раскуривать папиросу.

Что же это такое? Жил журналист, молодой и одинокий, отдавал всего себя любимой профессии и не знал иных забот, кроме газеты. К девушкам относился благожелательно, но скорее равнодушно, чем с интересом. Вот как к этой востроглазой и белозубой, что промчалась сейчас мимо в кузове грузовика. Счастливого пути тебе, хохотушка!

И вот встретил он ее. И встреч-то было немного. И узнать друг друга как следует не узнали, а связало их крепче всяких пут сильное и глубокое чувство. И вот он грустит, смотрит тоскующими глазами на дорогу, будто ждет, что покажется на ней милая сердцу тонкая, легкая фигура, а она…

— Где же ты, Галя-Галинка? Где ты, разведчица, храбрая казачка? Если б знать, где ты, что с тобой! Хоть мысленно пошел бы рядом, чтобы в трудную минуту поддержать, чтобы отвести вражеский удар…

— На манер ангела-хранителя, — вслух сказал Серегин и с сердцем бросил папиросу. — Домечтался! Нельзя так распускаться.

Конечно, нельзя. Вот вернется она и спросит:

— Вспоминал ты меня?

— Да, скажу, вспоминал, с тоской и унынием… Навряд ли это ей понравится. Надо взять себя в руки.

Капитан встал, решительным жестом надел пилотку, застегнул воротник и сбежал с бугра. Перед тем как свернуть в уличку, он все же обернулся и еще раз посмотрел долгим взглядом на пустынную дорогу. Может, и в самом деле появится она, сердце-кровинка… кохана… любимая…

3

Проходя мимо госпиталя, Серегин услышал стройное хоровое пение. На полянке, под старыми шелковицами, выступал ансамбль песни и пляски Дома Красной Армии. Серегин не спеша приблизился, как человек, который хотя и страдает, но крепко держит себя в руках и не избегает общества.

Хор только что начал очередной номер. Запевала — разбитной тенор, — выйдя из строя на шаг вперед, в упор спрашивал левофлангового, тоже выдвинувшегося из строя, почему он приуныл и не весел, причем старался задать этот щекотливый вопрос как можно проникновенней и даже назвал левофлангового Васей-Василечком.

Вася-Василечек — мрачный мужчина лет сорока, длинный, худой, с маленькими, глубоко впавшими глазками и богатырской челюстью — скрестил руки на груди, нахмурил брови и стал равнодушно рассматривать носки своих запылившихся сапог. Это должно было изображать глубокое уныние. Остальные хористы озабоченно обернулись к Васе-Васильку, а когда запевала умолк, укоризненной скороговоркой несколько раз посоветовали Васе не унывать, несмотря ни на что. Тогда Вася-Василек открыл квадратный рот и пароходным басом сообщил, что грустно потому, что давно не получает писем от дорогой. Хор не счел эту причину уважительной и опять настойчиво посоветовал не унывать.

«Легко сказать», — подумал Серегин и скептически усмехнулся.

Наконец, уступая настоятельным просьбам товарищей, Вася-Василек повеселел, поднял голову и даже бледно улыбнулся, показав при этом крупные прокуренные зубы.

Хор тоже изобразил веселое оживление. На площадку выбежала танцевальная группа: все в фуражках с красными околышами и в казачьих шароварах с лампасами.

Сперва они прошлись вокруг площадки мелкой пробежечкой, все как на подбор — ладные, плечистые ребята в легких хромовых сапожках. Потом стали работать вприсядку, извлекая из этого положения самые неожиданные комбинации. Потом выстроились шеренгой перед хором и стали выбегать на площадку по одному. Тут уж каждый, солист разворачивался; как его душеньке было угодно, а остальные подсвистывали, прихлопывали, одобрительно гикали.

Вначале хористы и Вася-Василек сохраняли на лицах искусственные улыбки. Но постепенно огневая пляска и ее бешеный ритм стали забирать хористов за живое, и они уже с неподдельным оживлением улыбались, хлопали в ладоши и притопывали ногами, не в силах устоять спокойно. Один из хористов, молоденький, пухленький и румяный, как херувим, вдруг сделал свирепое лицо и залился пронзительным, переливчатым свистом. После этого плясуны стали выкаблучивать такое, что и описать невозможно. Особенно старался один, похожий на цыгана, с пышным смоляным чубом, выпущенным из-под фуражки. Он плясал и впроходку, и вприсядку, и на боку, и даже в той, совсем, казалось бы, не подходящей для танца позе, которая у борцов называется «мост».

Вдруг в руках танцоров появились казачьи шашки, и они, разбившись на пары, начали фехтовать. В сумеречном воздухе посыпались искры. Лязг клинков, топот ног, свист, гиканье слились в грозный, протяжный гул. Земля дрожала.

— Вот это дают жизни! — восхищенно крикнул кто-то рядом с Серегиным.

Раненый, с ногой, укутанной бинтами и толстой, как молочный бидон, закричал бесшабашным голосом:

— А ну-ка, подержите мои костыли, и я чесану!

А ритм пляски все убыстрялся и убыстрялся. Казалось чудом, что пальцы баяниста поспевают за ногами танцоров.

…И сразу все смолкло.

Серегин глубоко перевел дух, будто вынырнул из воды. Ну и ну! Сильная вещь — казачий пляс!

Раненые, расходясь, возбужденно делились впечатлениями. Капитан чувствовал себя, как омытый освежающим, бодрящим душем. И кто бы мог подумать, что всего двадцать минут назад он был мрачен и уныл? Теперь он думал о Галине с тем чистым и радостным чувством, о котором так хорошо сказано в стихах: «Мне грустно и Легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою».

Кто-то сзади крепко взял его за плечи. Серегин обернулся и увидел Горбачева.

— Куда же ты исчез? — спросил Горбачев, испытующе глядя на Серегина. — А мы хватились: где же наш капитан? Нет капитана, пошли разыскивать.

— Ничего, все в порядке, — смущенно ответил Серегин, тронутый вниманием товарищей. — Вышел подышать свежим воздухом, услышал пение, ну и захотелось посмотреть, как пляшут казаки.

— Забористо пляшут! — одобрительно сказал Горбачев.

У хаты их ждал одинокий Станицын.

— Быстрее, быстрее, — сказал он, увидев их, — Иван Васильевич всех вызывает к себе.

Через два дня Горбачев дежурил и ночью получил от Кости-отшельника вечернее сообщение Совинформбюро о переходе противника в наступление на орловско-курском и белгородском направлениях. Прочитав фразу: «Подбито и уничтожено 586 танков, 203 самолета», Горбачев не поверил своим глазам и сам отправился к радисту.

Отшельник, благостный и размягченный, закончив мирские дела по приему радиограмм, ужинал. Его стол украшали банка консервированной колбасы «второй фронт», темный армейский хлеб и алюминиевая кружка с кипятком.

— Костя, это точные цифры, ты не напутал? — спросил Горбачев.

Никонов засмеялся.

— Точно, как в аптеке. Там, — он кивнул на радиоприемник, — видно, знали, что многие не поверят, и два раза повторили. Передали текст, а потом говорят: «Повторяем еще раз: 586 танков, 203 самолета».

— Ты можешь представить себе масштаб этой битвы! — воскликнул потрясенный Горбачев.

— Как человек, близкий к технике, — ответил Никонов, — я понимаю, какой должна быть стужа, чтобы перетолочь за один день такое количество танков и самолетов.

На следующий день только и было разговоров, что о сражении на Курской дуге. Высокие цифры потерь противника объясняли тем, что это первый день наступления, что немцы бросили в бой все, чем располагали, и тому подобное. Но на следующий день Совинформбюро сообщило, что подбито и уничтожено 433 танка и 111 самолетов, а на третий день — 520 танков и 229 самолетов. Стало ясно, что под Курском идет гигантская битва, подобной которой не бывало в истории войн.

А на Кубани тем временем продолжалось затишье. Разведывалась и уточнялась система обороны противника. На карты и схемы обстоятельно наносились батареи противника, каждый выявленный дзот, минные поля, проволочные заграждения. Конечно, это не было затишье в полном смысле слова. То на одном, то на другом участке вспыхивали бои, иногда весьма ожесточенные. Противника вынуждали обнаруживать его огневые средства. Командиры пехотных частей сооружали в тылу точные копии участков обороны противника и обучали своих бойцов на местности. Солдаты учились преодолевать препятствия, которые могли возникнуть перед ними во время атаки. Офицеры учились организовывать взаимодействие всех родов войск и управлять ими в бою.

Вся армия училась. И журналистам пришлось серьезно заняться военной наукой. По приказу политуправления они должны были осенью сдать экзамены на знание уставов по тактике и стрельбе. Три раза в неделю журналисты поднимались на заре, строились и шли за станицу заниматься строевой подготовкой или стрельбами. Кроме того, из резервного полка, стоявшего здесь же, в станице, приходил воентехник и объяснял журналистам устройство пулемета, противотанкового ружья, автомата и пистолета. Занятиями по тактике и уставам руководил Тараненко.

Серегин стрелял неплохо. Устройство оружия познавал довольно легко благодаря смекалке и сохранившейся со школьных лет любви к технике. Сложней обстояло дело с тактикой.

Еще на заре своей военной журналистской деятельности Серегин не раз мысленно сочинял увлекательную повесть. Со временем она обрастала все новыми и новыми подробностями, но сюжет ее неизменно оставался одним и тем же: молодой журналист приезжает на передовую за материалом. В тот момент, когда он беседует с командиром батальона, немцы неожиданно бросаются в атаку. Завязывается бой. Командиры выходят из строя. Тогда командование принимает отважный журналист. Он ведет за собой батальон в контратаку, разбивает противника и занимает его позиции. О подвиге журналиста узнает находящийся поблизости командующий армией и собственноручно награждает его орденом боевого Красного Знамени (в первом варианте журналист принимал командование над ротой и награждали его медалью «За отвагу», но потом фантазия Серегина сделала более смелый полет).

С тех пор Серегин десятки бывал на передовой. Случалось и так, что в это время неожиданно вспыхивал бой, но ему ни разу не приходилось принять командование. Комбаты все как-то не выходили из строя, да к тому же в батальонах были и другие офицеры, которые могли бы в случае необходимости командовать батальоном.

Теперь Серегин только смеялся, вспоминая свои юношеские, наивные мечтания. Оказалось, что командовать батальоном очень сложно. Вести за собой бойцов в атаку следует только в исключительных случаях, а вообще надо находиться на НП и оттуда управлять боем и выполнять свои обязанности, которые в Уставе перечислены на шести страницах.

Конечно, Серегин и раньше читал Устав и беседовал с комбатами, но только теперь ему приоткрывалась вся сложность современной военной науки. Раньше, когда комбат ему рассказывал: «Я решил нанести удар вторым эшелоном из-за правого фланга», то Серегин, записывая это, ни на секунду не сомневался в правильности решения комбата. Оно казалось ему ясным и само собою разумеющимся. Теперь же он видел, что принять такое ясное решение не так-то просто, — для этого надо взвесить и учесть десятки различных обстоятельств.

Тараненко ставил задачу: овладеть сильно укрепленным населенным пунктом Н. Надо было оценить обстановку и написать приказ — принять решение, поставить задачи ротам, артиллерии, минометчикам, ПТР и обосновать все это майору Тараненко, который, находил в приказе тактические ошибки и заставлял переделывать.

— Основное твое оружие — перо, — говорил он, — но, старик, ты должен в нужную минуту уметь принять на себя командование батальоном. Поэтом можешь ты не быть, но командиром быть обязан.

Глава тринадцатая

1

Прошло лето, наступила сухая, жаркая осень. В станичных садах созрели наливные, душистые яблоки. На улицах чахла пыльная лебеда. Кубанские равнины и холмы выгорели и вылиняли, как солдатская гимнастерка.

Все чаще и чаще, точно электрические разряды, вспыхивали по линии фронта короткие, но яростные схватки. Уже все, что можно разведать, было разведано, изучено и нанесено на карты, схемы и в стрелковые карточки. Уже офицеры знали «Голубую линию» наизусть, бойцы были подготовлены, техника подтянута. Наступление созрело. Готовность армии к наступлению, ее наэлектризованность чувствовались в разговорах бойцов и офицеров и письмах, которые они присылали в редакцию. И, наконец, как несомненный признак того, что большие события должны начаться со дня на день, появились корреспонденты центральных газет. Это была самая верная примета!

Под вечер у хаты, где помещалась редакция, остановилась помятая «эмка», закамуфлированная дорожной пылью и грязью до такой степени, что определить ее первоначальный цвет стало невозможно. Из нее вышли два корреспондента. Это были крупные, представительные хлопцы; «эмка» сильно кренилась и скрипела, когда они, согнувшись в три погибели, выбирались через маленькую дверцу. Одного из них — с круглым, добродушным лицом — Серегин видел раньше: он заезжал в редакцию, еще когда она стояла под Ростовом. С тех пор корреспондент, видно, побывал в какой-то переделке, потому что девая рука у него была согнута и плохо двигалась.

Поговорив немного с редактором, корреспонденты пошли с Тараненко за хату, в холодок, и, разостлав на земле двухкилометровку, стали вполголоса обсуждать что-то. Выло бы, конечно, очень интересно знать, о чем они говорили, но Серегин не счел удобным подойти. Он услышал только, как другой, незнакомый корреспондент воскликнул:

— Ну, там-то я каждую тропинку знаю!

Из этого Серегин заключил, что они уточняли свой маршрут.

Корреспонденты поднялись и стали прощаться. Тараненко уговаривал их остаться на ночь и ехать рано утром, но те сказали, что не могут терять ни минуты, и обещали заехать на обратном пути. Затем они влезли в «эмку», которая опять присела под ними, и умчались к фронту.

Вот уж кому можно было от души позавидовать!

Корреспонденты центральных газет…

Они рассказывали о событиях на фронте всему Советскому Союзу, всему миру. Они бывали на самых важных участках фронта. Для них не существовало расстояний. У — них были собственные автомашины, а если надо было ехать особенно далеко или по воде, командование предоставляло им самолеты и катера.

А в остальном они, впрочем, хлебали столько же, если не больше, лиха, что и журналисты армейской газеты. Потому что самый важный участок — всегда и самый опасный. Не один уже корреспондент сложил голову на своем благородном боевом посту. И кто-то из поэтов, носивших лиру в полевой сумке корреспондента, сложил песню, которую с большим чувством пели военные журналисты:

От Москвы до Бреста

Нет на фронте места,

Где бы ни бродили мы в пыли.

С лейкой и блокнотом,

А где и с пулеметом

По местам сражений мы прошли.

Там, где мы бывали,

Нам танков не давали,

Но мы не сдавались никогда.

И на «эмке» драной

Мы с одним наганом

Первыми врывались в города.

Жив ты или помер,

Главное, чтоб в номер

Матерьял успел ты передать.

И чтоб, между прочим,

Был «фитиль» всем прочим…

Когда запыленная «эмка» скрылась, Тараненко с озабоченным выражением лица сказал Серегину:

— Сдавай, старик, что у тебя осталось из материалов и надо ехать в первый эшелон. А то можем проворонить.

— Что они говорили? — спросил Серегин.

— Говорили, что уже два дня идет бой за Новороссийск. Вот-вот и у нас начнется.

2

В течение столетий дождевые ручьи промыли в крутом склоне холма глубокую щель. Ее края обросли кустарником, деревья сомкнули над ней свои кроны… Саперы вырыли в ее стенах землянки, и в них довольно удобно разместился аппарат политотдела армии. Землянка начальника политотдела находилась на самой вершине клинообразной щели. Туда надо было подниматься по каменистому руслу. Редактор пошел к начальнику политотдела. Серегин остался у редакционного «газика», укрытого под дикой грушей.

Полчаса назад в штабе они узнали о том, что занят сильный узел сопротивления противника — станица Молдаванская. Надо было немедленно ехать туда. Серегину не стоялось на месте. Он курил, прохаживался у подножия холма и нетерпеливо поглядывал на заросли кустарника у выхода в щель, откуда должен был появиться редактор.

Хорошо, если бы Макаров остался в политотделе, а «газик» дал в распоряжение Серегина. Это позволило бы побывать в станице, взять все необходимые материалы и сегодня же вернуться в редакцию, чтобы дать в номер свежую информацию. Очень трудно без своей машины.

Наконец появился Макаров. Он шел не один. Рядом с ним шагали два корреспондента фронтовой газеты. По такому же случайному совпадению, по какому корреспонденты центральных газет, заезжавшие вчера в редакцию, были рослые, могучие ребята, — оба представителя фронтовой печати оказались невысокими, поджарыми и очень подвижными. По характеру они были веселыми, общительными людьми и нравились Серегину, который называл их дружески по именам: одного — Митей, а другого — Сашей.

Серегин приветливо улыбнулся им, но они были поглощены своим разговором и не выказывали особой радости от встречи с коллегой. Рассеянно пожав ему руку, Митя и Саша отошли в сторону и там продолжали оживленную беседу.

— Так вот, Миша, — сказал редактор. — Товарищи едут в Молдаванку. Вы поедете с ними, возьмете информацию и с ними же возвратитесь. Договорились? — обратился он к Мите и Саше.

— Да-да, конечно! — ответил Митя.

— К члену Военного Совета, — сказал редактор шоферу, сел в «газик» и уехал.

Митя и Саша, очевидно, пришли к соглашению: когда «газик» отъехал, они замолчали и, не обращая внимания на Серегина, быстро пошли по тропинке, вьющейся вдоль подножия холма. Серегин оторопело посмотрел им вслед, а потом бросился догонять. За время пребывания в армейской редакции Серегин прошел большую практику в ходьбе и считал себя хорошо тренированным, но за Митей и Сашей он поспевал с трудом.

Не замедляя шага, они поднялись на, холм, на вершине которого была плешина, окаймленная кустарником и мелколесьем. И дальше, насколько хватал глаз, виднелись холмы, то голые, то покрытые курчавой и густой, как баранья шерсть, растительностью. Левее эти холмы мягко переходили в невысокие горы, правее угадывалась вершина.

Журналисты подошли к серой «эмке», замаскированной в кустарнике. Шофер вывел ее из зеленого гаража. Митя и Саша молча влезли в машину, Серегин так же молча последовал за ними.

Конечно, ехать так лучше, чем добираться до Молдаванки на попутных машинах. Плохо только, что он лишен самостоятельности и зависим от Мити и Саши. Подумав об этом, Серегин вдруг догадался о причине столь нелюбезного поведения своих собратьев по перу. Они были, вероятно, недовольны тем, что он едет с ними. Считали неудобным отказать редактору, когда он попросил взять Серегина, а теперь жалеют об этом и молчаливо выражают свое недовольство. Придя к такому выводу, Серегин огорчился. В то время, когда редакция армейской газеты находилась в Ростове и в ней часто бывали корреспонденты центральных и фронтовой газет, он привык к тому, что эти квалифицированные и более опытные товарищи считали своим долгом помочь армейской газете.

В свою очередь сотрудники армейской газеты, бывая в дивизиях, старались зайти в дивизионную редакцию. Такой порядок Серегин считал правильным, и поэтому поведение Мити и Саши его глубоко возмутило.

Самое лучшее, конечно, было бы сказать им несколько «теплых» слов и отказаться от их помощи. Но ведь тогда пострадали бы читатели «Звезды»: на другой день они не нашли бы на ее страницах сообщения, о том, как был занят населенный пункт и сильный узел обороны немцев. Не объяснять же читателям отсутствие информации тем, что у корреспондента было оскорблено самолюбие! Читателям нет дела ни до этого, ни до того, что у корреспондента болит голова, или натерты ноги, или что он три ночи не спал. Нет таких причин, которые могли бы оправдать отсутствие в газете материала, ожидаемого читателями. В песне сказано правильно: «Жив ты или помер, главное, чтоб в номер матерьял успел ты передать…»

Итак, Серегин, подавив порывы бунтующего самолюбия, свернул папиросу и стал молча курить.

5

Машина то ныряла серой утицей в долины между холмами, то взбиралась на их гребни. Постепенно она выплыла на равнину и, переваливаясь на ухабах с боку на бок, быстро понеслась по дороге. Кубанская природа, хоть и выцветшая и обносившаяся за лето, привлекала Серегина своей мягкой красотой. Житель города, он остро чувствовал очарование лугов и лужаек, и зарослей кустарника, и тихих рощ, и высоких тополей, хвастливо показывающих ветру атласную подкладку своего наряда.

Вот они въехали в рощу, и в открытые окна машины сразу повеяло прохладой. В дни паводка, должно быть, рощу заливало, и кубанские воды нанесли сюда белого, чистого песку. На этой, хорошо орошаемой почве возросли могучие — в два и в три обхвата — вербы. Мощные змеевидные корни, поднимаясь высоко над землей, как бы подпирали их гигантские морщинистые стволы, опутанные седыми, высохшими водорослями.

В роще еще недавно жили. В песке между корнями сохранились лежанки, застланные примятыми листьями; то тут, то там виднелся, казалось, еще не остывший пепел костров, торчали рогатки, на которых недавно висели солдатские котелки. Сейчас под зелеными сводами верб было пусто и тихо. Только воробьи купались в песке и рылись в брошенных норах, разыскивая крошки хлеба.

За рощей пошли густые заросли тальника. А дальше дорога уперлась в железнодорожную насыпь, на которой, однако, не осталось и следов ни от шпал, ни от рельсов. Впрочем, их и трудно было бы обнаружить под густыми бурьянами.

С высоты насыпи журналисты увидели широкую плоскую равнину, перепоясанную узким проселком. Он был тесно забит медленно ползущими автомашинами, тягачами и подводами с боеприпасами, продуктами и всяким военным имуществом. Вся эта длинная колонна вытянулась в ниточку, как бы стиснутая с боков невидимыми барьерами. Какой-то нетерпеливый водитель вывел было свой тягач на зеленый простор, некоторое время быстро катил сбоку колонны, обгоняя других. Вдруг тягач резко поднялся на дыбы, из-под него вырвалось пламя, полетели комья земли и куски металла…

Пришлось и серой «эмке» пристраиваться в хвост и пересекать равнину со скоростью, жестоко испытывающей терпение рвущихся вперед журналистов.

За равниной пошло опять мелколесье и рощи, еще хранившие свежие следы недавнего боя. Здесь пришлось долго плутать в поисках штаба дивизии. Он разместился на опушке рощи, в глубоко врытых в землю блиндажах.

Выскочив из машины, Митя с радостным восклицанием бросился к грузному лысому подполковнику, который стоял под деревом, вытирая лицо большим синим платком.

— Вот кто нам расскажет все о том, как взяли Молдаванку! — сказал Митя, беря в свои руки инициативу разговора. Очевидно, Митя встречался с подполковником раньше. Серегин же видел его впервые, потому что никогда раньше не бывал в этой дивизии, лишь недавно влившейся в Н-скую армию.

Подполковник вяло улыбнулся корреспондентам и протянул им руку. Рука была сухая и горячая.

— Могу рассказать, только без подробностей, — сказал подполковник. — Подробности — в полку.

— Хорошо, без подробностей, — согласился Митя, извлекая блокнот. Саша и Серегин сделали то же. — Что собой представлял этот узел сопротивления?

— Мы участвовали в бою за Молдаванскую одним полком. Остальные два действовали правее. Очень хорошо было осуществлено взаимодействие с соседом слева, от которого тоже наступал на станицу один полк.

Корреспонденты записали это.

— Как же была укреплена станица?

Подполковник стал довольно подробно рассказывать.

Как только он замолкал, Митя или Саша тотчас задавали ему новый вопрос. Серегину они не давали раскрыть рта. Несколько раз он пытался спросить, но Митя и Саша поспешно перебивали. Серегин начал убеждаться в правильности своих подозрений: собратья по перу явно затирали его.

Пока что, конечно, ничего страшного не было. Его интересовали те же факты, что и Митю и Сашу, оставалось только слушать да молча записывать, но было очень неприятно и обидно.

Рассказывая, подполковник несколько раз вынимал платок и вытирал лицо, хотя на нем и не было заметно пота. Глаза у подполковника были красные, веки припухшие, и Серегин вдруг понял, что он измучен недосыпанием и не столько вытирает лицо платком, сколько растирает, чтобы отогнать сон.

Несмотря на крайнюю усталость, подполковник добросовестно рассказал журналистам все, что ему было известно, то есть течение боя и действия батальонов. Но это не могло удовлетворить корреспондентов. Им все-таки нужны были подробности. Подполковник развел руками.

— Ну ничего, — сказал Митя, — поедем в полк, там все выясним.

— Вы туда не доберетесь, — возразил подполковник, — полк еще в бою…

— Да станица-то ведь взята? — удивился Саша.

— Вы же знаете, что бой за населенный пункт считается выигранным, если взят его центр. Противник еще цепляется за северную окраину. Но не в этом дело. Единственная дорога, ведущая в Молдаванскую, забита транспортом.

Журналисты вспомнили только что проделанный путь через равнину и приуныли.

— Ладно уж, я вам помогу, — утешил их подполковник. — Я свяжу вас по телефону с командиром полка.

Они спустились в глубоко высеченный в твердой глинистой почве блиндаж, где у полевого телефона дежурил охрипший связист.

— Вызывай Кубань, пятнадцатого, — сказал ему подполковник.

Связист ожесточенно закрутил ручку телефона.

— Кубань, Кубань, я — Волга. К аппарату пятнадцатого. Товарищ пятнадцатый. С вами будет говорить товарищ седьмой.

Подполковник взял трубку.

— Ну как остатки? Подчищаете? — спросил он.

Пока подполковник внимательно слушал, что ему сообщал пятнадцатый, Митя и Саша нетерпеливо переминались с ноги на ногу, готовые схватить телефонную трубку, а Серегин торопливо размышлял о создавшемся положении. Сейчас Митя овладеет телефоном и начнет разговаривать с пятнадцатым, невидимому командиром полка. Что он будет рассказывать, Серегин не услышит. Рассказывать вторично, для Серегина, командир полка, понятно, не согласится, да и обращаться к нему с такой просьбой в то время, как полк еще ведет бой, немыслимо. Остается просить потом Митю, чтобы он поделился своими записями. А Митя начнет выламываться и самый интересный факт обязательно утаит. Ах, как нехорошо, как неудачно все складывается!

От обидного сознания своей беспомощности Серегину не стоялось на месте. Он вышел в коридор, соединяющий три отсека штабного блиндажа. Дневной свет широко вливался сюда, отраженный светлыми глиняными стенами. Под бревенчатым накатом висел телефонный провод. У выхода на поверхность он раздваивался: вторая нитка тянулась в соседний отсек. Серегин не сразу сообразил, что эта вторая нить может стать для него путеводной, а сообразив, стремительно вскочил во второй отсек. Так и есть! В пустом отсеке на деревянном столике стоял параллельный телефонный аппарат. Серегин схватил трубку и успел еще услышать конец фразы подполковника:

— …представитель печати сверху. Дайте ему необходимые факты.

И сразу — громкий голос Мити:

— Здравствуйте, товарищ пятнадцатый! Расскажите, пожалуйста, о бойцах и младших командирах, отличившихся в бою.

Примостив блокнот около телефона, Серегин записал рассказ командира полка. Слышимость была очень хорошей. Когда Митя стал благодарить пятнадцатого за сообщение, Серегин осторожно положил трубку и вышел в коридор. Митя и Саша, которые и не заметили его отсутствия, закричали, пробегая мимо: «Поехали, поехали!» Собратья были возбуждены и веселы.

— Как же нам быть с соседом слева? — уже в машине спросил Саша, имея в виду другой полк, участвовавший в бою за Молдаванскую. — Надо бы туда поехать.

— Вы на это обратите внимание, — вдруг заговорил молчавший всю дорогу шофер и постучал черным ногтем по щитку с приборами, — бензин кончается!

— Мы сделаем так, — решительно объявил Митя, — заправимся в автобате. Это по дороге. Там у меня начальник знакомый. Ни в полк, ни в дивизию заезжать не будем — у нас уже нет времени. Материал для информации о соседе слева достанем в штабе армии. Там уже должны быть донесения. Конечно, сосед слева не будет освещен так обстоятельно… Ну, что ж, ведь не может корреспондент побывать одновременно всюду.

— А вдруг донесения не будет? — спросил Серегин.

Митя только хмыкнул.

Автобат действительно оказался по дороге в одной из рощ. Как только машина въехала под зеленые своды, Митя и Саша побежали уговаривать командира автобата, чтоб он позволил заправиться, а Серегин вышел из машины размяться. В роще было тихо, только издалека, однотонный как журчание ручья, доносился шум дизель-мотора. На испачканной маслом траве радужно переливались солнечные блики.

Серегин прошелся по лужайке, досадуя на задержку. Чтобы не терять времени, он начал обдумывать информацию, которую надо будет писать для газеты.

На другой стороне лужайки, под развесистой дичкой, стояла полуторка. Возле нее, на сиденье, вынутом из кабины, какой-то старший лейтенант курил из пестрого, наборного мундштучка. Сперва прогуливающийся в задумчивости Серегин заметил только этот пестрый мундштучок. Приблизясь вторично, он увидел, что старший лейтенант улыбается ему, увидел веснушки на чисто выбритом лице, маленькие серые глаза, почти утонувшие в улыбке, и воскликнул:

— Стрюков!

— Так точно, товарищ корреспондент! — радостно ответил старший лейтенант. — А я вас, между прочим, сразу узнал. Но вижу — человек глубоко задумался.

Серегин горячо пожал ему руку.

— Ну, как жизнь?

— Воюем, наступаем! Вот Молдаванскую заняли.

— А вы где сейчас? — спросил Серегин.

Стрюков назвал тот самый полк, который вел бой за левую половину станицы.

— И вы участвовали в бою? — уже с профессиональным интересом спросил Серегин.

— А что ж я хуже других, что ли? — улыбнулся Стрюков.

— И можете рассказать мне о ходе боя, о лучших бойцах и младших командирах? — продолжал Серегин, уже извлекая из полевой сумки большой блокнот.

— С великим удовольствием, — ответил Стрюков. — Уж я-то самые яркие эпизоды знаю, потому что подбирал материал для представления к наградам.

— Товарищ Стрюков, — торжественно заявил Серегин, — вы спасаете меня!

— Ну, уж и спасаю, — засмеялся Стрюков.

Он рассказывал, а Серегин торопливо записывал, изредка задавая вопросы. Ему хотелось теперь только одного: чтобы Митя и Саша подольше задержались у командира автобата. Уже он записал все, что было нужно, уже пришел шофер Стрижом и принес какие-то детали, за которыми они и заезжали в автобат, уже шофер вывел полуторку из-под дерева, и Серегин сердечно прощался со старшим лейтенантом, когда показались Митя и Саша. Они выглядели несколько утомленными — видно, командира автобата пришлось долго уговаривать — и очень спешили.

Стрюков сел в машину и уехал.

— Кто это? — спросил Саша.

— Так, один знакомый, — ответил Серегин.

— Поехали, поехали, — заторопил Митя. — Уже дело к вечеру пошло.

Они побывали на бензохранилище, где в бак «эмки» влили двадцать килограммов бензина. Шофер после этого повеселел и гнал во-всю. Журналисты тоже пришли в хорошее настроение и даже спели песню военных корреспондентов, причем Саша чудовищно фальшивил, а Митя с особенным значением пропел слова: «И чтоб, между прочим, был «фитиль», всем прочим…»

5

Что же такое «фитиль»?

Корреспондент первым проник в освобожденный пункт, первым передал информацию, и его газета раньше других ее напечатала. Это — «фитиль» другим газетам и их корреспондентам.

Корреспондент побывал на каком-либо участке фронта вместе с другими журналиста» ми, но сумел найти там более интересный материал. Это — «фитиль».

Если в газете появлялся яркий очерк или содержательная корреспонденция, по-новому, оригинально ставящая уже известные вопросы, — о таких материалах говорили, что они «фитильные».

Серегину идея «фитиля» была понятна как стремление каждого журналиста сделать свою газету оперативней, интересней и привлекательней для читателя, как идея соревнования журналистов. Но тот «фитиль», который, очевидно, готовили ему Митя и Саша, явно чадил конкуренцией. Это было Серегину тем более неприятно, что Митя и Саша ему нравились, а он очень не любил разочаровываться в людях. Как бы то ни было, благодаря счастливой случайности он получил все необходимые материалы, и это значительно смягчало его Огорчение.

Путь до штаба армии пролетел быстро. Поставив машину на прежнее место, журналисты поспешили в штаб. Там им сказали, что донесения от Н-ского полка получены, но они находятся у майора, а майор вызван к командующему и, наверно, должен скоро вернуться. Митя и Саша покривились, но делать было нечего.

— Посидим, подождем, — бодро сказал Митя, садясь под кусты на траву.

— Пока есть время, дай я запишу те факты, которые тебе рассказал по телефону командир полка, — сказал Серегин Мите.

— Ну, милый мой, я же работаю не на вашу газету, — ответил Митя.

— Ах, вот что! Не хочешь — не надо, — сказал Серегин и пошл прочь.

— Подожди! — закричал Митя. — А как же ты будешь писать информацию?

Он понял, что перегнул. Да он и не собирался совсем оставлять Серегина без материалов. Ему хотелось только, чтобы Серегин еще попросил его, и тогда Митя сообщил бы ему факты, но, конечно, не самые интересные.

— Как-нибудь обойдусь! — крикнул Серегин, не останавливаясь.

Он прошел к политотделу и с удовольствием увидел, что редакционный «газик» стоит под дикой грушей. Значит, Макаров опять в политотделе. Здесь же, растянувшись на траве, Серегин написал обстоятельную информацию о взятии Молдаванской.

Когда пришел Макаров, Серегин передал ему исписанные листки.

— Благополучно съездили? — спросил редактор.

— Вполне, — ответил Миша. — Пожалуйста, эту информацию поставьте в номер: «фитильный» материал.

— Обязательно, — обещал редактор.

С приятным сознанием добросовестно выполненной работы Серегин пошел обедать. Тропинка в столовую проходила мимо землянки, около которой на траве сидели Митя и Саша. Очевидно, майор еще не возвратился.

Пообедав с аппетитом, Серегин медленно возвращался по лесной тропинке. Уже вечерело. В закатных лучах догорали тронутые осенней желтизной листья. В густых кустах и у корней деревьев гнездились сиреневые сумерки. Вечер был удивительно тихий, даже птицы не щебетали, и Серегин еще издали услышал злые голоса Мити и Саши, о чем-то ожесточенно спорящих. Увидев Серегина, они отвернулись. Вид собрата по перу, свидетеля их неудачи, не радовал Митю и Сашу.

«Вот вам и «фитиль», — удовлетворенно подумал Серегин, проходя мимо и продолжая лениво размышлять о положении корреспондентов. Любопытно будет взглянуть завтра, как у них полезут на лоб глаза, когда они прочтут в «Звезде» его информацию. Хорошая им наука впредь. Ну что ж, мера за меру. Он мог бы дать им материал, но не даст… И, стало быть, поступит точно так же, как и они.

Дойдя в своих рассуждениях до этой невольно возникшей мысли, Серегин замедлил шаги. Они не дали, потому что не хотели, а он — уже в отместку… Они не захотели ему помочь, а он — им. Значит, он ничем не лучше Мити и Саши и никакие обстоятельства не могут служить оправданием. И зачем вместе с ними наказывать и читателей фронтовой газеты? Ведь в конце концов пострадают читатели. Прежде всего надо о них подумать, о бойцах и офицерах.

Серегин возвратился к собратьям.

— Вот что… «фитильщики», — сказал он, — вы зря здесь сидите. По имеющимся у меня непроверенным сведениям, майор назначен военным атташе в Англию и уже вылетел в Лондон для открытия второго фронта.

— Иди, иди, Миша, — вяло сказал Саша, — не трепись. Без тебя тошно.

— А все интересующие вас сведения, — не обращая внимания на слова Саши, продолжал Серегин, — вы можете получить у меня.

Митя и Саша смотрели на пего недоверчивым взглядом, в котором, однако, слабо забрезжила надежда.

— Помните, в автобате я разговаривал с офицером? Так вот, он из Н-ского полка, я у него взял все, что надо, пока вы добывали бензин. Источник абсолютно достоверный.

И, наслаждаясь произведенным эффектом, добавил, доставая блокнот:

— Хотел было вам в отместку «фитиль» соорудить, да ради ваших читателей раздумал. Ну, записывайте, пом не стемнело…

Глава четырнадцатая

1

Корреспонденту приходится общаться с великим множеством людей. Вся его жизнь — это непрерывная цепь поездок, разговоров, быстрая смена впечатлений, неустанные поиски новых тем, фактов, героев. Сегодня он пишет о работе разведчиков, завтра изучает организацию артиллерийского огня передовой батареи, послезавтра освещает опыт лучшего снайпера… И все это, если, конечно, он настоящий журналист, а не равнодушный регистратор, его кровно волнует, всем этим он живет, каждый фаз с новой силой загораясь интересами и делами встреченных им людей.

Разные бывают люди, о которых пишет корреспондент. Иные быстро забываются, и, увидев на блокноте полустертую запись с фамилией, корреспондент долго вспоминает, кому же эта фамилия принадлежит. Но такие — неинтересные — люди встречаются редко. И часто кажутся неинтересными потому только, что корреспондент за недостатком времени не успел с ними как следует познакомиться. А еще чаще попадаются такие люди, что и расставаться с ними не хочется, а приходится. Такая уж у газетчиков судьба — не задерживаться долго на одном месте. Зато как радостно бывает, когда корреспондент снова встречает своих героев и видит, что они еще выросли, а иногда сознает, что и он немного содействовал этому росту своим пером. Вот такое радостное чувство Серегин испытал, попав в полк Шубникова.

Самого Шубникова он еще не видел, так как прошел прямо в батальон Зарубина. Здесь же, в этом батальоне, служил сержант Донцов, бывший разведчик, встреча с которым особенно обрадовала Серегина.

Высота на карте значилась с отметкой 105. Говорили, что ей давно уже лора дать отметку 104, потому что непрерывные бомбежки и артиллерийский обстрел сделали ее ниже по крайней мере на метр.

Высота была ключевой по отношению к укреплениям «Голубой линии» на всем участке. Кроме того, с нее просматривались подступы к большой станице. Высота уже одиннадцать раз переходила из рук в руки. Наконец гвардейцы Шубникова закрепились на восточном краю ее плоской вершины, зарылись в землю, и как ни бомбили и ни обстреливали немцы этот клочок земли, все же не смогли вынудить гвардейцев отступать.

Серегин пришел на высоту вместе с бойцами пополнения, которое прислали в батальон старшего лейтенанта Зарубина. Здесь-то, когда комбат знакомился с новыми бойцами и распределял их по ротам, Серегин и увидел Донцова. Бывший разведчик мало изменился, только стал как будто чуточку массивней, да на загорелом, чисто выбритом лице появились висячие усы цвета старой соломы.

Донцов повел отобранных для третьей роты бойцов. Серегин последовал за ним. Поговорить с Донцовым ему удалось, однако, лишь после того, как в роте была проведена беседа с пополнением и бойцы принялись за обед.

В солдатском блиндаже сидели Серегин, Донцов, молодой ефрейтор, стриженный под бокс, с энергичным подбородком и коротким, задорным носом; еще один гвардеец того сухощавого телосложения, при котором человек до преклонных лет кажется моложавым, и три бойца из нового пополнения. Один из них, с гвардейским значком на груди, прибыл из госпиталя после ранения, то есть был уже обстрелянным солдатом. Он быстро освоился и теперь с независимым видом ел кашу. Двое же других заметно Волновались, ели неохотно, напряженно прислушивались и при каждом звуке пролетавшего снаряда или разрыва втягивали головы в плечи.

Серегину знакомо было это противное, унизительное чувство страха, когда нервы болезненно отзываются на каждый звук и кажется, что все снаряда летят на тебя. Пройдет время, и чувство это притупится. Донцов и молодцеватый ефрейтор, видимо, тоже понимали состояние новичков и старались развлечь их вопросами, не имеющими отношения к войне. Однако новички отвечали очень коротко и в разговор не втягивались.

— Вы, товарищи дорогие, кашей заправляйтесь как следует, — сказал им Донцов, доканчивая свой котелок, — чтоб запас был. А то, знаете, всяко бывает: может, и не удастся во-время поесть.

— Правильно, — подхватил ефрейтор. — Ну ты, Степан Тимофеевич, и рубаешь же!

— Как работаем, так и едим, — с достоинством ответил Донцов», вытирая котелок. — А ты, небось, и мастерком вот так же вяло ворочаешь, как ложкой?

— Нет, я на работу жадный был, — сказал ефрейтор, и на его задорном лице неожиданно мелькнуло выражение нежности.

— Ты бы, Митя, рассказал что-нибудь веселое, — обратился к нему сухощавый гвардеец.

— А что же рассказать?

— Да что-нибудь… Как женился, что ли.

— Вот ты это говоришь со смехом, а, между прочим, история моей женитьбы очень поучительная.

— Ну и давай рассказывай в назидание потомству.

— Подожди-ка, — Донцов вопросительно глянул на Серегина. — Может быть, товарищу капитану совсем не интересно твои побасенки слушать.

— Нет-нет, почему же? — воскликнул Серегин, который понял, что ефрейтор, по-видимому, слывет в роте весельчаком и балагуром. — Рассказывайте!

— Я в порядке обмена опытом, — усмехнулся ефрейтор.

2

— По специальности я потомственный печник, — начал рассказ ефрейтор, — и достиг в своем деле выдающихся успехов не только в нашей стройконторе, а и во всем тресте, а может, и по области мне соперников не было. Вот вам факт: сделали для меня специальный набор деревянных кирпичиков, потом собирали со всего треста печников, и я им на столе показывал этими кирпичиками свою кладку. В газете было написано: «Стахановская школа печника Гусарова». Зарабатывал большие деньги; одевался хорошо… Ну, подошла пора, стал задумываться о женитьбе. Как говорится, у коровы есть гнездо, у верблюда — дети. Пора, думаю, и себе семейный очаг складывать, нечего у чужих печек греться.

Был у меня приятель, гулял с одной. Через нее знакомит меня с довольно-таки симпатичной девушкой. Молоденькая, недавно десятилетку окончила. Валерия… Веселая такая, развитая, поговорить может. Родитель у нее по торговой части работал и характером мне не очень понравился, но не с ним же мне жить.

Вскоре я с ней объясняюсь. Она прямого ответа не дает: я, дескать, еще молода, мы друг друга мало знаем, да и моим родителям вы почти неизвестны, а самое главное — я еще хочу погулять. Но все же дает понять, чтобы я не терял надежды. После этого ее родитель ко мне присматривается, спрашивает: «Где вы работаете, Дмитрий Иванович?» Отвечаю: «В пятой стройконторе». В подробности не вдаюсь, потому что хвастать не люблю. Ну, родитель смотрит на меня благосклонно, Валерия тоже день ото дня становится ласковей, а я одно — вожу ее по театрам да по концертам.

Однажды загорелось ей пойти на концерт московского гастролера, и побежала она искать меня на работе, чтобы я купил билеты. Узнала в справочном адрес стройконторы — и туда. Там ей говорят, что Гусаров на строительстве. Мчится она на строительство. Вызывает меня. Выхожу. И вдруг вижу, что она на меня смотрит, как говорится, в немом изумлении: на мою спецовку, на рабочий фартук, вымазанный глиной… Однако я тогда не понял, в чем дело. Вечером прихожу к ней — и чувствую ненормальность, холодок. Родители заводят при мне странный разговор насчет того, что внешность бывает обманчива, что в наше время верить людям нельзя, иной человек прикидывается порядочным, а потом оказывается чорт знает кем, и прочее в таком роде.

— Ишь, черти, обман пришивают, — заметил сухощавый гвардеец.

— Слушай дальше. Возвращаемся с концерта, и заводит моя зазноба со мной серьезный разговор. Тебе, дескать, Митя, надо подумать о будущем, добиваться положения, нельзя же так и прозябать всю жизнь каменщиком. Теперь я смотрю на нее в немом изумлении. Объясняю ей, что своим положением вполне доволен, учиться, конечно, хочу и буду, на так и останусь печником. При этом слове ее передергивает, и я понимаю, что для нее выйти замуж за печника никак немыслимо.

После этого происходит большая перемена. Родитель снисходительно называет меня Митей. При мне ведутся разговоры, что их Лерочка, при ее выдающихся качествах, вполне могла бы осчастливить даже архитектора. Сама Лерочка начала мной помыкать, в разговорах обрывает и всячески дает понять, что от печника она никаких умных рассуждений услышать не надеется. И вижу я… Одним словом…

Где-то поблизости тупо ударили мины, слушатели досадливо шевельнулись.

— Одним словом, — продолжал Гусаров, — мы с ней расстались. На прощанье я ей посоветовал налечь на образование. Подучишься, говорю, тогда узнаешь, что у нас противоположность между, умственным и физическим трудом ликвидируется. Печники и при коммунизме будут нужны, а я, между прочим, в своем деле профессор.

Один из новичков фыркнул, сконфузился и, чтобы скрыть это, стал разматывать обмотку.

— Так ты на ней и не женится? — усмехаясь, спросил Донцов.

— На ней — нет. Приятель мой, когда я ему все рассказал, обозлился, изругал меня нещадно и заявил, что во всем виноват я сам. Надо к девушке, говорит, правильно подходить.

— Как же это, — спрашиваю, — правильно?

— А вот как, — отвечает он — самое главное — ни под каким видом не показывай, что ты ею заинтересован. Как только она увидит твою симпатию, так пиши: пропало! И, наоборот, если ты к ней будешь относиться равнодушно и безучастно, она сама начнет за тобой увиваться и всячески тебя завлекать.

— Вот тебе и на! — говорю. — Как понять такую странность?

— Ну, — говорит, — на этот вопрос наука пока что ответить не в силах. Это остается неразрешенной загадкой женской души. Но что это именно так — ручаюсь. Да ведь и поговорка есть: чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей.

— Это, — говорю, — не поговорка, это Пушкин написал.

— Тем более, — говорит, — уж Пушкин в этом деле разбирался, будь спокоен!

Вскоре познакомился я с другой девушкой. Славненькая, скромная. Очень мне понравилась, но я это изо всех сил скрываю. Стараюсь держать себя совершенно равнодушно. И замечаю, что это начинает действовать. Молчу — она на разговор вызывает, нахмурюсь — спрашивает, нет ли у меня каких-нибудь огорчений. Постой же, думаю, я тебя окончательно привяжу! И решил не ходить к ней две недели. Рассчитываю, что за это время она глубоко почувствует мое равнодушие и полюбит меня до самого крайнего предела. А через две недели явлюсь и предложу ей руку и сердце. И все будет в порядке. Так и сделал. Хоть и тянуло к ней, но выдержал срок. Ну, думаю, надо итти, а то она от сильной любви еще чахнуть начнет. Надел свой лучший бостоновый костюм и пошел. Стучу. Открывается дверь. Стоит на пороге парень в домашнем виде и официально спрашивает, что мне угодно. Я объясняю, что хотел бы видеть Лену. А он мне еще официальней отвечает: «Жена сейчас отдыхает. Зайдите попозже». Я аж зашатался. «Позвольте, говорю, я не знал, что Елена Ивановна замужем. Когда же произошло это событие?» — «Позавчера, — отвечает. — Еще есть вопросы?» — «Нет, говорю, все ясно». И в беспорядке отступаю. Вот тебе, думаю, и привязал девушку, завлек ее равнодушием!

Новичок, развязывавший обмотку, залился смехом, уже не конфузясь. Его товарищ хохотал басовито, как в бочку, поблескивая металлическим зубом. Смеялись все, только сам Гусаров, как и полагается хорошему рассказчику, сохранял серьезное и даже недоумевающее выражение лица.

— Перестарался, значит? — спросил Серегин.

— Перехватил, товарищ капитан, — удрученно согласился Гусаров.

— Да ты в конце концов женился или и до сих пор холостой? — утирая слезы, спросил Донцов.

— Как же, впоследствии женился.

— С подходом? — вызвав новый взрыв смеха, спросил сухощавый гвардеец.

— Сам не знаю, — добродушно ответил Гусаров, — как-то получилось очень просто. Началось вроде с того, что ей понравилось, как я работаю. Она — бригадир штукатуров, ну и наблюдала, а я когда работаю с воодушевлением, у меня в руках все играет. А потом незаметно сблизились. Я у нее после спрашивал: «Как ты, мол, меня полюбила?» — «А с чего ты, — отвечает, — взял, что я тебя, курносого, полюбила? Просто я люблю, чтобы в квартире было тепло, вот и вышла за печника». Видали, какой оборот?

— Да-а… видали, что для тебя женская душа — густой лес темной ночью, — заключил сухощавый гвардеец.

— Она у меня хорошая, — сказал Гусаров, и выражение нежности промелькнуло на его лице.

Наступила долгая пауза. Боец из пополнения хотел что-то сказать, да только крякнул и полез в карман за кисетом.

— А вот мы сейчас это дело перекурим! — воскликнул Гусаров, подвигаясь к новичкам. — Вы, братки, какого табачку из тыла принесли?

Новички стали закуривать. Они уже не вздрагивали при каждом взрыве, хотя обстрел не прекращался. Видно, веселый рассказ Гусарова помог им преодолеть страх и несколько освоиться в окопах, где люди, оказывается, и едят, и курят, и смеются, рассказывая разные занятные истории.

— А я сегодня от жинки письмо получил, — улыбаясь, сказал Донцов.

— Что ж она пишет? — с любопытством спросил Серегин, интересовавшийся каждой весточкой из родных краев.

— Пишет, что у нас в колхозе — бабье царство. Казаков-то осталось — старый да малый. Но бабы — молодцы. Вернулись из эвакуации, прямо сказать, на пепелище, а духом не упали. — Он достал из нагрудного кармана серый косячок письма. — Пишет, что зерновые уже убрали. Вообще, говорит, вы воюйте спокойно, мы тут выдюжим, но, конечно, постарайтесь управиться побыстрее. А в конце письма, — голос Донцова еще более потеплел, — сын руку приложил… Алешка…

Он с гордостью протянул Серегину письмо. На линованной бумаге, вырванной, наверно, из ученической тетради, был обведен чернилами контур детской ручонки с растопыренными пальцами.

— Сколько ему? — спросил Серегин.

— Четыре в июне сравнялось.

— Ну-ка, покажи, — попросил сухощавый гвардеец. — Ого, ручка! Мабуть, тоже ковалем будет.

— Что ты! — возразил Донцов. — Ведь он в зрелый возраст при коммунизме войдет, а тогда какие же ковали?

— Как же ты себе мыслишь колхоз без кузни? — озадаченно спросил собеседник.

— Будет склад готовых запчастей и инструментов, — уверенно сказал Донцов. — Сломалась деталь — ее в переплавку, а взамен новую поставят. Если что потребуется сделать — закажут на заводе. А колхозная кузня — это кустарное предприятие. Ей в коммунизме не место.

— Ну, допустим, — сказал сухощавый гвардеец, как видно любитель поспорить. — А вдруг происходит, скажем, такой случай…

Серегину, однако, не удалось узнать этот предполагаемый случай. В блиндаж всунулся связной и скороговоркой, напирая на «о», сказал:

— Товарищ капитан, товарищ командир полка приказал вам итти на НП.

Серегин попрощался с Донцовым и с остальными бойцами и пообещал обязательно прийти еще. С командного пункта батальона он попытался созвониться с Шубниковым, но ему ответили, что хозяин пошел по хозяйству.

3

Штурм высоты «105» был назначен на шестнадцать часов. В это обеденное время за последние несколько дней немцев умышленно не беспокоили. В бою за высоту должен был участвовать весь полк. Самая трудная задача выпала батальону Зарубина. Ему предстояло атаковать немецкие позиции в лоб, овладеть ими и прочно закрепиться на всей высоте. Гвардии полковника Шубникова предупредили, что этот бой имеет очень важное значение, что от его исхода зависит решение большой тактической задачи и что к ночи на высоте не должно остаться ни одного немца.

Полк получал усиленную поддержку артиллерии. А к полудню прислали людское пополнение.

Последнее обстоятельство и обрадовало и вместе с тем озаботило Шубникова. Своих гвардейцев, испытанных во многих боях, он знал хорошо, а что собою представляли новички и как они будут вести себя в бою, было неизвестно. Люди новые, еще не успели проникнуться боевыми традициями полка — и сразу должны итти на штурм.

Шубников поделился своими мыслями с начальником штаба гвардии подполковником Корчагиным и замполитом гвардии майором Денисовым.

— Лучше бы, конечно, прислали их хоть дня за два, — произнес Корчагин, поправляя очки.

— Все будет хорошо, — уверенно сказал Денисов. — Ты же видел пополнение: народ хороший, а если между ними и попадется малодушный, так наши бойцы заставят итти за собой. Я в наших людей крепко верю.

— Я сейчас пройду в батальон Зарубина, — сказал, помолчав, Денисов, — посмотрю, как там новых устроили.

— Хорошо, — кивнул Шубников, — а я в первый батальон загляну.

— Между прочим, — сказал Корчагин замполиту, — к Зарубину корреспондент пришел.

— А что ему там делать? — вдруг спросил Шубников. — Ведь ничего не увидит. Ты, Семен Иванович, — обратился он к Корчагину, — позвони в батальон, пригласи этого корреспондента сюда. Скажи, что я прошу его зайти.

Наблюдательный пункт командира полка находился на скате соседней высоты. В нем было просторно и прохладно. Возле узкой смотровой щели, замаскированной снаружи ветвями кустарника, была укреплена на подвижном кронштейне стереотруба и стояла высокая табуретка для наблюдателя. Когда пришел Серегин, на НП был Корчагин и связные. Увидев Серегина, Корчагин воскликнул:

— Смотрите-ка! Друзья встречаются вновь. Капитан Серегин, если мне память не изменяет?

— Память у вас завидная, — ответил Серегин, польщенный тем, что начальник штаба запомнил его фамилию.

— Опять вы с нами наступать решили? Командир полка будет рад. Он вас вспоминал. Хотите взглянуть на поле будущего боя?

Серегин взобрался на табуретку и приник к стереотрубе. Очень близко он увидел серый от пыли склон, перерезанный наискось ходом сообщения, по которому медленно плыли вверх две каски. Следя за их неторопливым передвижением, Серегин поднимал линзы стереотрубы выше, выше — и вдруг потерял из виду и каски и ход сообщения. Перед его глазами возник первозданный хаос. Освещаемая ярким солнцем, черно-серая, похожая на прах земля, как взбаламученное и внезапно застывшее море, зыбилась высокими волнами. Кое-где глаз находил детали: развернутый тюльпаном ракетный стакан «катюши», полузасыпанную землей, смятую каску, стабилизатор бомбы. Но они сейчас же терялись, и снова — найти их в этом месиве было уже невозможно.

С большим трудом Серегин обнаружил линию наших траншей, но, как ни пытался, не смог различить обороны противника. Плоская макушка высоты была видна с НП под очень маленьким углом, и к ее дальнему краю все сливалось и рябило.

— После войны, — сказал Корчагин, — на этой высоте нашим гвардейцам должны обелиск поставить. Недаром ее высотой героев назвали. Если найдете на ее вершине хоть одну травинку или нетронутый кусочек земли размером в пилотку, — отдаю вам месячный паек табаку… И кто знает, сколько еще сегодня на этой высоте крови прольется.

Он глянул на часы, Серегин машинально сделал то же. Было 15 часов 40 минут.

Вошел Шубников в сопровождении подполковника с артиллерийскими эмблемами на погонах.

— Кажется, старый знакомый? — спросил Шубников, вглядываясь в Серегина и пожимая ему руку. — Ну, теперь ничего не поделаешь: поскольку пресса присутствует, надо во что бы то ни стало овладеть высотой.

— Да уж я на вас надеюсь, — в тон ему ответил Серегин.

— Ну, а как там «гитлеры»? — спросил Шубников, устраиваясь на табурете и глядя в стереотрубу. — Обедают? Вот мы им сейчас горячего добавим!

С его лица сбежало шутливое выражение, и Серегин заметил, что Шубников со времени их последней встречи еще больше поседел, а резкие морщины, пересекающие его щеки, стали еще глубже.

Стоя рядом с Шубниковым, Серегин смотрел на высоту «105» невооруженным глазом. Ее грязносерая макушка выглядела совсем безжизненной и пустынной. Зато на скате было заметно оживление: артиллеристы подтягивали на высоту две пушки.

Неожиданно раздался грозный, оглушительный гул, похожий на раскат грома, пронизанный штормовым посвистом. На дальнем краю высоты «105» беззвучно выплеснулись косматые фонтаны земли и дыма, а через несколько мгновений запоздало донесся тяжелый грохот разрывов. Он все нарастал, подобно горному обвалу. Косматые фонтаны слились в черную тучу, которая, медленно расплываясь, закрыла высоту непроницаемой завесой. Но Шубников все еще смотрел в линзы. Он оторвался от них лишь для того, чтобы взглянуть на часы. Будто вызванный этим движением, послышался характерный звук низко летящих самолетов.

— Секунда в секунду, — сказал Шубников одобрительно.

Черную тучу над высотой прорезали молнии ракет, обозначая наши позиции. Шестерка «илов» с устрашающим ревом раз и другой пронеслась над окопами противника.

— Пошли, — сказав Шубников.

Серегин не понял, о ком это было сказано, но понял, что Шубников доволен и что штурм пока развиваете правильно.

Артиллерия перенесла огонь в глубину, изолируя немецкие позиции на высоте и подавляя батарей противника. Сухой треск пулеметных очередей слышался, казалось, отовсюду. Шубников внимательно вслушивался в шумы боя. Серегин тоже вслушивался, но ему эти звуки пальбы ж разрывов говорили только о том, что идет бой, тогда как Шубникову они рассказывали, как бой развивается. Так неопытное ухо слышит лишь слитное звучание оркестра, тогда как дирижер различает партию каждого инструмента.

Только по выражению лица командира полка Серегин почувствовал, что произошла заминка.

— Зарубина, — коротко кивнул Шубников телефонисту, стоявшему рядом.

Телефонист бешено закрутил рукоятку аппарата и придушенным голосом стал вызывать НП Зарубина. Шубников нетерпеливо протянул руку. Телефонист подал ему трубку. Серегин ожидал, что Шубников начнет сейчас кричать, но командир полка почти буднично спросил:,— Ну, как дела?

В трубке что-то забубнило. На щеках Шубникова обозначились желваки.

— Чувствую, что залегли. А почему? Поливает свинцом? — переспросил он, не повышая тона. — Вот новость! А вы, что же, рассчитывали, что он одеколоном поливать — будет? Надо подавить эти точки и поднять людей.

В трубке опять коротко пробубнило и смолкло. Хотя трубка молчала, а пальба на высоте продолжалась с прежней ожесточенностью, Серегин увидел, что лицо Шубникова вдруг смягчилось, повеселело, и он задвигался, как птица, расправляющая крылья. Серегину послышался в шуме боя далекий крик многих голосов. Телефонная трубка забубнила снова. Шубников довольным голосом перебил:

— Я уже услышал. Молодцы! Да-да… И сейчас же закрепляться. Кто же поднял людей?

Выслушав ответ, он печально сказал:

— Вечная ему память.

Отдавая трубку телефонисту, Шубников ответил на вопросительные взгляды Серегина и начальника штаба:

— Ворвались в траншеи. Высота — наша! Немедленно подбрасывайте туда саперов (это — начальнику штаба)… А тебя, Андрей Сергеевич, голубчик, прошу: сейчас немцы начнут зарубинцев обстреливать, — дави их батареи всеми силами. Следи, чтобы нам не мешали. Нам же на этой высоте до ночи еще чортова уйма работы!

Неразговорчивый артиллерийский подполковник молча кивнул головой.

— А кому вечная память? — с тревогой спросил Корчагин.

На лице Шубникова опять легла тень.

— Смертью героя погиб сержант Донцов, — ответил он.

4

После ухода Серегина сухощавый гвардеец спросил Донцова:

— Капитан тебе что — земляк или родственник?

— Знакомый, — сказал Донцов, — из газеты «Звездочка».

— А-а… редактор. Правильный человек, без гонору.

— Эх-ма, не знал я, что он из газеты! — воскликнул Гусаров. — Я б ему дал матерьяльчик!

— Это о чем же? — спросил Донцов.

— Да жинка еще прошлый раз писала… Понимаешь, окопался у них в цеху один сучий сын…

— Вот хватил! — сказал сухощавый гвардеец. — В огороде бузина, а в Киеве дядька. Этот редактор при армии находится, а то — совсем по гражданской линии.

— Ну и что ж?

— Ну и то, что надо к гражданскому редактору обращаться, а этот ничего не может сделать.

— Все может, — убежденно сказал Гусаров, — это ж печать!

— Могут — на расследование и принятие мер послать, — неожиданно сказал новичок с гвардейским значком.

— Ну, не знаю. Может, теперь новые порядки, — неохотно согласился сухощавый гвардеец, у которого лень пересилила желание поспорить. — Что-то меня после еды в сон клонит. Ну хоть на десять минут, а надо прилечь.

— Обыкновенное дело, — сказал Гусаров, — привычка к санаторному режиму.

— Попал пальцем в небо, — возразил сухощавый гвардеец, умащиваясь у стенки, — никогда в жизни в санатории не был. Я и к врачам ближе, чем на сто метров, не подходил.

— Да я и забыл, что к таким сухарям болячка не прилипает.

В ответ послышалось легкое похрапывание.

— Ишь ты, — сказал Донцов, — ни секунды простоя. Отдыхайте и вы, ребята. День сегодня беспокойный…

Он лег, заложив руки за голову, и закрыл глаза, но сразу уснуть не мог. Картины станичной жизни, навеянные письмом жены, проходили перед ним. Станица представлялась в его воображении такой, какой он ее оставил два года назад: вишневые сады и красные хаты на крутом, бугристом берегу; горделиво высящееся над ними трехэтажное здание десятилетки, в огромных окнах которого сверкают десятки ослепительных солнц; пониже, под бугром, розовый Дом культуры — гордость станичников; еще ниже — влажный травянистый берег, развешанный на скрещенных веслах невод, пахнущий смолой и речной сыростью, пенистый бурун от прошедшего парохода и плавная гладь тихого Дона…

Сейчас от школы и Дома культуры остались одни почерневшие стены.

…А кузня уцелела. Она стоит у дороги, на краю станицы, поблизости от бригадного двора. Постройка старая, прокопченная дымом, но прочная, еще с десяток лет продержится. Рядом с ней огромное тутовое дерево, по-станичному — тютина. Никогда ей не давали поспеть. Ребятишки обсыпали ее, как воробьи, и поедали плоды зелеными. Любили они крутиться возле кузницы или стоять у дверей, с восхищением наблюдая за работой.

…Сам Донцов, в брезентовом фартуке, левой рукой ворочает на наковальне клещи с нагретым добела куском стали. В правой руке у него кузнечный молоток — ручник, который все время в движении: он то мягко ударяет по раскаленному металлу, то выбивает веселую дробь о наковальню. Молотобоец, Артюха-Громобой, рядом с которым Донцов кажется подростком, кует пудовым молотом. Он машет им без заметных усилий, и если при ударе хекает, то не от натуги, а для шику. Работают молча. Ударами ручника Донцов показывает, куда и с какой силой должен бить молотобоец. Поковка из бело-розовой становится красной, потом малиновой. Донцов кладет ручник боком на наковальню. По этому знаку Артюха-Громобой опускает к ноге занесенную для удара кувалду и идет к горну. Мех скрипит под его тяжелой рукой. От угля и нагретого металла тянет кисловатым запахом. Дети недовольно подшмыгивают розовыми носами, но смиряются с процедурой нагрева, как с неизбежным злом… Снова раздается веселый звон ручника, ухает молот, летят искры, зрители оживляются. Но особенное удовольствие они получают, когда Донцов погружает уже откованную, раскаленную деталь в железную бочку, всегда наношенную зеленоватой водой. Вода мгновенно вскипает, звучно шипя и булькая, волшебник-кузнец скрывается в облаке пара. Дети стонут от восторга…

Может, Алешка сейчас тоже бегает до кузни. Когда ему было около двух лет, мать привела его однажды, поставила на утоптанную траву перед кузней и сказала:

— Там папа.

А Донцов закричал из глубины кузни:

— Ходи сюда, сынку, ходи! Присматривайся к работе. Привыкай.

Алешка, в распашонке, еле доходящей ему до пупка, расставив руки и переваливаясь на крепких толстых ножках, бесстрашно зашагал к черному провалу двери. Волосенки его белели на солнце, как свежая солома. Храбрый хлопец… Алешка…

Улыбка тронула губы Донцова, и он уснул легким, птичьим сном. Так, с улыбкой, он и проснулся, когда через пятнадцать минут его позвали на партийное собрание в блиндаж командира роты. Партийное собрание проводилось накоротке. Не было длинных докладов, и выступления коммунистов звучали торжественно и немногословно, как присяга. Краткой была и речь замполита полка, присутствовавшего на собрании. Он сказал о гвардейских традициях, напомнил старое солдатское правило: «Сам погибай, а товарища выручай», сказал о том, что коммунисты в бою должны показывать пример храбрости и самоотверженности, что по ним будут равняться все остальные, в том числе и пришедшее в батальон пополнение, и выразил уверенность, что в предстоящем бою, как и в минувших битвах, гвардия будет сражаться не только по уставу, но и как сердце подскажет.

Замполит говорил простыми, обыкновенными словами, но сейчас, перед боем, эти слова приобрели особый смысл и значительность.

Сразу же после собрания по ротам прошли летучие митинги. Донцов выступал в своей роте.

— Сегодня я получил письмо от жинки, — сказал он, — пишет, что бабы сами, без нас, управляются и преодолевают трудности. Заверяет в общем, что бабы свой долг выполнят, но просит, чтобы мы долго не задерживались. Прочел я письмо, вспомнил родные места… сынишку… И так меня потянуло до родной хаты, до того зачесались руки взять снова ручник да клещи, да стать у мирной наковальни, что и не знаю, как вам передать.

Бойцы, стоявшие и сидевшие в траншее и примыкающих ходах сообщения, сочувственно слушали. Тяга к дому была им понятна без лишних слов. Командир роты нахмурился. «Вот-те на! — невольно подумал он. — Развел квас. Только размагничивает бойцов перед атакой».

Донцов выдержал паузу и тронул рукой усы, будто стирая добродушную улыбку.

— Стал я прикидывать, как же мне быстрее попасть до дому и каким путем добираться в ту станицу Нижне-Криничную. Так и этак примерял и пришел к выводу, что самая наикратчайшая дорога для меня и для всех нас, — тут он взмахнул, как молотом, тяжелым кулаком и энергично закончил фразу, — только через Берлин. Потому, пока этот распроклятый фашизм жив, будет он у нас поперек дороги стоять и не даст он нам мирно трудиться, а нашим детям спокойно расти. Значит, надо разбить Гитлера и гнездо его разорить, а тогда уже со спокойной душой до дому ворочаться. Так давайте ж бить врага и жать со всей гвардейской силой, чтоб скорей завоевать победу, чтоб нашим жинкам не пришлось нас долго дожидаться!

Он замолчал, но подумал, что получилось недостаточно торжественно, и закончил фразой, которую вычитал в передовой «Звезды»:

— И пусть гитлеровские орды испытают на себе сокрушительную мощь наших ударов!

Последнему оратору — парторгу роты — не удалось закончить свою речь: помешала артподготовка. Несколько секунд он еще кричал что-то, побагровев от натуги, но сквозь плотно спрессованный грохот разрывов не мог проникнуть никакой звук. Тогда рукой, вооруженной автоматом, парторг сделал красноречивый, понятный без слов жест. Жестами была подана команда разойтись по местам.

Донцов ждал сигнала к атаке, сидя на корточках на дне траншеи, и размышлял о предстоящем бое. Ему казалось, что выбить немцев после такой сильной артподготовки не так трудно, а вот удержаться на занятых позициях будет труднее. Немцы начнут гвоздить высоту изо всех сил. Он повел плечами, вспомнив ожесточенные бомбежки. Страха он, однако, не ощущал. Провоевав два года без единой царапины, Донцов проникся спокойной уверенностью в том, что ему не суждено погибнуть в этой войне.

Траншею стало заволакивать пылью. Солнце, висевшее слева над высотой, светило тускло, как сквозь туман. Когда взвыли моторы «илов», Донцов вскочил. По выработанному еще в разведке навыку, все на нем было пригнано так, чтобы не стеснять движений. Автомат он держал в правой, руке, на поясе висели запасной диск в холщовой сумке, нож в резиновых ножнах и три «лимонки».

Послышался голос командира роты, и по боевым порядкам прокатился, подхваченный десятками голосов, призывный клич, с которым ходили на бой, на смерть и на подвиги советские воины: «За Родину! За Сталина!»

Донцов легко вскочил на бруствер. Каждая клеточка его здорового, сильного тела напряглась, пользуясь возможностью действовать после томительного ожидания.

Пыль густо клубилась над полем боя. Где-то впереди недружно защелкали редкие выстрелы: немцы еще не пришли в себя после артподготовки. Надо было использовать эти минуты замешательства и ворваться в траншеи противника прежде, чем он успеет организовать огонь. Но изрытая, изуродованная земля не позволяла бежать быстро. Приходилось то проваливаться в воронки, то перепрыгивать через бугры. Пережженная земля сыпалась и уходила из-под ног, как песок.

По расчетам Донцова, он был уже на полпути к немецким окопам, как вдруг впереди начал бить пулемет. Донцов свалился в воронку. Боец из пополнения набежал на него в том самозабвенном состоянии, когда человек не замечает опасности. Донцов схватил его за ногу. Боец упал рядом, повернул изумленное лицо к Донцову… Свинцовая струя с змеиным шипением смела гребень края воронки, за которым они укрывались, осыпала их землей и ушла в сторону. Боец проглотил невысказанный вопрос и плотней прижался к земле. Донцов осторожно выглянул.

Сквозь редеющую пыльную завесу он различил метрах в двадцати узкий разрез амбразуры. Стоя на коленях, Донцов швырнул «лимонку». Она разорвалась за пулеметным гнездом. Он бросил вторую. Она упала в воронку рядом с амбразурой и не причинила пулемету никакого вреда. Стиснув зубы, Донцов с особой старательностью метнул третью. Пушистый хвост разрыва закрыл амбразуру. Пулемет замолчал. Цепь поднялась и устремилась вперед.

Второй раз Донцов упал совсем близко от амбразуры. Немец заправил, должно быть, новую ленту; пулемет как ни в чем не бывало опять залился злобной скороговоркой.

Между тем винтовочные выстрелы участились. Немецкая оборона оживала. Уже разорвались далеко за лежащей цепью первые мины, должно быть выпущенные трясущимися руками. Пройдет еще несколько драгоценных минут, внезапность будет потеряна, огонь противника усилится, станет губительным, и за успех, которого можно достичь малой кровью, придется расплачиваться ценой больших жертв. И все это из-за пулемета, огненное жало которого дергалось в нескольких шагах от Донцова.

Прижавшись щекой к горячей земле, Донцов краем глаза следил за пулеметом, с лихорадочной быстротой соображая, как можно заставить его замолчать.

Та простая, суровая мысль, к которой пришел Донцов, сперва вызвала в нем ледяной озноб испуга и протест, ожесточенный протест. Все в нем возмутилось и все противилось этой мысли, и не могло не противиться, потому что невозможно здоровому, сильному человеку вот так, вдруг, в несколько секунд, примириться с необходимостью погибнуть. Но, пугаясь, протестуя и отгоняя от себя эту мысль, Донцов в то же самое время примерялся, как лучше ее выполнить. Он понял, что должен сделать это ради товарищей, которые лежали сейчас на дымном черном поле, слушая смертный посвист свинца.

…Главное — успеть добежать до амбразуры, не упасть раньше!

Неожиданно он почувствовал, что земля, на которой он лежал, пахнет кузней — горелым, кисловатым запахом горна. Как тяжело отрываться от ее мягкой, теплой груди!

Он уперся ладонями в податливую, сыпучую землю, уловил момент, когда ствол пулемета отвернулся, и рывком вскочил на ноги.

Донцов успел сделать только один шаг, когда перед ним разорвалась шальная мина. Его на миг ослепило, железные когти рванулись на грудь. Он зажал рану пилоткой. Все вокруг стало желтым, и пыль сгустилась, и пожелтела, и призрачно заколебалась над желтой землей. Течение времени остановилось. Странная гулкая тишина настала на поле боя, и Донцов подумал, что вот сейчас, пока не стреляют, и надо итти в атаку. И он крикнул:

— За Родину! За Сталина!

Он крикнул не горлом, пересохшим и перехваченным спазмой, а сердцем. Этот призывный боевой клич необычайно прогремел над онемевшей высотой, прокатился далеко-далеко по фронту. Его услышали все. По этому зову поднялись для решительного броска товарищи Донцова. И он шагнул вперед, с удивительной ясностью увидел змеиный язычок пламени, кончик ствола, понял, что пулемет все-таки стреляет, и, рванувшись вперед, закрыл амбразуру своей широкой грудью. Огненное жало нестерпимо обожгло его, огонь взметнулся перед глазами, закружился ослепительным вихрем и вдруг погас…

Так гвардии сержант Донцов стал бессмертным.

По-летнему теплая ночь спустилась над Кубанью. В станице, где квартирует редакция, казалось, все утихло, все уснуло, только редакционный движок стрекочет цикадой. Но вот над горами поднялась побагровевшая от натуги крутобокая луна. Быстро бледнея, всплывает она все выше и выше и заливает мягким, ласкающим светом станицу и окрестные дали. Она отражается в окнах дремлющих хат, загорается синим спиртовым огоньком на лезвии брошенной у двери лопаты, сверкает миллионами искр на глянцевых листьях тополей. И, точно оживленная ее лучами, спящая станица начинает пробуждаться.

Вот где-то далеко зазвенел девичий голос, с ним сплелся второй, третий… Поют известную песню про Галю: «Пийдем, Галю, з нами, з нами козаками…» Вот зазвучал баян. Это уже поближе, на той улице, где госпиталь. Играет баян, и санитарки — сильные, полногрудые девчата — танцуют при луне вальс, деловито шаркая по траве кирзовыми сапогами.

Вот послышался взрыв смеха. Это еще ближе к редакции, в садике госпитальной хаты, где собрались ходячие раненые вокруг весельчака-рассказчика, а он — в ударе и вдохновении и вкалывает такое, что, того и гляди, челюсть от смеха вывихнешь. А дежурная сестра не велит сидеть на траве — вот чудачка, это солдатам-то! — и уговаривает итти спать. Да разве в такую ночь быстро уснешь!

Но всему приходит конец. Кончилась песня про Галю и другие песни, спетые станичными девчатами. Замолчал баян. Утомился рассказчик: «Ну, не все сразу, братцы, надо и на завтра что-нибудь оставить». И станица уснула, на этот раз по-настоящему. Может быть, и не спали еще какие-нибудь влюбленные парочки, так ведь для них-то и созданы эти колдовские, дивные ночи, когда душа переполняется, и трепещет и поет созвучно с другой душой. Во всяком случае если и были такие парочки, то они сидели в укромных уголках, держась за руки, и тишины никак не нарушали. Так что опять был слышен лишь один неутомимый редакционный движок. Звук его будто отразился под синим куполом неба, и стало казаться, что работают два движка: один на земле, а другой под звездами. Этот подзвездный звук удалялся по направлению к фронту, и вышедший глотнуть свежего воздуха Кучугура, уловив замирающее стрекотанье, сказал:

— Полетела, лебедушка!

И, неизвестно почему, покачал головой, блестящей в лучах луны, как костяной шар.

На участке Н-ской армии работал гвардейский ночной легкобомбардировочный авиационный полк, весь летный состав которого состоял из женщин. Боевые самолеты, на которых летали отважные летчицы, в армии называли разно: «кукурузники», «этажерки», «примуса», «небесные черепахи», — трудно перечислить все, что было придумано для этой машины острым на язык русским солдатом. Надо, однако, сказать, что во всех этих прозвищах не было и тени насмешки: легкие тихоходные самолеты оказались на фронте чрезвычайно полезными.

Что касается летчиц, то к ним царица полей относилась со смешанным чувством, в котором было немножко зависти, вызванной их крылатостью, немножко удивления — почему именно женщины занимаются таким рискованным делом? — и очень много нежного и восторженного восхищения их мужеством и храбростью.

Какой-нибудь мастер рукопашного боя, не раз первым врывавшийся в траншеи противника, заслышав в ночи знакомый звук, говорил:

— Летит… И на чем летит? На фанере и парусине. Да я бы лучше семь раз в штыковую атаку сходил, чем один раз на этой штуковине поднялся. А они каждую ночь курсируют. Вот тебе и женщины, вот тебе и небесные создания!

Между тем небесное создание в комбинезоне и шлеме продолжало свой полет. Над вражескими позициями оно сбрасывало не очень тяжелый, но неприятный для врагов груз и после этого, несмотря на обстрел, не удалялось сразу, а еще долго кружилось над целью, надрывая нервную систему противника. А тем временем на смену прилетало другое небесное создание.

Обычно летчица, приближаясь к фронту, легко находила знакомые ориентиры. То ракета взовьется и осветит на несколько мгновений ничейную землю, похожую на лунный пейзаж, как его изображают в книгах по астрономии; то раздраженные стрекотаньем самолета немецкие пулеметчики начнут палить в ночную тьму, и над окопами вытянутся цветные трассы; то пушечный выстрел блеснет, то разрыв, — одним словом, передний край ночью найти было нетрудно.

Но вот прошло несколько ночей, и эта привычная картина резко изменилась. С высоты летчица еще издали увидела светящуюся полосу, которая трепетно мерцала, переливалась искрящимся потоком. Он брал начало в горах, высящихся под луной черными громадами, прихотливо стекал по отлогостям предгорий в долину, струился по ней, впадал в плавни и, казалось, угасал в студеной воде, синевато поблескивавшей между густыми зарослями камыша. По мере того как самолет приближался к линии фронта, летчица начала различать все новые и новые детали величественной и грозной картины ночного боя. Еще за много километров от переднего края она увидела равномерные вспышки пламени, мгновенные сполохи, цепочкой вытянувшиеся вдоль линии фронта. Если бы не шум мотора, поглощающий все звуки, летчица услышала бы низкий, громовой голос тяжелой артиллерии, но сейчас бой был для нее беззвучным.

Ближе к передовой протянулась еще одна цепочка огней, более частая. Временами вспышки сбегались к ней в яркие клубки клокочущего пламени, из которых вырывались в сторону противника огненные полосы. И уже совсем близко от передовой такие огненные полосы вдруг стали вырываться десятками прямо из земли и, описав в воздухе короткую дугу, багрово расплескивались среди сотен других разрывов. Эти разрывы точно обозначали немецкую оборону. Над нею почти непрерывно распускались на дымных изогнутых стеблях белые цветы ракет.

Летчица выключила мотор и стала планировать, ища цель. Сразу же в уши ей ударили грохот, вой и сухой треск — весь многоголосый, оглушающий шум большого боя. На освещенной ракетами земле глубокие, затененные траншеи вырисовывались жирными черными линиями. Летчица обнаружила скопление гитлеровцев, еще снизилась, чтобы сбросить бомбы без промаха. На этот раз она не стала после бомбежки крутиться над вражескими позициями: оглушенные канонадой, немцы все равно не услышали бы самолета, — а сразу полетела на заправку.

Когда через час она снова появилась над передним краем, картина боя еще более изменилась. Огненный поток круто изогнулся в сторону противника, раздробился на мелкие ручейки и потускнел, хотя бой только разгорался. Артиллерийская канонада прекратилась. Слабо мерцало пехотное оружие, да часто мигали выстрелы противотанковых пушек, огнем и колесами сопровождавших наступающие батальоны. То и дело взлетали красные и зеленые ракеты, с помощью которых командиры управляли своими подразделениями. Летчице пришлось сделать несколько кругов над полем боя, чтобы разобраться, где свои, а где чужие.

К тому времени, как она прилетела в третий раз, наступающие части уже вели бой за населенный пункт километрах в десяти от бывшего переднего края. И всюду, куда только мог достичь взгляд поднявшейся под звезды летчицы, огни боя уходили далеко вперед.

«Голубая линия» была прорвана.

Глава пятнадцатая

1

Наступление не останавливалось ни днем, ни ночью. Попытки противника задержаться на промежуточных рубежах, в заблаговременно укрепленных узлах сопротивления безнадежно провалились. Наши части предпринимали обходные маневры, преодолевали, казалось бы, непроходимые плавни, водные преграды и наносили врагу удары там, где он меньше всего ожидал. Противник откатывался на Таманский полуостров, и было ясно, что остались считанные дни до полной ликвидации кубанского плацдарма.

Когда был освобожден Темрюк, Тараненко начал писать поэму. На редакционном совещании при обсуждении плана номера, посвященного освобождению Тамани, раздались голоса, что этот номер обязательно должен быть украшен стихами. Поскольку из всего редакционного коллектива один Тараненко находился в близких отношениях с музами, было ясно, что надеются на него.

Подводя итоги обсуждения и утверждая план номера, редактор уже определенно заявил, что было бы очень хорошо, если бы Тараненко написал стихи. Конечно, он высказал это пожелание в очень тонкой и деликатной форме, учитывая, что сочинение стихов — дело щекотливое, что музы капризны и своенравны. Тараненко сказал, что попробует. По натуре он был, несомненно, лирик, но героическая тема увлекла его, и к утру у него созрел замысел поэмы, в эпической форме рассказывающей о битве за Тамань.

Сочинение поэмы отнюдь не освободило его от обязанностей начальника отдела. Но Тараненко был двужильным, да к тому же он умел работать очень быстро. Серегина всегда восхищала его способность схватывать главную идею корреспонденции, умение осторожной правкой подчеркнуть эту идею и убрать второстепенное, умение диктовать, молниеносно находя по-военному точные и скупые слова для выражения своей мысли.

Сдав Станицыну материал в номер, Тараненко брал плащ-палатку и уединялся на огороде. Там, среди подсолнечных будыльев и бурьяна, он погружался в пучины творчества. Как и подобает настоящему поэту, он прозревал грядущее, опережая события. Он уже видел Таманский полуостров освобожденным. Он видел бойцов, отирающих потные лица на берегу Керченского пролива, куда сброшен последний вражеский танк, слышал победный салют Москвы. Он искал слов — звучных и торжественных, достойных того, чтобы ими воспеть подвиги героев. Но, видно, слагать стихи было гораздо труднее, чем диктовать передовые, потому что Тараненко то и дело вскакивал с плащ-палатки и принимался вышагивать по огороду, цепляясь ногами за высохшую огудину.

Горбачев и Серегин, жившие с ним в одной хате, тактично не задавали Тараненко никаких вопросов и, проходя мимо огорода, делали вид, что не замечают поэта. Но через несколько дней он сам пригласил их на огород.

Бывают у некоторых авторов такие критические минуты, когда их охватывает чувство неуверенности. Написал человек, и сам не может понять: то ли это хорошо, то ли это такая дрянь, что немедленно надо выбросить в корзину. Конечно, в глубине души автор склонен скорее думать, что написанное им — шедевр. Но необходимо подтверждение, нужен трезвый голос со стороны.

Слушатели сели на плащ-палатку и, разумеется, закурили, а поэт воздвигся над ними колокольней, нервно полистал блокнот и загудел:

Соленый ветер алые знамена

Колышет на таманском берегу.

Еще стволы орудий накаленных

Дыхание победы берегут…

Дальше в поэме рассказывалось о том, как советские воины рвали «Голубую линию»; о монолитности нашей многонациональной армии; о тесном взаимодействии всех родов оружия, которое дала родина своим защитникам; о преградах, стоявших на их пути.

Но мы расплаты часа долго ждали,

Ничто нас не могло остановить.

И даже смерть герои побеждали,

И после смерти продолжая жить.

Описал Тараненко подвиг Донцова; героическую гибель пяти танкистов, сражавшихся в горящем танке до последнего дыхания; смерть бесстрашного Ибрагима Аскарова, погибшего от пыток, но не выдавшего врагу военной тайны; подвиг связного Куянцева, который был смертельно ранен, но, истекая кровью, все же доставил приказ, — всех, кто сражался за освобождение Кубани, кто обагрил ее землю своей горячей кровью в битвах с врагом, помянул поэт добрым словом.

Тараненко замолчал и с тревогой посмотрел на слушателей широко расставленными изжелта-серыми глазами. Но стихи понравились. Серегин сказал об этом сразу, Горбачев же — после долгой паузы, как всегда, тщательно обдумывая каждое слово. Слушатели пожали поэту руку, пожелали закончить поэму так же хорошо, как удалось начать, и ушли, а Тараненко, окрыленный похвалой, взялся за продолжение поэмы. Ему пришлось-таки сильно пришпоривать и подхлестывать Пегаса, потому что наши части, опережая Тараненко, вели бои уже у Ахтанизовского лимана.

На рассвете Серегин помчался в район боев. Часам к десяти он приехал в приморский поселок Кордон — последний населенный пункт на Тамани.

Дымились разрушенные рыбачьи хаты. На дворах высились штабели боеприпасов. На улицах стояли брошенные машины, валялись трупы гитлеровцев, оружие, какие-то серо-зеленые тряпки — следы беспорядочного и поспешного бегства. За поселком в неярких лучах будто задернутого марлей осеннего солнца тускло поблескивал пролив. На горизонте выступали из синеватого тумана смутные очертания крымского берега. Соленый ветер дул с моря. Невдалеке от берега, омываемая мелкими, зыбучими волнами, стояла затопленная баржа.

Слева от поселка далеко-далеко в море тянулась тонкая полоса земли — коса Чушка. Где-то на ней еще трещали пулеметы. Пушки, стоявшие за околицей поселка, сделали несколько выстрелов. Им отвечали немецкие орудия с той стороны Керченского пролива. Снаряды рвались в поселке.

Бой как будто еще продолжался, но уже не чувствовалось никакого напряжения, и было ясно, что все кончено. По улицам ходили группы бойцов и жители. Во дворе хаты, занимаемой командиром дивизии, ординарец раздувал зеленый самовар. Из люка самоходной пушки, прислонившейся к глинобитной стенке хаты, раздавались звуки аккордеона.

Серегин побывал у командира гвардейской дивизии, в полку, поговорил с участниками боя за Кордон, с жителями. Затем разыскал здесь в поселке штаб танковой бригады, первой ворвавшейся на косу Чушка. После разговора командир вышел с ним на крылечко, провожая корреспондента, как вежливый хозяин. Уже было тихо, выстрелов больше не слышалось. В конце улицы зашумел мотор танка-разведчика, возвращающегося с косы. Поравнявшись с командиром бригады, танк остановился, из открытого люка поднялся танкист, приложил руку к шлему и отрапортовал:

— На Чушке сопротивлявшийся враг уничтожен.

В летописи великой битвы за Кавказ была поставлена последняя точка.

2

И вот снова собралась почти вся редакция у Кости-отшельника. На этот раз не глубокой ночью, а с вечера! Косте приказано не жалеть аккумуляторов и, не отрываясь, слушать Москву: должен быть приказ Верховного Главнокомандующего об освобождении Таманского полуострова. Как всегда при ожидании, время тянулось томительно медленно. Часовая стрелка застряла между семью и восемью и, казалось, не двигалась с места. Журналисты тихо разговаривали, но иногда отвечали друг другу невпопад.

К девяти часам сорока пяти минутам воздух в келье стал сизым. При каждой паузе в передаче все невольно подавались к приемнику в надежде услышать позывные. Прошло еще пять минут, десять… пятнадцать… Приказа не было.

— Ну, теперь — двадцать один час, — сказал Костя.

Все согласились с этим. О том, что приказа может не быть, никто и мысли не допускал.

Протекли невероятно долгие полчаса. В комнату снова начали набиваться журналисты. Опять накурили, опять истомились в ожидании, но… приказа не было и в двадцать один час.

Даже невозмутимый Станицын, и тот нервничал и стал спрашивать у Кости, не могли ли передать приказ на другой волне.

Никонов утешил собравшихся:

— Значит, будет в двадцать два часа.

Серегин пошел в типографию посмотреть верстку. На талере лежали приготовленные для первой страницы клише: портрет товарища Сталина и красивые заставки, сделанные Борисовым для оформления приказа.

— Что, товарищ капитан, — обратился к Серегину Кучугура, — приказ уже передали?

— Нет еще.

— А может, и совсем не будет приказа? — спросил Ника.

— То есть как это — не будет приказа? — стал выговаривать ему Кучугура. — Ты соображаешь, что говоришь? Товарищ Сталин за каждым боем лично следит. Как же после такой победы да не будет приказа? Сперва подумай, а потом пускайся в рассуждения. На-ка вот, набери шестнадцатым латинским на две колонки. Да поживее: пока приказ принесут, нам надо разворот закончить.

Не без гордости Серегин смотрел на оттиск третьей полосы. Центральное место на ней занимала его большая корреспонденция — «Коса Чушка, 9 октября». Ему выпало рассказать читателям о последнем бое на кубанской земле. И, как утверждение Серегина в высоком ранге опытного журналиста, под заголовком стояла набранная курсивом строка: «От нашего специального корреспондента».

Прочитав оттиск, Серегин вернулся к радисту. Журналисты сидели возле приемника, негромко передававшего марши. Потом опять наступила пауза. Она тянулась несколько бесконечных мгновений, и — наконец-то! — хрустально-чистые, с нежным разливом, звонкие звуки позывных, дрожа, поплыли в воздухе.

— Приказ Верховного Главнокомандующего, — торжественно прозвучал голос диктора. — Войска Северо-Кавказского фронта ударами с суши и высадкой десантов с моря в результате многодневных упорных боев завершили разгром таманской группировки противника и сегодня, 9 октября, полностью очистили от немецких захватчиков Таманский полуостров. Таким образом, окончательно ликвидирован оперативно-важный плацдарм немцев на Кубани, обеспечивавший им оборону Крыма и возможность наступательных действий в сторону Кавказа. В боях за освобождение Таманского полуострова отличились войска…

Журналисты ликовали. Когда диктор стал перечислять названия особо отличившихся частей, послышались возгласы:

— Это сосед слева.

— А это — наши!

— В этой дивизии я недавно был!

— Смотрите, и бомбардировочный женский полк отмечен!

Все рода войск, участвовавшие в битве за Тамань, были отмечены в приказе: и пехота, и артиллерия, и авиация, и минометчики, и танкисты, и инженерные части — всех заметил и всем воздал по заслугам Верховный Главнокомандующий.

— В ознаменование одержанной победы, — гремел голос диктора, — соединениям и частям, отличившимся в боях за освобождение Таманского полуострова, присвоить наименования «Таманских», «Темрюкских», «Анапских», и «Кубанских».

— А что в частях делается, какой праздник!

— Сейчас же митинги начнутся…

— Тише, слушайте, сколько залпов.

Голос диктора зазвенел, как натянутая до предела струна.

— Сегодня, 9 октября, в 22 часа столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует нашим доблестным войскам, освободившим Таманский полуостров, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий.

Журналисты торжествующе переглянулись. Зазвенели кремлевские куранты, будто по ледяным ступенькам покатились серебряные колокольчики, и все замолкли, слушая Красную площадь.

Есть у каждого человека милый сердцу образ, с детства запечатленный в нем навеки и оживающий в памяти всякий раз, когда человек думает о родине. Это может быть степной курган в седом ковыле, или кудрявая березка, или угрюмая, обветренная скала, или гордо устремленный ввысь тополь, или даже уголок пахнущего смолой асфальтового тротуара и каменной стены с облупленной штукатуркой, возле которой человек в детстве играл в «классы» и в «стуканца».

Этот образ бывает приятен и близок одному человеку, часто — нескольким, иногда — многим и никогда — всем. Ничего не скажет воображению жителя тайги украинский тополь, голая скала отпугнет проезжего горожанина своей дикостью. Равнодушно глянет горец на скромный степной курганчик. Откуда ему знать, что здесь, у этого курганчика, станичник учился ходить, потом играл со сверстниками, потом парубковал, потом, хмельной от пахучего степного ветра, говорил слова любви будущей матери своих детей и видел, как в ее глазах отражаются звезды… Как же не любить станичнику этот курганчик, как же не вспоминать его, когда заходит речь о родных местах!..

Но есть образ, одинаково близкий и родной и степняку, и горцу, и жителю тайги — каждому человеку в Советской стране, каждому трудящемуся во всем мире. Рубиновая звезда на шпиле старинной башни. Часы, по которым история совершает свой ход. Строгие, чистые грани мавзолея. Стройные ели у зубчатой стены. Это — образ нашей родины. Это — для всех…

Коротко перекликаются автомобильные гудки, доносится неясный шум, — должно быть, немало народу собралось на Красной площади. Вот, шипя, взвиваются ракеты. Кажется, что их радужное сияние бросает отблески на лица сидящих здесь, возле приемника. Первый мощный залп потрясает воздух, раскатистые отзвуки долго не умолкают в эфире. Шум на площади усиливается. Второй залп…

Долго еще слушают журналисты Москву.

Только Тараненко ушел: он дописывает в типографии несколько строф в уже сверстанную поэму:

…И ярким светом озарились лица —

Мы на земле, что вырвали из мглы,

Услышали салют родной столицы

И сталинское слово похвалы.

5

В редакции большой праздник. Приказом командования фронта группа газетных работников награждена орденами и медалями.

Вечером награжденные, тщательно выбритые, в свежих подворотничках, сверкая надраенными пуговицами, пряжками поясов и начищенными сапогами, отправились в политотдел, где состоялось торжественное вручение правительственных наград. Часа через полтора награжденные возвратились. Скромно опуская глаза, они слегка косили ими на мерцающие на груди эмалью и серебром знаки.

Горбачев и Тараненко — начальники ведущих отделов редакции — были награждены орденом Красной Звезды. Станицын — медалью «За отвагу». Серегин и Данченко — медалью «За боевые заслуги». В редакции их ожидал сюрприз. В самой большой комнате были сдвинуты столы, прикрытые рулонной бумагой. На столах стояли тарелки с соленой капустой, огурцами и помидорами и в бутылках самая настоящая «московская» — наглядный пример того, на какую головокружительную высоту мог взлетать хозяйственный талант Анюта Бастанжиева.

«Банкет» открыл редактор. Он поздравил награжденных и сказал, что награды достойны не только те, кто получил ее, но и все работники редакции, но всех наградить сразу, понятно, невозможно, что он, редактор, рассматривает эти награды как высокую оценку работы всего редакционного коллектива и надеется, что и в будущем редакция не уронит своей чести.

От имени награжденных отвечал Станицын. Умел секретарь сказать задушевное слово. Вспомнил он весь трудный путь, пройденный редакцией вместе с армией, все испытания, которые ей пришлось перенести, и отметил, что в самые тяжелые минуты никто из редакции не падал духом. Не было в ней ни маловеров, ни нытиков, ни трусов. Вспомнил он все хорошее, что было сделано работниками редакции для украшения газеты. Оценил заслуги каждого: инициативность Сени Лимарева, работоспособность Тараненко, оперативность Серегина, трудолюбие Борисова… О каждом сказал теплое слово, и каждый подумал: «А в самом деле, работали как надо, в полную силу и даже немножко больше». В заключение Станицын заявил, что он гордится тем, что работает в таком дружном, боевом коллективе.

Может быть, его речь была несколько длинна для банкета, но, выслушав ее, никто не посетовал. Возможно, что Станицына и покачали бы, но этому помешали вес оратора, низкий потолок, а также столы, разделявшие журналистов.

— Ну, что ж, выпьем, старик, — сказал Тараненко, чокаясь с Серегиным, сидевшим рядом. — Еще раз поздравляю тебя.

— И тебя также, — ответил Серегин и, посмотрев на грудь Тараненко, со вздохом добавил: — Все-таки орден лучше. Но… «я не гордый, я согласен на медаль».

— Будет тебе и орден, — утешил Тараненко.

За столом меж тем запели. Слова были к месту:

Без вина, товарищ,

Песни не заваришь,

Так давай по маленькой хлебнем.

Выпьем за писавших,

Выпьем за снимавших,

Выпьем за шагавших под огнем.

Густой баритон Станицына покрывал остальные голоса. Размахивая пустым стаканом, он оглушительно проревел:

От ветров и стужи

Петь мы стали хуже.

Но мы скажем тем, кто упрекнет:

С наше покочуйте,

С наше поночуйте,

С наше повоюйте третий год.

И долго тянул «го-о-о-о-од», как бы давая понять, что срок действительно немалый.

По выражению его лица легко можно было догадаться, что ответственный секретарь — воплощение аккуратности и порядка — в данный момент воображает себя этакой забубенной головушкой, этаким старым газетным волком, который пьет только неразбавленный спирт и рыщет под бомбами и пулями в поисках материала.

Серегин пел с энтузиазмом, Тараненко как бы стесняясь, Борисов басил, Сеня Лимарев заливался соловьем. Даже Горбачев, страдающий полным отсутствием слуха, и тот старательно подтягивал с озабоченным и деловым видом. Спели «Землянку», «Ростов-город», «Днипро»…

Ой, Днипро-Днипро, должно быть и нам доведется испить твоей воды, прозрачной, как слеза! Какими только путями мы пойдем к тебе? И этот вопрос, уже несколько дней волновавший коллектив, был задан за столом. Редактор, наверно, знал, но он ушел после первой стопки.

— Отдел информации все должен знать, — закричал Данченко. — Ну-ка, Сеня, отвечай, куда нас пошлют?

Лимарев тонко улыбнулся.

— Все, конечно, понимают, что это — военная тайна, — сказал он. — Поэтому нам и не сообщают дальнейшее направление. Но сегодня я заходил в штаб — сдать кубанские карты и узнать, когда можно будет получить новые. Сказали — завтра. А какие, спрашиваю, будете выдавать карты? Как, говорят, какие? Конечно, крымские!

— Значит, даешь Крым! — закричал Данченко. — Только бы скорей, а то бархатный сезон закончится.

— Туда, брат, еще доплыть надо, — сказал Лимарев.

4

В темноте угадывалось море. Оно беспокойно ворочалось и вздыхало. От причала доносился плеск, изредка звякала цепь и глухо ударялись бортами лодки. Ожидали десантных барж. Их должны были пригнать из укромных мест, не привлекающих внимания вражеской авиации.

Десантники группами расположились по берегу. Слышался негромкий говор. Ночную мглу не прорезывала ни одна искорка — курить строго запрещалось.

Серегин и Тараненко прохаживались в ожидании. Они были в туго подпоясанных ватниках, вооружены автоматами, запасными дисками и «лимонками». Командир десанта согласился взять корреспондентов только с условием, что они будут на положении рядовых бойцов.

— Каждый человек в десанте, — сказал он, — должен быть боевой единицей и иметь боевую задачу.

Имели задачу и журналисты, и несколько ночей они вместе с другими десантниками тренировались садиться в баржу, прыгать с нее в прибрежную воду, окапываться, менять позиции по сигналам командира.

То ли ветерок был холодный, то ли от песка тянуло сыростью — журналисты зябли и нервничали от неутоленного желания курить. В темноте они набрели на опрокинутую вверх дном старую лодку, забрались под нее и малость подымили. После этого как будто стало теплей. Они опять зашагали по берегу, увязая в песке.

— А помнишь, как мы переправлялись через Дон? — спросил вдруг Тараненко.

Серегин и сам только что подумал о той переправе.

— Ну как же, этого не забудешь, — ответил он. — Кажется, так недавно это было. А далеко мы с тех пор ушли, очень далеко… И знаешь, Виктор, — продолжал Серегин после паузы, — я тогда по-настоящему не понимал значения всего происходящего. И только потом… — он замолчал, вспомнив разговор с Галиной и слезы в ее карих глазах. — А в то время все это как-то не укладывалось в голове, как будто все это — дурной сон. Но в глубине души была ведь уверенность, что все это пройдет и будет опять хорошо.

— Каждый по-своему это переживал, — сказал Тараненко.

— Конечно. Мы вот в Ростове выросли, а другие через него только прошли. Он для них лишь один из многих городов. Но все-таки было и общее: стыд, и злость, и горечь. За Батайском на шоссе увидел я женщину. Шла она простоволосая, босиком, в зимнем пальто, в руке — маленький узелок, а на плече, уцепившись ручонками за меховой воротник, спал малыш лет двух, не больше. Как увидел я ее, по сердцу резануло… Все бросила, спасая от врага сына. А за ней, над горизонтом — дым от горящего Ростова… Долго эта картина у меня перед глазами стояла.

— Ты почему именно сейчас об этом вспомнил? — спросил Тараненко.

— Чтоб злее быть, — ответил Серегин помолчав. — Мне думается, сейчас здесь, — он кивнул головой в сторону невидимых в темноте десантников, — многие вспоминают… каждый — свое.

— Вот и баржа идет, — сказал Тараненко.

Они постояли молча, прислушиваясь к далекому рокоту мотора.

— Это не баржа, — возразил Серегин.

Рокот надвигался сверху.

— Ложись! — раздалась команда.

— Вот тебе и баржа с крылышками, — проворчал Серегин, растягиваясь на песке.

Вспыхнула осветительная бомба. Ее холодный желтый свет озарил темную воду, белый песок, перевернутую вверх дном лодку, лежащих врастяжку бойцов. Злобно гудя, самолет кружился над берегом. Осветительная бомба, стекая горящими каплями, опускалась все ниже и ниже, а резкие тени от лодки и от лежащих вытягивались все длиннее и длиннее. «Люстра» еще не погасла, когда летчик выбросил серию мелких бомб. Они падали почти без свиста — высота была небольшой — и рвались не очень устрашающе, — десантникам были знакомы и более крупные калибры.

«Люстра», наконец, потухла. Опять наступила тьма, еще более непроглядная. Серегин приподнялся на руках, собираясь вставать, как вдруг послышались еще разрывы, и его сильно ударило в спину. Ему показалось, что это Тараненко толкнул его стволом автомата, чтобы не вставал, и он хотел сказать: «Не дури, Виктор», но в горле защекотало, рот наполнился горячей соленой влагой. Он понял, что это кровь, и без стона упал лицом в песок.

Эпилог

В конце лета 1945 года пассажир в военной форме, но без знаков различия садился на станции Харьков в мягкий вагон поезда Москва — Евпатория. Войдя в пустое, задымленное купе, пассажир забросил на полку небольшой чемодан, повесил плащ и, не закрывая двери, чтобы купе проветрилось, растянулся на диване, заложив руки за голову. Поезд тронулся и, дробно постукивая на выходных стрелках, стал набирать скорость.

По коридору кто-то быстро прошел. Пассажир увидел этого человека мельком, как бы боковым зрением, и не обратил на него внимания. Но потом у него появилось смутное ощущение, что этот человек ему знаком. Постепенно это ощущение усилилось и превратилось в уверенность, что этот человек не только ему знаком, но и очень нужен. Пассажир встал и вышел в пустой коридор. Из одного купе доносились голоса и смех. Пассажир заглянул туда. Так и есть! Окруженный веселой компанией, у окна сидел подполковник — нет, теперь уже полковник Захаров.

— Простите, товарищ полковник, вы были в Н-ской армии? — спросил пассажир через порог.

Полковник несколько секунд смотрел на него, вспоминая, и медленно поднялся.

— Я выйду к вам в коридор, — сказал он улыбаясь.

Они долго и горячо жали друг другу руки. Потом наступила пауза, как это бывает при встречах людей, которые хотя и расположены друг к другу, но мало знакомы и не сразу находят, о чем говорить.

— Поздравляю вас с полковничьими погонами, — сказал пассажир.

— Спасибо. А вы, Серегин, что же, не в армии?

— Нет, — ответил Серегин, — еще в тысяча девятьсот сорок четвертом году, после тяжелого ранения, демобилизовали. Вот еду в Крым, долечиваться. А вы где теперь?

— Работаю в Москве. А сейчас направляюсь отдыхать в Гурзуф.

— А я — в Симеиз.

— Ну, а ваши друзья где теперь? — спросил полковник. — Этот высокий, чернобровый капитан… Тараненко. Он где?

— В Констанце. И жена его там, Ольга Николаевна. И Горбачев там и Станицын. Помните их?

— Да, — задумчиво сказал полковник.

— А вы не забыли свое обещание — через два месяца после войны кое-что рассказать о разведчиках?

Полковник озадаченно наморщил лоб.

— Через два месяца? Так вы же все равно опоздали!

Они коротко посмеялись.

— Помните, в Н. мы сидели с вами на бревне? — настойчиво продолжал Серегин. — Вы разговаривали с веснушчатым пареньком.

— А-а, Васек! Ну как же!

— И там была девушка, Галина…

— Галина?

— Да. Высокая, темноглазая, — краснея, торопливо объяснил Серегин.

Видно было, что полковнику очень хотелось вспомнить. И не так уж много времени прошло. Ведь не забыл же он веснушчатого паренька!

— Галины у нас не было.

— Ну, как же! — огорченно воскликнул Серегин. — Такая решительная, смелая…

— Вот нашел особую примету! — воскликнул полковник. — В разведке нерешительных и несмелых не бывает.

— У нее такое гордое лицо. Казачка…

— Наташа! — сказал Захаров. — Это вы перепутали.

— Возможно, — ответил Серегин. — Не знаете, где она?

— Не знаю. Меня ведь вскоре после начала наступления перебросили на другой фронт. И как раз во время моего отъезда ее не было. Она выполняла одно задание. — Захаров, припомнив что-то, добавил — Да-а, она очень отчаянная!

— Отчаянная — это не то слово, — горячо возразил Серегин. — Нет, Галина не такая.

— Наташа, — поправил полковник.

— Да… Наташа. Она могла отрешиться от всего, всем пожертвовать, не колеблясь, отдать жизнь…

Он замолк под пристальным взглядом полковника.

— Я-то в общем мало знал ее, — задумчиво сказал Захаров, — но, думаю, вы правы.

— Полковник, вы скоро? — закричали из купе.

— Прошу извинить, — сказал он Серегину. — Но мы еще поговорим.

— Да-да! У нас впереди почти сутки.

…Серегин остался у раскрытого окна. Мелькнули красные сосны, будто выбежавшие на песчаный пригорок, чтобы проводить поезд, хаты в вишневых садах, и распахнулось поле — бескрайное, как степи на родной Донщине, которые так любила Галина.

Сладкая, щемящая боль сжала сердце Серегина. Воспоминания нахлынули на него, и чувство, казалось, уже притупленное временем, вдруг снова пробудилось с неожиданной силой и остротой. Будто это было только вчера: поляна на горе, лес, пылающий огнем увядания, темные глаза Галины и вяжущий привкус вымазанных кизиловым соком горячих девичьих губ.

…Где же ты, любовь моя единственная? Я искал тебя все это время. Искал в клиническом городке среди студенток, — ведь ты хотела быть врачом!.. Искал на улицах родного города и в станицах. Сколько раз, увидев похожую походку или поворот головы, я спешил, и догонял, и… останавливался огорченный. Но я не потерял надежды. Никогда, наверно, не перестану я искать и надеяться. Ведь встретил же я полковника Захарова! Все равно я найду тебя, может быть вот так же негаданно и случайно… Все равно мы встретимся! Только гора с горой не сходятся… Я верю в эту встречу. Я жду!