– В Алёшки! В Алёшки!
Это кричат лодочники, перевозящие из Херсона кладь и людей в Алёшки – двенадцать вёрст по Днепру и извилистому, поросшему камышом притоку его, Конке.
– В Алёшки! В Алёшки!
Последние лучи солнца на минуту окрасили в пурпур вершины тополей на том берегу – против города, скользнули по быстрым волнам реки – и исчезли. Небо стало мутным. Мягкий, тонкий мрак вечера плыл из дали и нежно ложился на город, реку, деревья за ней, – а на городском берегу спешно убирали свой товар торговцы овощами.
Большие корзины ярко-красных помидоров вперемешку с тёмно-лиловыми бадражанами, зеленью петрушки, моркови быстро сносились торговцами в кучи; под ними обнажались грустные чёрные пятна земли; берег пустел; лодочники зазывали пассажиров; от берега то и дело отплывали лодки, полные людей и корзин; в воздухе носился говор, шум ударов вёслами по воде; одна за другой лодки терялись за поворотом реки, – и вместе с мраком на всё ложилась печать утомления.
В городе начинали зажигать огни, они вдруг и весело вспыхивали то там, то тут, – и в небе одна за другой разгорались звёзды.
На берегу почти убрались; ещё несколько тёмных фигур торопливо бегали взад и вперёд, но вот и они исчезли, точно проглоченные мраком.
Четверо лодочников остались без работы. Трое из них сидели в лодке – один на корме, двое других посреди лодки, на скамейке, лицом к реке. Они пели что-то задумчиво и нехотя… Один пел, другой в это время молчал, а когда первый умолкал, иногда обрывая песню на полуноте, второй подхватывал звук и продолжал петь, тихо и меланхолично, и так же странно и устало переставал; а пел снова первый, и песня вилась мягкой, непрерывной лентой над холодно блестевшими матовой сталью волнами реки, и волны, плескаясь о берег, сонно вторили ей.
Третий, тот, что сидел на корме, закурил папиросу. Её огонёк то вспыхивал, то угасал, и когда он вспыхивал, то освещал толстый красный нос, угреватые щёки и густые рыжие усы курившего.
Четвёртый стоял на берегу в стороне от них, опираясь на весло, и смотрел на город. Фонарщик вынырнул из тьмы и быстро зажёг фонарь; полоса света упала прямо на фигуру лодочника. Это был низенький, коренастый человек лет сорока пяти, с толстыми руками, голыми по локоть, в красной рубахе с расстёгнутым воротом, открывавшим волосатое, сильное тело; на голове у него была надета старая соломенная шляпа, и из-под её оборванных полей он зорко смотрел в улицу, уходившую далеко в город и бедно освещённую.
По ней, направляясь к берегу, шёл лёгкой, торопливой походкой какой-то человек и на ходу весело посвистывал. Вот он спускается по лестнице к берегу – и лодочник двинулся к нему навстречу.
– Со мной пожалуйте, ваше степенство! По знакомству.
– Изволь! Моё степенство по знакомству поедет с тобой; только поскорее.
– Будьте довольны; не раз езжал с вами!
– Да? Ну хорошо.
Пассажир легко впрыгнул в лодку. Лодочник оттолкнул её от берега, неуклюже ввалился на нос и сел в вёсла, поплевав на руки. Лодка скользнула вперёд, пассажир качнулся; вёсла мерно ударяли по воде, и она тихо журчала под носом лодки. На реку от деревьев пали длинные, задумчивые тени, и лунный свет, чередуясь с ними, лежал мягкими, серебряными бликами. Лодка вплыла в узкий приток, окаймлённый по берегам длинными стеблями тихо шуршавшего камыша, и почти что бесшумно скользила по сонной воде. Гребец далеко назад закидывал вёсла, с них в реку падали капли воды с тихим, славным звуком. Небо смотрело на землю миллиардами весёлых звёзд, а их отражения на гладкой, зеркальной воде впереди лодки сияли так грустно и слабо. Но всё кругом было так ласково, тихо и мягко. Пассажир снял шляпу и, раскинувшись на корме, полугрезил, полудумал. Эта река и камыш по её берегам, а за ним тёмные, пышные деревья так хороши, облитые чудным, приветливым светом луны! Новорожденная ночь так свежа и ясна; тени, брошенные ею на всё кругом, тихо колышутся; вольно и легко дышит грудь, и не хочется думать ни о чём, кроме того, что хорошо. Жизнь… вот она, жизнь! Тихо скользит лодка по сонной волне, нежно баюкает душу шелест камыша – и всего одна доска отделяет пловца от дна реки. Это так просто, и из этого следует, что нужно как можно больше жить, и совсем не следует заботиться о том, чтобы дольше прожить. Лучше выпить одну бутылку шампанского, чем пять – красного вина…
А гребец смотрел на красивое, белое и тонкое лицо мечтавшего барина и усердно грёб, то и дело поворачивая лодку то вправо, то влево. Этот приток разделялся на несколько излучин, образовав островки, сплошь заросшие кустарником, а из чащи подымались к небу громадные факелы тополей, и печальные осокори грустно опускали к земле свои гибкие ветки.
Пассажир думал о том, что он молод и любим, что он едет на свидание с той, которая его любит и нетерпеливо ждёт в маленьком, утонувшем в зелени сирени и акаций домике, где всё так уютно и красиво, где в открытое окно льётся запах цветов из сада и смотрит бархатное, тёмно-синее небо! Она сядет к нему на колени и, обвив его шею своими пышными, белыми руками, будет любовно смотреть ему в глаза и задумчиво в тьму сада в небо… а потом она вздрогнет под наплывом чего-то так сладко грустного и крепко сожмёт его в своих объятиях, а он будет её целовать, целовать…
Есть люди, которым всё это смешно. Да, есть такие люди… они несчастны, они жалки. И, может быть, они смеются только потому, что слишком сильно желали испытать всё это и им не удалось. Ах, тогда они дважды жалки!..
– Ну вот, приехали! – громко сказал лодочник и, перестав грести, снял одно весло с уключины и взял его в руки.
– Вот это скоро! Спасибо! – ответил пассажир и, достав из кармана деньги, оглянулся кругом.
– Это что?! – удивлённо спросил он.
Лодка неподвижно стояла среди широкого озерца; спокойная вода, матово-чёрная, холодно блестела; кругом по берегам сплошной стеной стояли деревья, и где на воду падали от них тени, там она казалась бездонно глубокой. Было тихо. Не шелестел камыш, не журчала вода под лодкой; откуда-то нёсся звон; удары колокола были слабы, чуть слышны, они вздохом пролетали над водой и умирали в тёмной массе неподвижно стоявших деревьев; было страшно тихо. Пассажир вздрогнул.
– А город? город?! – спросил он неестественно громко.
Берега повторили «город?!»
Лодочник встал, держа в руках весло.
– Город ещё далеко, барин. Нам туда незачем. А ты вот что: молись-ка богу, готовься… вот я тебя ахну по башке-то и шабаш. Ну!
Он поднял весло на плечо. Звук его голоса был глух, но решителен и твёрд.
Барин слабо опустился на скамью и, тихо ахнув, схватил голову руками.
– Ну, ну! Скорее, коли хочешь помереть по-христиански! Греха-то на тебе сколько? Помнишь? Молись! Живо!
Барин вздрогнул и приподнял голову. Всё кругом было страшно тихо, неподвижно, всё умерло; звуки колокола ещё вздыхали и плыли над водой один за одним – и вот умер последний.
С весла капала вода… раз… два… и точно отсчитывала последние минуты человеческой жизни.
Лодочник стоял в суровой, выжидающей позе и, одной рукой держа весло, другой равнодушно чесал свою бороду. Он так и смотрел палачом и судьёй вместе.
И кругом – ни звука!
Барин застонал, простирая руки к чёрной и мрачной фигуре с веслом на плече, стоявшей перед ним.
– Послушай, за что?.. Возьми у меня деньги, всё… не убивай!.. возьми…
Стон тихо пронёсся над водой и пропал бесследно во мгле и молчании.
Лодка закачалась с боку на бок. Это лодочник переступил с ноги на ногу.
И вот он заговорил так же глухо и спокойно:
– Али сказать зачем, проклятая ты душа? Катюшку-то помнишь? горничная у твоей матери была? помнишь, пакостник? Кто ей ребёнка-то сделал? ты! А Катька-то дочь мне. Понял! ага, анафема, догадался! Готовься, говорю, скорей, а то вот бацну, да и всё тут. Не пикнешь!
Барин в ужасе смотрел прямо в лицо говорившего, спокойное, холодное лицо с оскаленными зубами. Оно было бы не так страшно, если б на нём отпечаталось то, что было в словах, – злоба и насмешка.
Барин задрожал и заплакал, свалившись в ноги лодочника. Лодка заколыхалась, и от неё по воде пошли круги… казалось, вода улыбается широкой, тёмной и страшной улыбкой. Лодочник сел и, положив на колена весло, смотрел на червем извивавшегося в ногах его человека и слушал его жалкие мольбы и рыдания.
– Оставь меня жить! Ведь коли убьёшь – узнают, и сам пропадёшь. Оставь!..
Я отдам тебе всё, что у меня есть… и потом приди… ещё дам… сколько хочешь!..
Ты знаешь, я богат… оставь меня!.. Не убивай, голубчик!..
– А дочку мою как же теперь? Она теперь с господами офицерами по ночам гуляет.
Вчера ей морду в кровь избили. Это как? Кто её в такое место загнал, где всякий может морду бить?! А? собака ты паршивая!..
Затем всё умолкло.
Молчал барин, лёжа на дне лодки; молчал лодочник, усмешкой глядя на него.
Барин лежал неподвижно; лодочник повёртывался из стороны в сторону, и лодка колыхалась, а по воде плыли к берегам эти тёмные, холодные улыбки… и на берегах зашумели деревья, а вода вдруг покрылась рябью, и эта рябь казалась гримасой, которую сделала вода, чтоб разразиться громким смехом.
– Эй, ты! Будет нюнить! Сколько с тобой денег-то?
Барин быстро встал на колени и, рванув у себя из кармана белый бумажный свёрток, стал, лихорадочно дрожа задыхаясь, совать его в руки лодочника.
– Вот! Возьми!.. Тут всё… покуда… семьдесят три рубля… Вот ещё кольцо… часы… вот это – серьги… я в подарок вёз… возьми, голубчик!.. Но, ради бога, оставь меня!.. Так хочется жить!.. Родной мой!., а?.. оставишь?
– Молчи! Деньги я возьму, а это – на вот! Дрянь всё!.. Куда их денешь? Али я вор? Воровскими делами не занимаюсь, сбытчиков не знаю, сунулся продать – и пропал. Так-то…
– А деньги?.. Деньги берёшь?!. Значит, я останусь… не убьёшь… А? Хороший мой, скажи скорей!.. Не мучь!..
– А Катька? – спросил лодочник.
«Катька?..» – вопросительно повторили деревья с берегов.
Вода улыбалась и гримасничала… Вопрос о Катьке остался без ответа.
Барин снова грузно опустился и лёг на дно лодки, схватив руками голову.
Лодочник взял весло, посмотрел на него и поплевал на руки… Затем он посмотрел на барина и широко улыбнулся… Ловкое, сильное движение – и оба весла в уключинах; взмах – и лодка тронулась. Вода судорожно всколыхнулась; раз, два, три… вёсла снова мерно забили воду, и лодка стрелой помчалась по водной глади… а вода журчала тихо и весело.
Барин не шевелился.
– Ну, вот что, друг! Ты вставай-ка! пора уж, ладно! Не бойсь, ничего не будет – это я шутил всё. Али ты думаешь, человека так вот и можно убить! Нет, брат, – это дело большое; не наших рук дело. А что я напугал тебя, – прости! Беднота всё наша да житьишко поганое, дуй его горой! А ты, одначе, здорово напугался, а? Ха, ха, ха!..
Смех – добродушный, громкий смех весёлого человека.
Барин вскочил и сел на скамью, изумлённо глядя на лодочника. Тот бросил вёсла и хохотал, упираясь в бока руками и закинув голову назад.
– Слушай!.. – тихо сказал барин. – Так ты это…
– Ну чего? Известно – шутил. Разве человек человека может изничтожить? Ни в каком разе! А сорвать мне с тебя следовало. И ежели бы я к тебе пришёл, дал бы мне пятёрку – и прощай! А я вот догадался, семьдесят три рублика получил! Их, семьдесят-то три рублика, в десять месяцев не заработаешь, по нынешнему времени.
А что Катька, так разве беда, что она с офицерами? Вот уж! есть чего тоже! Ещё мне же лучше: придёшь к ней – «Катька, мол, – ах ты, шкура барабанная!» Сейчас она мне:
«Извольте, тятенька, красненькую». А?!. А что ты ей попользовался, так разве кому от этого горе? Вот уж! Я, брат, сам их сестре спуску не давал…
Барин смотрел, – и едкое чувство обиды и желание возмездия наполняло его.
Он пожалел, что с ним нет ничего – ни палки, ни револьвера. Он бы уничтожил этого мерзавца.
А этот мерзавец торжествовал, и каждое его слово и движение ярко рисовало его торжество.
– Вот он, город-то. Приехали! Ну, куда пристать?
– Куда-нибудь! скорее! – коротко и громко скомандовал барин.
– Сейчас готово будет!.. Пожалуйте с богом, господин!..
Лодка толкнулась о берег. Барин встал и спрыгнул на землю. Лодочник приподнял шляпу и серьёзно и покойно пожелал ему счастливого пути. Барин смотрел на него и злобно шептал: «Уезжает!.. уезжает!..»
– Мерзавец! – вдруг крикнул он лодочнику, отскочив подальше от берега. – Подлец! Дочь свою, дочь продал за семьдесят три рубля. Жулик!..
Лодка медленно отплывала, и из неё раздался равнодушный голос:
– А ты бы пораньше, друг милый, начал ругаться-то. Это бы ещё туда-сюда, а теперь-то что ж тут мудрёного и какие смыслы?
Барин зло и громко кричал:
– Найду тебя, найду, убийца! Всю полицию на ноги подыму!
С реки донеслось:
– Ладно, ладно! Вали, посмотрим! Старайся, брат! А пока прощай!
«Прощай!», выкрикнутое громко, долго носилось в воздухе.
Барин постоял и, нахлобучив нервным движением шляпу на лоб, быстро зашагал в город, весь утонувший в тёмной зелени садов.
На реке всё было тихо; в городе, далеко где-то, жалобно выла собака; тёмные, длинные тени лежали на земле, и яркий свет луны облил серебром острые вершины тополей.
Подул лёгкий ветерок… река покрылась тонкой, частой рябью, и мягкий шум деревьев широкой волной пролился в воздухе – влажном и свежем.