Ночью по дороге в Дубровку, где фабрика Зимина, миновав заставы, шли Анисимыч, Шпрынка и Мордан… Напрасно ткач гнал мальчишек от себя:
— Шли бы домой, да отдохнули — ног под собой, поди, нет…
— Отдохнуть успеем. Как это можно одного тебя пустить…
— Волки, что ль, меня съедят…
— Хуже волков…
— Что же вы меня застоите, ежели казаки набегут случаем?
— Застоя мы плохая. Да хоть знать будем — куда ты подевался: а то один уйдешь — да заберут, и знать не будем… Ты куда подаешься теперь?
Анисимыч сказал, что он пойдет сначала к Луке на Смирновскую фабрику — с ним поговорить, а потом в Москву — и с нужными людьми посоветоваться и послать, по просьбе ткачей, телеграмму министру внутренних дел, кого они звали «членом государственной полиции». Отсюда посылать нельзя — везде по станциям и фабрикам жандармы, казаки и солдаты.
— А Союзу-то рабочих в Петербурге жаловаться будем? — спросил Шпрынка, — вот бы хорошо, кабы за нас питерские заступились — и тоже ахнули. А то, поди, Дервиз да Штиглец рады, что у Саввы Морозова фабрика стоит — им от этого барыш…
— Погоди, сделаем! — пообещал Анисимыч…
— Что-то я тебе не очень верю: всё ты обещаешь…
Анисимыч остановился средь дороги и сердито говорил, загибая пальцы:
— Штрафы вернуть требовали? Раз. Сделано. Грубианов мастеров рассчитать. Два. Шорина-то, слышь, хозяин уж махнул по шапке. Заработок прибавить четвертак на рубль. Три…
— Где же это «три»?
— Ну, да! Наш еще не прибавил — да в Зуеве прибавили. В Клюеве, сказывали — чуть прослыхали, что у Саввушки бунт, так контора, ничего не видя, вывесила прощение всех штрафов и гривенник на рубль прибавка, а тем, кто на вольных квартирах, — квартирные деньги, а мастера ходят, как сытые коты, к ткачам ластятся. Ну, что, не три?
— Выходит, мы бунтовали, а другим выгода — на чужого дядю работали, — вставил Морцан.
Анисимыч плюнул со злости.
— Как это на чужого дядю? Мы что, за себя что ли. Мы за весь рабочий народ…
— Да, а мне чуть ребра не сломали…
— Эх, какой ты суетной: погоди, и Савве некуда деваться: прибавит…
Анисимыч нерешительно помахивал загнутым было третьим пальцем и спрашивал:
— Ну, три, аль нет?
Шпрынка и Мордан согласились, хотя и не охотно.
— Ну, ладно, — три.
— Я и говорю: три, да три — протереть до дыры. Не сразу…
Шпрынка смеялся:
— А если б Саввушка на всё пошел — тебе бы, Анисимыч, сейчас разуваться, на морозе пришлось бы валенки снимать, по пальцам-то считать: у нас в правилах семнадцать пунктов. Ладно — пускай, пока три. Дождем, выботаем и все семнадцать.
Несколько успокоенный, но всё еще сердясь, Анисимыч побежал по дороге так, что мальчишки не успевали за ним… Дорога шла в гору. Белым горбом вздымалось поле. На краю его, меж небом и землей просыпались внезапно искры, и полыхнул огонь — казалось, на горе, дымя, горел костер…
— Вон и зиминскую трубу видать…
Ткачи шли в гору, и огонь, венчающий фабричную трубу, поднялся в небо. С горы открылся корпус Зимина, горя решеткой окон.
Анисимыч остановился передохнуть…
— В чем мы обманулись, ребята!..
— В чем?
— Казачишки — то? Хо-хо-хо! Мы с тобой, Шпрынка, что думали? Хо-хо-хо! Дураки мы с тобой были.
Мордан и Шпрынка поникли головами…
— Кудряша-то? Кабы живой остался! Подхватили его, да в контору утащили. Отбить было никак! Сила!
— А мне Ваську жалко, — сказал Анисимыч — сгорит парень в тюрьме. Таких острог не терпит. В остроге надо пепелиться — сверху будто серый, а внутри — тронь, обожжешься. А Васька — голый огонь.