Металлургический завод на Днепре возник в 1887 году, за три года до того дождливого осеннего дня, когда на его территорию ступил Михаил Курако. Хозяева завода еще не успели его достроить. Действовали лишь две домны, плавившие руду в чугун. В пудлинговых печах чугун превращался в железо, способное коваться. Оттуда металл шел на прокатный стан, выпускавший огненные, медленно тускневшие полосы рельсов.
Останавливаясь время от времени со своей тележкой, Курако наблюдал жизнь завода. Две громадные домны стояли рядом, соединяясь вверху железными мостками. Между ними тянулся на высоту в двадцать метров пневматический подъемник. Бадьи, нагруженные плавильными материалами, совершали рейсы по подъемнику к вершинам домен, чтобы высыпать в их пылающий зев руду, кокс, известняк. За сутки бадьи поднимали на колошники домен 24 тысячи пудов плавильных материалов. За те же сутки домны давали по две с половиной тысячи пудов жидкого чугуна. Сетью труб домны соединялись с воздуходувными машинами и с шестью кауперами, посылавшими к печам раскаленный воздух.
Неподалеку отсюда — литейные, бассейны с водой для промывки каменных шлаков, а дальше — десятки коксовальных печей, вытянувших к небу длинные языки пламени.
И среди этих агрегатов — сотни строительных рабочих. Горы руды и металлических чушек громоздились рядом с насыпями, земли и штабелями бревен. Рабочие — отходники из Орловской, Тверской, Смоленской, Витебской губерний — копали землю и вывозили ее на телегах. Возводили стены доменных печей и прокатных цехов. Укладывали железнодорожные пути. С вершины домен едва можно было обозреть пространство, занимаемое непрерывно разраставшимся заводом...
Юг России был охвачен в ту пору строительной горячкой. Страна, раскинувшаяся по Европе и Азии, сбрасывала путы средневекового дворянско-помещичьего уклада. На историческую арену выходила новая общественная сила — промышленник, капиталист.
Основную роль в экономическом развитии России конца XIX века играл иностранный капитал. Иностранцы стекаются в страну неисчислимых и почти нетронутых богатств. Они протягивают руки к ее девственным лесам, к водам и недрам, таящим рудные сокровища. На средства иностранцев строятся заводы и фабрики, шахты и домны. Капитал, вложенный на создание промышленных предприятий, возвращается акционерам, в сейфы мировых столиц, во много раз приумноженным. Россия становится полуколонией иностранного капитала — Англии, Франции.
Еще в родном Козелье, в усадьбе отставного генерала Арцымовича, Михаил Курако видел людей особого склада, приходивших покупать дедовские леса. Отец Курако был одним из представителей нарождавшегося типа дельцов, торговавших лесами, землями, урожаями и судьбою миллионов нищих крестьян. Курако известно было, что отец его — акционер какой-то железнодорожной компании, сулившей большие барыши.
Безмерная в своих пространствах, бездорожная держава начинает покрываться сетью стальных путей. Железнодорожная сеть все более ширится, каждый год прирастая на две, на три тысячи километров. Железные дороги связывают хлебные, рудные и угольные районы. Рельсы прорезают широкие украинские степи, пробуждают к промышленной жизни богатый южный край.
В 70-х годах были открыты две дороги к Азовскому морю: Курско-Харьковско-Азовская и Воронежско-Ростовская. Затем прокладываются рельсы к Черному морю, и в 1873 году проводится железнодорожный путь Лозовая — Севастополь. Еще через два года Ростов соединяется с Владикавказом. Исключительное значение для развития металлургии на юге России имело открытие в 1878 году Донецкой и в 1883 году Екатерининской дорог.
Рельсы пробивают путь через необозримую девственную тайгу. Начинается прокладка магистрали в шесть тысяч километров от Челябинска к Владивостоку — выходу в Тихий океан. На строительство железных дорог сгоняются из великого множества российских деревень миллионы оборванных, голодных людей. Тысячами гибнут они в борьбе с природой, изнуренные скотскими условиями существования.
Строительство железных дорог требовало много металла — десятки и сотни миллионов пудов. Железо нужно было для рельсов, скреплений, мостов, для сотен паровозов, тысяч вагонов и платформ. На железные дороги главным образом и работали возникавшие на юге России металлургические заводы.
В 1870 году англичанин Джон Юз пустил в Донецком бассейне первую домну. Юзовский завод явился колыбелью южнорусской металлургической промышленности. Богатые залежи красного железняка были найдены в начале 70-х годов в Криворожском районе, бывшей Херсонской губернии, известной до того своими ковыльными степями и жирными черноземными полями. Гул стройки разносится по украинским хлебородным степям. Зарево полыхающих домен и тучи угольной пыли окутывают голубые небеса, накладывая индустриальный отпечаток на огромную округу.
С конца 80-х годов идет двенадцатилетняя полоса бурного промышленного подъема. Никогда раньше и никогда позднее в дореволюционной России не строилось столько заводов, как в это двенадцатилетие. Почти вся металлургическая промышленность юга, в том виде, в каком застала ее Великая Октябрьская социалистическая революция, была создана, исключая лишь Юзовку, в эту пору. И одним из первенцев был Брянский завод, основанный в 1887 году. Через два года строится Днепровский, еще через три года — Гданцевский. Затем, год за годом, — новые заводы: Дружковский и Таганрогский, Енакиевский и Донецко-Юрьевский, Ольховский и Верхне-Петровский. В последнем трехлетии прошлого века выросли металлургические заводы в Керчи и Мариуполе, в Краматорске и Кадиевке.
По сравнению с уральскими металлоделательными заводами, возникшими еще при Петре и Екатерине, эти новые заводы казались индустриальными гигантами. Некогда знаменитые заводы Урала, затерянные в глухой тайге, своим полным упадком были обязаны крепостному праву. Природные богатства, уральские леса и рудоносные горы разрабатывались хищнически. Владельцы лесных пространств и ценнейших недр — крепостники-помещики, прожигая жизнь в европейских столицах, мало заботились об усовершенствовании своих домен и рудников. Они получали все доходы со своих предприятий, ничего не вкладывая в их техническое развитие. Многие новшества металлургического дела, осуществленные за границей, — горячее дутье, различные механические приспособления, использование доменных газов — на Урале не находили применения. Почти даровая, неприхотливая рабочая сила позволяла уральским богатеям не думать о техническом прогрессе и вести довольно беспечное существование. Вот почему российская металлургия после блестящего ее расцвета в XVIII веке, оставившая далеко позади Англию и Францию, еще через столетие пришла в полное расстройство.
Триумф новой металлургической базы, созданной на юге России, начался в годы, когда безвестный Михаил Курако сделал первую попытку пробить себе дорогу в жизнь. Два крупнейших южных завода выпускали больше чугуна, чем все полтораста заводов Урала. Там, где еще недавно свистел лишь ветер, волнуя ковыль, у промышленных предприятий выросли поселки, будущие города. В географию страны вносились значительные изменения.
Достаточно было недолго побыть «а любом из российских заводов того времени, чтобы составить картину полного засилия иностранцев. Брянский металлургический завод разделял эту общую участь.
Брянский металлургический завод
Каждый день наблюдал Курако Пьерона-отца, важно шествовавшего по рудному двору в сопровождении переводчика. На каждом шагу Курако слышал французскую речь. Все технические руководители завода, все мастера и даже техники и чертежники были вывезены из Франции. Директор же завода, медлительный и добродушный Горяйнов, являлся послушным орудием парижского банка «Сосьете Женераль». Горяйнова называли «швейцаром Донецкого бассейна». В летописях отечественной металлургии он сыграл печальную роль коммивояжера по продаже России иностранцам. С его именем, как и с именем Пьерона, связана история брянского завода.
Этот завод был сплавлен по Днепру на баржах и плотах. Расположенный ранее в Бежице, близ Брянска, завод, самой примитивной, даже по тому времени, конструкции, мог лишь из старых рельсов прокатывать железо- Операция была несложна: пришедшие в негодность рельсы резали на куски, прокаливали в нагревательных печах и затем обжимали на весьма несовершенных станах.
Открытие рудного бассейна в Криворожье было событием. Туда и решили перебросить Брянский завод, выстроить новые домны, катать там рельсы, ввозившиеся до того из-за границы. Дело это казалось очень прибыльным, так как правительство установило премию: пятнадцать копеек с каждого пуда отечественных, прокатанных в России рельсов. Вместе с оборудованием Брянского завода потянулись на юг и молодые инженеры. Среди них был А. М. «Горяйнов, человек, подававший надежды. В стране не было ни одного мастера, ни одного инженера, которые могли бы вести доменную плавку на минеральном топливе. Горяйнова, недавно окончившего Горный институт, посылают на три года за границу, во Францию и Бельгию, изучать доменное дело. Он должен был подобрать также иностранных мастеров. Предполагалось, что он выстроит доменные печи на Днепре и станет начальником цеха. Но все эти годы Горяйнов употребил на овладение не столько доменным искусством, сколько искусством развлекаться. Он свел множество знакомств. Приятнейшего мужчину, доброго малого, его всегда радостно встречали в веселых домах Парижа.
Когда пришла пора возвращаться, ему снова повезло. Пьерон, доменный мастер цеха завода Денон, человек корыстный, тщеславный, малообразованный, но высоко о себе мнящий, предложил Горяйнову свои услуги: он выкрадет за приличную мзду чертежи всех заводских устройств, в том числе доменных печей, и отправится вместе с ним в Россию. Горяйнов сразу согласился.
План Брянского завода оказался точной копией французского завода Денон. Лишь при перестройке доменной печи легкомысленный инженер и невежественный мастер внесли некоторые собственные измышления, сохранившиеся в истории доменных курьезов под именем «конструкции Пьерона — Горяйнова».
Горяйнову, так удачно разрешившему все трудности проектирования нового завода, владельцы предложили место директора. Однако в разгаре строительства возникли новые затруднения, на этот раз финансовые. Строители завода, создававшегося на средства русских акционеров, размахнулись слишком широко. Кредит был уже исчерпан, а окончание сооружений ежедневно требовало новых тысяч.
Приостановка работ означает в подобном случае еще более верное банкротство, нежели их продолжение. Горяйнова вновь посылают за границу с поручением найти капитал во французских банках. Оказалось, что парижские банки были достаточно осведомлены о южнорусских делах. Французы уже наполовину владели Криворожским рудным бассейном, хотя там едва начинались разработки.
Иностранный капитал сам рвался в Россию, где стояли наиболее высокие цены на металл при удивительной дешевизне труда, где правительство обеспечивало казенными заказами и сверх того вознаграждало премиями за рельсы, выделанные из русских материалов.
Парижским деловым кругам Горяйнов понравился. Он умел кстати пошутить и вызвать общую улыбку во время деловых препирательств, когда ни одна из сторон не желает уступить. «Только ради вас, мосье Горяинов», говорили ему в таких случаях, соглашаясь принять спорные пункты. Однако, несмотря на располагавшую к себе манеру Горяйнова, пятьдесят один процент акций оставил за собой французский банк «Сосьете Женераль». Тут уже не помогли остроты и улыбки. Вместе с потоком звонкой монеты русское предприятие приобрело и нового хозяина. После окончания операции Горяйнов получил от банка маленький конверт с чеком на пятьдесят тысяч рублей в виде куртажных. В банке ему дали понять, что подобные сделки, совершенные в будущем при его участии, будут оплачиваться не хуже,
Он вернулся на завод, но директорские обязанности почти совсем перестали его привлекать. Роль «швейцара Донецкого бассейна» оказалась куда выгодней. Он охотно принимал посредничество и для французских банков, искавших путей в обетованную Россию, и для русских владельцев недр, соблазненных возможностью превратить недвижимость в акции. Горяйнов входил в правления многих акционерных обществ, и его состояние незаметно подползало к миллиону.
Услужливый делец не прилагал для этого никаких видимых усилий. Напротив, иногда забывал поручения, не выполнял обещаний и потом с благодушной виноватой улыбкой выслушивал упреки. Деловые бумаги он засовывал в карманы и нередко терял.
Бывали случаи, когда, получив из Парижа письмо и на ходу прочитав, он на следующий день никак не мог припомнить содержания и не находил самой бумаги. В таких случаях он обращался к помощнику:
— Помогите, голубчик, вспомнить... Что, по-вашему, они могли написать? Помню только, что-то очень важное...
— Посмотрите в ваших «шахтах», Алексей Михайлович...
«Шахтами» назывались карманы Горяйнова. Он выгружал их содержимое на стол, но обычно письма не обнаруживалось. Помощник высказывал всевозможные предположения.
— Не то, не то... — морщился Горяйнов. Догадки скоро его утомляли, и он беспечно говорил: — Ладно, получим нахлобучку, тогда узнаем.
Свидетелем развязки подобного случая стал Курако.
На завод приехал директор парижского «Сосьете Женераль», д’Оризон. Невысокий, полный, в цилиндре, с рыжей бородкой клинышком, он шел по рудному двору рядом с Горяйновым в сопровождении нескольких служащих, окидывая острым взглядом запасы руды. Его упитанное, холеное лицо было шафраново-желтым, как у страдающих разлитием желчи.
Процессия приближалась к насыпи, где Курако нагружал свою «козу». Он уже около года работал на катальне, и тело его окрепло, приспособившись к повторенным многократно движениям. К этому времени он убедился, что даже в лошадиной работе каталя есть своя радость. Впервые он ее испытал, когда лопата заиграла в руках, когда каждый бросок стал неожиданно метким и точным. Это была радость, свойственная всякому человеку труда, — радость своей ловкости, своему умению, победа над мертвой материей, ставшей послушной рукам. Курако хотелось быть самым ловким, самым искусным на катальне. Его «коза» всегда была очищена и смазана; он с каким-то щегольством прокатывал ее через выбоины, в которых часто застревали другие. Даже одежда каталя — рваная, насквозь пропитанная тяжелой красной пылью — сидела на нем, словно пригнанная. Худой и гибкий, он туго стягивал ремнем свою тонкую талию, завязывал рукава бечевкой туго обматывал портянками брезентовые штанины. Летом он работал полуголый.
И в этот день, под жарким солнцем, обнаженный, до пояса, он наваливал свою тележку ритмичными сильными бросками. Из-под лопаты поднималась густая темнокрасная пыль, оседая на мокром теле. Струйки пота оставляли за собой светлые дорожки, тотчас вновь покрывавшиеся рыжим налетом. Худощавое потное тело блестело на солнце; слой мокрой пыли делал особенно рельефными выпуклые сплетения мышц, перебегающие под кожей.
Француз в цилиндре, с нездоровым, желтоватым лицом. взглянул на него и остановился. Вслед за ним задержалась и его свита; все смотрели на Курако.
— Красиво работает эта обезьяна! — сказал по-французски д’Орйзон. ни к кому не обращаясь.
Курако швырнул лопату в тележку, выпрямился, скрестил руки на груди и усмехнулся. Что-то вызывающее было в его позе и усмешке, — нескрываемое превосходство здорового, молодого рабочего над оплывшим барином. Неприятно покоробленный, д’Оризон отвернулся и заговорил о делах. Назвав один из криворожских рудников, он спросил, оттуда ли эта руда. Горяйнов размашисто стукнул себя по лбу и, взглянув на помощника, быстро проговорил по-русски:
— Чорт возьми! Ну, будет неприятность.
С обезоруживающей откровенностью он признался д’Оризону, что потерял письмо о закупках руды и не мог потом вспомнить содержания. При этом он так виновато улыбался крупными, сочными губами, что, казалось, на него невозможно сердиться. Но француз, не Стесняясь присутствующих, стал раздраженно кричать, что ему надоели идиотские выходки Горяйнова, что такому увальню нельзя доверять серьезного дела.
Все это слушал Курако. Ему хотелось, чтобы Горяйнов срезал француза, но директор завода, член многих правлений, русский барин, молча стоял, как провинившийся мальчишка, перед коротеньким человеком из Парижа, изощрявшимся в язвительных грубостях.
Курако не выдержал. Взявшись за тяжело нагруженную «козу», он озорно крикнул:
— А ну, расступись перед хозяином!
И покатил прямо на француза. Д’Оризон отпрыгнул. Тележка, глухо стукнув колесами о выбоину, круто повернулась и снова двинулась на него. Директор «Сосьете Женераль» испуганно увернулся, но пятидесятипудовая железная «коза» не дала ему передохнуть. Ловко направляя тележку, Курако заставлял его метаться, прижимая к рудной насыпи и не позволяя отбежать в сторону.
Он был смешон, этот полный, приличный господин в цилиндре, совершающий судорожные, несвойственные его обличью прыжки. Горяйнов фыркнул, другие едва сдерживали улыбки. Д’Оризон не мог даже рассердиться: каталь не давал ему на это времени.
— Попрыгай у меня, попрыгай, обезьяна, — шептал Курако.
Француз вскочил, наконец, на кучу руды, камни разъехались у него под ногами, он споткнулся и, уронив цилиндр, полез вверх, хватаясь руками за руду. Только очутившись в безопасности, весь измазанный рыжей пылью, еще тяжело дыша, он начал ругаться. Курако затормозил, поднял цилиндр, отряхнул и сказал по-французски, указывая на чугунные плиты:
— Извините, мосье. Этот паркет весь в ямах, тележка вырывается из рук. Примите вашу шляпу вместе с моими сожалениями.
Его выпуклые черные глаза смеялись. Д’Оризон что-то буркнул и, увязая ногами в осыпающихся красных камнях, осторожно сошел. Курако свистнул и покатил.
На следующий день двор, по распоряжению директора, принялись выкладывать новыми плитами. Горяйнов отыскал Курако и, улыбнувшись, сказал:
— Ты, оказывается, умеешь хорошо по-французски...
Курако был очень находчив и остер на язык. Люди вспоминали десятки лет спустя некоторые его реплики. Горяйнову он мгновенно ответил:
— А вы, оказывается, не умеете по-русски.
Горяйнов вздохнул. Этот добрый по натуре человек сам знал, что не ему, как-то незаметно купленному банками Парижа, защищать русское национальное достоинство. Иногда за бутылкой шампанского он каялся, плача пьяными слезами, но глубокие чувства были неведомы ему, — он плыл и плыл, не делая усилий и не сопротивляясь, по волнам легкой жизни.
Горяйнов распорядился, чтобы с завтрашнего дня Курако шел работать на печь пробером — носить в лабораторию пробы чугуна и шлака. Там нужно знать французский язык и можно научиться металлургии.
Курако охотно согласился.
Итак, отверженный «приличным» обществом парень, год назад сбежавший из родительского гнезда, поднимается на первую ступень заводской служебной лестницы.
Можно ли сравнить положение пробера с выматывающей душу профессией каталя? Работа его куда легче и чище. Да кроме того, она приближает работника к изучению доменного дела.
Курако дежурит у подножья домны, у ее горна, в ожидании выпуска чугуна и шлака. Каждые три часа горновые пробивают летку — нижнее отверстие домны, и из нее вырывается поток жидкого чугуна. Он течет по желобам, по канавам, змеящимся вдоль заводского двора. Когда чугун застынет в ноздреватые чушки, его отправляют на передел в сталелитейный цех.
Еще чаще, чем чугун, выпускают шлак — отход производства. В тот момент, когда извергается его пламенеющая струя, Курако зачерпывает из нее пробу длинной железной ложкой. Стремглав он летит к Пьерону, в лабораторию. По пробе шлака там определяют, правилен ли ход печи.
— Беги к мастеру! Пусть прибавит полвагона извести на «калошу».
С этим приказом Курако возвращается к горну. Телефона на заводе пока еще нет. Диспетчерскую службу несет пробер.
Целый день Курако носится по двору, стуча своими деревяжками, ловко перепрыгивая через канавы с бегущим чугуном или шлаком. Он уже сбросил ненавистную мешковину каталя. Он одет в брезентовый костюм, которому не страшны летящие искры. Парусиной обшиты сверху и деревянные колодки, заменяющие ему башмаки. У горна, того и гляди, ступишь на чугунные коржи, подернутые тонкой сизой коркой, или на еще дымящуюся шлаковую лаву. Лапти и кожаные башмаки быстро перегорают, дерево лишь обугливается. Колодки болтаются на ногах. Их делают просторными, чтобы можно было мигом сбросить, если нога попадет в жидкий чугун.
Совершая бесконечные рейсы от горна к лаборатории, Курако несколько раз останавливается на заводском дворе: то хлопнет по спине земляка-нагрузчика и расспросит его о жизни, то заведет знакомство с газовщиками. Это категория грамотных рабочих. Они находятся у воздухонагревательных камер и должны разбираться в газовых приборах. Небольшая оплошность — и произойдет разрушительный взрыв.
Вот выстроились неподалеку от домны башни с закрытым куполообразным верхом. Они похожи на огромные, поставленные в ряд, артиллерийские снаряды. Это и есть газонагревательные аппараты. В 1860 году англичанин Каупер изобрел их и ввел в обиход. До этого воздух, впускаемый в домну, подогревался в трубах, помещенных в особых топках. Примитивные топки поглощали много угля и были неудобны. Большим шагом вперед явилось применение с 1832 года газа, выделяемого домной. Плавильная печь начала сама себя обслуживать. Подлинную же революцию в доменном деле произвели кауперы.
Снаружи кауперы закованы в броню из тщательно склепанных железных листов. Внутри они выложены кирпичами в виде решетки. Сквозь толщу этой кладки проходит снизу вверх множество каналов. В каналы впускается воспламененный газ. Он горит два-три часа. Это тепло, доходящее до тысячи и выше градусов, получают кирпичные стенки каналов. Затем в каналы впускают атмосферный воздух. Накалившись до 600—800°, воздух становится пригодным для домны.
Вокруг домны от вдуваемого воздуха стоит невообразимый гул и свист. Разговаривая, надо кричать соседу в самое ухо. Расставив ноги, забыв все на свете, Курако глядит на плавильную печь, от которой зависит вся жизнь завода. Она состоит из двух усеченных конусов, сложенных своими широкими основаниями. На высоте двух-трех человеческих ростов домна опоясана круглой толстой трубой, похожей на круг гигантской колбасы. От нее ответвляется несколько рукавов, идущих к особым отверстиям в кладке печи. Через отверстия эти, называемые фурменными, в домну проникает нагретое в кауперах дутье. Со скоростью вихря ветер несется сквозь фурмы вверх по печи, продувая плавильные материалы. Он выталкивает через верхний зев домны тучи пыли, пламенеющие куски руды и кокса, угрожая работающим на колошнике людям.
— Курако, тебя ищут!
Опомнившись, Курако бежит к горну — страшному хранилищу расплавленной массы. В горн стекают жидкий чугун и шлак и давят с яростной силой на сковывающие их стенки, стремясь их разорвать. Никакой огнеупорный кирпич не может долго противостоять разрушающему действию расплавленного металла. Возможны взрыв и гибель десятков людей.
В борьбе с разрушительной силой пламени кирпичную кладку горна туго стягивают множеством стальных обручей. Черные, во многих местах потрескавшиеся кирпичи непрерывно поливают водой. Она струится из брызгал, помещенных вокруг кладки. Вода уносит палящий жар и стекает в канавы. Пар стелется над ними. Летом в канавах купаются рабочие.
У горна находятся самые «отчаянные» люди. Они должны пробивать и заделывать пламенеющую летку, выпускать и останавливать бешеные потоки металла. Основное качество этих людей — исключительное самообладание. бесстрашие перед подстерегающей каждую минуту опасностью, способность буквально играть с огнем. Среди горновых Курако нашел подлинного друга и учителя — Власыча (имени и фамилии этого мастера никто не знал). В худощавом юноше с искрящимися черными глазами Власыч распознал скрытую силу, которая должна была выдвинуть Курако в большие люди. Старый горновой вводит Курако в курс доменного искусства, раскрывает перед ним тайну плавки.
Искусство превращать руды в металл с помощью огня — старо, как мир. Медь, олово, бронза, железо были известны уже в эпоху постройки пирамид Хеопса и Хефрена, саргониды и вавилоняне умели сваривать огромные железные балки. Великолепными образцами художественного литья, прекрасными изделиями древних кузнецов, оружейников и ювелиров наполнены археологические музеи мира. Но лишь в XVI веке появилась первая доменная печь. Древние не знали чугуна, сплава углерода с железом, и не могли его добывать. Широкое применение чугуна относится целиком к новому времени. Разнообразные отливки: мосты и трубы, котлы и лестницы, артиллерийские снаряды, домашняя утварь, — это все чугун, с успехом заменивший медь, бронзу и железо. Еще большую роль сыграл чугун в развитии техники, как исходный продукт для получения ковкого сварочного железа и литой стали.
Примечательной вехой в истории металлургии был 1709 год. Авраам Дерби впервые применил в качестве горючего в домне, вместо древесного угля, кокс, полученный из каменного угля. Другая важная дата в истории металлургии — 1828 год. В домну стали вдувать горячий воздух, отчего значительно экономился кокс и увеличивалась производительность печи. Все более расширялись и росли в вышину плавильные печи. Металлургические заводы стали обрастать множеством мелких заводиков: лесопильных, кирпичных, механических и других. Но сущность химических превращений в нем не осталась такой же, как и была.
Дружба с Власычем, его обстоятельные рассказы помогли Курако мысленно заглянуть внутрь домны и уяснить происходящие в ней плавильные процессы. Он уже хорошо знает, что красно-бурая руда, которую поезда доставляют на завод, — это железо, соединенное с кислородом и различными землистыми примесями. Кокс, лолученный из каменного угля в особых печах, нужен, чтобы, отняв у руды кислород, восстановить железой и науглеродить его. Известь помогает перевести тугоплавкие примеси железа в жидкий шлак.
Прежде чем стать чугуном и шлаком, плавильные материалы должны пройти в домне ряд температурных зон. Первая зона — подготовительная, где происходит подогрев материалов; температура этой зоны не превышает 400°. В следующей зоне температура вдвое увеличивается: руда восстанавливается в губчатое железо. В третьей, цементирующей зоне температура доходит до 1100°: железо и примеси его, насыщаясь углеродом, превращаются в чугун. В последней зоне, с температурой в 1700°, чугун и пустая порода плавятся. В горн попадают окончательные продукты плавки: жидкий чугун и плавающий в нем, как масло в воде, жидкий шлак. Угарный газ, получаемый в процессе этих химических превращений, устремляется кверху, улавливается у колошника и затем переводится в каупер.
Такова азбука плавильного дела, преподанная Курако старым доменщиком. Власыч пользовался каждой минутой в промежутках между двумя выпусками металла, чтобы раскрыть парню, переведенному из каталей в проберы, все тайны своего искусства.
Курако должен был сильно напрягать слух, чтобы в неумолчном гуле домны, среди криков рабочих улавливать и связывать в логическую нить отрывистые слова Власыча. Он сравнивал эти импровизированные «лекции» горнового с историческими повествованиями деда в уютной обстановке барского дома, среди полок с книгами и огромных простынь географических карт. Всплывали видения и мечты детства. Подвиги прославленных полководцев, топот коней, разрывы снарядов, бравурные марши, развевающиеся знамена. Мечты о великих подвигах — и вот она, суровая действительность, в которой таится подвиг. А пока — деревянные башмаки, дымный , смрад завода, длинная железная ложка пробера, мглистый полумрак рабочего барака...
Уже несколько месяцев Курако разносил пробы, много раз в день встречаясь с французом Пьероном. Тот внимательно разглядывал кусочки шлака — зеленоватые или совершенно белые, пепельные или черные, как смола. Первые «университеты» Власыча еще не научили Курако распознавать тайну шлака. То шлак был стекловиден, то ноздреват, как губка, то тянулся в длинные нити, То рассыпался, как порошок. В шлак должны переходить зола от сгоревшего кокса, глина и сера от выплавленной руды. Пьерон морщил лоб, когда шлак был черен и тяжел. Курако должен был догадаться, что в печь загрузили мало извести, и шлак не смог отнять у чугуна излишек вредной серы. В совсем скверное настроение приводил Пьерона густой шлак. Он кричал, размахивая руками:
— Зачем так много извести?.. Идиоты, погубят печь! Спокойно Курако спрашивал по-французски:
— Так, мосье, и передать: идиоты?..
Начальник цеха сердито вскидывал на него глаза, набрасывал на голову котелок и сам шел к домне.
Печь капризничала. Шлак все время шел не тот, что нужно. Это сигнализировало о каких-то ненормальностях доменного процесса. Где их искать? Все, что совершается внутри печи, скрыто от человеческого взора. Лишь сквозь крохотные застекленные глазки в фурменных рукавах можно увидеть, как танцуют ослепительные куски кокса в вихревой струе дутья.
В домну нельзя влезть, нельзя ее раскрыть. Судить о ее ходе можно только по некоторым косвенным признакам, главным образом по шлаку — по его внешнему виду и химическому составу. Но металлургу недостаточно одного лишь знания «таинственных» превращений материалов, загружаемых в печь. Плох тот доменщик, который не может влиять на плавильный процесс, основываясь на данных опыта и науки. И если нужно определить скорость химических реакций, происходящих в домне, то в точных цифрах должно быть заранее подсчитано, сколько топлива, руды и флюса нужно сгрузить в печь, сколько ей дать дутья. Тогда можно поручиться, что домна не подведет, будет давать чугун в заранее определенном количестве и желаемого качества.
Но в ту пору на Брянском заводе, да и на многих других, действовали вслепую. Шихту — состав сгружаемых материалов — вычислял Пьерон, как мы уже знаем, никому не раскрывая секрета своих записных книжек. О том, что сейчас каждому металлургу известно под названием материального и теплового баланса доменной печи, на заводе никто не имел представления. Пьерон мог извергать хулу на рабочих, на десятников, на газовщиков, горновых и мало ли еще на кого, — положение от этого не менялось.
Во всяких неудачах завода меньше всего были виноваты рабочие. Живя в тяжелых условиях, отдавая по двенадцать часов ежедневного каторжного труда, они преданно относились к своему делу, проникались любовью к своему предприятию. Такую картину можно было наблюдать и на десятках затерянных в лесной глуши уральских заводов. Рабочие любили «родное» предприятие, до поры, до времени затаив гнев и ярость против своих отечественных и иностранных хозяев. Значительная часть бед проистекала от довольно еще низкой заводской техники и от глубокого невежества всесильного Пьерона и завезенных им из Франции мастеров. Это невежество сочеталось с презрением к кормившей их русской земле, к русским людям, к их талантам, к лежащим под спудом силам.
Только подобным невежеством и презрением ко всему русскому можно было объяснить бездарные и непонятные эксперименты, совершавшиеся иностранцами на чужой земле и, к сожалению, стоившие многих жизней. Одним из этих памятников невежества могла служить конструкция крепления горна, вошедшая в историю доменного дела под громким названием «горн Пьерона — Горяйнова». Весь горн доменной печи выложили вокруг плотно забитыми, тесно прилегающими друг к другу клиньями пудлингового железа. Пьерон считал, что весь «секрет» предохранения стенок горна от прорыва расплавленным металлом, — в особом железе, получавшемся в пудлинговых печах. Между тем, пудлинговая печь — самый старый тип печи для получения стали из чугуна. В ней металл лишь размягчается, сохраняя форму куска, так называемой «крицы». Пьерон по своему невежеству считал, что пудлинговая сталь не расплавляется в силу присущих ей особых свойств, а не потому, что в печи просто недостаточная температура. Ему казалось, что пудлинговая сталь, не поддающаяся плавке, может противостоять каким угодно прорывам горна.
В печах, небольших по размеру, производивших двести тонн чугуна в сутки, «система Пьерона — Горяйнова» могла с грехом пополам служить, допуская нормальное по тому времени число прорывов — два-три в год. Но вот на заводе выстроили новую печь, на триста тонн чугуна в сутки. Через несколько дней после пуска произошел взрыв, от которого посыпались стекла в ближайших домах. Шестеро рабочих получили смертельные ожоги. Печь отремонтировали, пустили вновь, но скоро опять прорвало горн.
На печах, даже с небольшими горнами, при плохом охлаждении их и ненадежном креплении кладки, аварии были неизбежны. Прорывы жидкого металла происходили внезапно. Появлялась незаметная трещина. Струя чугуна устремлялась сквозь трещину, разрывала кладку. Расплавленная масса, накопившаяся в горне, яростно разливалась вокруг, неся разрушения и гибель людям. Если же на пути огненного потока попадалась вода, хотя бы в самом незначительном количестве, раздавался взрыв огромной силы, сотрясавший пространство.
Трагические происшествия у домны, свидетелем которых был Курако, оказали значительное влияние на его дальнейшую судьбу. Когда Курако впервые увидел, как вырывается из горна струя металла, его охватил непреодолимый страх. Он бросился бежать, не отдавая себе отчета в происходящем. До этой минуты он ничего и никого не страшился: ни угроз наставников, ни мучительных и унизительных наказаний, которые он мог, стиснув зубы, терпеливо выносить. Бесстрашным, отчаянным, идущим напролом юношей он показывал себя всегда. И вот нашлась сила, заставившая его пережить неподдельный ужас.
Потом ему стало стыдно за свой испуг. Несколько дней он не мог взглянуть в глаза Власычу, не догадывавшемуся, правда, что парень прятался от взрыва в яме. Курако было мучительно сознавать, что он не сумел посмотреть опасности прямо в лицо. Этот случай глубоко задел самолюбие Курако и вызвал, может быть впервые, личное, интимное отношение к доменной печи. «Извлечь из случившегося урок? — размышлял Курако. — Признать, что есть нечто сильнее меня? Может быть, лучше всего отойти от опасности? От пробера к лаборанту не долог путь. А через несколько лет — спокойное существование заводского химика. Можно даже попросить Пьерона ускорить мой перевод в лабораторию».
Но нет! Меньше всего Курако склонен к тихой, лабораторной работе. С ней не мирится его буйная натура. Нужно попробовать свои силы в качестве горнового. Горновые — вот подлинно бесстрашные люди. Таким должен быть и он, Курако.
В этих устремлениях юноши, волею случая попавшего два года назад на завод, чувствовалась полнота жизненных сил, которые Курако не знал, куда девать. Он стремился к делам героическим, но еще не видел перед собой ясной жизненной цели. На заводе ему не повстречался человек, который указал бы на эту цель. В революционных делах он в ту пору проявить, себя не мог. Рабочее движение в России только зарождалось. Первая группа русских марксистов — «Освобождение труда» — возникла за границей в год прихода Курако на Брянский завод. «Южнорусского рабочего союза» еще не существовало. На заводе не велось никакой пропагандистской работы. Естественно, что бродившие в Курако силы не находили точки приложения.
Стать горновым Курако побуждало и желание в совершенстве освоить домну. Своими мыслями Курако поделился с Власычем. Но тот не сразу стал на сторону своего ученика.
— Подумай, парень, что собираешься делать, — говорил Власыч, поглаживая пепельно-серые, свисавшие усы. — Ум у тебя острее, чем полагается горновому, ты знаешь по-французски. Домна губит людей, и ты ни за что пропадешь. Посоветуйся с Горяйновым.
— Горяйнов мне не указка.
— А Пьерон?
— Пьерон рад будет от меня избавиться. Забыл случай с Модестом?
Власыч ничего не ответил. А на следующее утро, подозвав к себе Курако, дал ему в руки длинный металлический прут. На конце его была наварена железная пробка.
— Когда выйдет шлак, попробуй заткнуть летку.
В доменных цехах издавна существовал такой способ проверять, годен ли рабочий для профессии доменщика, выйдет ли из него когда-нибудь горновой. После выпуска шлака из летки прорывается дутье. В синем пламени летят раскаленные брызги и пыль, даже мелкие куски горящего кокса. Летку надо закупорите одним ударом прута с наваренной пробкой. Опытные шлаковщики делают это легко. Для новичков — это хорошая проба сил, первый искус доменщика, своеобразный психо-технический отбор. Курако подготовился к схватке с пламенной леткой. Одним ударом он всадил пробку.
— Сам бог тебе велел идти в горновые, — сказал Власыч.
Скоро Курако попробовал свои силы и ловкость на чугунной летке. Тут было гораздо труднее. Новичков к чугунной летке не пускают. Она шире шлаковой, расположена неудобно — у самой подошвы печи. Ее закупоривают не железной пробкой, которую чугун моментально расплавит, а нанизанным на длинный металлический прут конусообразным куском глины. При неточном ударе глина сминается в лепешку. Особенно трудно закрыть летку на ходу чугуна, когда из нее вытекает быстрый ручей металла. Нужно поистине виртуозное искусство, чтобы пробить мягким глиняным конусом стремительный поток металла, попасть в легочное отверстие и, наглухо его закрыв, моментально остановить выпуск.
Всему этому Курако учил русский горновой Власыч.
Семнадцатилетний парень сразу проявил замечательный талант доменщика. Он научился закрывать летку на полном ходу чугуна. Для этого требовались не только меткий глаз и бестрепетно твердая рука, но и особая, свойственная выдающимся доменщикам способность не бояться огня, спокойное бесстрашие перед несущимся навстречу потоком жидкого металла. Курако удалось укротить силу, заставившую его однажды испытать страх. В борьбе с огнем он одержал победу.
Курако продолжает носить пробы, но все мысли его устремлены к летке. Все больший смысл он находит в работе горновых. Наблюдая за ними, он видит, как тщательно они ухаживают за чугунной леткой. Это самое коварное место в горне. Простая пробка из огнеупорной глины должна выдержать давление расплавленной массы и газов. Если пробка внезапно выскочит, дождь чугуна и пламени зальет находящихся у горна людей. Нередко рабочие затрачивали по два часа на забивку отверстия, вгоняя туда трамбовкой целые тачки глины. Это делалось, чтобы предотвратить серьезные аварии, ставшие уже бытовым явлением.
Много смертей видел Курако на заводе. Люди сгорали не только у горна, при прорывах чугуна, но и наверху, на колошнике, откуда заваливают в печь материалы. Дорогою ценою получался металл. Жизнями десятков и сотен людей создавалось благополучие акционеров.
Печь идет... Горновые и газовщики, техники и лаборанты, проберы и катали могут спокойно работать. Печь идет — значит все благополучно. За ходом домны позволяет следить очень простой прибор. В ее верхнее отверстие вставляется шомпол, называемый также «щупом»,— длинная железная палка. Одним концом она упирается в сгружаемые попеременно порции руды, кокса и флюса, другой ее конец высовывается наружу. Рабочие на колошнике — горовые — наблюдают за движением шомпола. Скачкообразно он опускается все ниже и ниже. Несколько секунд стоит на месте, слабо дрожа, потом быстро скачет вниз, вслед за обрушившимися материалами. Шомпол подтягивают вверх и вновь посылают в печь очередную пищу. Только посредством этого примитивного прибора можно следить за ходом шихты. В печь не заглянешь: оттуда несется окись углерода, валящая человека с ног после двух-трех вдыханий.
Печь идет... Но вдруг шомпол останавливается. Проходит пять минут, десять, двадцать, целый час, иногда сутки, иногда целая неделя. Шомпол не двигается. Печь стала, зависла — это бедствие. Можно ждать катастрофы.
Курако наблюдал, как темнели лица людей на заводском дворе при зависании шихты в печи. Зависание — одно из самых тяжелых расстройств доменной плавки. Шихта не опускается. Материалы где-то застревают. В печи образуются огромные своды, упирающиеся в ее огнестойкие стены. Скоро и вовсе прекращается всякое движение плавильных материалов. Материалы висят. Под ними на протяжении нескольких метров пустота.
Тревога в эти дни охватывала всех на заводе. Рано или поздно шихта должна рухнуть.
В один из таких обвалов погиб на колошнике сверстник Курако, товарищ детства, пришедший почти одновременно с ним на завод. Уже долго стоял неподвижно шомпол. Разъяренный Пьерон бегал по двору со своим переводчиком, ругая всех, кто только не попадался ему на глаза. Заглядывая иногда в фурменный глазок, Курако видел зловещую пустоту пещеры с висящими на стенах сосульками. Неотвратимая угроза нависла над заводом. Но люди продолжали что-то делать. Рабочие не сходили с колошника. Катали двигали свои тележки, обслуживая другие печи, которые покуда минула беда. Вагоны подвозили и высыпали горы плавильных материалов.
В конторе щелкали на счетах. И вот донеслось уханье.
В дыму и пламени скрылась вершина домны. Огненный град кокса, камня, руды, вырвавшись на огромную высоту, низвергся на заводские здания и пути...
Погибло несколько человек, среди них и друг Курако.
Курако глубоко переживал гибель людей у домны. Неужели нет способа избавиться от аварий? Неужели нельзя заставить домну работать нормально? Может быть, на других заводах умеют предотвращать обвалы шихты, прорывы металла? Об этом Курако, волнуясь, говорит с многоопытными доменщиками. На эти темы, не чувствуя никакой робости, он пытается беседовать с мастерами-французами. Курако не дает покоя заводским химикам. Но одни отделываются шуткой, другие молчат, третьи пожимают плечами. Аварии неизбежны — таково общее мнение. Какое-то число людей должно погибать при современном уровне техники доменного дела — обратитесь к статистике. Такого рода ответы получал Курако на мучивший его вопрос.
Вскоре смерть унесла еще одного друга Курако — его учителя Власыча. Это случилось при особенно трагических обстоятельствах. Чугун проел фундамент доменной печи. В течение некоторого времени он уходил под почву, постепенно скопляясь там в виде расплавленного подземного озера в пустотах, всегда остающихся после стройки. Это происходило незаметно для человеческого глаза. Правда, в печи и близ нее можно было наблюдать странные явления. Но на них никто не обратил (внимания, а припомнили лишь после катастрофы. В течение суток печь выдала очень мало чугуна. В последние часы летку пробивали два-три раза, но из нее ничего не вышло, кроме шлака. Между тем, печь шла нормально. Песок на площадке печи нагрелся, это чувствовалось, когда рабочие садились отдыхать. Рабочий прилег на нагретый песок и угорел: из-под земли обильно выходил газ.
Непосредственно перед катастрофой, буквально за несколько мгновений до нее, рассказывал потом один из оставшихся в живых, с земли полетели верх песчинки, словно снизу кто-то дул. И тотчас прорвался скопившийся чугун. Лавина металла подняла пласт земли, на котором стояли люди, и понесла его по уклону, как река несет плот. Несколько мгновений люди видны были сквозь пламя и дым, слышались их страшные крики, потом все исчезли в бурном потоке. От людей не осталось ничего, даже пепла. Среди погибших был Власыч — первый учитель Курако.
Вскоре после описанных событий Курако окончательно распрощался с ложкой пробера. Не стало слышно неугомонного стука его деревянных башмаков на заводском дворе. Его перевели в подручные горнового. С карьерой лаборанта было навсегда покончено. Назначению этому предшествовал геройский поступок у домны. В опаснейший момент Курако проявил необыкновенное мужество, находчивость и решительность — черты характера, отличавшие его всю жизнь.
Снова в кладке появились трещины. То был часто повторявшийся случай аварии. Рвущееся по фурмам дутье вот-вот должно было извергнуть сквозь пробоину лавину раскаленных материалов. Взрыв казался неизбежным. Все находившиеся у печи шарахнулись в стороны, ища спасения за прикрытиями. Была единственная возможность предотвратить взрыв — быстро закрыть клапан горячего дутья и пустить воздух через какое-либо отверстие воздухопровода наружу. Из развороченной печи уже полетели во все стороны пламенеющие куски руды и кокса. Еще несколько секунд— и все содержимое печи залило бы огненным озером окружающее пространство. Однажды Курако а паническом страхе бежал от огня — сейчас он бросился в сторону печи. Он быстро выключил дутье. Печь затихла. Взрыва не произошло. Вскоре явился Пьерон. Его уже предупредили о случившемся. Глаза его забегали по спинам суетившихся у горна людей.
— Кто это сделал? — спросил он.
Ему указали на Курако.
— Мерси, гарсон, — проговорил он, узнав своего знакомого пробера, и протянул ему палец.
— Не стоит благодарности, — ответил Курако по-французски, спрятав руки за спину.
Пьерон резко повернулся и направился обратно в контору. Курако хлопали по плечу, называя его самым отчаянным горновым.
Спустя несколько дней ему объявили о назначении его подручным горнового. Начинало сбываться то, о чем многие месяцы мечтал Курако. Нисколько не упиваясь своим успехом, он ставит перед собой задачу, решению которой можно посвятить жизнь. Все силы, весь ум, развитый чтением, все юношеские дерзания направляет он к одной цели — покорить доменную печь и подчинить ее воле человека.