В сенях кто-то громко завозился. Они оба, вздрогнув, взглянули друг на друга.
Дверь отворилась медленно, и в нее грузно вошел Рыбин.
- Вот! - подняв голову и улыбаясь, сказал он. - Нашего Фому тянет ко всему - ко хлебу, к вину, кланяйтесь ему!..
Он был одет в полушубок, залитый дегтем, в лапти, за поясом у него торчали черные рукавицы и на голове мохнатая шапка.
- Здоровы ли? Выпустили тебя, Павел? Так. Каково живешь, Ниловна? - Он широко улыбался, показывая белые зубы, голос его звучал мягче, чем раньше, лицо еще гуще заросло бородой.
Мать обрадовалась, подошла к нему, жала его большую, черную руку и, вдыхая здоровый, крепкий запах дегтя, говорила:
- Ах, ты… ну, я рада!..
Павел улыбался, разглядывая Рыбина.
- Хорош мужичок!
Медленно раздеваясь, Рыбин говорил:
- Да, опять мужиком заделался, вы в господа помаленьку выходите, а я - назад обращаюсь… вот!
Одергивая пестрядинную рубаху, он прошел в комнату, окинул ее внимательным взглядом и заявил:
- Имущества не прибавилось у вас, видать, а книжек больше стало, - так! Ну, сказывайте, как дела?
Он сел, широко расставив ноги, уперся в колена ладонями вопросительно ощупывая Павла темными глазами, добродушие улыбаясь, ждал ответа.
- Дела идут бойко! - сказал Павел.
- Пашем да сеем, хвастать не умеем, а урожай соберем сварим бражку, ляжем в лежку - так? - балагурил Рыбин.
- Как вы живете, Михаиле Иваныч? - спросил Павел, садясь против него.
- Ничего. Ладно живу. В Едильгееве приостановился, слыхали - Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в году, жителей! боле двух тысяч, - злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился я в батраки к одному мироеду - там их как мух на мертвом теле. Деготь гоним, уголь жгем. Получаю за работу вчетверо меньше, а спину ломаю вдвое больше, чем здесь, - вот! Семеро нас у него, у мироеда. Ничего, - народ все молодой, все тамошние, кроме меня, - грамотные все. Один парень - Ефим, такой ярый, беда!
- Вы что же, беседуете с ними? - спросил Павел оживленно.
- Не молчу. У меня с собой захвачены все здешние листочки - тридцать четыре их. Но я больше Библией действую, там есть что взять, книга толстая, казенная, синод печатал, верить можно!
Он подмигнул Павлу и, усмехаясь, продолжал:
- Только этого мало. Я к тебе за книжками явился. Мы тут вдвоем, Ефим этот со мной, - деготь возили, ну, дали крюку, заехали к тебе! Ты меня снабди книжками, покуда Ефим не пришел, - ему лишнее много знать…
Мать смотрела на Рыбина, и ей казалось, что вместе с пиджаком он снял с себя еще что-то. Стал менее солиден, и глаза у него смотрели хитрее, не так открыто, как раньше.
- Мама, - сказал Павел, - вы сходите, принесите книг. Там знают, что дать. Скажете - для деревни.
- Хорошо! - сказала мать. - Вот самовар поспеет - я и схожу.
- И ты по этим делам пошла, Ниловна? - усмехаясь, спросил Рыбин. - Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, - говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, - боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают - учителя сеют! А я в сторонке, до времени, останусь.
И, довольный своей мудростью, он весело оскалил зубы.
«Ишь ты! - подумала мать. - Смотришь медведем, а живешь ласой…»
- Как вы думаете, - спросил Павел, - если заподозрят учителей в том, что они запрещенные книги раздают, - посадят в острог за это?
- Посадят, - а что? - спросил Рыбин.
- Вы давали книжки, а - не они! Вам и в острог идти…
- Чудак! - усмехнулся Рыбин, хлопая рукой по колену. - Кто на меня подумает? Простой мужик этаким делом занимается, разве это бывает? Книга - дело господское, им за нее и отвечать…
Мать чувствовала, что Павел не понимает Рыбина, и видела, что он прищурил глаза, - значит, сердится. Она осторожно и мягко сказала:
- Михаил Иванович так хочет, чтобы он дело делал, а на расправу за него другие шли…
- Вот! - сказал Рыбин, гладя бороду. - До времени.
- Мама! - сухо окликнул Павел. - Если кто-нибудь из наших, Андрей, примерно, сделает что-нибудь под мою руку, а меня в тюрьму посадят - ты что скажешь?
Мать вздрогнула, недоуменно взглянула на сына и сказала, отрицательно качая головой:
- Разве можно против товарища так поступить?
- Ага-а! - протянул Рыбин. - Понял я тебя, Павел! Насмешливо подмигнув, он обратился к матери:
- Тут, мать, дело тонкое.
И снова, поучительно, к Павлу:
- Зелено ты думаешь, брат! В тайном деле - чести нет. Рассуди: первое, в тюрьму посадят прежде того парня, у которого книгу найдут, а не учителей - раз. Второе, хотя учителя дают и разрешенную книгу, но суть в ней та же, что и в запрещенной, только слова другие, правды меньше - два. Значит, они того же хотят, что и я, только идут проселком, а я большой дорогой, - перед начальством же мы одинаково виноваты, верно? А третье, мне, брат, до них дела нет, - пеший конному не товарищ. Против мужика я так, может, и не захочу сделать. А они - один попович, другая - помещикова дочь, - зачем им надо народ поднять - я не знаю. Их господские мысли мне, мужику, неведомы. Что сам я делаю - я знаю, а чего они хотят - это мне неизвестно. Тысячу пет люди аккуратно господами были, с мужика шкуру драли, а вдруг - проснулись и давай мужику глаза протирать. Я, брат, до сказок не охотник, а это - вроде сказки. От меня всякие господа далеко. Едешь зимой полем, впереди что-то живое мельтешит, а что оно? Волк, лиса или просто собака - не вижу! Далеко. Мать взглянула на сына. Лицо у него было грустное. А глаза Рыбина блестели темным блеском, он смотрел на Павла самодовольно и, возбужденно расчесывая пальцами бороду, говорил:
- Любезничать мне время нет. Жизнь смотрит строго; на псарне - но в овчарне, всякая стая по-своему лает…
- Есть господа, - заговорила мать, вспомнив знакомые лица. - которые убивают себя за народ, всю жизнь в тюрьмах мучаются…
- Им и счет особый и почет другой! - сказал Рыбин. - Мужик богатеет - в баре прет, барин беднеет - к мужику идет. По неволе душа чиста, коли мошна пуста. Помнишь, Павел, ты мне объяснял, что кто как живет, так и думает, и ежели рабочий говорит - да, хозяин должен сказать - нет, а ежели рабочий говорит - нет, так хозяин, по природе своей, обязательно кричит - да! Так вот и у мужика с барином разные природы. Коли мужик сыт - барин ночь не спит. Конечно, во всяком звании - свой сукин сын, и всех мужиков защищать я не согласен…
Он поднялся на ноги, темный, сильный. Лицо его потускнело, борода вздрогнула, точно он неслышно щелкнул зубами, и продолжал пониженным голосом:
- Прошлялся я по фабрикам пять лет, отвык от деревни, вот! Пришел туда, поглядел, вижу - не могу я так жить! Понимаешь? Не могу! Вы тут живете - вы обид таких не видите. А там - голод за человеком тенью ползет и нет надежды на хлеб, нету! Голод души сожрал, лики человеческие стер, не живут люди, гниют в неизбывной нужде… И кругом, как воронье, начальство сторожит - нет ли лишнего куска у тебя? Увидит, вырвет, в харю тебе даст…
Рыбин оглянулся, наклонился к Павлу, опираясь рукой на стол.
- Мне даже тошно стало, как взглянул я снова на эту жизнь. Вижу - не могу! Однако поборол себя, - нет, думаю, шалишь, душа! Я останусь! Я вам хлеба не достану, а кашу заварю, - я, брат, заварю ее! Несу в себе обиду за людей и на людей. Она у меня ножом в сердце стоит и качается.
У него вспотел лоб, он, медленно надвигаясь на Павла, положил ему руку на плечо. Рука вздрагивала.
- Давай помощь мне! Давай книг, да таких, чтобы, прочитав, человек покою себе не находил. Ежа под череп посадить надо, ежа колючего! Скажи своим городским, которые для вас пишут, - для деревни тоже писали бы! Пусть валяют так, чтобы деревню варом обдало, - чтобы народ на смерть полез!
Он поднял руку и, раздельно произнося каждое слово, глухо сказал:
- Смертию смерть поправ - вот! Значит - умри, чтобы люди воскресли. И пусть умрут тысячи, чтобы воскресли тьмы народа по всей земле! Вот. Умереть легко. Воскресли бы! Поднялись бы люди!
Мать внесла самовар, искоса глядя на Рыбина. Его слова, тяжелые и сильные, подавляли ее. И было в нем что-то напоминавшее ей мужа ее, тот - так же оскаливал зубы, двигал руками, засучивая рукава, в том жила такая же нетерпеливая злоба, нетерпеливая, но немая. Этот - говорил. И был менее страшен.
- Это надо! - сказал Павел, тряхнув головой. - Давайте нам материал, мы будем вам печатать газету…
Мать с улыбкой поглядела на сына, покачала головой и, молча одевшись, ушла из дома.
- Делай! Все доставим. Пишите проще, чтобы телята понимали! - выкрикивал Рыбин.
В кухне отворилась дверь, кто-то вошел.
- Это Ефим! - сказал Рыбин, заглядывая в кухню. - Иди сюда, Ефим! Вот - Ефим, а этого человека зовут - Павел, я тебе говорил про него.
Перед Павлом встал, держа в руках шапку и глядя на него исподлобья серыми глазами, русоволосый широколицый парень в коротком полушубке, стройный и, должно быть, сильный.
- Доброго здоровья! - сиповато сказал он и, пожав руку Павла, пригладил обеими руками прямые волосы. Оглянул комнату и тотчас же медленно, точно подкрадываясь, пошел к полке с книгами.
- Увидал! - сказал Рыбин, подмигнув Павлу. Ефим повернулся, взглянул на него и стал рассматривать книги, говоря:
- Сколько чтения-то у вас! А читать, верно, некогда. В деревне больше время для этого дела…
- А охоты меньше? - спросил Павел.
- Зачем? И охота есть! - ответил парень, потирая подбородок. - Народ начал пошевеливать мозгой. «Геология» - это что?
Павел объяснил.
- Нам не требуется! - сказал парень, ставя книгу на полку.
Рыбин шумно вздохнул и заметил:
- Мужику не то интересно, откуда земля явилась, а как она по рукам разошлась, - как землю из-под ног у народа господа выдернули? Стоит она или вертится, это не важно - ты ее хоть на веревке повесь, - давала бы есть; хоть гвоздем к небу прибей - кормила бы людей!..
- «История рабства», - снова прочитал Ефим и спросил Павла:
- Про нас?
- Есть и о крепостном праве! - сказал Павел, давая ему другую книгу. Ефим взял ее, повертел в руках и, отложив в сторону, спокойно сказал:
- Это - прошло!
- Вы сами - имеете надел? - осведомился Павел.
- Мы? Имеем! Трое нас братьев, а надела - четыре десятины. Песочек - медь им чистить хорошо, а для хлеба - неспособная земля!..
Помолчав, он продолжал:
- Я от земли освободился, - что она? Кормить не кормит, а руки вяжет. Четвертый год в батраки хожу. А осенью мне в солдаты идти. Дядя Михаиле говорит - не ходи! Теперь, говорит, солдат посылают народ бить. А я думаю идти. Войско и при Степане Разине народ било и при Пугачеве. Пора это прекратить. Как по-вашему? - спросил он, пристально глядя на Павла.
- Пора! - с улыбкой ответил тот. - Только - трудно! Надо знать, что говорить солдатам и как сказать…
- Поучимся - сумеем! - сказал Ефим.
- Если начальство на этом поймает - расстрелять может - закончил Павел, с любопытством глядя на Ефима.
- Оно - не помилует! - спокойно согласился парень и снова начал рассматривать книги.
- Пой чай, Ефим, скоро ехать! - заметил Рыбин.
- Сейчас! - отозвался парень и снова спросил: - Революция - бунт?
Пришел Андрей, красный, распаренный и угрюмый. Молча пожал руку Ефима, сел рядом с Рыбиным и, оглянув его, усмехнулся.
- Что невесело смотришь? - спросил Рыбин, ударив его ладонью по колену.
- Да так, - ответил хохол.
- Тоже рабочий? - спросил Ефим, кивая головой на Андрея.
- Тоже! - ответил Андрей. - А что?
- Он первый раз фабричных видит! - объяснил Рыбин. - Народ, говорит, особенный…
- Чем? - спросил Павел.
Ефим внимательно осмотрел Андрея и сказал:
- Кость у вас острая. Мужик круглее костью…
- Мужик спокойнее на ногах стоит! - добавил Рыбин. - Он под собой землю чувствует, хоть и нет ее у него, но он чувствует - земля! А фабричный - вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня - здесь, завтра - там! Его и баба к месту не привязывает, чуть что - прощай, милая, в бок тебе вилами! И пошел искать, где лучше. А мужик вокруг себя хочет сделать лучше, не сходя с места. Вон мать пришла!
Ефим подошел к Павлу, спросив:
- Может, дадите мне книжку какую-нибудь?
- Пожалуйста! - охотно отозвался Павел.
Глаза парня жадно вспыхнули, и он быстро заговорил:
- Я ворочу! Наши тут поблизости деготь возят, они и привезут.
Рыбин, уже одетый, туго подпоясанный, сказал Ефиму:
- Едем, пора!
- Вот, почитаю я! - воскликнул Ефим, указывая на книги и широко улыбаясь.
Когда они ушли, Павел оживленно воскликнул, обращаясь к Андрею:
- Видел чертей?..
- Да-а! - медленно протянул хохол. - Как тучи…
- Михайло-то? - воскликнула мать. - Будто и не жил па фабрике, совсем мужиком стал! И какой страшный!
- Жаль, не было тебя! - сказал Павел Андрею, который хмуро смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. - Вот посмотрел бы ты на игру сердца, - ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, - опрокинул меня, задавил!.. Я ему и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к людям, и как он их дешево ценит! Верно говорит мать - страшную силу несет в себе этот человек!..
- Это я видел! - угрюмо сказал хохол. - Отравили людей! Когда они поднимутся - они будут все опрокидывать подряд! Им нужно голую землю, - и они оголят ее, все сорвут!
Он говорил медленно, и было видно, что думает о другом.
Мать осторожно дотронулась до него.
- Ты бы встряхнулся, Андрюша!
- Подождите, ненько, родная моя! - тихо и ласково попросил хохол.
И вдруг, возбуждаясь, он заговорил, ударив рукой по столу:
- Да, Павел, мужик обнажит землю себе, если он встанет на ноги! Как после чумы - он все пожгет, чтобы все следы обид своих пеплом развеять…
- А потом встанет нам на дороге! - тихо заметил Павел.
- Наше дело - не допустить этого! Наше дело, Павел, сдержать его! Мы к нему всех ближе, - нам он поверит, за нами пойдет!
- Знаешь, Рыбин предлагает нам издавать газету для деревни! - сообщил Павел.
- И - надо!
Павел усмехнулся и сказал:
- Обидно мне, что я не поспорил с ним! Хохол, потирая голову, спокойно заметил:
- Еще поспорим! Ты играй на своей сопелке - у кого ноги в землю не вросли, те под твою музыку танцевать будут! Рыбин верно сказал - мы под собой земли не чувствуем, да и не должны, потому на нас и положено раскачать ее. Покачнем раз - люди оторвутся, покачнем два - и еще!
Мать, усмехаясь, молвила:
- Для тебя, Андрюша, все просто!
- Ну да! - сказал хохол. - Просто! Как жизнь! Через несколько минут он сказал:
- Я пойду в поле, похожу…
- После бани-то? Ветрено, продует тебя! - предупредила мать.
- Вот и надо, чтобы продуло! - ответил он.
- Смотри, простудишься! - ласково сказал Павел. - Лучше ляг.
- Нет, я пойду!
И, одевшись, молча ушел…
- Тяжело ему! - заметила мать, вздохнув.
- Знаешь что, - сказал ей Павел, - хорошо ты сделала, что после этого стала с ним на ты говорить!
Она, удивленно взглянув на него, ответила:
- Да я и не заметила, как это вышло! Он для меня такой близкий стал, - и не знаю, как сказать!
- Хорошее у тебя сердце, мать! - тихо проговорил Павел.
- Только бы тебе, - и всем вам, - хоть как-нибудь помогла я! Сумела бы!..
- Не бойся - сумеешь!..
Она тихонько засмеялась, говоря:
- А вот не бояться-то я и не умею!
- Ладно, мама! Молчим! - сказал Павел. - Знай - я тебя крепко, крепко благодарю!
Она ушла в кухню, чтобы не смущать его своими слезами. Хохол воротился поздно вечером усталый и тотчас же лег спать, сказав:
- Верст десять пробежал я, думаю…
- Помогло? - спросил Павел.
- Не мешай, спать буду! И замолчал, точно умер.
Спустя несколько времени пришел Весовщиков, оборванный, грязный и недовольный, как всегда.
- Не слыхал, кто Исайку убил? - спросил он Павла, неуклюже шагая по комнате.
- Нет! - кратко отозвался Павел.
- Нашелся человек - не побрезговал! А я все собирался сам его задавить. Мое это дело, - самое подходящее мне!
- Брось ты, Николай, такие речи! - дружелюбно сказал ему Павел.
- Что это, в самом деле! - ласково подхватила мать. - Сердце мягкое, а сам - рычит. Зачем это?
В эту минуту ей было приятно видеть Николая, даже его рябое лицо показалось красивее.
- Не гожусь я ни для чего, кроме как для таких делов! - сказал Николай, пожимая плечами. - Думаю, думаю - где мое место? Нету места мне! Надо говорить с людьми, а я - не умею. Вижу я все, все обиды людские чувствую, а сказать - не могу! Немая душа.
Он подошел к Павлу и, опустив голову, ковыряя пальцем стол, сказал как-то по-детски, не похоже на него, жалобно:
- Дайте вы мне какую-нибудь тяжелую работу, братцы! Не могу я так, без толку жить! Вы все в деле. Вижу я - растет оно, а я - в стороне! Вожу бревна, доски. Разве можно для этого жить? Дайте тяжелую работу!
Павел взял его за руку и потянул его к себе.
- Дадим!..
Но из-за полога раздался голос хохла:
- Я тебя, Николай, выучу набирать буквы, и ты будешь набойщиком у нас,
- ладно?
Николай пошел к нему, говоря:
- Если научишь, я тебе за это нож подарю…
- Убирайся к черту с ножом! - крикнул хохол и вдруг засмеялся.
- Хороший нож! - настаивал Николай. Павел тоже засмеялся.
Тогда Весовщиков остановился среди комнаты и спросил:
- Это вы надо мной?
- Ну да! - ответил хохол, спрыгнув с постели. - Вот что - идемте в поле, гулять. Ночь лунная, хорошая. Идем?
- Хорошо! - сказал Павел.
- И я пойду! - заявил Николай. - Я люблю, хохол, когда ты смеешься…
- А я - когда ты подарки обещаешь! - ответил хохол усмехаясь.
Когда он одевался в кухне, мать сказала ему ворчливо:
- Теплее оденься…
А когда они ушли все трое, она, посмотрев на них в окно, взглянула на образа и тихо сказала:
- Господи - помоги им!..