Нѣтъ, кажется, такой цѣнности, которую не переоцѣнила бы наша пореволюціонная литература; нѣтъ кумира, который не былъ бы оскверненъ и изгнанъ изъ опустѣвшихъ храмовъ. Крестьянство -- сплошные печенѣги, революціонеры -- сплошные Смердяковы, Россія -- сплошная жуть, черная яма... И лишь одна реликвія казалась намъ незыблемой. Это -- красота и своеобразная поэзія стараго барства...
Гарольдовскій плащъ Онѣгина, романтическій демонизмъ Печорина, пламенный энтузіазмъ Рудина, боренія духа Пьера Безухаго... Усадьбы Лариныхъ, Лаврецкихъ... Цѣльная и крѣпкая семейственность Ростовыхъ... Все это овѣяно ароматомъ липъ, увядающей, но все еще прекрасной, все еще солнцемъ озолоченной осени... Звуки Лапнеровскаго вальса... Сладкое очарованіе первой любви... Нѣжные и робкіе лепестки впервые распустившагося дѣвичьяго сердца...
Да, сумѣло поэтически обезсмертить себя наше высшее дворянство! Дворянскія гнѣзда и вишневые сады сдѣлались символомъ всего прекраснаго, благоуханнаго, хотя уже и тронутаго разложеніемъ, но и въ немъ не утратившаго, а, пожалуй, усилившаго черты своей особенной красоты, своеобразнаго очарованія. Эпиграфомъ ко всей нашей героической литературной полосѣ, охватывающей чуть ли не весь XIX вѣкъ и созданный величайшими представителями крѣпостническаго дворянства, можно взять дивную мелодію Тургеневскихъ словъ:
-- Какъ хороши, какъ свѣжи были розы...
И мы, люди новаго вѣка, выросшіе въ иныхъ условіяхъ, вскормленные чуждыми и враждебными дворянству соціальными группами, все же не могли не благоговѣть, не умиляться предъ красотой безсмертно запечатлѣнныхъ эпохъ. И, вопреки сознанію, создавалось настроеніе грусти по утраченному.
...Какъ хороши, какъ свѣжи были розы... Даже засохшія и увядшія, онѣ не утратили надъ нами своей чарующей власти, своего покоряющаго обаянія...
То дворянство, съ которымъ мы столкнулись въ современной дѣйствительности, дворянство Совѣта Съѣздовъ и третьеіюньскихъ Думъ, дворянство, которое уже давно смердитъ трупнымъ запахомъ, и про которое молодой гр. Ал. Н. Толстой разсказываетъ теперь такіе ужасные, невозможные анекдоты,-- мы считаемъ лишь жалкимъ вырожденіемъ былого подлиннаго величія.
Но вотъ приходитъ писатель-дворянинъ, большой и несомнѣнный художникъ, и говоритъ, что усадьбы Лариныхъ -- миѳы, что вмѣсто ароматныхъ липъ и свѣжихъ розъ былъ тяжелый, мрачный Суходолъ, такой страшный, безумный, съ кровавыми преданіями, жестокостью и нелѣпостью...
..."Ни къ разумной любви, ни къ разумной ненависти, ни къ разумной привязанности, ни къ здоровой семейственности, ни къ общежитію не оыли способны въ Суходолѣ. Чуть не поголовно страдали тѣлесными и душевными недугами всѣ Хрущевы изъ поколѣнія въ поколѣніе, равно, какъ и близкіе ихъ. Нелѣпыми и страшными былями полна Суходольская лѣтопись".
Старыя барскія гнѣзда, которыя казались намъ поэтическими памятниками отмирающей культуры, которыя мы такъ щедро надѣляли всей красотой и благородствомъ феодальнаго рыцарства,-- предстали въ повѣсти Бунина въ необычномъ, отталкивающе-отвратительномъ видѣ. Пристально вглядѣвшись въ кошмарную исторію хрущевскаго рода, развернувъ широкую картину этой дикой, невозможной жизни, авторъ взялъ подъ сомнѣніе даже право дворянства считать себя особымъ сословіемъ, носителемъ особой культуры:
"Говорятъ, что составляли и составляемъ мы какое-то осооое сословіе. А не проще ли дѣло? Были на Руси мужики богатые, были мужики нищіе, величали однихъ господишками, а другихъ -- холопами -- вотъ, по моему, и разница вся". Дворянство гордится своими вѣковыми "устоями", вздыхаетъ по утраченному барству и тому "подобію благосостоянія", которое называлось "полной чашей". Но Бунинъ въ эти "устои" не вѣритъ... Не вѣритъ, главнымъ образомъ, потому, что уже слишкомъ быстро -- "въ нѣсколько лѣтъ, не вѣковъ, а лѣтъ -- до тла разрушились" Суходольскіе устои, и наступило полное разложеніе казавшагося цѣльнымъ и прочнымъ, уклада. Объ этомъ оскудѣніи и смерти говоритъ намъ повѣсть Бунина, рисующая и души вырождающихся суходольцевъ -- ихъ фамильное безуміе и стремительный уклонъ къ увяданію, нолю...
Бунинъ захотѣлъ трезвыми глазами взглянуть на Суходолъ. Онъ никого не пощадилъ, ничего не замолчалъ... Сильно и ярко запечатлѣна имъ цѣлая эпоха, показана жизнь такой, какъ она была, безо всякихъ предвзятостей-и прикрасъ...
И все же, сквозь суровую правдивость повѣствованія, межъ горькихъ строкъ о мерзости дворянскаго запустѣнія,-- проглядываетъ скорбный ликъ поэта, какъ бы грустящій по этому ушедшему кошмару, какъ бы вздыхающій по умершей жуткой душѣ Суходола:
"Было очарованіе и въ Суходольской разоренной усадьбѣ"...
"Исполненной очарованія когда-то казалась намъ далекая молодость тѣхъ близкихъ, что окружали нашу: Наталья, тетя Таня -- и любовь! Это ли не странное сочетаніе! Но мы порою даже какъ бы не видѣли ихъ самихъ,-- мы слышали только біеніе сердца, любившаго когда-то. И долго не только немогли, но и не хотѣли взглянуть трезвыми глазами на Суходолъ. (Курс. нашъ).
Кровная связь съ изображаемымъ бытомъ не могла не сказаться на повѣствованіи художника. Все время чувствуются какія-то незримыя нити не то симпатіи, не то жалости или грусти, протянутыя отъ автора къ Суходолу. Но это столь понятное и законное тяготѣніе къ своему, кровному, родному,-- не сковало свободы художника, не исказило объективной правды, а лишь придало прекрасной повѣсти Бунина грустный, мягкій, нѣжный колоритъ, невольно вызывающій въ памяти все то же тургеневское --
-- Какъ хороши, какъ свѣжи были розы...
"Современникъ", кн. 3, 1913