Рабочие сразу заметили новую торговку. Одни, подходя к ней, одобрительно говорили:
- За дело взялась, Ниловна?
И одни утешали, доказывая, что Павла скоро выпустят, другие тревожили ее печальное сердце словами соболезнования, третьи озлобленно ругали директора, жандармов, находя в груди ее ответное эхо. Были люди, которые смотрели на нее злорадно, а табельщик Исай Горбов сказал сквозь зубы:
- Кабы я был губернатором, я бы твоего сына - повесил! Не сбивай народ с толку!
От этой злой угрозы на нее повеяло мертвым холодом. Она ничего не сказала в ответ Исаю, только взглянула в его маленькое, усеянное веснушками лицо и, вздохнув, опустила глаза в землю.
На фабрике было неспокойно, рабочие собирались кучками, о чем-то вполголоса говорили между собой, всюду шныряли озабоченные мастера, порою раздавались ругательства, раздраженный смех.
Двое полицейских провели мимо нее Самойлова; он шел, сунув одну руку в карман, а другой приглаживая свои рыжеватые волосы.
Его провожала толпа рабочих, человек в сотню, погоняя полицейских руганью и насмешками.
- Гулять пошел, Гриша! - крикнул ему кто-то.
- Почет нашему брату! - поддержал другой. - Со стражей ходим…
И крепко выругался.
- Воров ловить, видно, невыгодно стало! - зло и громко говорил высокий и кривой рабочий. - Начали честных людей таскать…
- Хоть бы ночью таскали! - вторил кто-то из толпы. - А то днем - без стыда, - сволочи!
Полицейские шли угрюмо, быстро, стараясь ничего не видеть и будто не слыша восклицаний, которыми провожали их. Встречу им трое рабочих несли большую полосу железа и, направляя ее на них, кричали:
- Берегитесь, рыбаки!
Проходя мимо Власовой, Самойлов, усмехаясь, кивнул ей головой и сказал:
- Поволокли!
Она молча, низко поклонилась ему, ее трогали эти молодые, честные, трезвые, уходившие в тюрьму с улыбками на лицах; у нее возникала жалостливая любовь матери к ним.
Воротясь с фабрики, она провела весь день у Марьи, помогая ей в работе и слушая ее болтовню, а поздно вечером пришла к себе в дом, где было пусто, холодно и неуютно. Она долго совалась из угла в угол, не находя себе места, не зная, что делать. И ее беспокоило, что вот уже скоро ночь, а Егор Иванович не несет литературу, как он обещал.
За окном мелькали тяжелые, серые хлопья осеннего снега. Мягко приставая к стеклам, они бесшумно скользили вниз и таяли, оставляя за собой мокрый след. Она думала о сыне…
В дверь осторожно постучались, мать быстро подбежала, сняла крючок, - вошла Сашенька. Мать давно ее не видала, и теперь первое, что бросилось ей в глаза, это неестественная полнота девушки.
- Здравствуйте! - сказала она, радуясь, что пришел человек и часть ночи она проведет не в одиночестве. - Давно не видать было вас. Уезжали?
- Нет, я в тюрьме сидела! - ответила девушка улыбаясь. - Вместе с Николаем Ивановичем, - помните его?
- Как же не помнить! - воскликнула мать. - Мне вчера Егор Иванович говорил, что его выпустили, а про вас я не знала… Никто и не сказал, что вы там…
- Да что же об этом говорить?.. Мне, - пока не пришел Егор Иванович, - переодеться надо! - сказала девушка, оглядываясь.
- Мокрая вы вся…
- Я листовки и книжки принесла…
- Давайте, давайте! - заторопилась мать.
Девушка быстро расстегнула пальто, встряхнулась, и с нее, точно листья с дерева, посыпались на пол, шелестя, пачки бумаги. Мать, смеясь, подбирала их с пола и говорила:
- А я смотрю - полная вы такая, думала, замуж вышли, ребеночка ждете. Ой-ой, сколько принесли! Неужели пешком?
- Да! - сказала Сашенька. Она теперь снова стала стройной и тонкой, как прежде. Мать видела, что щеки у нее ввалились, глаза стали огромными и под ними легли темные пятна.
- Только что выпустили вас, - вам бы отдохнуть, а вы! - вздохнув и качая головой, сказала мать.
- Нужно! - ответила девушка вздрагивая. - Скажите, как Павел Михайлович, - ничего?.. Не очень взволновался?
Спрашивая, Сашенька не смотрела на мать; наклонив голову, она поправляла волосы, и пальцы ее дрожали.
- Ничего! - ответила мать. - Да ведь он себя не выдаст.
- Ведь у него крепкое здоровье? - тихо проговорила девушка.
- Не хворал, никогда! - ответила мать. - Дрожите вы вся. Вот я чаем вас напою с вареньем малиновым.
- Это хорошо бы! Только стоит ли вам беспокоиться? Поздно. Давайте, я сама…
- Усталая-то? - укоризненно отозвалась мать, принимаясь возиться около самовара. Саша тоже вышла в кухню, села там на лавку и, закинув руки за голову, заговорила:
- Все-таки, - ослабляет тюрьма. Проклятое безделье! Нет ничего мучительнее. Знаешь, как много нужно работать, и - сидишь в клетке, как зверь…
- Кто вознаградит вас за все? - спросила мать. И, вздохнув, ответила сама себе:
- Никто, кроме господа! Вы, поди-ка, тоже не верите в него?
- Нет! - кратко ответила девушка, качнув головой.
- А я вот вам не верю! - вдруг возбуждаясь, заявила мать. И, быстро вытирая запачканные углем руки о фартук, она с глубоким убеждением продолжала: - Не понимаете вы веры вашей! Как можно без веры в бога жить такою жизнью?
В сенях кто-то громко затопал, заворчал, мать вздрогнула, девушка быстро вскочила и торопливо зашептала:
- Не отпирайте! Если это - они, жандармы, вы меня не знаете!.. Я - ошиблась домом, зашла к вам случайно, упала в обморок, вы меня раздели, нашли книги, - понимаете?
- Милая вы моя, - зачем? - умиленно спросила мать.
- Подождите! - прислушиваясь, сказала Сашенька. - Это, кажется, Егор…
Это был он, мокрый и задыхающийся от усталости.
- Ага! Самоварчик? - воскликнул он. - Это лучше всего в жизни, мамаша! Вы уже здесь, Сашенька?
Наполняя маленькую кухню хриплыми звуками, он медленно стаскивал тяжелое пальто и, не останавливаясь, говорил:
- Вот, мамаша, девица, неприятная для начальства! Будучи обижена смотрителем тюрьмы, она объявила ему, что уморит себя голодом, если он не извинится перед ней, и восемь дней не кушала, по какой причине едва не протянула ножки. Недурно? Животик-то у меня каков?
Болтая и поддерживая короткими руками безобразно отвисший живот, он прошел в комнату, затворил за собою дверь, но и там продолжал что-то говорить.
- Неужто восемь дней не кушали вы? - удивленно спросила мать.
- Нужно было, чтобы он извинился предо мной! - отвечала девушка, зябко поводя плечами. Ее спокойствие и суровая настойчивость отозвались в душе матери чем-то похожим на упрек.
«Вот как!..» - подумала она и снова спросила:
- А если бы умерли?
- Что же поделаешь! - тихо отозвалась девушка. - Он все-таки извинился. Человек не должен прощать обиду.
- Да-а… - медленно отозвалась мать. - А вот нашу сестру всю жизнь обижают…
- Я разгрузился! - объявил Егор, отворяя дверь. - Самоварчик готов? Позвольте, я его втащу…
Он поднял самовар и понес его, говоря:
- Собственноручный мой папаша выпивал в день не менее двадцати стаканов чаю, почему и прожил на сей земле безболезненно и мирно семьдесят три года. Имел он восемь пудов весу и был дьячком в селе Воскресенском…
- Вы отца Ивана сын? - воскликнула мать.
- Именно! А почему вам сие известно?
- Да я из Воскресенского!..
- Землячка? Чьих будете?
- Соседи ваши! Серегина я.
- Хромого Нила дочка? Лицо мне знакомое, ибо не однажды драл меня за уши…
Они стояли друг против друга и, осыпая один другого вопросами, смеялись. Сашенька, улыбаясь, посмотрела на них и стала заваривать чай. Стук посуды возвратил мать к настоящему.
- Ой, простите, заговорилась! Очень уж приятно земляка видеть…
- Это мне нужно просить прощения за то, что я тут распоряжаюсь! Но уж одиннадцатый час, а мне далеко идти…
- Куда идти? В город? - удивленно спросила мать.
- Да.
- Что вы? Темно, мокро, - устали вы! Ночуйте здесь! Егор Иванович в кухне ляжет, а мы с вами тут…
- Нет, я должна идти! - просто заявила девушка.
- Да, землячка, требуется, чтобы барышня исчезла. Ее здесь знают. И если она завтра покажется на улице, это будет нехорошо! - заявил Егор.
- Как же она? Одна пойдет?..
- Пойдет! - сказал Егор усмехаясь. Девушка налила себе чаю, взяла кусок ржаного хлеба, посолила и стала есть, задумчиво глядя на мать.
- Как это вы ходите? И вы, и Наташа? Я бы не пошла, - боязно! - сказала Власова.
- Да и она боится! - заметил Егор. - Вы боитесь, Саша?
- Конечно! - ответила девушка.
Мать взглянула на нее, на Егора и тихонько воскликнула:
- Какие вы… строгие!
Выпив чаю, Сашенька молча пожала руку Егора, пошла в кухню, а мать, провожая ее, вышла за нею. В кухне Сашенька сказала:
- Увидите Павла Михайловича - передайте ему мой поклон! Пожалуйста!
А взявшись за скобу двери, вдруг обернулась, негромко спросив:
- Можно поцеловать вас?
Мать молча обняла ее и горячо поцеловала.
- Спасибо! - тихо сказала девушка и, кивнув головой, ушла. Возвратись в комнату, мать тревожно взглянула в окно. Во тьме тяжело падали мокрые хлопья снега.
- А Прозоровых помните? - спросил Егор. Он сидел, широко расставив ноги, и громко дул на стакан чаю. Лицо у него было красное, потное, довольное.
- Помню, помню! - задумчиво сказала мать, боком подходя к столу. Села и, глядя на Егора печальными глазами, медленно протянула: - Ай-ай-яй! Сашенька-то? Как она дойдет?
- Устанет! - согласился Егор. - Тюрьма ее сильно пошатнула, раньше девица крепче была… К тому же воспитания она нежного… Кажется, - уже испортила себе легкие…
- Кто она такая? - тихо осведомилась мать.
- Дочь помещика одного. Отец - большой прохвост, как она говорит. Вам, мамаша, известно, что они хотят пожениться?
- Кто?
- Она и Павел… Но - вот, все не удается, - он на воле, она в тюрьме, и наоборот!
- Я этого не знала! - помолчав, ответила мать. - Паша о себе ничего не говорит…
Теперь ей стало еще больше жалко девушку, и, с невольной неприязнью взглянув на гостя, она проговорила:
- Вам бы проводить ее!..
- Нельзя! - спокойно ответил Егор. - У меня здесь куча дела, и я с утра должен буду целый день ходить, ходить, ходить. Занятие немилое, при моей одышке…
- Хорошая она девушка, - неопределенно проговорила мать, думая о том, что сообщил ей Егор. Ей было обидно услышать это не от сына, а от чужого человека, и она плотно поджала губы, низко опустив брови.
- Хорошая! - кивнул головой Егор. - Вижу я - вам ее жалко. Напрасно! У вас не хватит сердца, если вы начнете жалеть всех нас, крамольников. Всем живется не очень легко, говоря правду. Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ. Когда он ехал через Нижний - жена и ребенок ждали его в Смоленске, а когда он явился в Смоленск - они уже были в московской тюрьме. Теперь очередь жены ехать в Сибирь. У меня тоже была жена, превосходный человек, пять лет такой жизни свели ее в могилу…
Он залпом выпил стакан чаю и продолжал рассказывать. Перечислял годы и месяцы тюремного заключения, ссылки, сообщал о разных несчастиях, об избиениях в тюрьмах, о голоде в Сибири. Мать смотрела на него, слушала и удивлялась, как просто и спокойно он говорил об этой жизни, полной страданий, преследований, издевательств над людьми…
- Но - поговоримте о деле!
Голос его изменился, лицо стало серьезнее. Он начал спрашивать ее, как она думает пронести на фабрику книжки, а мать удивлялась его тонкому знанию разных мелочей.
Кончив с этим, они снова стали вспоминать о своем родном селе: он шутил, а она задумчиво бродила в своем прошлом, и оно казалось ей странно похожим на болото, однообразно усеянное кочками, поросшее тонкой, пугливо дрожащей осиной, невысокою елью и заплутавшимися среди кочек белыми березами. Березы росли медленно и, простояв лет пять на зыбкой, гнилой почве, падали и гнили. Она смотрела на эту картину, и ей было нестерпимо жалко чего-то. Перед нею стояла фигура девушки с резким, упрямым лицом. Она теперь шла среди мокрых хлопьев снега, одинокая, усталая. А сын сидит в тюрьме. Может быть, он не спит еще, думает… Но думает не о ней, о матери, - у него есть человек ближе нее. Пестрой, спутанной тучей ползли на нее тяжелые мысли и крепко обнимали сердце…
- Устали вы, мамаша! Давайте-ка ляжем спать! - сказал Егор улыбаясь.
Она простилась с ним и боком, осторожно прошла в кухню, унося в сердце едкое, горькое чувство.
Поутру, за чаем, Егор спросил ее:
- А если вас сцапают и спросят, откуда вы взяли все эти еретицкие книжки, - вы что скажете?
- «Не ваше дело» - скажу! - ответила она.
- Они с этим ни за что не согласятся! - возразил Егор. - Они глубоко убеждены, что это - именно их дело! И будут спрашивать усердно, долго!
- А я не скажу!
- А вас в тюрьму!
- Ну, что ж? Слава богу - хоть на это гожусь! - сказала она вздыхая. - Кому я нужна? Никому. А пытать не будут, говорят…
- Гм! - сказал Егор, внимательно посмотрев на нее. - Пытать - не будут. Но хороший человек должен беречь себя…
- У вас этому не научишься! - ответила мать усмехаясь. Егор, помолчав, прошелся по комнате, потом подошел к ней и сказал:
- Трудно, землячка! Чувствую я - очень трудно вам!
- Всем трудно! - махнув рукой, ответила она. - Может, только тем, которые понимают, им - полегче… Но я тоже понемножку понимаю, чего хотят хорошие-то люди…
- А коли вы это понимаете, мамаша, значит, всем вы им нужны - всем! - серьезно сказал Егор.
Она взглянула на него и молча усмехнулась.
В полдень она спокойно и деловито обложила свою грудь книжками и сделала это так ловко и удобно, что Егор с удовольствием щелкнул языком, заявив:
- Зер гут! как говорит хороший немец, когда выпьет ведро пива. Вас, мамаша, не изменила литература: вы остались доброй пожилой женщиной, полной и высокого роста. Да благословят бесчисленные боги ваше начинание!..
Через полчаса, согнутая тяжестью своей ноши, спокойная и уверенная, она стояла у ворот фабрики. Двое сторожей, раздражаемые насмешками рабочих, грубо ощупывали всех входящих во двор, переругиваясь с ними. В стороне стоял полицейский и тонконогий человек с красным лицом, с быстрыми глазами. Мать, передвигая коромысло с плеча на плечо, исподлобья следила за ним, чувствуя, что это шпион.
Высокий, кудрявый парень в шапке, сдвинутой на затылок, кричал сторожам, которые обыскивали его:
- Вы, черти, в голове ищите, а не в кармане! Один из сторожей ответил:
- У тебя в голове, кроме вшей, ничего нет…
- Вам и ловить вшей, а не ершей! - откликнулся рабочий. Шпион окинул его быстрым взглядом и сплюнул.
- Меня-то пропустили бы! - попросила мать. - Видите, человек с ношей, спина ломится!
- Иди, иди! - сердито крикнул сторож. - Рассуждает тоже… Мать дошла до своего места, составила корчаги на землю и, отирая пот с лица, оглянулась.
К ней тотчас же подошли слесаря братья Гусевы, и старший, Василий, хмуря брови, громко спросил:
- Пироги есть?
- Завтра принесу! - ответила она. Это был условленный пароль. Лица братьев просветлели. Иван, не утерпев, воскликнул:
- Эх ты, мать честная…
Василий присел на корточки, заглядывая в корчагу, и в то же время за пазухой у него очутилась пачка листовок.
- Иван, - громко говорил он, - не пойдем домой, давай у нее обедать! - А сам быстро засовывал книжки в голенища сапог. - Надо поддержать новую торговку…
- Надо! - согласился Иван и захохотал. Мать, осторожно оглядываясь, покрикивала:
- Щи, лапша горячая!
И, незаметно вынимая книги, пачку за пачкой, совала их в руки братьев. Каждый раз, когда книги исчезали из ее рук, перед нею вспыхивало желтым пятном, точно огонь спички в темной комнате, лицо жандармского офицера, и она мысленно со злорадным чувством говорила ему:
«На-ко тебе, батюшка…»
Передавая следующую пачку, прибавляла удовлетворенно: «На-ко…»
Подходили рабочие с чашками в руках; когда они были близко, Иван Гусев начинал громко хохотать, и Власова спокойно прекращала передачу, разливая щи и лапшу, а Гусевы шутили над ней:
- Ловко действует Ниловна!
- Нужда заставит и мышей ловить! - угрюмо заметил какой-то кочегар. - Кормильца-то - оторвали. Сволочи! Ну-ка, на три копейки лапши. Ничего, мать! Перебьешься.
- Спасибо на добром слове! - улыбнулась она ему. Он, уходя в сторону, ворчал:
- Недорого мне стоит доброе-то слово… Власова покрикивала:
- Горячее - щи, лапша, похлебка…
И думала о том, как расскажет сыну свой первый опыт, а перед нею все стояло желтое лицо офицера, недоумевающее и злое. На нем растерянно шевелились черные усы и из-под верхней, раздраженно вздернутой губы блестела белая кость крепко сжатых зубов. В груди ее птицею пела радость, брови лукаво вздрагивали, и она, ловко делая свое дело, приговаривала про себя:
- А вот - еще!..