ПОВЕСТЬ О ЖЕСТОКОЙ СТАРИНЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ТЫСЯЧА ЖЕНИХОВ И НЕВЕСТ

I. О том, как ловко дьячок вышел из затруднительного положения, сделав кляксу и присыпав ее песком

— Согласно ли, князь, то, что мы собираемся делать, с достоинством человека! — воскликнул молодой офицер в гвардейской форме, сопровождая по нескончаемой анфиладе дворцовых покоев опекуна, одетого в придворный мундир, расшитый золотом. Грудь опекуна опоясывали широкая орденская лента, шпагу украшал бант из лиловой ленты, а сбоку висел в лентах большой золоченый ключ. Панталоны опекуна — из белого сукна, по шву оторочены золотыми позументами.

Опекун язвительно усмехнулся на замечание своего спутника, приостановился и ответил:

— О чьем именно достоинстве вы говорите, мой друг?

— Я говорю, князь, о достоинстве человека!..

— Ну да, но — это люди, — ответил опекун, поведя рукой в направлении безмолвных людей, выстроенных длинным коридором вдоль покоев. Справа стояли молодые люди, слева — девушки. И те и другие были юны, они только что покинули забавы резвого детства. Казалось, что это был маскарад, только без масок. Вот кучер в плисовой безрукавке и шляпе с павлиньим пером. Вот ремесленник, с обвязанной узким ремешком головой, чтобы не мешали работе, рассыпаясь, русые кудри. Дальше, сутулясь от привычной на голове ноши, уличный разносчик в белом фартуке и красном кушаке. Тут — испитый и навеселе тощий ткач из фабричной светелки. Там — господский лакей или казачок в сюртуке с золочеными пуговицами. Многие явились сюда принарядясь, а иные были босы и в лохмотьях… Неменьшее разнообразие открывалось в левой веренице девушек, выстроенных лицом к молодым людям. Среди девушек можно было видеть бледноликих прачек с набухшими руками утопленниц, белошвеек с исколотыми пальцами, огородниц в белых платочках и в сарафанах, с подоткнутыми по привычке подолами, портних, одетых по последней модной картинке, служанок в накрахмаленных широких ситцевых юбках, прядильщиц в платьях с узкими, плотно застегнутыми у запястья рукавами… Иные из девушек были так одеты, что, встретив ее на Кузнецком мосту или в театрах, вы ничем бы ее не отличили от барышни или от дочери гильдейского купца.

Опекун со своим молодым спутником проходили по длинному ковру, между двух рядов людей, провожаемые взглядами от угрюмой злобы, то веселой насмешки, то робкой заплаканной надежды, то затаенной гордости, то открытой бесшабашной удали…

— Это люди, — с нажимом повторил старик-опекун.

— Люди? Но что же отличает людей от человека? — возразил молодой офицер.

— А! — со вкусом причмокнул опекун. — Когда спрашивали у крепостных про вашего покойного батюшку, что он за человек, то крепостные отвечали: « Человек ничего, хороший, людей не обижает…» Отличие явственное, не правда ли?..

— Князь, князь! Неужто я опоздал? Прошу меня извинить! — послышалось позади.

— Нет, генерал, мы вас ждем… Позвольте вам представить — гвардии капитан Друцкой, флигель-адъютант ее величества, назначен государыней присутствовать при всех наших действиях… А это, друг мой, именно генерал Хрущов, человек, которому высочайше повелено устроить счастие этих людей…

— И устроим, и устроим, — суетливо приговаривал, отдуваясь, генерал Хрущов.

Он был румян, тучен; его воловьи ласковые глаза были подернуты влагой… Генерал с удовольствием окинул взглядом длинный ряд юных девиц.

— Теперь мы можем приступить, — сказал опекун. — Вот наш молодой друг находит, что, исполнив то, что нам повелено, мы нарушили в каждом из этих людей достоинство человека.

— Ха-ха-ха! — весело и звонко рассмеялся генерал Хрущов и больше ничего не сказал…

— Что же, начнем, пожалуй? — предложил опекун.

— Начнем, начнем — весело говорил, идя с левой стороны за опекуном, генерал Хрущов…

Друцкой следовал за ними…

— Каков будет порядок?

— Да я так полагаю, государи мои, что времени им было дадено достаточно, чтобы каждый мог сыскать суженую, а девка высмотреть суженого. Три дня они резвились во дворе и парке — водили хороводы, бегали в горелки, пели песни и плясали. Им и было приказано встать тут друг против друга, как сами хотят… Вот глядите, что за пара, — прибавит опекун.

Он указал на молодого русого парня в новой безрукавке и канифасовой алой рубахе, повидимому, кучеренка из богатого дома. Как раз против кучеренка стояла девушка в городском нарядном платье и шляпке, с подвязанными лентой полями. На руках девушки были перчатки. Казалось, что это не простолюдинка, а барышня, попавшая сюда на смотрины тысячи женихов и невест по нелепой случайности и только ждет подходящего мгновенья, чтобы объясниться и уйти…

Видя, что взгляды комиссионеров остановились на ней внимательно, девушка вдруг с очаровательной грацией упала на колени и, простирая вперед руки, воскликнула:

— Умоляю вас о милости!

— О чем ты просишь, милая?

— Я прошу, чтоб меня не подвергали этой участи. Я не хочу итти замуж…

— Неужели тебе никто не приглянулся?..

— Никто. Я не хочу выходить замуж. Я не могу жить в деревне. Не делайте меня несчастной!

— Как! — воск чикнул опекун. — Ты противишься воле государыни! Она, в неизреченной милости своей и материнской о вас заботе, решила сделать вас счастливыми, воспитать через вас поколения счастливых людей…

— Нет, я знаю, что буду несчастна.

— И устроим, — суетливо приговаривал, отдуваясь, генерал Хрущов.

— Если ты и будешь несчастна сама, то можешь составить счастье супруга! — медленно и наставительно говорил опекун, осанисто выставляя блистающую золотом и драгоценными камнями грудь. — Не в этом ли истинный путь и назначение девушки? Если никто тебе не приглянулся, то уж, наверное, ты приглянулась многим. Хоть бы вот этот парень. Ну, чем он не хорош!

Опекун повел рукою в сторону молодого кучера в безрукавке. Парень стоял окаменелый и, вытянув шею вперед, смотрел, хотя и оторопело, однако весело.

— Истинную правду изволите говорить, ваше сиятельство, — сморгнув, заговорил кучер, — мы будем очень хороши.

Опекун и остальные комиссионеры улыбнулись.

— Для чего же ты хочешь?

— Для того, ваше сиятельство, чтоб взять вот их за себя.

— Ты желаешь на ней жениться?

— Желаем на них жениться, ваше сиятельство!

Жених Лейлы.

Услышав эти слова, девушка резво вскочила на ноги и кинулась было бежать. Строгий взор опекуна ее остановил.

— Давайте, господа, с этой пары и начнем. Пройдем в круглое зало, там я велел быть письмоводителю и писарям…

Опекун приказал девушке и претенденту на ее руку итти вперед. Все двинулись между двумя шпалерами женихов и невест. Девушка плакала. Невесты недвижимо провожали шествие, перешептываясь и морщась от сдержанных слез, женихи — угрюмыми недобрыми взорами…

При входе опекуна в круглый зал письмоводитель вскочил из-за стола и низко поклонился. Писаря, с заложенными за ухо гусиными перьями, вытянулась во фронт. То же сделал и стоявший в ряд с писарями дьячок, по-утиному вытянув тощую шею с кадыком. Опекун уселся за столом в кресло. Рядом с опекуном, по сторонам, сели оба комиссионера — гвардии капитан Друцкой и генерал Хрущов. Для них были приготовлены кресла со спинками пониже. Стол, накрытый сукном, письмоводитель во фраке с длинными фалдочками, писаря и, наконец, духовное лицо — все говорило, что тут открывается важное присутствие…

Писаря с заложенными за ухо гусиными перьями вытянулись во фронт.

Девушка и парень стояли перед столом. Писаря развернули тетради списков и ждали приказании. Дьячок, оседлав очками нос, пробовал — достаточно ли в песочнице сухого песку, чтобы присыпать написанное, хороши ли чернила и не брызжет ли перо. Перед дьячком лежала закрытая книга. Дьячок, видимо, был в беспокойстве.

Опекун обратился к девушке с расспросами: кто она, где жила и чем занимается после обучения в воспитательном доме. Девушка плакала и на все вопросы отвечала рыданиями. Редко плачущая женщина бывает привлекательна, но девушка так очаровательно закрывала лицо кружевным платочком, так бессильно падали потом вниз ее обнаженные тонкие точеные руки, что все ею любовались, не исключая дьячка, привыкшего, впрочем, к женским заплаканным лицам под венцом.

Суженый девушки хмурился и молчал, пока его еще не спрашивали. Имя суженой надлежало разыскать в одном списке, в другом списке — имя его и затем начать их именами новый, третий список, чтобы соединить эти имена навеки… Но никто не знал имени девушки, она упрямо отказывалась себя назвать. Комиссионеры становились втупик.

— Спросим парня, быть может, он знает что-либо о ней, — предложил Друцкой, сочувственно смотря на девушку.

— Как же не знать! Они нам хорошо известны, — ответил парень на обращенный к нему вопрос опекуна…

— Ты знаешь ее имя?

— Как же не знать, знаю. Зовут ее по-нашему Лейлой, а господа звали Леилой.

— По-нашему, что это означает?

— Да так все ее у нас звали.

— Где «у вас»?

— А на дворе господ Гагариных. Они, вот эта самая Лейла, у господ Гагариных на театре танцовали. Теперь, как Лейла оказала молодому господину Гагарину непослушание в понятном деле, то его сиятельство, обыкновенно, приказал отправить ее на конюшню. Мне и доводилось ее немножко постегать. Не мог, ваше сиятельство. Отказался.

— Как же ты смог ослушаться? — воскликнул опекун.

— Сердце загорелось, ваше сиятельство. Да ведь мы не крепостные — царские дети!

— Что же сделали с тобой, любезный?

— Что? Известно, постегали и меня…

— Как же — раз ты не крепостной…

— Да ведь барин наш тем и известен, что у него на конюшне и купцов парывали…

— Что же ты помог ей, что отказался?

— Нет, ваше сиятельство. Охотники на это всегда найдутся. Я на одной скамейке — они на другой. Тут она мне и показалась. Не заплакала, не кричала. Да еще и после того — на дворе всем хорошо известно — они молодому барину покориться не пожелали… Они остались честной девицей, почему мы и желаем.

— Как это возможно, князь! — воскликнул Друцкой, обращаясь к опекуну: — Возможны ли подобное происшествия, ведь эта девушка — воспитанница императрицы и отнюдь не крепостная Гагариных.

— Не станем в этих подробностях разбираться, — слегка поморщась, ответил опекун. — Нам достаточно знать, кто она… Памфилов, — обратился опекун к письмоводителю, — прикажите разыскать в списках, кто эта Лейла.

Вскочив, письмоводитель растерянно ответил:

— Я уже весь список пересмотрел. Это невозможно, ваше сиятельство, в списках только те заключены имена, под коими эти люди значились в воспитательном доме. Полиция, выполняя срочный приказ, действовала впопыхах…

— А разве вы не делали им перекличек?

— Неоднократно. Выкрикиваем имена, а кто отвечает «здесь!» — в толпе, из тысячи людей состоящей, приметить невозможно. Народ этот, склонный к шалостям. Среди них не мало фабричных. Писарь кричит: «Марфа Егоровна!», а отвечает басом мужик: «Здесь Марфа!» К счастью, по случаю, этот мужик знает девушку и можно, если прикажете, ваше сиятельство, навести справку у домоуправителя господ Гагариных в Москве.

Питомка Лейла.

— Это мы можем сделать потом… А пока запишем так: «временно — Лейла », а засим оставим пробел и выпишем ее подлинное имя по справке. Все равно ей надлежит изменить прозвание. Тебя как звать, любезный?

— Нас зовут Ипат Дурдаков, — ответил кучеренок.

— Так и пишите. Ипат Дураков сочетается, как это там… с Лейлой… Пропуск… И вы, отец дьякон, в метрической книге пишите: Ипат Дураков… как это там… сочетается…

— Осмелюсь, ваше сиятельство, — поправил парень, — не Дураков, а Дурдаков…

— Что же, ты не хотешь быть Дураковым? — милостиво улыбаясь, спросит опекун.

— Чем прикажете, ваше сиятельство, тем и будем, только нам известно, что Дураковы там еще в списках будут. Хоть на выборку писарей спросите.

— Так точно, — повинуясь вопросительному взгляду опекуна, ответил один из писарей. — Под литерой «Добро» значится семнадцать Дураковых, среди них есть даже Ипат. А предстоящий Ипат отличается от этого Дуракова Ипата малым, а именно той же самой буквой «Добро»…

— Добро! И пусть называется с добром!

Писаря взялись за перья.

— Отец дьякон, что же вы медлите?

Дьякон встал, набрал воздуха и ответил:

— Не могу, ваше сиятельство, сан и звание не позволяют…

— Почему так?

— Могу ли я, во-первых, записывать в метрическую книгу о бракосочетании, если венчание еще не совершено?

— Но оно совершится. Сегодня же.

— Как же оно может совершиться сегодня же, если брачущихся близко к пятисот пар? Отец-настоятель мне воспретил писать метрики, доколе венчание не совершится в самом деле.

— С настоятелем я поговорю. Мы будем венчать всех сразу.

— Как же это так всех сразу, ваше сиятельство?..

— Да так. Церковь наша может вместить пятьсот пар. Вот сразу и поведете их вокруг аналоя…

— Ваше сиятельство! Это ведь не покос, а таинство! И где мы возьмем тысячу венцов?

— А это уже не ваша забота. Пишите, что там говорят. — сказал опекун, нахмурив брови.

— Не могу, ваше сиятельство Во вторых, не могу!

— Что же еще «во-вторых»?

— Во-вторых, ваше сиятельство, в святцах нет православного имени Лейла. По моему крайнему разумению — это имя поганое, магометанское, и его никак нельзя наткать в метрику. В это дело непременно вступится архиерей.

— Не могу, ваше сиятельство, сан и звание не позволяют…

Упорство дьячка удивило опекуна. На его виске надулась жилка. Однако, храня все тот же важный и открытый вид, опекун не стал спорить с дьячком и обратился к нареченному жениху:

— Любезный, а не приходилось еще тебе на конюшне парывать духовных особ?

— Нет, не доводилось, ваше сиятельство. Купцов, действительно, парывали!

— Сегодня я надеюсь доставить тебе это удовольствие, — приятно улыбаясь дьячку, промолвил опекун…

— Ваше сиятельство, — взмолился дьячок! — В-третьих! Позвольте мне спросить ее, в-третьих! Дева! Открой христа-ради одно только свое имя…

Девушка взглянула на Друцкого; тот, подавая ей какую-то надежду, покачал головой. Девушка, улыбаясь сквозь слезы, выпрямилась и ответила:

— Забейте, не скажу!..

— Тогда, ваше сиятельство, я полагаюсь на милость и заступничество вашего сиятельства — я же человек семейный.

Дьячок, перекрестясь, раскрыл книгу и обмакнул перо в чернильницу. Писаря тоже заскрипели перьями, записывай первую пару. Дьячок прицелился пером, перебрал святцы, вспомнил имя Леонилы-мученицы, празднуемой шестнадцатого января, тщательно вывел в графе «Леонила» и потом якобы нечаянно капнул, ахнув, на буквы «о» и «н» чернилами. Присыпай кляксу песочком, дьячок успокоился и заскрипел пером дальше….

Опекун спросил Дурдакова:

— А ты, любезный, не боишься получить такую непокорную жену?

— Ничего, объездим, — ответил Дурдакон.

— Ступайте. Совет вам да любовь!

Лейла растерянно взглянули по очереди в лица комиссионеров. Генерал Хрущов, осклабясь, закатил влажные глаза. Опекун посмотрел равнодушно и сурово. Третий комиссионер, Друцкой, опять сказал глазами:

— Успокойтесь, я ваш друг и помогу вам!

Лейла, поверив взгляду Друцкого, поклонилась комиссионерам церемонно и пошла за своим нареченным мужем. Надзирателем в военном сюртуке указал им дорогу на малый ход, откуда по лестнице можно было им выйти только на маленький отдельный двор, кругом застроенный. На двор все двери и ворота были закрыты. Только стояли широко распахнутые железные двери церкви. Из церкви веяло прохладной. Лейла упала на каменные ступени паперти и, прислонясь к столбу, горько зарыдала. Ипат, приблизился к Лейле и пытался ее утешить:

— Ау, милая, слезами горю не поможешь. Не плачь. Буду тебя любить и лелеять. Пушники не дам упасть с моей лебедушки белой… Королевой будешь жить…

— Не бывать этому! — выкрикнула Лейла. — Я не хочу быть мужичкой.

— Я не мужик, а царский сын!

Лейла горько рассмеялась и больше ничего не ответила на все уговоры жениха.

Тем временем комиссия в круглом зале продолжала свою работу.

К первой паре на дворе вскоре присоединилась вторая, потом третья, четвертая, и скоро набралось на дворе множество людей — двор сделался им тесен. У большей части невест были заплаканы глаза. Большинство женихов было угрюмо. Кое-где слышались рыдания, в другом месте бранились. Кто-то попробовал запеть песню и оборвался.

Шум и слезы в толпе усилились, когда отворились наружу со двора ворота и в них въехала со звоном и дребезгом большая ломовая телега с огромной пестрой, сверкающей грудой груза. Телегу окружили с любопытством и увидали, что груз в ней — брачные венцы, старинные расписные, лубяные и золоченые, с крупными стекляшками, и в виде греческих диадем, и в виде княжеских шапок, и в виде немецких королевских корон. Вся эта груда хлама ярко и жарко горела в свете послеполуденного солнца.

Служители церкви начали разгружать телегу и переносить вещи в церковь. Прошел туда седой, согбенный поп. На паперти появился один из писарей с тетрадью в руках и начал выкрикивать имена. Толпа сгрудилась к церкви.

Ипат не отходил от Лейлы. Она была безутешна. Напрасно она вслушивалась в называемые писарем имена и, не слыша своего имени и прозвища Дурдакова, загорелась робкою надеждой, что участь ее изменилась: там, в комнате присутствия, за нее, наверно, заступился тот молодой офицер, и в списке вымарали ее имя. Ипат также был взволнован, не слыша оглашения имени своего и Лейлы. Вот писарь уже готовится свернуть тетрадь. Ипат отрывается от Лейлы, пробивается в толпе к писарю. Тут на паперть, расступаясь, народ пропускает опекуна, генерала Хрущова и поручика Друцкого. Они входят в церковь и за ними с криком валом валит толпа женихов и невест… Ипат, увлеченный людской лавой, тщетно выбивается и ищет Лейлу. Вся толпа уже в церкви, но паперть пуста. Ипат кидается в церковь и шныряет суматошливо в шумной толпе, слушающей какое-то наставление опекуна с церковного амвона; по правую руку опекуна стоит старенький поп, по левую — генерал Хрущов, третьего комиссионера с ними не видно.

Кончив наставление, опекун удаляется с попом и генералом в алтарь. Там у них начинается спор о том, как бы поскорее обвенчать столько пар. Опекун — затейник и знаток церковных уставов. Он предлагает обвенчать всех разом, хороводом. Попик смеется добродушно:

— Небывалое дело, князь! А что скажет благочинный, что скажет архиерей, что скажет митрополит, что скажет Синод?

— И небывалое бывает, батюшка. А если что скажет Синод, митрополит, архиерей, благочинный, то я вам, батюшка, порука — я все беру на себя.

— Пусть так, князь, где же дружки и сватья? Кто понесет над брачущимися венцы?

— А нельзя ли без венцов?

— Никак. Не сами-ль вы изволили приказать, чтобы собрали довольное число венцов. Все ризницы в Москве обшарили — и набрали-таки целую кучу.

— Тогда, батюшка, мы сделаем так: пускай каждый из женихов и каждая из невест держат по венцу над головами передней пары…

Генерал Хрущов захохотал:

— Это получается гран-ро[1], подобно котильону!

Поп безнадежно отмахнулся рукой:

— Делайте, как знаете!

На амвоне появился письмоводитель, окруженный писарями. В церкви настала тишина.

— Ипат Дурдаков! — провозгласил письмоводитель…

Ипата пропустили вперед…

— Лейла Дурдакова! — несколько раз повторил письмоводитель, но на его зов никто не приблизился…

— Заприте двери! — крикнул письмоводитель. — Сыщется сама, когда всех переберем…

По списку писаря устанавливали за Ипатом пару за парой. Посредине было все приготовлено для венчания… Когда все пары были поставлены большим кругом по церкви — Лейлы не оказалось. Ее не нашли и во дворе.

— А где поручик Друцкой? — спохватился опекун.

— Они, действительно, прошли вслед за телегой, что привезли венцы, — ответил сторож у ворот.

— Кто они?

— Господин флигель-адъютант. Как сказано было, никого, кроме господ комиссионеров, не пропускать, я то и сделал. Чего же?

Опекун смутился, но не надолго.

— Не горюй, мой друг — сказал он позванному в алтарь Ипату, — девушка не иголка, полиция ее завтра же сыщет, и ты поедешь, как и все, в Гареново с милой женой. Становись же, любезный, на свое место.

Венчание совершалось. Трясущийся поп долго читал по спискам имена брачущихся, и это похоже было на поминовение усопших. Когда настало время ходить вокруг аналоя, одинокий Ипат оказался с двумя венцами в руках последним. Хоровод замкнулся. Ипат нес венцы над последней парой, а шедшие за Ипатом держали венцы жениха над головой Ипата, а невесты над пустым местом, где бы следовало быть Лейле.

Опекун, опираясь на трость, стоял на амвоне и любовался, довольный своею выдумкой…

Когда обручали, поп отдал Ипату оба кольца: и его и кольцо Лейлы. Ипат надел и свое и кольцо Лейлы, как носят обручальные кольца вдовцы, и, глядя на кольца, горько заплакал.

II. О двух конвоирах, которые попали впросак, обманутые большой сургучной печатью

Поручик Друцкой, подкупив сторожа у ворот увлек Лейлу с опекунского двора в то самое время, когда у церкви началась суматоха, а ворота открылись, чтобы выпустить телегу, доставившую к церкви свадебные венцы.

У подъезда дворца находилась карета матери Друцкого; в этой карете Друцкой и приехал из Москвы на комиссию. Усадив Лейлу в карету, Друцкой поместился рядом с девушкой сам и приказал, сколько возможно, скорее ехать в Москву…

Лейла успокоилась. Она не хотела гадать об участи, какую ей готовил спаситель, и не думала о ней. Все, даже самое худое, преставлялось Лейле лучше, нежели, превратясь в мужичку, ехать за немилым мужем в далекую деревню. Лейла уже ждала от своего спасителя пылких признаний, уверенная, что его поступок продиктован неотразимой силой ее красоты.

Между тем, Друцкой сидел в экипаже, нахмурясь, и как-будто забыл о своей черноокой спутнице. Конечно, если бы Лейла была дурнушкой, молодому человеку не пришло бы в голову ее спасать. Но вот он ее спас. Она прекрасна. «Есть ли еще то, что сделал я, спасение для этого прелестного создания? — размышлял Друцкой, пока карета подъезжала к московской заставе. — Что мне теперь с нею делать? Она, наверно, сейчас уже мечтает о романтическом приключении с блестящим рыцарем, каковым явился я перед нею. Она ждет, что я, увлеченный и очарованный ее красотой вознамерюсь сделать ее княгиней, своей женой. Наверно, на ее теле есть какая-нибудь родинка или метка, по чему красотка верит, что она происходит из высоких званий, и она, конечно, приняла бы имя и титул княгини как нечто должное. Ба! Однакоже сам я от этих намерений столь же далек, как и от желания потешиться ею и забыть, насладиться ее молодостью, невинностью и, смяв прелестный цветок, кинуть ее снова в житейский омут, — так, конечно, поступил бы всякий на моем месте, но я!..»

— Куда, ваше сиятельство, прикажете везти? — склонясь через плечо к опущенному окну кареты, спросил кучер, как бы угадывая сомнения своего молодого господина…

Друцкой, слегка краснея перед самим собой, принял малодушное решение:

— Поезжай, Софрон, на Остоженку, к нам домой…

Сердце Лейлы забилось именно той надеждой, о которой догадывался ее спаситель. Узнав по княжескому гербу на карете, кто ее спаситель, она теперь догадалась, что ее ввезут в известный всей Москве дворец княгини Друцкой на Остоженке. Друцкой, между тем, почти раскаиваясь в своем поступке, решил, как нашаливший мальчик, отдаться во всем на волю матери, надеясь, что она найдет лучший для Лейлы выход. Друцкой считал, что его мать добрая и хорошая, да такой она и была для своего сына.

Когда приехали на Остоженку, Друцкой оставил Лейлу в одном из своих покоев, а сам тотчас отправился к матери. Молва опередила его. Через дворню, слуг и камеристку мать раньше, чем к ней явился сын, узнала, что он внезапно и раньше времени вернулся из подмосковного дворца воспитательного дома и не один, а привез с собой девушку, прекрасную собой, привез открыто, среди бела дня.

Мать успела все обдумать и приготовиться раньше, чем явился к ней сын. Он застал ее в жестоком приступе мигрени. Старуха охала и вздыхала, полулежа в удобном кресле. Около нее хлопотала, подавая то соль, то прохладительное питье, молоденькая миловидная камеристка; три хорошеньких горничных помогали камеристке, подавая то одно, то другое.

Друцкой поздоровался с матерью и заговорит нерешительно:

— Матушка, я вижу, вы не совсем здоровы, а мне нужно вам сказать об одном важном предмете…

— Пустое, мой друг. Это обычный приступ моей мигрени. Ох! Не надо было мне кушать парниковых огурцов. Все равно говори, что хочешь. Нынешние дети не щадят родителей. Что же? Ты вчера, наверное, опять проигрался в эту новую игру — как она называется, я все забываю?..

— Штосс, матушка.

— Так, значит, ты проигрался? Мой ангел, тебе пора жениться…

— Нет, матушка, я не играл вчера. Я не собираюсь просить у вас денег.

— О чем же еще может говорить взрослый сын матери, когда она одной ногой стоит на краю могилы?

— Матушка! Не говорите так! Тогда отложим нашу беседу. В конце концов то, что я хочу вам сказать, не имеет большого значения.

— Ну, как же не имеет значения? Ты подъезжаешь к дому в карете с таким грохотом и треском, словно брандмайор, словно ты не знаешь, что моя голова не выдерживает треска колес по мостовой.

— Матушка, по нашей улице все время езда. Вдоль по нашей улице проезжают сотни карет.

— Что же, мой милый, я должна велеть настлать соломы, чтобы все думали: «Ага, старуха Друцкая умирает!..»

— Матушка, я никогда еще не слышал от вас жалоб на шум колес проезжающих.

— Они, мой друг, не скачут и не гремят, как пожарные с своей трубой. Ты прискакал, как брандмайор! Разве комиссия уже кончила свое дело?..

Друцкой указал глазами на камеристку.

— Маша! Оставь нас вдвоем. Уйдете, девушки. Иди, иди. Маша, все равно никакая медицина не может нас излечить от детей! Дети — это неизлечимая болезнь. Особенно взрослые сыновья, которых давно пора женить!

Друцкой улыбнулся на воркотню матери и, когда они остались одни, сказал:

— Я готов жениться, матушка, если только это излечит вашу мигрень!

— Уж не нашел ли ты себе невесту и не от радости ли так скакал?

Друцкой, полагая, что удобный момент настал, рассказал все, что сам знал о Лейле.

— Матушка! Я привез ее сюда!

— Куда сюда? — грозно сдвинув брови, переспросила старуха. — Не хочешь ли ты сказать, что ты ее привез в мой дом?..

— Да, матушка!

Старуха закатила глаза, опрокинулась навзничь и начала судорожно шарить вокруг себя руками…

Стиснув зубы, привычный к подобным происшествиям, сын дал матери понюхать соль, поднес к ее губам стакан с питьем и ждал терпеливо, когда старуха даст понять, что она оправилась от нанесенного ей удара. Отирая глаза бессильной рукой, мать заговорила слабым, умирающим шалотом:

Старуха закатила глаза.

— Что же? Ты хочешь сделать из нее наложницу? Тебе мало моих девушек? Тебе мало цыганок, мало немок из балаганов, ты начинаешь возить в мой дом среди бела дня девок, поротых на конюшне?..

— Матушка! — предостерегающе воскликнут Друцкой.

Княгиня расхохоталась:

— Ах, ты хочешь на ней жениться! Что же, бывали, бывали случае, что женились на крепостных…

— Она не крепостная, матушка… Быть может…

— Что «быть может»? Ничего не может быть! Эти «шпитонки» все думают, что они императорской крови. Стало быть, она так уж хороша, если ты загорелся, как соломенный сноп? Ну что же, покажите ее нам, сударь; посмотрим, какова эта спасенная вами плясунья. Веди ее сейчас ко мне…

Друцкой привел Лейлу к матери. С заученной грацией танцовщицы Лейла упала перед старухой на колени и могла только произнести слабым голосом:

— Спасите.

Друцкая ее молча разглядывала. Женщина, даже кончая жизнь, редко назовет другую женщину красивой, особенно если та действительно выдается красотой. Такова же была и мать Друцкого. Она молчала. А сам Друцкой как-будто только в эту минуту увидел все прелести девушки, вырванной им из-под венца и, неподвижный, очарованный, смотрел на нее сверху вниз.

— Встаньте, милая! — наконец произнесла Друцкая.

Она поймала восхищенный взгляд сына.

— Оставь нас, друг мой, на время, мы поговорим и без тебя лучше поймем друг друга, — предложила старуха сыну.

Он ушел. А когда его через немалое время позвали опять, то он застал Лейлу успокоенной, а мать одетой для выезда. Мать не открыла, а сын не посмел спросить, что она вознамерилась делать с Лейлой и куда собирается ее везти. Друцкой был доволен, что тяжесть его поступка переложена теперь на плечи матери. Он видел из окна, что карета с матерью и Лейлой покатилась вниз по Остоженке к Колымажному двору.

Друцкая велела кучеру ехать по Тверской в генерал-губернаторский дворец.

Дорогой обе женщины не обменялись ни одним словом: старуха ничего не спрашивала, а Лейла не смела сама заговорить. Оставив Лейлу в карете у подъезда генерал-губернаторского дворца, Друцкая вошла в дом и, пробыв там с час, вернулась довольная чем-то, с двумя казенными пакетами в руках, и приказала кучеру ехать на бульвар к дому обер-полицмейстера… Только тут встревоженная Лейла догадалась об участи, ей приготовлением. Когда карета остановилась у ворот обер-полицмейстерской квартиры, Друцкая предложила Лейле выйти и следовать за нею в дом. У дверей стояли два солдата. Выпрыгнув из кареты, Лейла, вместо того чтобы последовать за старухой, подобрала юбки и пустилась бежать вверх по Тверской по тротуару.

— Держите ее! — закричала Друцкая.

Вслед беглянке пустились с криком «держи, держи!» ездовой гусар Друцкой и один из солдат. Лейла их опередила далеко и вот-вот могла скрыться на Тверском шоссе, по которому в обе стороны катились тройки, кареты, шли скрипучие обозы, а на перекрестке у Тверских ворот шел оживленный торг всякой всячиной и толклась кипучая толпа. Видя, что Лейлу не догнать, второй солдат вызвал со двора конника и послал его вслед беглянке. Друцкая ахнула: конник настиг Лейлу, девушка упала от толчка коня наземь и закричала; со всех сторон сбежался народ. Вот Лейлу подняли с земли и, закрутив назад руки, ведут обратно, к дому обер-полицмейстера.

Платье Лейлы разорвано и в пыли. Она что-то иступленно кричит, плюет в лица ведущих ее за руки двух торговцев и тщетно старается вырваться из их крепких лап. Вслед бежит народ. Лейла кричала:

— Я — «царская дочь»! Вы не смеете меня бить. Караул!

Друцкая поспешно передала один казенный пакет жандарму, примолвив:

— Передай, любезный, кому тут написано, да скажи дежурному адъютанту, что мол княгиня Друцкая кланяется генералу, а сама она нездорова…

Старуха забралась в карету и велела ехать домой, чтобы избежать участия в уличном случае. Да и разъяренный вид Лейлы сильно напугал княгиню. Всю дорогу старуха крестилась, приговаривая: «Славу богу, превосходно! Славу богу, отлично»…

Друцкой ожидал возвращения матери с нетерпением. На его немой вопрос, вернувшись, мать ответила:

— Все устроено к лучшему, дружок! Ты можешь больше не волноваться за ее судьбу.

— Где она? Как вы с ней поступили, матушка?..

По мостовой, меж двух драгунов, идет Лейла.

— Очень просто, дружок. Я взяла в канцелярии генерал-губернатора бумажку и повезла девчонку к обер-полицмейстеру… Та, подлая, догадалась — подобрала подол и без всякого стыда пустилась бежать по бульвару. Ну, да ее тотчас поймали, и уж теперь она, наверно, сидит за решоткой…

Изумленный Друцкой воскликнул:

— Матушка! Неужели? Неужели вы поступили так, как говорите? Я не верю…

— Что же я стану лгать тебе из-за какой-нибудь паскуды?..

— Не верю ушам своим! Как же с нею теперь поступят?

— Поступят как следует: отправят в опекунский совет и уж там опекун разберется и определит девку к ее месту… Эдакая дерзость: ослушаться воли государыни да еще кричать на всю Москву «я — царская дочь».

— Нет, матушка, нет! — вскричал Друцкой и ринулся было вон из комнаты матери, но был остановлен ее окриком:

— Постой, сударь, постой. Не горячись. И тебе кой-что велено передать. Ступай-ка, друг мой, немедля под арест на Тверскую гауптвахту — туда послали солдата и комнату тебе приготовляют. А о вольных поступках ваших будет с фельдъегерем послано государыне. Будем ждать ее милостивого решения.

— Матушка! Я должен повиноваться, если таков есть приказ. Но вы, вы, матушка поступили жестоко и несправедливо!

— Полно, придержи-ка свой язык, сударь, да ступай с богом. А то еще наговоришь дерзостей матери и станешь потом каяться. Поверь мне, я избрала для нее и для тебя лучшую участь; наконец-то решились вымести из Москвы сор, а то где скандал или крик, кто скандалит — «царские дети»! Ступай. Я велела для тебя заложить дрожки. Возьми-ка — вот приказ о твоем аресте, да и отдай сам коменданту…

Друцкой принял из рук матери пакет, запечатанный большой гербовой печатью генерал-губернатора, и, поникнув головою, вышел от матери.

Накинув плащ поверх флигель-адъютантского мундира, Друцкой сел верхом на дрожки и крикнул:

— Пошел!

Рысак бешено схватился с места. Кучер знал любовь молодого князя к петербургской лихой езде. Повернув по бульвару, дрожки не сдавая хода, взлетели в гору и помчались вдоль липовых аллей.

За Никитскими воротами Друцкой вдруг увидел спереди, что по мостовой меж двух драгунов с обнаженными саблями идет, спотыкаясь, Лейла. Внезапное решение возникло в голове офицера.

— Стой! — закричал Друцкой голосом команды, когда дрожки сравнялись с конвоем Лейлы…

В одно и то же мгновение кучер смаху осадил рысака; он, храпя сел на задние копыта, высекая искры из-под подков.

Остановился и конвой. Лейла взглянула в лицо Друцкого, — офицер прочитал во взоре Лейлы гнев и презрение.

Друцкой усмехнулся и, распахнув плащ, показал драгунам флигель-адъютантский аксельбант…

— Давай сюда приказ обер-полицмейстера! — строго крикнул Друцкой, увидя пакет за обшлагом одного из конвоиров. Видишь, у меня приказ генерал-губернатора — доставить арестантку тотчас на Тверскую гауптвахту.

Друцкой показал драгуну именную генерал-губернаторскую печать на своем пакете и дал прочесть адрес на пакете: «Его высокородию господину коментанту Тверской гауптвахты. Весьма спешное».

Старший конвоир отдал свой пакет Друцкому и вложил саблю в ножны. Друцкой схватил девушку и, посадив на дрожки перед собой, прикрыл полой плаща…

Драгун откозырял Друцкому. Рысак поднялся с места холстомером…

— На Ямское поле! — приказал кучеру Друцкой. — К Андрею!

Обгоняя тяжелые дорожные экипажи, в облаке едкой горячей пыли дрожки мчались по Тверской-Ямской. Обнимая Лейлу, Друцкой напрасно думал разбудить в ней тепло приязни. Девушка была суха и холодна и ни одним движением, ни одним взглядом не выразила благодарности.

Дрожки остановились перед довольно большим деревянным домом, скрытым за густой зеленью палисадника. Окна дома были наглухо закрыты ставнями…

На громкий стук кольцом щеколды калитка приоткрылась, и из нее выглянул старый цыган в шапке седых кудрей. Он кинулся целовать Друцкого в плечо, приговаривая:

— Ох! Негаданная радость. Входи, входи, дорогой князенька. Да с кем же ты это? Да не в пору. Вся артель моя еще спит.

— Сейчас объясню все, Андрей!

Цыган впустил Друцкого и безмолвную Лейлу во двор и тотчас задвинул калитку воротным засовом. Со двора, накрытого густой тенью лип, цыган ввел гостей в дом, где от закрытых ставней был прохладный сумрак. Сразу нельзя было разглядеть убранство комнат. Друцкой шел покоями уверенно, а Лейла со свету не видела ничего, только чуяла под ногой толстый мягкий ковер да ударял в нос терпкий запах старого табачного дыма и пролитого вина. Друцкой усадил Лейлу за широкий диван, а сам в поспешных, путанных выражениях рассказал цыгану о Лейле и начал просить, чтобы цыган дал у себя девушке приют на несколько ночей.

— Ты знаешь, князь, что я один не волен согласиться. Что скажет артель, то сделаю и я.

— Смотри, Андрей, она совсем цыганка. Наряди ее, и никто не отличит ее от ваших. Она умеет плясать и, наверно, поет.

Цыган внимательно разглядывал привычными к сумраку глазами Лейлу, усмехнулся и покачал головой.

— Ты еще мало знаешь наших женщин, князь, если говоришь, что это цыганка. Она совсем другого рода, может быть, древнее зори[2]. Что-ж делать: останься, девушка, у нас, если у тебя нет другого приюта. Это я делаю только для князя — он мне друг.

Лейла сидела молча. Друцкой взял ее за руку.

— Милая Лейла, — сказал он, — поверь мне, что я сделаю все, чтобы к лучшему устроить твою судьбу. А пока прощай!

Девушка ничего не ответив Друцкому. Он выпустил ее руку, смущенный; рука упала на колени Лейлы, словно мертвая.

Старый цыган проводил Друцкого до ворот и, выпроводив его, тут же снова запер калитку. Выйдя, на волю, Друцкой огляделся. Улица, заросшая травой, была пуста. В большей части домов окна, прикрытые ставнями, придавали улице такой вид, будто не к вечеру склонялся день, а было раннее утро. Вскочив на дрожки, Друцкой приказал кучеру везти себя на Тверскую гауптвахту.

III. О частом и редком гребешке, которому долго придется дожидаться кудрявой головы, ему предназначенной

Ипат и Лейла были питомцами Московского воспитательного дома. Заботы об оставленных родителями детях начались в России еще при Петре Первом.

Он указал 4 ноября 1714 г. «…для зазорных младенцев, которых жены и девки рожают беззаконно, при церквах, где пристойно, сделать госпитали — в Москве мазанки, а в других городах деревянные; а для воспитания их избрать искусных жен, с платою им за то по 3 руб. в год и хлеба по полууосьмине в месяц, а младенцам „на содержание давать по 3 деньги в день“».

Воспитательный же дом был устроен при Екатерине Второй.

В 1763 г. генерал-поручик Иван Иванович Бецкий, возвратись из путешествия по Европе, подал Екатерине Второй докладную записку об учреждении в Москве дома для найденных и оставленных родителями детях; примеры подобных домов Иван Иванович Бецкий видел во время своего путешествия в Голландии, Франции, Италии и других государствах.

Осенью того же года Московский воспитательный дом был учрежден и обеспечен средствами. Михайло Ломоносов в написанной к сему случаю оде ясно выразит намерения основателей дома:

Блаженство общества вседневно возрастает.
Монархия труды к трудам соединяет:
Стараясь о добре великих нам отрад,
О воспитании печется младых чад;
Дабы что в отчестве оставлено презренно,
Приобрело сему сокровище бесценно,
И чтоб из тяжкого для общества числа
Воздвигнуть с нравами похвальны ремесла.
Рачители добра грядущему потомству!
Внемлите с радостью грядущему питомству:
Похвально дело есть убогих призирать,
Сугуба похвала для пользы воспитать!

Для воспитательного дома было избрано в Москве место на берегу Москва-реки. И здесь воздвигли великолепное здание. Ныне, после революции 1917 г., воспитательный дом прекратил свое существование, и здание получило новое название — Дворец труда. Бродя по обширной усадьбе Дворца труда в тени великолепных столетних деревьев, — они так пристали суровым белым громадам дворца! — там и здесь встречаешь старинные эмблемы: то статую Материнства, то птицу пеликана, вырывающего из собственной груди куски мяса, чтобы накормить жадных птенцов.

Русское общество на рубеже XVIII и XIX веков грезило мыслью о возможности воспитанием создать новую породу людей: добрых и кротких, умных и красивых, прилежных к труду и во всем искусных. Зазорные дети делались «тяжким числом» для русского общества. Вырастая без присмотра, они никак не были похожи на желанных людей новой породы. Не то простолюдины, не то свободные горожане, люди, выросшие из брошенных детей, не укладывались в простой распорядок крепостного общества — для них в этом обществе не было разряда. Их изгоняли из столиц. Они тянулись к столицам снова, — ведь Москва и Петербург были их родиной. Здесь они составляли беспокойную чернь.

Нельзя сказать, чтобы Пеликан-Крепостник оказался очень щедр в отношении нового учреждения. Пожертвования поступали плохо. Чтобы усилить средства воспитательного дома, поставлено было отделять в пользу дома четвертую часть сбора с «публичных позорищ», т. е. с комедий и опер, представляемых в Большем театре за Красными воротами. Сбор этот навсегда сохранился за воспитательным домом; впоследствии к нему присоединился доход от продажи игорных карт, составивших важную привилегию воспитательного дома. В карточной колоде бубновый туз почитается как бы заглавной страницей. В царской России бубновый туз нашивался и на спинах арестантских халатов. В карточной колоде, выпускаемой воспитательным домом, на бубновом тузе был изображен и пеликан и государственный герб — двуглавый орел, так что светский шалопай, бросивший своего ребенка на улицу вместе с обманутой матерью, играя в карты, мог думать, что судьба зазорного младенца обеспечена вполне: тасуя свежую колоду, игрок тем самым вносил дань на содержание питомца; двуглавый орел обеспечивал выросшему покинутому ребенку бубнового туза в том случае, если бы питомец пеликана вздумал нарушить священные права отцов.

Со дня открытия воспитательного дома детей начали приносить туда все, кому только хотелось. Приносили туда действительно брошенных, приносили матери своих детей «незаконнорожденных», как тогда именовали их, если их родители не венчаны в церкви; бедняки приносили и законнорожденных, чтобы избавиться от лишней обузы, приносили солдатки и солдаты своих мальчиков, чтобы избавить их от солдатчины, ибо люди новой кроткой породы освобождались от суровой обязанности военной службы; приносили, наконец, дворовые крестьяне. Но не эти общие приношения составили дух питомцев. В воспитательном доме не спрашивали, откуда и чей младенец, и принимали всех. Случалось, что детей привозили и в каретах. Бывало, и часто, по праздникам в воспитательный дом являлись кавалеры и дамы, чаще пожилые, приносившие детям «под номером таким-то» конфеты, наряды, а кормилицам подарки. Были среди питомцев дети, чем-либо отмеченные: у одних на груди оказывался выжженный знак, других находили с надетым на шею амулетом. Очевидно, это делалось родителями в намерении по этим знакам когда-нибудь разыскать своих покинутых детей. Амулеты сохранялись, знаки, подобно родинке, были неистребимы, что питало в детях, когда они вырастали, и мечту об особенном таинственном происхождении и тщетную надежду на встречу с матерью и отцом, богатыми и знатными. Чаще всего бывало так, что именно чем-либо отмеченные дети оказывались брошенными раз и навсегда.

Питомцы получали в воспитательном доме образование, сообразное намерению правительства создать особенную пород людей — кротких и вседовольных, полезных для общества, искусных мастеров. Проходили десятилетия, число приносимых младенцев возрастало вместе с ростом солдатчины, сосредоточенной в столицах.

В мире совершались великие события: французская революция потрясла Европу; за революцией последовали наполеоновы войны. В России после краткого царствования Павла Первого, задушенного в Михайловском замке гвардейцами, наступила аракчеевская пора. Оглядываясь на Францию, теперь в России изменили взгляды на воспитание, вместо надежды воспитать кроткую породу людей мерами образования, правительство вознамерилось превратить весь народ в послушную машину средствами суровой и жестокой военной муштры; начался опыт военных поселений, где господствовала палка. Бунты военных поселян предостерегали, что и этот способ воспитания послушных рабов уже негоден: время требовало новых воспитательных приемов. Парижский поход русской армии оставил след не только в среде офицерства, и солдаты русские в массе своей коснулись чужестранной жизни.

Между тем, число зазорных младенцев возростало. Уже их не мог вместить ни Московский воспитательный дом, ни петербургское его отделение; питомцев начали отдавать на вскормление по деревням. Правительству русскому приходилось подумать также и о воспитании дворянских детей, которые вырастали в семьях в сущности беспризорными и давали государству недорослей, едва грамотных; а государственная машина делалась все сложнее и требовала образованных чиновников. Еще до войны 1812 г. в Царском Селе открылся лицей по образцу наполеоновых лицеев. Пушкин был лицеистом первого приема. Здесь он написал знаменитый романс: «Под вечер осени ненастной». Вскоре романс был положен на музыку и сделался модным. Гитара тогда получала распространение. Проливая слезы чувствительности, столичные девы распевали под звон гитары пушкинский романс о подкинутом младенце, а еще недавно подобная тема и такие стихи сочли бы зазорными; затем романс сделался любимой народной песней. И если верно, что «сказка складка, а песня быль», то судьба пушкинского романса убедительна, — она говорит, что в ту пору покинутый ребенок сделался широким бытовым явлением.

Еще по инерции аракчеевские порядки получали развитие. Московская чернь беспокоила правительство. В ее составе были очень заметны питомцы. Если где буйствовала толпа, то в ней непременно находили веселого пьяного коновода; забранный полицией коновод беспечно отвечал, что его не смеют ни бить, ни подвергать аресту, ибо он царский сын. То, что в Москве оказывалось столько «царских сыновей», было сама по себе зазорно. Правительство решило вывезти из Москвы питомцев и устроить их где-нибудь оседло подальше от Москвы. Внезапно московская полиция получила наряд собрать всех молодых холостых питомцев и питомок в Москве и из окрестных деревень в подмосковное именье воспитательного дома. Собранных питомцев и питомок поместили во дворце — в одной половине парней, в другой девушек. За мужчинами наблюдали надзиратели, за девушками надзирательницы. По временам молодых людей выгоняли в парк для игр и, наконец, объявили, что им предстоит — каждый из питомцев должен выбрать себе в жены любую питомцу, а затем им предстояло отправиться в Смоленскую губернию, где опекунскому совету досталось за долги большое имение. Там питомцы должны основать колонию счастливых землепашцев, под управлением военного генерала Хрущова, любителя аракчеевских способов воспитания.

После венчания питомцы получили наименование хозяина и хозяйки. Каждой чете дали по работнику и работнице, тоже из питомцев, выросших в подмосковных деревнях у крестьян-воспитателей; эти работники получили наименование товарища и товарки; большей частью товарищ был уже женат на своей товарке — почти все они были старше своих новых хозяев возрастом. У иных уже были свои дети, кроме того, каждому хозяину и хозяйке придали еще по паре малолетков из воспитательного дома — мальчика и девочку. Создалось множество искусственных семейств; каждый молодой хозяин и хозяйка сразу после свадьбы делались как бы юными патриархами.

Образовался огромный свадебный поезд. Перед поездом по смоленской дороге скакал на тройке в бричке исправник, чтобы убедиться, все ли приготовлено на станциях к приему «царских детушек». Затем путешествовал, опережая поезд, генерал Хрущов в дормезе, большой карете, где можно было и ночевать, не прибегая к грязным постоялым дворам и станционным помещениям. Наконец под стражею следовал обоз новых поселенцев. На каждой подводе помещались хозяин с хозяйкой, товарищ с товаркой и двое малолетков. Исключение составляла одна подвода с хозяином Ипатом Дурдаковым — эта подвода шла без хозяйки.

О Лейле не было никаких слухов. Ко дню отъезда ее еще не успели или не хотели разыскать. Из расспросов Ипат убедился, что Лейла пропала при помощи третьего комиссионера, поручика Друцкого. Сам генерал Хрущов был очень озабочен пропажей Лейлы и утешал Ипата:

— Поверь мне, любезный, что твоя прелестная хозяйка будет у нас в руках!

Эта подвода шла без хозяйки.

Слушая генерала и глядя, как он загребает своими сильными с виду руками, растопырив длинные пухлые пальцы, Ипат не знал, надо ли ему радоваться обещанию генерала.

Среди питомцев случай с Лейлой и несчастие Ипата сделались, конечно, тотчас известны. Хозяйки получила лакомый предмет для пересудов. Одни смеялись над неудачливым вдовцом из-под венца, другие жалели Ипата. Многие из хозяев получили неказистых жен — совестливым питомцам казалось нелегко выбирать жену, словно корову на базаре, этим и достался обор: у того хозяйка щербовата, у этого кособока, — под конец сватовства опекуну прискучило разбираться, приходилось пары сводить прямо силой. Иного парня надзиратели гнали к опекунскому столу пинками, а невесту надзирательницы тащили за руки.

Не один хозяин и не одна хозяйка, наверное, мечтали в поезде о побеге, окрыленные удачей Лейлы. Бдительная стража пресекала попытки побегов, а денег, чтобы подкупить сторожей, как то сделал поручик Друцкой, у питомцев не было. Поезд новых поселенцев прибыл в полном составе, не потеряв даже ни одного малолетка…

В Горянове питомцев ввели в еще недостроенные новые дома, построенные по образцу аракчеевских военных поселений. На каждый дом было отведено по четыре десятины[3] земли в каждом поле, т. е. по двенадцати десятин на хозяйство; каждому хозяину было дано по четыре коровы, по десятку овец и к ним одиннадцатый баран, по десятку кур и к ним одиннадцатый петух; к лошадям была выдана упряжь — рабочая и праздничная, была и телега, и дровни, и летняя таратайка, и зимние легкие санки, была и соха и борона, и по два кнута — один простой, другой с кисточкой, заступы, топоры и пилы, буравчики, в домах вся утварь к приезду хозяек — ведра, горшки, ухваты, лохани, подойники; около рукомойника в каждом доме было привешено зеркальце, а на полочке лежало по куску мыла и частый и редкий гребешок…

Те из новых хозяек, что работали раньше в московских свететках и ткали миткаль для московских фабрикантов, обрадовались, увидев в новых избах кросны и прялки, а многие из новопоселянок и не знали, из чего прядут и из чего сделана ткань их одежд. Товарищи и товарки имели понятие о сельском хозяйстве и знали, как растет хлеб, а хозяева и хозяйки большей частью знали только покупной хлеб из московских булочных, кондитерских и пекарен.

Поля питомцев были заранее засеяны барскими, а теперь опекунскими мужиками, их звали в отличие от новых поселенцев «старожилами». А до сбора нового хлеба на каждый питомский дом выдавали в месяц по два пуда ржаной муки, по десяти фунтов гречневой или ячневой крупы; кроме того, на каждого человека из новопоселенцев полагалось временно, до уборки хлеба, в день по фунту говядины и столько же масла.

В Горянове было устроено свое особое управление: управляющий, счетовод, казначей, письмоводитель, писаря, доктор, фельдшера, полицейский пристав, полицейские сторожа, брандмейстер и пожарные… Управление разместилось в обширной барской усадьбе. Оно подчинялось только опекунскому совету. Местным властям было оставлено только содействовать распоряжениям горяновского управления и приводить их в исполнение. Получалось как бы царство в русском царстве. Царьком в горяновском царстве воссел генерал Хрущов.

Все было предусмотрено заранее при сочинении проекта нового поселения, кроме одной маленькой подробности, которая обнаружилась в первый же день, когда пришлось выгонять скотину на луг.

Во Владимирской губернии были наняты для юных счастливых новопоселян пастух, трубач и к нему два подпаска — один с басом, а второй с подбаском. Получилось пастушье трио трубачей. Был ли у пастухов с кем-либо из новопоселенцев или старожилов сговор — неизвестно. Пастухи в урочный день и час вышли на заре за деревню на горку и заиграли. Играли они чудесно. Сам генерал Хрущов в шлафроке вышел в столь ранний час на балкон управительского дома и слушал пастушью музыку, проливая чувствительные слезы. Коровы с ласковым и радостным мычанием стекались со всех сторон на зов пастушеского трио.

Кончив трубить, пастух оглядел стадо и спросит:

— А где же бык?

Поднялся шум. Какое же стадо без быка? Питомки загалдели, к ним присоединились питомцы; коровы в недоумении мычали. Генерал Хрущов, обеспокоенный, послал узнать причину шума. Тогда и пастухи, и стадо, и толпа питомок — все направились к балкону. Тут произошло краткое объяснение; одна из питомок, скрываясь среди подруг, крикнула:

— Да глядите, милые девушки, он сам-то, как бык. Возьмем-ка его за быка в наше стадо!..

В толпе пронесся ропот смеха. Разгневанный генерал и в самом деле был похож на быка. Свирепо нагнув налитую кровью шею, выкатив большие глаза, он скреб ногами, глядя с балкона на дерзкую толпу веселых москвичей. Едва справляясь с гневом, генерал выкрикнул:

— Бык вам будет!.. А тебя!.. — с угрозой закончил генерал, простирая руку в сторону, откуда выкрикнула свои дерзкие слова насмешница…

Разгневанный генерал был похож на быка.

Генерал (выполнил свое обещание. Вскоре привели в Горяново для питомского стада быка. Это был красавец швиц с короткими рогами, расставленными в стороны, с седою полосой по всему хребту и статными ногами. Хозяйки и товарки остались довольны мирским быком; подпуская быка к стаду, женщины свили быку венок из полевых цветов; быка прозвали Генералом, а управителя с того же дня новопоселенцы между собою стали — и так навсегда — звать Быком.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ТРИ ТУРЕЦКИХ ШАЛИ

1. О том, как гвардейский поручик, отвернувшись от зеркала, все-таки видит в нем свое недоуменное лицо

В те годы цыгане вошли в большую моду. У богатых московских кутил сделалось обычаем заканчивать беспутное провождение времени ночными поездками в цыганские таборы. Надо заметить, что от слова «табор» осталось одно только название: цыгане и лето и зиму ютились артелями не в изодранных шатрах, а в домах по окраинам Москвы, оставив кочевую жизнь более бедным сородичам своим. Цыганские таборы соперничали между собой хоровыми песнями, пляской, игрой на скрипке, цымбалах и волынке; вскоре, впрочем, все эти инструменты, принесенные из Унгарии, уступили в цыганских хорах место жаркому стрекотанью гитар. Особенно же цыганские хоры соперничали плясуньями. Сходить с ума по какой-нибудь Стеше или Маше сделалось среди богатой молодежи той поры обязательным для всякого денди, как тогда называли праздных франтов. В цыганских таборах прокучивались целые состояния, цыганских певиц и танцорок осыпали драгоценностями. Особенным пристрастием к цыганам отличалась гвардейская офицерская молодежь.

Друцкой, скрыв Лейлу в цыганском таборе, не забыл ее. Выйдя из-под ареста и получив предписание вернуться в полк, Друцкой перед отъездом в Петербург заехал в табор. К удивлению Друцкого, Андрей, глава артели, сказал ему, что Лейлы нет.

— Что-ж ты не уберег ее? Она сбежала?

— Нет, рая[4], — ответил, усмехаясь, цыган, — только Лейлы больше нет…

Догадавшись, Друцкой спросил:

— Она переменила имя?

— Да. Лейлы нет, а существует даде[5] Аршлания…

— Позови ее сейчас.

— Это я могу сделать, если только разрешит ямвата[6] Мариула…

— Веди же меня к старой ведьме…

— Спрошу еще, захочет ли она тебя принять, мир соре барвело[7].

Бабушка согласилась принять богатого покровителя цыганских художников.

Андрей провел Друцкого коридором в комнату окнами в сад; здесь ставни были закрыты и окна распахнуты настежь. И все-таки комната, убранная затейливой золотой мебелью, была полна густого аромата каких-то смол, духов и крепкого английского табаку. Воздух был синим и мглистым, как от ладана. Угол комнаты бабушки Мариулы занят огромных трехстворчатым зеркалом-складнем, в узенькой позолоченной раме. Справа от входа комната разгорожена надвое китайскими ширмами…

Впустив в комнату Друцкого, Андрей поспешно вышел и закрыл за собою дверь.

— Здравствуй, бабушка Мариула, — громко произнес Друцкой, кланяясь зеркалу…

— Входи, садись рядом со мной, вот тут, — послышался из-за ширмы слабый старческий голос, — садись же!

Друцкой не в первый раз получал аудиенцию у ямваты Мариулы и прошел не за китайские ширмы, откуда послышалось приглашение сесть рядом, а прямо в угол, противоположный зеркалам, — тут стояла для гостей Мариулы тахта со множеством пуховых подушек в пестрых расписных наволочках.

Друцкой опустился на тахту и посмотрел в зеркало. В среднем широком стекле Друцкой увидел бабушку Мариулу, а в правом боковом свое отражение. Таким образом, исполнилось желание бабушки: в зеркальном отражении Друцкой сидел рядом с ямватой Мариулой — она сидела тоже на пестрой тахте, обложенная и подпертая со всех сторон цветными подушками.

Мариула была совсем седа: из-под пестрой синей с золотом повязки на голове выбивались серебристые кудри. В ушах Мариулы сверкали крупными камнями тяжелые большие подвески сережек. Глаза Мариулы освещали веселым блеском ее сухое коричневое лицо, похоже на лицо египетской мумии. Во рту бабушка держала чубук расписной фарфоровой трубки, столь великой, что она походила на маленький трактирный чайник. Трубка пыхала дымом крепкого матросского табаку.

Прошло две-три минуты, в тишине которых бабушка Мариула внимательно и остро смотрела в лицо молодого офицера. Прямо она его лицезреть тоже не могла, а в левой стороне зеркального складня она, наверно, видела себя рядом с гостем. Только Друцкой видел себя в зеркале по левую руку от бабушки Мариулы, а она его по правую от себя. На покрытых пледом коленях Мариулы раскинуты карты.

Мариула внимательно смотрела в лицо офицеру.

— Ну как ты здорова, бабушка? — спросил Друцкой.

— Спасибо, сынок, спасибо. Мое здоровье все то же. Ноги мои высохли совсем, язвы не заживают.

— Что-ж, не помогают лекарства?

— Все московские лекаря у меня, сынок, перебывали, нет, не помогают лекарства. Да и не могут, сынок, помочь. Пропали мои ноженьки! Отплясала — да! Верно говорят ваши попы: кто чем грешит, тот тем и будет наказан… Ох, ноженьки мои, ноженьки! Отчего они высохли? Оттого, сынок, высохли, что ж очень мною вашего брата у моих ножек ползало, много я сердец мужских потоптала, — вот и пропали мои ножки, вот и сижу… Что же ты о суженой ко мне погадать приехал? Изволь.

— Нет, бабушка, я не верю гаданьям. Я пришел просить, чтоб ты позволила мне повидаться с Лейлой, с той девушкой, которую я привез сюда в ваш табор.

Мариула улыбнулась и в зеркале повернулась так, как-будто рассматривала сидящего там с ней рядом гостя, и уж больше не обращалась в зеркале лицом к Друцкому, а говорила с видимым самому гостю его призраком в серебристой пустоте зазеркального пространства.

«Ну, начинаются цыганские фокусы-покусы!» насмешливо подумал офицер, прогоняя жуткое чувство, всем, кто бывал в театре, знакомое: сначала мы видим пестро расписанные кулисы, полотняные небеса, картонные дворцы, размалеванные лица актеров, жалкую мишуру их одежд и знаем, что это только театр и обман, что и слезы, и смех, и рыдания, и восторги — там все притворно, но вот что-то совершается с нами, и в жутком самозабвении мы видим не актера, а Гамлета, не актрису, а Офелию… То же случилось и с поручиком гвардии Друцким в комнате ямваты Мариулы… Ему стало казаться, что голос старой цыганки идет не из-за ширм, а из-за зеркального стекла, и там двое — цыганка и молодой гвардеец — разыгрывают пьесу.

Напрасно Друцкой старался победить очарование. Он служил в инженерных войсках и знал законы отражения и лучепреломления:

— Угол падения луча равен углу отражения. — беззвучно шептал он, — следовательно, если старуха в зеркале якобы смотрит на меня, то на самом деле, в натуре, за ширмой, она смотрит на стену в своем углу и поэтому не может меня видеть в зеркале. О чорт!

— Почему ты так думаешь? — спросила бабушка Мариула. — Я отлично тебя вижу… Я вижу по твоим глазам, сынок… Посмотри-ка в глаза, сынок, хорошенько…

И тут Друцкой, не будучи в силах больше бороться с сонной одурью, увидел, что его собственное отражение в зеркале повернуло голову к отражению цыганки в другом зеркале…

«Что за вздор! — еще пытался Друцкой ухватиться за ускользающий рассудок. — Если повертывается моя голова в зеркале, то здесь она должна повернуться к двери. А я смотрюсь в зеркало… И не думал повернуться. Да так ли? Если бы я не повернулся лицом к двери, то не видел бы себя в зеркале… Это совершенно неоспоримо! Это наваждение!»

Друцкой увидел, что офицер в зеркале с возмущением вскочил с тахты и сделал движение уйти, но цыганка его схватила за руку, и офицер вновь бессильно упал на мягкие подушки…

— Чего же ты испугался? — усмехаясь, говорила бабушка Мариула. — Ведь ты еще ничего не узнал про девушку и уже бежишь?

Друцкой больше не спорил сам с собой и решил, что там к зеркалах подстроена какая-то хитрая механика. Офицер закинул ногу на ногу, достал папиросу, закурил и беспечно смотрела в зеркала, там представление продолжалось…

— Ты хочешь знать ее судьбу? Так слушай. Бойся, бойся приближаться к ней! — говорила старая цыганка в зеркале, грозя тому офицеру рукою…

«Почему же ты не закурил?» насмешливо спросил себя в зеркало Друцкой. Тот досадливо отмахнулся и спросил старуху, оборотись к ней:

— Чего же мне бояться?

— Ты причинишь ей много зла. Ты ее спас, привез сюда, а тут и есть дорога, постланная для ее ножек. У нее, сынок, хорошие ножки. Теперь мне все равно. Уж мне не петь и не плясать перед народом: скажу без зависти, у ней ножки не хуже, да, не хуже, чем были в пору да во-время мои… Ох! Да нет, уж что: ножки у ней лучше моих. Да, сынок, лучше.

— Ба! — воскликнул офицер. — Так ведь она и есть танцовщица… Ведь она…

— Погоди, сынок. Я все знаю. Ты хочешь мне, старухе, сказать, что и там была у ней та же дорога, что и там бы она плясала? Нет, золотой мой! Нет, о миро лячо рая[8]. Вот какая разница. Аршлания мне сказала все, точно бы я была ей мать. Она была у вас актриса, комедиантка. И рая Гагарин захотел, чтоб она его любила. У нас не так. Я потоптала много сердец и никого не любила. А сколько им было радости! И ничем не взвесить, сколько радости даст людям Аршлания! Оставь ее нам. Не подходи к ней. Не спеши ее видеть… Так будет лучше, сынок!..

Друцкой вздохнул, поникнул головою и после долгого молчания опять заглянул через зеркало в лицо бабушки Мариулы. Цыганка спокойно посапывала, раскуривая трубку и не подняла глаз от нее, ковыряясь в трубке чем-то вроде маленькой кочерги.

— Хорошо, бабушка Мариула, но ведь я ее увижу, когда она будет петь у вас и плясать… Тогда и всякий может видеть?

— Да, сынок! Ты ее увидишь, когда ее все будут видеть… Приезжай!.. Только не торопись!

Друцкой простился с Мариулой, поклонившись в зеркало, и покинул табор не увидев Лейлы, а наутро уехал в Петербург.

Вернулся Друцкой в Москву через немалое время и, возвратясь, узнал от своих друзей, таких же, как сам, офицеров, что в старой столице появилась в одном из цыганских таборов молодая цыганка, всех пленяющая своей красой, пением и особенно пляской. Друцкой без труда догадался, что это должна быть Лейла, и поспешил окончить первые по приезде дела и визиты, чтобы поскорее посетить знакомые места. В одном доме Друцкому пришлось за карточной игрой встретиться с Гагариным. И здесь в промежутке игры за вином имя новой цыганской звезды было у всех на устах. Все, кто видел и слышал Аршу, говорили о ней с восхищением.

— А ты еще ее не видел? — спросили Друцкого. — Ведь это диво явилось как раз в таборе Андрея, где тебя раньше можно было встретить.

— Нет, еще не видел, но горю нетерпением увидеть.

— А вот князь Андрей не разделяет наших восторгов, — указал хозяин дома на бывшего тут же молодого Гагарина, — он поклонник классического танца.

— Да, я не люблю разнузданной вакхической пляски и всякого дикого бесстыдства! — надменно улыбаясь, подтвердил слова хозяина Гагарин.

— Ни ведь вы ее не видали, Гагарин? — стараясь не выдать тревоги, спросил Друцкой. Он вспомнил рассказ Ипата Дурдакова о поступке Гагарина с Лейлой.

— Конечно, не видел и не стремлюсь увидеть! — ответил Гагарин.

— Напрасно! — опять заговорил хозяин дома. — Вы бы, князь, увидали прекрасный образец того, как вакханка соединяет в своем лице искусство с диким вдохновением… Эта Аршлания если-б ей дать школу, на мой взгляд, затмила-б не одну Тальони…

Друцкой за карточной игрой встретился с Гагариным.

Поднялся шумный спор. Одни с Гагариным во главе старались высказать себя тонкими знатоками балетного искусства, тогда как другие, размахивая руками и роняя пепел сигар, горячо отстаивали искусство, близкое природе.

— Лучше всего решить нам спор так: поедемте сейчас к цыганам и посмотрим новое диво, — предложил Друцкой.

Так и поступили: послали за лошадьми и по засыпанным февральским снегом улицам Москвы помчались на тройках на край города…

В таборе Андрея гостей встретили шумной радостью. Цыганята с веселой болтовней выгружали из саней кульки с винами, закусками и фруктами. Гости, запорошенные снегом, в передней вылуплялись из шуб и проходили в зал, встречаемые низкими поклонами чавалов[9], перетянутых по поясу узкими ремешками. Везде горели свечи и масляные лампы. Дом закипел оживлением: такого пышного приезда блестящих гостей даже здесь не было давно. Начался пир. Явился хор цыганок и принялся величать гостей. Посыпалось золото в шапки цыган и в подставленные цыганками уголки шалей.

На вопрос Друцкого о Лейле цыган Андрей ответил недоуменно:

— Не знаю, князь, о ком ты говоришь! — и поспешно ускользнул от дальнейших объяснений.

Цыганки пели и плясали. Но гости все это видали и слыхали много раз, им прискучили знакомые напевы. Андрея спрашивали, а где-ж та новая певица и танцовщица Аршлания? Цыган посмеивался и шептал:

— Капризничает, что твоя примадонна, но явится непременно…

Гагарин рассеяно зевал и с нескрытым пренебрежением поглядывал на то, как цыганки перебирают ногами, поводят бедрами и трепещут плечами под вскрики певцов…

Гости уже собрались уезжать, как Андрей объявил, что Аршлания явится сейчас. Хор примолк. Гитаристы перестали тренькать, настроив струны. Все отодвинулись к стенам. Хор грянул новую еще в Москве встречную песню, и из-за откинутого рукой Андрея ковра, скрывающего дверь, явилась Аршлания. Она была одета необычно. Все цыгане в хору носили черные платья и шали на плечах. Аршлания явилась в наряде испанской гитаны — узкий вырез пурпурного ее платья мысом почти доходил до талии, короткая юбка, облегая бедра, обрамляла колена широким пышным воланом. Ноги Аршлании были босы. Через плечо перекинута простая черная шаль. Лицо Аршлании было бледно, глаза ее мрачно блестели, а губы змеились веселой улыбкой.

Плясунья вошла в зал, ни на кого не глядя, слегка закинув голову назад, и вдруг шаль, скользнув с плеч, упала к ее ногам на пол. Друцкой опередил Гагарина, кинувшись поднять черную шаль; набрасывая ее на плечи Аршлании. Он заглянул ей в глаза, не узнавая. Цыганка равнодушно приняла услугу Друцкого и не повела даже бровью на его растерянный взгляд.

«Да нет, это совсем не Лейла», думал Друцкой, следя за цыганкою неотрывным взором…

Не менее, чем Друцкой, появлением Аршлании был поражен Гагарин. Этот увидел в движениях цыганки что-то маняще-знакомое, хотя был уверен, что видит ее в первый раз…

Плясунья остановилась середь круга, образованного хором и гостями, и, обведя всех взором, вскрикнула, всплеснув руками. Песня участилась. Пляска началась. Описать ее словами — это было бы то же, если бы скульптор, будь он сам Пракситель, вздумал бы из камня изваять игру хрустального бокала, только что налитого шампанским шипучим вином!..

Гости пришли в полное восхищение, криками и хлопаньем в ладоши они призывали Аршланию. Кончив пляску, цыганка вихрем унеслась из зала и не появлялась долго на крики восторженных ценителей ее искусства. Когда же возвратилась, то была, как и все, и глухом черном платье, с той же черной шалью на плечах. Со всех сторон к Аршлании тянулись бокалы. В расставленный ею привычным жестом цыганки угол шали лился потоками дождь империалов. Цыганка всем улыбалась, каждого благодарила, обходя зал кругом… Друцкой и Гагарин стояли рядом. Аршлания остановилась перед ними, посмотрела каждому по очереди в глаза и тихо сказала, вернее, нежно пропела в лицо Гагарину:

— О пниляш дьянба!

И потом сурово и резко бросила Друцкому:

— Миро ча парна товаде![10]

Краска бросилась в лицо Друцкому — он уверился, что это Лейла. И она помнит его!

Гагарин совсем не знал цыганских слов.

— Что она сказала? — перебил он Друцкого. — Ради создателя…

Друцкой рассмеялся, пожал плечами и ответил:

— Я не могу этого повторить вам в глаза. Гагарин!

— Да почему же?

— Попросите, чтобы объяснил вам кто-нибудь другой…

Плясунья вышла в зал, ни на кого не глядя.

Взгляды молодых людей на мгновенье скрестились, и внезапно рожденная взаимная ненависть осветила их лица. Друцкой отвернулся от Гагарина и отошел.

Пир продолжался. Плясунью Аршу поклонники окружали тесной толпой. Ей выражали восторги и страсть по-русски, она отвечала всем на цыганском наречии, словами незнакомыми и тем, кто пытался с нею говорить на перенятом у московских цыган говоре, — Арша тогда мотала головой и отвечала:

— Ме на дшанау! Ме на шупеле![11]

— Я где-то видел тебя, прекращая Аршлания! — сказал цыганке Гагарин.

— Ме на шупеле! — ответила она.

Когда на заре гости покидали табор, Гагарин опять спросил, уже на улице, прощаясь:

— Друцкой, скажите, что значат те ласковые, милые снова… Их никто, кроме вас, не расслышал.

— Я тоже не расслышал.

— Тогда, что так гневно сказала вам?

— Она сказала: о мой верный белый голубь!

— Что это значит? Ведь ни я, ни вы никогда ее не встречали раньше…

— Кто их знает! — небрежно бросил Друцкой. — Это фараоново племя всегда старается поразить наше воображение….

Они расстались, чтобы в следующую ночь встретиться тут же, в таборе цыган. В этот раз Аршланию не удалось выманить ничем. Друцкой и Гагарин опять вместе покинули табор. Удерживая руку Друцкого, Гагарин спросил снова:

— Вы совсем в ту ночь не расслыхали, что она мне сказала?

— Боюсь, что я расслышал плохо.

— Все-таки скажите…

— Она промолвила, как мне послышалось… — Друцкой пробормотал что-то невнятное…

— Что вы говорите, сударь? — воскликнул Гагарин, пораженный.

— То, что вы добивались услышать. Прощайте!..

Московским сплетницам явилась новая тема для пересудов. Вся Москва заговорила о соперничестве Гагарина и Друцкого из-за какой-то цыганки. Смеясь, говорили, что оба мальчика бесятся, встречаясь то у ювелира на Кузнецком, которому привезли из Антверпена чудесные серьги, то у ростовщика Андроиди на Неглинной, то у грека Михетиса на Варварке, у которого в лавке пестрая шаль, — грек за нее просит вторую зиму пятьдесят тысяч рублей ассигнациями. Никто и мог купить этой шали, и все считали вздорной цену, хотя, надо признаться, шаль была хороша, и ее краски, что говорится, пели! Друцкой с Гагариным надавали хитрому греку уже семьдесят тысяч. Приходил один из баричей и соглашался дать цену, которую вчера, услышав от грека, ушел, хлопнув дверью другой. Михелис с ужимкой объявил, что уже сегодня был другой и давал на пять тысяч больше.

— Но я уж решил отдать вам и никому другому! — утешал Михелис покупателя, готового скрежетать зубами…

Слухи об этом торге дошли до старухи Друцкой, и хоть она с Гагариной была в старинных неладах, но велела заложить карету и долго прикидывала перед зеркалом несколько шалей — то белую, предназначенную pour les grandes visites[12], то черную для обыкновенных визитов и даже, что означало некоторую взволнованность, цветную, которую привычно носить только на гуляньях и спектаклях. Наконец Друцкая решила, что цель ее визита необыкновенна, сказать же, что заехала к Гагариной случайно, с гулянья, было неловко и неправдоподобно, потому остановилась на белой шали.

Старухе доставило большое удовольствие то, что и Гагарина встретила ее тоже в белой шали.

Старухи попотчевали друг друга табачком из золотых табакерок, ибо обе, следя за новой модой, не отставали и от старой, екатерининских времен. Затем Друцкая, хитря, заговорила:

— Слышала я, матушка, что князь Андрей для тебя у грека ту шаль торгует. Примерный сын. Я посылала своего балбеса за тем же, но уже если так, сказала, уступи! Мне, говорю, с Гагариными не пристало спорить из-за какой-то там тряпки!

Гагарина встретила ее тоже в белой шали.

— Полно-ка, мой ангел, хитрить, — ответила Гагарина, — давай-ка лучше рассудим, что нам с озорниками нашими делать. Того и смотри они из-за этой цыганки передерутся…

— Ин, ладно, матушка. Так что же нам с ними поделать? Мой балбес совсем от рук отбился..

— С ними? С ними, мой ангел, ничего, — надо с ней!

— Что же можно сделать с цыганкой?

— А что долго думать, — ответила Гагарина, — ведь это не итальянка из театра от Красных ворот. У цыганской державы, слава богу, посланников нет, заступиться за них некому… Слыханное ли дело: давать за шаль какой-то там цыганке с Ямского поля семьдесят тысяч рублей! Вот на мне хотя бы шаль — дай бог памяти — дано в семнадцатом году шесть тысяч целковых. А то семьдесят!

— Да, мой ангел. И на мне шаль в роде твоей. Сколько помню, князь покойник дал за нее девять тысяч. А то шестьдесят!

— Хе-хе! — закашлялась Гагарина. — Матушка, я обмишурилась: моя-то шаль стоит одиннадцать тысяч ассигнациями… А то, извольте радоваться, за персидскую шаль — сорок тысяч…

— Неужто, мой ангел, твоя шаль одиннадцать?.. И — стоит. Я ведь не про ту шаль говорила, что на мне. Та девять — а эта, что на мне, куплена у пленного турка, и дадено ему шестнадцать тысяч рублей серебром!

— Эта, матушка, хватила! Что это мы с тобой, словно греки, торгуемся, скажи-ка лучше, что с фараонами хочешь сделать?

— Да вот, мой ангел, напишу тотчас Трубецкому записку, пускай он пошлет пристава для первого начала попутать этих фараонов — уж полиция знает, что за ними всегда водятся грешки…

— Для начала это будет хорошо…

Придуманное старухами средство произвело действие более сильное, чем они сами рассчитывали. Частный пристав, нагрянув в цыганский табор, обнаружил, что цыганка Аршлания вовсе не цыганка, а та самая питомка Лейла, что убежала от конвоиров и несколько уже времени разыскивается московской полицией. Мнимую цыганку взяли в острог и в колодке отправили в Смоленскую губернию в горяновское поселение питомцев.

Узнав эту новость, Друцкая слегла в постель, вспомнив старую историю с Лейлой. Не менее того была расстроена и Гагарина. Молва приписала выдачу Лейлы князю Андрею, и снова воскресла сплетня, что у Гагариных на конюшне была наказана «царская дочь». Пересудам не было конца. Друцкой увидел в исчезновении Лейлы руку матери и не хотел навестить ее в постели. Мать, чтобы помириться с сыном, всю вину взвалила на Гагариных. Встретясь с Андреем Гагариным, Друцкой сказал ему:

— Князь, вы хотели знать, что тогда сказала вам цыганка…

— Что же?

— Она сказала вам: «О злая жаба!» (О пниляш дьянба!).

Гагарин схватился за саблю. Их розняли. На следующий день произошла дуэль в Сокольниках, и Гагарин был убит Друцким.

II. О глухом царе, который, видя курицу, готов по уговорам царедворцев счесть ее за петуха

Хозяйство у новых горяновских поселенцев не клеилось. Хрущов с бычьим упрямством принялся заводить в колонии питомцев аракчеевские порядки.

Из хозяев и хозяек очень немногие раньше занимались сельским хозяйством, а тут им пришлось и землю пахать, и навоз вывозить, за скотом и птицей ходить, дом и двор содержать в чистоте и порядке, да, кроме всего, рубить и возить дрова и лес, глину копать и мять, чтобы делать кирпичи на построенном управлением большом заводе. Вольным, беззаботным фабричным трудно было все сразу ухватить, да и охоты к тяжелому крестьянскому труду не было. У большинства питомцев дело валилось из рук. А «бык» хотел сразу превратить питомцев в образцовых поселян. Средство ускоренной подготовки было у генерала Хрущова одно — побои. В поле было велено выезжать всем разом. По расписанию. Кто опоздал хоть на полчаса — порка. Едет хозяин с поля, а соха в грязи — порка; идет «царский сын» по улице, а кафтан не подпоясан — порка, шапку надел набекрень по-молодецки — порка, в церковь пришел не причесан — порка. Не менее трудно приходилось крестьянам старожилам. При захудалом своем помещике они несли не обременительную барщину, а когда он разорился, перешли вместе с имением в опекунский совет. Старожилам пришлось теперь работать не столько на себя, сколько на опекунское правление да на новопоселённых хозяев. Между старожилами и питомцами начались ссоры и распри, по праздникам у кабака в соседнем волосном селе случались большие драки и побоища. В каждом отдельном доме хозяева переложили труд со своих плеч на плечи товарища с товаркой и на малолеток, привыкли смотреть на них, как на своих крепостных. Рознь в Горянове разрасталась. Генерал «бык» обычными мерами держал товарищей и товарок и малолеток в повиновении хозяевам — стоило хозяину пожаловаться в управление, что товарищи плохо работают или не слушаются хозяйки, виновных тотчас наказывали на опекунском дворе. В каждом доме поселилась вражда, а за нею лень, неряшество и нищета; скот, неухоженный, хирел; лошади, замученные казенной работой падали; овцы паршивели; куры перевелись; люди пьянствовали и голодали; закрома пустели; пустовал и казенный хлебный магазин, который питомцы должны были наполнить посредством общественных запашек; новое поселение под непогодами и дождями посерело и начинало во всем походить на захудалую деревеньку старожилов.

Ипат Дурдаков не избежал общей участи. В доме Ипата к общей невзгоде прибавилась своя беда. В других домах хоть поначалу была видимость, что люди хозяйствуют. Ипат сразу махнул рукой на все. О Лейле долго не было никаких известий, хотя генерал на просьбы Ипата разыскать беглянку каждый раз утешал несчастливца обещаниями. Наскучив ждать, Ипат просил, наконец, дать ему другую жену.

— Как же это, дурак, возможно, — ответил генерал, — раз ты с этой Лейлой повенчан?

В самом деле, в опекунской конторе хранилась вместе со всеми копия метрической записи о венчании Ипата Дурдакова с Леонилой ( пустое место, оставленное на тот случай, если бы открылось ее настоящее имя). Делая копию из церковной книги, рассмотрели сквозь кляксу, сделанную дьячком, буквы «о» и «он» — и Лейла по спискам стала Леонилой. Срок безвестного отсутствия супруги, после чего брак расторгается, был еще далек. Управитель, памятуя о красоте Лейлы, жалел Ипата и приблизил к себе, сделав своим кучером. Жалела Ипата за его романтическую неизменную любовь к беглянке и жена Хрущова, урожденная Саблина, сестра генерала-адъютанта Саблина, приближенного к царю Александру Павловичу. Ни с кем другим, кроме Ипата, супруга генерала Софья Алексеевна так не любила ездить на далекие прогулки в поле. Да и правду сказать — кто же, кроме Ипата, мог так бережно охранять покой госпожи своей, объезжая рытвины, пеньки, косогоры, ямы! Он умел править и очень хорошо пел тоскливые ямщичьи песни. И даже когда обнаружилось что Софья Алексеевна беременна, генерал не боятся доверять ее жизнь и жизнь будущего своего наследника — он был уверен, что родится сын, — Ипату. Прогулки Софьи Алексеевны в венской коляске по дальним полям, к шумящим шатрам вековых дубов, к журчащим ручейкам продолжались…

В это время пришло известие, что проездом на Кавказ горяновское поселение питомцев посетит царь Александр Павлович с провожающей его в далекое странствие царицей. Все в Горянове взволновалось. Судили и рядили о том, зачем, делая крюк, Александр Павлович вздумал посетить Горяново. Ссоры между старожилами и питомцами прекратились. Старожилы, питомцы и товарищи их согласились в одном, что слухи о горьком горяновском житье дошли до столицы, и теперь «быку» не сдобровать… Может быть, были с чьей-нибудь стороны и доносы — среди новопоселенцев насчитывалось не мало хорошо грамотных людей.

В самый разгар приготовлении к встрече царя случилось событие, заслонившее на несколько дней и ожидаемый царский приезд. В Горяново жандармы доставили Лейлу. Ее привезли в колодке и прикованной к тележке цепью. Все поселение сбежалось к управлению смотреть на возвращенную беглянку. Лейла была в грязи от долгого пути, ее черные кудри, казалось, поседели, густо припудренные дорожной пылью. Грязное отрепье едва прикрывало грудь Лейлы! Глаза ее горели огнем мрачной ненависти к ее мучителям. Слезы унижения и стыда текли из ее глаз, мешаясь с грязью.

Видом Лейлы был смущен даже сам управитель. С Лейлы сняли колодку и цепи. Едва ее освободили, она кошкой кинулась к управителю. Тот в испуге убежал. Лейлу схватили за руки.

Она кричала:

— Скоро конец вашему злодейству!

Управитель велел позвать Ипата и приказал ему вести Лейлу в свой дом. Как раз в это время закладывали коляску, и Софья Алексеевна собиралась на прогулку. Она не захотела отпустить Ипата. Лейлу отвели в Ипатов дом и оставили там на попечении товарки. Тут силы покинули Лейлу; и она в слезах заснула, укрывшись в клеть от любопытных взоров и сочувственных причитаний и вздохов сбежавшихся хозяек — они роем гудели в Ипатовой избе и долго не расходились.

Генеральша вернулась с прогулки скорей обычного, разгневанная и в слезах. Она пожаловалась мужу на Ипата, что тот гнал лошадей зря и едва не опрокинул на косогоре коляску, смертельно напугав госпожу. Генерал впопыхах, не тем занятый, велел наказать Ипата и сослал его из кучерской.

— Ступай-ка, любезный, на конюшню, а засим к себе домой. Там тебя ждет желанная.

Конюхи перестарались — Ипата наказывали в первый раз за все время горяновской жизни. Ипата за то и не любили, что он до сей поры миновал общей порки. Он не мог итти после наказания. Его принесли домой на попоне. Малолетки бежали следом с криком:

— Барынина кучера поротого несут…

Но второй раз изба Ипата наполнилась любопытной толпой. Он лежал на скамье без сознания.

Староста выгнал хозяев и товарищей из избы Ипата: время не терпело, надо было закончить приготовления к приему царя. Привезли несколько возов больших березок, нарубленных в горяновских рощах. Березки втыкали в землю строго по прямой линии вдоль каждого порядка домов, так как по плану и отчетам значилось, что улица нового поселения обсажена деревьями. Накануне Хрущов велел в амбарах нескольких крайних домов забить досками закрома, оставив вместимости с вершок — получились неглубокие ящики; их засыпали казенным хлебом, собрав его под метлу в магазине, после чего закрома казались полными зерна. На своей кухне Хрущов вчера с вечера приказал зажарить двух гусей и две курицы и отдать их в два крайних дома, с той стороны, откуда ждали гостей. Еще испекли у генерала три хлеба из крупчатой муки для поднесения хлеба-соли, из управителева дома принесли и солоницу.

Задолго до вечернего часа, когда можно было ждать царский поезд, всех питомцев, товарищей, малолеток и старожилов с семьями выгнали за околицу навстречу царю. К Ипату и Лейле приставили сторожа, но и тот, видя, что Ипат недвижим, решил уйти. Сторож вошел в каморку к Лейле и сказал:

— Хозяйка, а ты не убегешь?

— Нет, — ответила Лейла.

— Ну, коль так, посторожи хозяина, а я побегу. Лестно поглядеть, что будет, ведь, старожилы с товарищами хотят пасть перед царем на колени и просить, чтоб «быка» долой и дать народу хоть какую льготу…

— Ступай, — ответила Лейла.

Сторож убежал. Лейла вышла из клети и осмотрелась. В избе шумным роем бились по оконцам мухи. По полу и стенам бегали тараканы. На шестке возились мыши. По лавкам валялось грязное веретье и овчинные тулупы, с печки свисали вонючие онучи… Взгляд Лейлы остановился на Ипате, он все еще лежал ничком, прикрытый холщовым одеялом; сквозь холст выступала пятнами кровь, привлекая тучу мух. Ипат ничем не отозвался на шаги Лейлы. Около умывальника висело загаженное мухами зеркальце. Лейла взглянула в мутное стекло и улыбнулась своему неясному отражению. Тут же на полке около умывальника Лейла нашла совершенно новенький роговой гребешок. На крючке висело новое полотенце с ткаными узорчатыми концами.

В первые дни, когда новопоселенцы только что вошли в свои дома, товарка Ипата прибрала гребешок и полотенце, считая, что с нее спросится, когда хозяйка явится в свой дом. Нынче товарка достала и гребешок и полотенце не потому, что Лейла, наконец, явилась, а по приказу управления — к приезду царя хозяевам и хозяйкам приказали, чтобы в домах их было все чисто и порядочно, как в день их собственного прибытия. Увы! За короткий срок в новых домах и во дворах новопоселенцев скопилось грязи и сора больше, чем у старожилов. Два крайних дома нового поселения общими усилиями соседок привели в порядок: выскоблили полы и стены, вымыли окна, побелили печи, подмели дворы; туда выбрали восемь самых лучших лошадей, восемь самых лучших коров, двадцать овец и два барана, наловили по дворам двадцать лучших кур с петухами и поровну разместили во дворах обоих крайних домов.

Все, наконец, готово, к приему гостей. По дороге поставлены верховые с наказом скакать, сломя голову, лишь покажется пыль царского поезда. Сторожили и на колокольне. Все притихло и притаилось в ожидании.

Лейла побродила по запущенному двору, выглянула из ворот. Улица была пуста. Натыканные по нитке березки уже блекли. Поселение казалась вымершим. Сиротливая жуть охватила Лейлу — ей представилось вдруг, что все умерли и остались продолжать дело живых только она да Ипат. А вдруг и он умер? Лейла кинулась с улицы в избу. Ипат тяжело вздыхал. Лейла взяла с полки новый гребешок и, сев на лавку у Ипата в головах, начала ласково расчесывать его сбитые и слипшиеся от пота кудри.

— Второй раз из-за меня страдаешь, горемычный мой… Ох, на горе себе ты меня встретил! — тихо говорила Лейла.

Ипат застонал и с трудом перевернулся на лавке, чтобы взглянуть на Лейлу. Хоть Лейла и говорила ласковые слова, лицо ее оставалось каменным, и глаза светились недобрым огнем.

Она сильно переменилась с той поры, когда Ипат ее узнал в подмосковной воспитательного дома на смотринах тысячи женихов и невест… Ипат улыбнулся Лейле:

— Ну, здравствуй, царская дочь! — Что же не идешь встречать нашего батюшку?.. Сказала бы ему, сколь радостно нам тут живется…

— Погоди. — ответила Лейла, прислушиваясь.

С улицы послышался шум дальних голосов. Под окнами кто-то пробежал, топая, и закричал:

— Валяй «во-вся». Едет!

На колокольне нестройно и всполошенно ударили в колокола.

Карета царя въехала в околицу горяновского поселения. На лужайке в конце селения карета, а за нею и вся вереница экипажей остановилась. Старожилы и питомцы толпой стояли при дороге, встречая гостей хлебом-солью. Александр Павлович вышел из кареты со свитой в блестящих мундирах и приблизился к толпе поселян. В свите царя был и родственник Хрущова Саблин. Сам «бык» шел сзади Александра Павловича, перетянутый туго шарфом, с лицом то багровым, то бледным от натуги и волнения. При встрече генералом царского поезда на границе горяновского опекунства Александр Павлович выслушал рапорт Хрущова немилостиво и не подал ему руки, а Саблин улучил минутку, чтобы шепнуть своему деверю, что на него был донос…

Тараща бычьи глаза, генерал старался зачаровать и напугать из-за спины царя своих подопечных гневным взором. Питомцам было строго заказало не становиться перед царем на колени — им это не подобало, как «царским детям». Да и Александр Павлович в последнее время морщился недовольно, видя перед собою коленопреклоненных людей.

Александр Павлович принял хлеб соль, передал ее Саблину и повернулся, чтобы итти в церковь. Вдруг вся толпа упала на колени.

Питомки заголосили, питомцы и старожилы загалдели, малолетки подали свои звонкие голоса, поощряемые щипками матерей и хозяек.

— Почему они на коленях? Что им нужно, о чем они кричат? — спросил по-французски Александр Павлович своего адъютанта Саблина…

— Они выражают радость, что видят вас, государь, — ответил Саблин.

Александр Павлович, тутой на ухо, прислушался к гомону коленопреклоненной толпы, в их воплях можно было расслышать слова:

— Как мы живем! Что за жизнь наша…

— Они кричат о своей жизни, генерал! — снова обратился, чуть улыбаясь, Александр Павлович к Саблину…

— Да, государь, — они умоляют вас посмотреть, как они отлично здесь живут…

— Хорошо!

Генерал Хрущов с лицом, лаковым от пота, указал Александру Павловичу дорогу к первой избе. У широко распахнутых ворот царя встретили хозяин и хозяйка. Хозяин держал хлеб-соль, а хозяйка жареного гуся. Во дворе, собранные со всего села, блеяли от непривычного места и от тоски по лугам овцы, мычали, попав вместо пастбища в прелый хлев, коровы, бились и ржали, кусая один другого, запертые в деннике жеребцы. В избе было чисто, но закопченный потолок выдавал, что и выбеленная печь, и выскобленные полы, и чистая браная скатерть на столе в красном углу, и жареная курица на ней с крылышками, вывихнутыми за спину рукой опытного повара — все было обман.

Александр Павлович, присев на мгновение на лавку перед столом, вышел вон из избы. На крыльце он остановился, привлеченный странным зрелищем: в разных углах двора три пары петухов ожесточенно дрались, раздувая огненные перья…

Петухи были общипанные, старые, отчаянно злые.

— Зачем они держат так много петухов? — хмурясь, спросил Александр Павлович у генерала Хрущова…

— Для хозяйства, ваше величество — растерянно ответил на неожиданный вопрос генерал. — Один не успевает! Все это самоклёвы, ваше величество, только что вылупились! А с Успенья все в горшок! Молодые петушки всегда дерутся, ваше величество!

— Чем же они их кормят?

— Отборным зерном, ваше величество. От хлеба закрома ломятся, ваше величество. Не угодно ли вашему величеству взглянуть…

Открыли амбар. Закрома казались насыпанными хлебом с верхом.

Петухи были общипанные, старые, отчаянно злые.

Во втором дворе была такая же встреча с тою лишь подробностью, что генерал поторопился послать в соседний двор сотского, чтоб посмотреть, нет ли там лишних петухов и, если есть, то лишних изловить, оставив одного. Мужик оказался подслеповат, гоняясь за петухом, перебулгачил всех кур. Царь был встречен их отчаянным кудахтаньем, а сотский, не успев укрыться, застыл на месте с добычей под полою…

— Поди сюда, братец, — позвал его царь. Что это там у тебя под полою?

— Петух, ваше царское величество.

— Для чего же ты его ловил?..

— Покоя курам не дает, ваше царское величество… Уж очень матерый петух….

— Покажи-ж нам его…

— Извольте, ваше царское величество!..

Староста отдернул кафтан и, достав из-под полы, сам удивился:

— Эна, что вышло!

В руках у него была курица…

— По-моему, это курица, — уверенно сказал царь. — Неправда ли, генерал? — обратился он для окончательной верности к Хрущову…

Генерал, холодея от ужаса пролепетал:

— Никак нет, ваше величество: это петух! К каждой десятой курице в хозяйстве питомцев полагается по одному петуху…

— Но, ведь это же курица! Странно! — продолжал настаивать царь, рассматривая птицу и начиная сомневаться сам.

— Ваше величество, — пробормотал генерал, — если угодно вашему величеству, это курица, но она числится петухом.

Свита царя столпилась вокруг, и все оторопело смотрели на птицу.

Все чувствовали, что неудержимо глупеют.

Сотский крепко держал курицу перед Александром Павловичем, протянув руки вперед, как бы ожидая, что царь примет ее в свои руки.

Курица топорщилась, квохтала, рвалась из крепких рук мужика и вдруг пропела петухом.

Александр Павлович затуманился и молвил:

— Говорят, что это дурная примета, если курица запоет петухом…

Никто не осмелился возразить. Все стоят молча. Сотский, видя, что все опечалены, осмелел и утешил царя:

— Так-то, если курица, ваше царское величество, а генерал говорит — это петух! Была бы курица, так уж верно не к добру!..

Александр Павлович повел глазами в сторону генерала.

— Петух, петух, ваше величество! — бормотал Хрущов…

Александр Павлович вспыхнул гневом и, металлически чеканя слова, переспросил горяновского управителя:

— Генерал, скажите мне окончательно: курица это или петух?

Совершенно упавшим голосом генерал прохрипел, задыхаясь:

— Курица, ваше величество!

Дурная примета, если курица запоет петухом.

Александр Павлович нахмурился и пошел со двора к своей карете.

III. О генеральше, жестоко напуганной мужиками и спасшейся от них в гардеробе, и о царском форейторе, которого забодал генерал

Лейла услыхала сквозь неистовый колокольный звон церковное пение. Дом Ипата стоял близ церкви.

Оставив Ипата одного, Лейла выбежала, движимая любопытством, на улицу. На паперти духовенство с иконами пело царю встречный стих. Карета ехала по улице к церкви шагом. За нею поодаль оберегаясь от пыли, шла свита, а с нею поникший генерал Хрущов. Лейла подбежала к самой карете и заглянула в лицо Александру Павловичу. Взоры их встретились.

Время, прожитое Лейлой среди цыган, прошло для нее не напрасно. Она переняла у московских цыганок искусство гадать и колдовать и их нехитрые, но действительные приемы, посредством которых они влияют на суеверных людей.

Встретив взгляд Александра Павловича, Лейла дико расхохоталась и, обогнув карету, провела позади ее босой ногою борозду через всю дорогу в глубокой пыли. Александр Павлович велел кучеру остановиться. Лейла со смехом убежала в дом Ипата. Александр Павлович вышел из кареты и смотрел издали на проведенную Лейлой черту. Свита дошла до черты и остановилась в глупой растерянности, не смея переступить борозду, проведенную Лейлой.

— Приведите сюда эту цыганку! — приказал царь, — скажите, чтобы не боялась, ей ничего не будет.

Свитские кинулись в Ипатов дом и привели Лейлу к тому месту, где она провела черту.

— Как тебя зовут? — спросил Александр Павлович.

— Лейлой…

— Не бойся меня, Лейла, и скажи мне правду..

— Я тебя не боюсь…

— А ты знаешь, кто я?

— Да, знаю. — Лейла опять захохотала: — Я и сама ведь «царская дочь».

— Скажи, зачем ты провела эту черту?

— Затем, что неправдой весь свет пройдешь, а назад не вернешься.

— Поясни свои слова, Лейла.

— Тебе назад нет дороги!.. Больше тебе этой дорогой не ездить!

— Так ли это? Правда-ль?

— Если хочешь знать правду, взойди в этот дом…

Лейла указала рукою на дом Ипата.

Александр Павлович последовал за Лейлой по ее указанию. Двор Ипата был загажен и запущен больше, чем все дворы, — негде было ступить ногой. Не слышалось ни мычанья, ни ржанья, ни кудахтанья и блеянья, ни петушиного пенья. Александр Павлович решительно шагнул в распахнутую Лейлой дверь. Из сеней веяло затхлым смрадом. Внутри избы Александр Павлович остановился уничтоженный: отовсюду смотрели грязь, неряшество и нищета. По запачканной сальной столешнице бегали черные тараканы и рыжие прусаки, привлеченные невероятным ароматом жареной курицы, поставленной на стол чьею-то услужливой рукой, пока Лейла выбегала. Было заранее приказано Хрущовым, на тот случай если бы Александр Павлович вздумал зайти еще в чей двор, кроме крайних изб, — немедленно нести туда задами жареную курицу и во-время поставить ее на стол. Мухи облепили курицу сплошной чернотою.

Около Александра Павловича находился сейчас уже второй его адъютант, генерал Бибиков. Саблин, видя явную немилость царя к своему родственнику, стушевался. Генерал Хрущов, увядший и унылый, стоял у притолоки, смятенный ожиданием, что его заметят, позовут и о чем-то либо спросят.

— Что это? Кто это? — спросил Александр Павлович, остановясь над прикрытым холщевой простынею Ипатом. Хозяин дома был, видимо, снова в забытьи; плечи его двигались от глубокого хриплого дыхания.

— Он болен? — отодвигаясь, спросил Александр Павлович.

— Если хочешь знать правду — смотри. — ответила Лейла, срывая со спины Ипата окровавленное покрывало… Оно уже кое-где присохло к ранам и, отрываясь, причиняло боль Ипату. Он громко застонал…

Александр Павлович, взглянув на иссеченное, истекающее кровью тело, закрыл глаза рукою и поспешно вышел из избы.

На крыльце Александр Павлович приостановился и приказал Бибикову:

— Андрей Павлович, запиши в дорожный журнал: воля моя — чтобы цыганку эту никто не трогал и чтоб заботились о ней, ты мне о ней еще напомни.

Со двора Ипата Александр Павлович прошел к церкви, морщась от оглушительного перезвона: звонари, зная, что царь глухой, звонили во-всю Ивановскую.

Толпу — старожилов и новопоселенцев сотские и десятские, управленские егеря и конюшие сдерживали поодаль. Посещение царем Ипатовой избы было видно всем издали. Крестьяне и питомцы поняли, что Лейла жаловалась царю за себя и за Ипата, и не хотели от нее в этом отстать. Прорвав оцепенение, народ сбегался к церкви. Когда Александр Павлович вышел оттуда, поднялся опять вопль и плач, но уже никто не вставал на колени; теснясь и толкаясь, толпа стремилась к царю. Александр Павлович остановился на верхней ступени в ожидании, что ему очистят дорогу к карете.

В это время к нему приблизилась нарядно одетая жена Хрущова. Она находилась в церкви, предполагая, что будет представлена братом царю. Сумрачный вид Александра Павловича, убитый вид мужа, его упорное молчание, угрюмое невнимание Саблина — все это встревожило Хрущову.

— Что служилось? Скажите же рада бога? — обратилась Софья Алексеевна Хрущева к Саблину.

— Все пропало. Курица погубила Дмитрия Александровича!

— Какая курица? Что за вздор!..

— Ты, ты — курица!.. — прошипел Хрущов на жену: — Послушался я, олух, твоих советов: «хлеб-соль, зажарим гуся, зажарим курицу!» Туда же с куриными мозгами! Эх, матушка!

Хрущова, еще не зная, в чем дело, решилась спасти мужа. Она не знала иного средства, как упасть на колени перед Александром Павловичем.

— Что вам нужно, сударыня, встаньте, — произнес Александр Павлович, делая вид, что хочет поднять даму. Хрущову подхватили под руки Бибиков и Саблин с двух сторон и поставили на ноги.

Толпа у паперти притихла.

— Говорите!

— Ваше величество! Мой муж никого не тронул пальцем, мужики наговаривают на него напрасно…

— Это дело вашего мужа, сударыня…

— Ваше величество! Я хочу разделить его вину, если она есть… Он так заботился о них…

— Врет, курва! — громко выкрикнул кто-то из толпы.

Александр Павлович отвернулся от Хрущовой и нерешительно начал спускаться вниз к карете. Сотские и егеря с трудом пробили дорогу в толпе; царь, изменяя своей горделивой осанке, юркнул в карету, как полевая мышь в нору.

Кучер погнал коней. Мужики падали, цепляясь за колеса, хватая под уздцы лошадей, и гнались за каретой с криком и свистом. Между опекунскими егерями и питомцами поднялась драка. Не проехав так и полверсты, карете пришлось остановиться. Александр Павлович вышел из кареты. Толпа сгрудилась и затихла.

— Дайте мне одного, с кем бы я мог говорить, а прочие все молчите.

Из толпы выпихнули древнего старожила..

— Я вижу, вы чем-то недовольны. Скажи мне, старик, ведь, ты барский, а не питомец?

— Точно, барский!

— За кем же лучше жить: за мною или за барином?

— За барином, милый, жить было куда способней, чем за тобой.

— Почему?

— Да там мы работали три дня в неделю, а теперь мы не видим и праздников: и на казну работай и на этих вот рукосуев работай. Нагнали к нам неспособного народу, зовут себя «царскими детьми», да чай поди, где тебе столько наплодить? Чьи они дети — прах их знает, а мы и на них работай и на управителя работай. Замаялись в корень… Возьмем генеральшу…

— Говори короче! — нетерпеливо сказал Александр Павлович.

— Я могу и вовсе помолчать. Ты спрашиваешь, да и мир велит, вот я и говорю. А ты не ленись, выслушай. А не то я и замолчу.

Обиженный старик замолк.

— Говори, Андрон. Все высказывай, — зашумели из толпы.

— Ну, говори, старик, — покоряясь неизбежной участи, согласится Александр Павлович: — говори все до конца.

— Так слушай и не сбивай… Замаяли, говорю тебе, нас: себе нет времени ни посеять, ни убрать. А «бык» нас сечет и за дело и без дела…

— Кто же это бык?

— А вон он позадь тебя стоит — управитель наш опекунский: прозванье его «генерал Хрущов», а наши бабы его «быком» зовут, не иначе!

— За что же?

— Да истинно он бык. С супругой своей обязанность исполняет, а питомкам тоже нет от него покою. Придет в избу, «царского сына» по щекам — «пошел вин!» Товарища и товарку тоже коленкой; малолеток за уши, а сам и располагается в дому за хозяина…

— Довольно! — остановит Александр Павлович старика и, обратись к толпе, крикнул:

— Хорошо! Я разберу, дети, это дело! Ступайте теперь по домам… Вы, генерал, — обратился Александр Павлович к Хрущову, — поедете за мной, а ты, Саблин, из города вернешься сюда и разберешь все подробно.

Провожаемый нестройными криками толпы поезд Александра Павловича выехал за околицу горяновского поселения. Генерал Хрущов, совсем погашенный и унылый, плелся в хвосте поезда на своей тройке; он даже не посмел проститься с женой и знал, что из ближнего города его посадят в тележку с фельдъегерем.

Горяновские поселенцы, видя, что генерала как бы арестовали, праздновали победу. Толпа на улице бушевала: «Наша взяла!..» Явилось вино. Кто-то дал намек: «„Быка“ увезли, а курва осталась. Чего мы смотрим, братцы?»

— Вали, товарищи, в контору — довольно там на нас писали!

Толпа привалила к дому управителя с криками угрозы. Бабы били в ведра и заслоны. Прислуга бежала из дома, оставив все на произвол разъяренной пьяной толпы. В окна полетели камни. Из конторы выкидывали счетные книги и рвали их в клочья. Хрущова долго металась по безлюдным покоям, ища убежища, и в испуге забилась в большой гардеробный шкаф.

Толпа вошла в дом, переломала всю мебель, выбросив обломки вон, зеркала были разбиты вдребезги в первую очередь.

Так бывает всегда при погроме, ибо человеку в ярости нестерпимо видеть свое звериное лицо. Потом принялись уничтожать барскую утварь. Добрались до сундуков и шкафов и в одном из них нашли Хрущову. Генеральша сидела в шкафу, притаясь…

— Ну, крыса, выходи! — крикнул генеральше мужик, хлопая шкафной дверкой… — Эй, братцы! — крикнул мужик: — Гляди, крыса в шкафу сидит…

Генеральша не шевельнулась. Ее взяли и дернули за руку. Она повалилась из шкафа, как кукла.

Народ отпрянул. Генеральша была мертва.

Покинув мертвую там, где ее нашли, толпа поспешно разбежалась. Наступала ночь. С обратным ямщиком пришло известие, что генерал Саблин ведет из города в Горяново военную команду. Народ забился в дома. Ночь накрыла Горяново всепокрывающей тьмой. В поселении никто не спал, но в домах не вздували огня.

Солдатам велено было войти в Горяново тихо и стать около домов у окон и дверей, чтобы никто не мог уйти. Так и поступили. Все Горяново оказалось арестованным. А кто почитал себя особенно виноватым в бунте и погроме, те убежали еще до прихода военной команды и укрылись в лесу и среди болот.

Саблин, обескураженный внезапной смертью своей сестры и все еще не веря очевидности, требовал от опекунского доктора невозможного: чтобы тот привел мертвую в чувство. По внешним признакам доктор определил смерть от разрыва сердца. Вернуть Хрущова было невозможно. Его опасения оказались справедливыми: тотчас по приезде в город, Хрущову был вручен приказ с перечислением в армейскую пехоту и высочайшее повеление следовать немедля к месту новой службы в Дагестан.

Утром Саблин послал вслед Хрущову эстафету с известием о смерти жены. В зале над покойницей при свете восковых свечей дьячок читал псалтырь. Саблин разослал по соседним селам за понятыми, а в городской острог за опытным кузнецом, кандалами и колодками.

Саблин считал, чти искру бунта зажгла Лейла, но не осмелился что-либо против нее предпринять — Александр Павлович стал суеверен и, наверное, надолго запомнит колдунью.

Ранним утром арестованных привели в зал, где на одном столе под образами покоилась Хрущова, а на другом, поставленном посредине, лежали деньги, десяток яблоков, новый шелковый платок и три пары лозовых розог.

Вид гроба, по расчету Саблина, должен был пробудить в бунтовщиках совесть, розги — ужас, а соблазнительные подарки — поощрить к предательству.

Прибывший с военной командой чиновник казенной палаты приступил к следствию в присутствии генерала Саблина. Следователь указал на стол:

— Тот, кто укажет нам главного бунтовщика, получит вот эти деньги и подарки, если же вы не выдадите его, то мы всех вас поголовно пересечем.

Ни гроб с покойницей, ни подарки не оказали действии. Арестованные, угрюмо потупясь, дружно молчали. Тогда Саблин измыслил другое.

— Дайте нам, — сказал он, — одного умного человека, чтобы нам поговорить с ним, чем же вы недовольны.

— Это вот дело! — ответили из толпы. — Гузно, выходи-кось. Ты вечор ладно с царем разговаривал… Он у нас, ваше высокое превосходительство, говорок!

— А что-ж и пойду! — ответит Гузно, выходя к столу. — Спрашивайте, о чем хотите.

Вид гроба должен был пробудить совесть, розги — ужас, а подарки — поощрить к предательству.

Старика увели. Следователь и Саблин ушли его допрашивать. Через несколько времени Саблин вернулся к арестованным и говорит:

— Дайте мне еще одного. Этот бестолков.

— Умней Гузна у нас нету!

— А он говорит, что есть-де толковей его: Василий Былинка… Давайте его.

Толпа арестантов дрогнула от смеха.

— Вот это верно!

— Васька, да неужели и ты, шут, здеся?..

— А где же мне быть-то…

— Ну, выходи. Это правильно. — Былинка куда умней, умней Былинки у нас сыскать нельзя.

Арестанты пропустили вперед Былинку. Перед грозным генералом предстал тонкий, точно былинка, малолеток. Глаза его светились весельем. Чистая холщевая рубашка на нем под самыми мышками подпоясана лычком, а синие домотканые штаны хватали чуть пониже колен. Босые ноги парня были белы и чисты.

— Пожалуй, ваше высокое превосходительство, — задорно крикнули из толпы — это он и есть!

— Кто «он»?

— Да главный-то бунтовщик…

Опять ропот смеха пробежал в толпе арестантов.

— Дяденька, дай яблочко, — жалобно проговорил Былинка, глядя на приготовленные предателю подарки.

Саблин понял, что к нему, смеха ради, выслали дурачка.

— Добро же! — вскричал генерал. — Так вы еще думаете со мной шутки шутить? Я вам покажу, какие со мной могут быть шутки! В колодки его!

Былинку увели и заковали в колодку. После этого ни старожилы, ни новопоселенцы ничего не хотели говорить. Их выгнали под конвоем на площадь. Саблин сам выбрал, судя по дерзкому виду, — кто смотрел прямо в глаза, не поникая под взглядом генерала, — двадцать пять человек. Этих заковали в кандалы. Закованных тотчас поведи в острог. Прочим же набили колодки на шею, перевязали назад руки и с понятыми отправили пешком по разным окрестным деревням с крепким наказом стеречь их и никуда не отпускать до нового распоряжения.

Поезд царской жены следовал за поездом Александра Павловича через три дня. Саблин знал наверное, что питомцы будут жаловаться и ей. Генерал устроил с помощью понятых и солдат большую облаву: тех, кому удалось заранее скрыться, искали везде — днем обошли все гумна, лес и болота, ночью шарили с фонарями. Никто не попался. Саблин больше всего опасался, что жаловаться теперь будут женщины в надежде, что они скорее найдут дорогу к сердцу чувствительной супруги Александра Павловича. Поэтому Саблин распорядился всех баб запереть в избах, а к окнам поставил понятых с наказом: «Если какая посмеет выглянуть или что закричать — бейте в рыло». Смену лошадей под царицу назначили в пяти верстах от Горянова, о чем поселенцы узнали поздно. Лошадей переменили, поезд тронулся скорой рысью — царице осторожно сообщили, что питомцы в Горянове шалят. Напрасно горяновцы, опоздав с прошением, бежали вслед царицыной карете и не могли догнать. Делу помог Генерал. Мирское стадо паслось близ дороги. Генерал издали увидел необычный поезд. Форейторы, фурьер и гусары царицыной кареты были одеты по новой моде в ливреи с короткими плащами из красного сукна в гербовой яркой оторочке. Средь придорожной зелени плащи нестерпимо для взора Генерала сверкали. Бык взревел и, нагнувши голову, галопом кинулся навстречу карете. Передняя в цуге пара лошадей, испуганная Генералом, смаху остановилась. Мальчишка форейтор в испуге соскочил с лошади и пустился бежать прочь. Генерал за ним погнался, настиг и принялся бодать, перекатывая по земле… Царица лишилась чувств. Питомцы с прошением настигли карету и упали перед нею впрах на колени. Один из просителей держал на голове бумагу. Около царицы суетились слуги и лекарь, приводя ее в чувство. Саблин приказал схватить просителей, связать и, заткнув им рты, чтобы не кричали, положить в кустах.

Тем временем мальчика отняли у Генерала. Пастухи загнали быка головой в густой чапыжник. Распутали упряжь цуга и, кое-как приведя в порядок, тронулись дальше, везя полумертвую от испуга царицу. По улице Горянова карета промчалась вскачь, сопровождаемая бабьими воплями из распахнутых окон и отчаянной руганью сторожей.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

УТОПЛЕННЫЕ ЦЕПИ

I. О «царском сыне», который лег поперек улицы, дабы прекратить на ней всякую езду

В конце 1825 г. Александр Павлович умер в Таганроге. У него не было прямого наследника. Короне надлежало перейти к брату царя Константину. Тот отрекся, и царем приходилось быть второму брату Николаю. Произошло краткое междуцарствие; пользуясь им, северные и южные тайные общества подняли восстание. В Петербурге 14 декабря восстали, руководимые Северным тайным обществом, гвардейские полки, требуя конституции. Под влиянием участников Южного тайного общества взбунтовался Черниговский полк. И в Петербурге, и в провинции восстание было подавлено. Вожаки декабрьского восстания принадлежали к служилому дворянству, многие были гвардейскими офицерами. Новый царь Николай Павлович жестоко наказал восставших. Главные вожди восстания были казнены, остальные сосланы в далекие края Сибири. Восстание декабристов весьма озаботило Николая Павловича. Везде искали корней и признаков вольномыслия, причин и возбудителей недовольства.

Перебирая случаи возмущений, вспомнили и о горяновских питомцах. Своим поведением они подавали пример окрестным крестьянам. Те рассуждали: «Если уж „царские дети“ бунтуются, то нам и бог велел». Новый управитель от Опекунского совета, назначенный вместо Хрущова, немец Лоде был не менее жесток, чем прежний, по отношению к крестьянам и питомцам. Наказания при нем не прекратились. Однако Лоде получил инструкцию не маять питомцев казенной работой, следовательно поселенцы выиграли от первого бунта и начали еще выше носить головы. Питомцы и старожилы, разосланные во время бунта по деревням и посаженные в острог, были постепенно возвращены в Горяново. От кого, неведомо, бывшие в остроге набрались еще большего своеволия и говорили, что скоро не будет ни рабов, ни господ — все будут вольны. Наказания теперь вызывали со стороны питомцев прямые угрозы.

Вместе с приказом о своем назначении Лоде получил коротенькую меморию о том, что среди питомок Горянова существует почитаемая цыганкой питомка Леонила Дурдакова, по прозванью Лейла; эту цыганку умерший царь отметил особым вниманием при посещении Горянова, а уезжая, запретил ее наказывать и словесно завещал всячески оберегать. Вместе с тем, Лоде обязывался меморией внимательно наблюдать за поведением Лейлы, чтобы преимущества, ей дарованные, не давали повода к возмущению других питомок. Меморию надлежало хранить в тайне. Однако же через письмоводителей опекунства тайное сделалось явным — о секретном приказе узнали питомцы и сама Лейла; она еще более уверилась в том, что судьба ее чрезвычайна, а среди питомок-хозяек зависть к Лейле вызывала недовольство их собственной печальной судьбой.

Лейла чуждалась хозяек. Да и понятно. У тех и от милых и от немилых мужей пошли дети, а с ними заботы и тяжелый материнский труд. У Лейлы не было детей. Иные из питомок глумились над ней, завидуя ей в том, что она бездетна. Зато среди незамужних товарок и подрастающих девочек-малолеток Лейла нашла себе верных подруг. Старше многих летами — в хороводе, в песне, в пляске Лейла была моложе всех. Если на горке пляшут, то уж Лейла тут. Если поют песни, то уж голос Лейлы покрывает хор. Она скоро переняла у старожилок старинные смоленские песни и сделалась у Горяновских девиц «краснопевкой», нечто вроде хорового регента, солиста, уставщика и запевалы. Многие холостые товарищи по Лейле вздыхали и добивались ее любви — она отвечала со смехом: «Полно-ка, милый друг, я замужем». А если ее корили завистливые бабы за то, что она гуляет с девицами и молодицами по ночам, то отвечала: «Полно-ка, милая хозяйка, я не баба, а девица — сама себе царица».

Ипат совсем бросил хозяйство, неделями пропадал, спутался с цыганами, барышничал лошадьми, а может быть, и воровал их где-либо подальше от своих улусов, чтобы не плодить злобы в соседях. Бывало так, что ворочался он на новой тройке и в сбруе с набором и бубенцами и привозил Лейле богатые подарки, дорогое вино и небывалые яства. Тогда Лейла собирала в свой запущенный дом товарищей и товарок: тут поднимался на всю ночь пляс, песни и пьяная гульба. Подарки, привезенные Ипатом, переходили в руки товарок. «Пляши, Ипат! — кричала Лейла, — может быть, и допляшешься!»

После нескольких дней и ночей разгула Ипат являлся полубезумный в контору и умолял управителя: «Если с ней ничего не можешь сделать, сделай что-нибудь со мной! А то я натворю, что и сам не знаю!»

Ипата запирали под арест в трубной, а часто при том и били. Отсидев несколько дней на хлебе и воде, Ипат говорил: «Довольно!» Его выпускали. Угрюмый и молчаливый он проводил несколько дней дома, что-то пытался ладить по хозяйству, но все у него выпадало из рук — топор, веревка, вилы, цеп. Тогда взяв в руки кнут и свистнув им в воздухе, Ипат кричал товарищу: «Запрягай!» Товарищ спешил исполнить приказание хозяина. Лишь лошади готовы, вскочит Ипат на облучок, свистнет, гикнет — и опять пропал на неделю…

Так сложилась жизнь питомцев в горяновском поселении. Она была совсем не похожа на ту образцовую во всех отношениях жизнь, какую им думали устроить опекуны. По слухам, доносам и рапортам управителей, горяновское поселение представлялось очагом неистового бунта. Но круто поступить с питомцами было невозможно. Мария Феодоровна в рескриптах своих продолжала осыпать питомцев милостями, а когда с нею попытались осторожно заговорить о горяновскнх происшествиях, она не хотела верить.

Выход был найден: горяновским питомцам приготовили ссылку — их решили всех разом переселить в саратовскую глушь.

Для нового поселения было выбрано место — близ Волги и Саратова, на горной стороне. Тут Лоде выбрал большой участок из владения города, мерою более двадцати тысяч десятин. Городу заплатили не деньгами, а билетами сохранной казны. Участок состоял из никогда еще не паханной степи и векового леса. На купленной земле предполагалось поселить не только горяновцев, но и новых питомцев с тем, чтобы на каждую душу приходилось 15 десятин. Горяновские питомцы должны были быть первыми засельщиками новых колоний воспитательного дома.

На устройство питомской колонии ассигновали достаточно средств. У Лоде и его помощником даже нехватало возражения, как и куда заколотить деньги. На приобретенном участке было не мало удобных мест для поселения. Лоде выбрал, словно нарочно, такое место, которое потребовало больших работ — с оврагами, лесом и даже небольшим болотом, что в той местности редкость. Здесь-то Лоде и решил устроить центральный поселок для питомцев из Горянова. Лес по оврагам вырубили. Овраги засыпали и выровняли место. Для спуска болота нарыли канав, а осушенную площадь определили под свалку строительного мусора. Много хлопот строителям доставлял большой родник в вершине оврага. Студеный ключ бил такой сильной струей, что на нем Лоде советовали поставить водяную мельницу. Но по плану, невдалеке от ключа предполагались общественная рига и гумно. Лоде опасался, что питомцы, работая в риге и вспотея, станут пить холодную воду и будут простужаться. Поэтому ключ загрузили камнем и засыпали землей. Ключ несколько раз прорывался, его усмиряли новою засыпкой, и, наконец, ключ затих и ушел под землю, найдя себе иную дорогу. О ключе вспомнили потом, когда начали рыть для поселения колодцы — в них вода оказалась горько-соленая, а в речке Идолге вода летом зацветала и портилась. Пробовали, спустя время, отыскать уничтоженный родник и не могли.

Поселение строилось по аракчеевским образцам. Если на месте, намеченном для дома, приходилась низинка, то под дом ставили настолько высокий кирпичный фундамент, чтобы окна домов шли по улице ровно, а коньки крыш находились точно в одном уровне — по нитке. Для управления построили великолепную усадьбу — четырехэтажный дом для управления, отдельные дома для управителя, для пожарной команды, школу и мастерские. К усадьбе примыкали солидно построенные службы — коровники, конюшни, птичники. Построена была церковь, четыре бани, склад и хлебный магазин, кузница, слесарня и на речке мельница. Позади дома управляющего заведен фруктовый сад с теплицею и парниками. Улица в поселении была шириною чуть не в полверсты, дом от дома отделялся большими прогалами: два дома составляли квартал; широкие проулки разделяли квартал; каждые два дома имели в отдалении на улице хлебный амбар, разделенный пополам. Все вообще постройки новой колонии были произведены необыкновенно добросовестно. Так солидно в ту пору не строились даже в городах купцы. Там, где надо было положить доску, клали полубрусину. Железные крючья, петли, болты и все тому подобное было в два раза толще, чем нужно. По обеим сторонам улицы вымостили кирпичом широкие гладкие тротуары, насадив по их бокам бульвары из берез и лип.

К приезду питомцев щепу и мусор подобрали, улицу вымели. Нанятые немцы-колонисты ранней еще весною подняли степь и посеяли для питомцев пшеницу, рожь, овес и просо. Ко времени приезда питомцев хлеба уже колосились. Наняли и поселили при управлении кузнецов, слесарей, бондарей, колесников, портных, сапожников и плотников. Под большою вывеской с изображением пеликана открылась кредитная касса, на складе которой имелись масло, соль, мыло, сальные свечи, деготь, колеса, топоры, косы, серпы, ткани, тесьма, нитки, иголки, кожевенный товар и пр., и пр., и пр. — все, что нужно в хозяйском быту.

Горяновским питомцам велено было продать все движимое имущество и скот, кроме лошадей. Весною питомцы тронулись на новое жительство.

Генерал был в полном расцвете сил. Горяновские хозяйки не захотели с ним расстаться, желая получить от него приплод и в новом стаде. Быка решили гнать с собой в Саратовскую губернию. Генерал ни за что не хотел итти привязанным за телегой. Его пришлось гнать впереди всего обоза — он привык ходить впереди стада. Пыль ему была несносна. А если Генерал среди пути-дороги решал отдохнуть, то уж его нельзя было заставить итти ни кнутом, ни палкой. Тут же, подчиняясь Генералу, становился табором и весь обоз переселенцев.

Это было не обычное крестьянское переселение, а какое-то торжественнее шествие. Впереди обоза сновали верховые сотские и десятские, предупреждая о приближении питомского каравана. Еще дальше скакал, устраивая все, что нужно, местный капитан-исправник…

Встречному обозу сотские махали и кричали:

— Прочь! Сворачивай с дороги! Питомцы едут!

Изумрудные травы, по мере того, как караван питомцев уходил дальше, к югу и востоку, серели. Это не нравилось Генералу. Он все чаще останавливался и, обернувшись назад, грустно мычал. Весь питомский поезд останавливался вслед Генералу. К нему собирались хозяйки и, жалея быка, судили и рядили о том, много-ль радости ждет их на новом месте. Однажды бык совсем заупрямился и повернул обратно. В караване произошло смятение. С передовых возов кричали:

— Поворачивай обратно!

Ипат вез Лейлу и товарищей своих с малолетками на большой телеге, запряженной тройкой в колокольцах и бубенцах. Все питомцы ехали принарядившись, как на ярмарку. Лейла была в этот день в новом красном сарафане. Увидев что Генерал повернул обратно, Лейла соскочила с повозки и поманила быка за собою. Привлеченный красным цветом сарафана, Генерал пошел за Лейлой, а вслед им двинулся снова и весь обоз. С той поры, лишь Генерал остановится, вспомнив изумрудные горяновские луга, кликали Лейлу — и бык послушно следовал за ней. Народ сбегался смотреть на дивный караван. Молва далеко опережала питомцев — идет-де пригожая цыганка в красном сарафане сборами, а за нею матерый бык, и ведут за собой несчетное число кибиток с каким-то народом; сидят люди на телегах, важничают, поют веселые песни — видно, сыты и пьяны…

Генерал пошел за Лейлой.

Земли дальше к югу сделались пустынны. Открылись бугристые степи, еще не знавшие плуга, покрытые высоким ковылем. Близилась Волга — и вот она, наконец, блеснула вдали в тумане синим стеклом…

На границе новых владений питомцев встретил опекун Арсентьев, в придворном мундире, в ленте, звездах и орденах. Он поджидал обоз новопоселенцев на дороге, окруженный служащими нового управления, и держал в руках хлеб-соль. Тут же был и управитель Лоде.

Генерал в это утро был особенно не в духе, и Лейле пришлось вести его за собой с раннего утра. Арсентьев был удивлен, что впереди обоза идет к нему навстречу цыганка, хотя и запыленная и грязная, но прекрасная собою, а за нею следует бык.

Лейла, подойдя к Арсентьеву, остановилась. За нею остановился и Генерал, а за Генералом стал и весь обоз. Питомцы не слезали с телег, кричали, пели песни, галдели, играли на гуслях и балалайках, пиликала из одной кибитки даже редкая еще и новая в то время гармония.

Опекун стоят в недоумении, напрасно ожидая, что к нему соберется из обоза народ. Он спросил у Лоде:

— Что это за цыганка?

— А это, ваше превосходительство, и есть та самая ведьма — невенчанная Лейла — она же Леонила Дурдакова, — объяснил управитель.

— Добро пожаловать! — начал опекун приветственную речь, обращаясь к Лейле.

Лейла рассмеялась, отступила в сторону и махнула Генералу подолом сарафана. Опекун оказался лицом к лицу с Генералом. Бык был рассержен. Слова приветствия замерли на губах опекуна. Генерал же, гневно нагнув голову и наставив рога, двинулся на блестящую толпу чиновников в нарядных мундирах. Опекун уронил из рук блюдо с хлебом-солью и, повернувшись, побежал по дороге к новой колонии. За ним, охваченные глупым испугом, кинулись все чиновники, а Генерал погнал их, скача с ревом по дороге.

И след за Генералом, нахлестывая лошадей, пустились с гамом и криком питомцы. Лейла правила сама тройкой, стоя в передке кибитки. Ветер развевал ее кудри, широкие полы сарафана хлестали по ветру, подобно флагу. Лейла вскрикивала и весело хохотала…

Охваченные глупым испугом, двинулись все чиновники.

На площади, перед домом управления новой колонии шумный обоз остановился табором. Генерала загнали в помещение для производителей, где он с удивлением увидел себя в обществе еще нескольких породистых быков. Они встретили гостя дружелюбным мычаньем. Арсеньтев, кое-как оправясь от испуга, сказал-таки затверженное приветствие, перецеловался со всеми хозяевами и предложил им тут же метнуть жребий — кому в каком доме жить.

Затем опекун ввел каждого хозяина с ею домочадцами в доставшийся по жребию дом. Дома были занумерованы по порядку и к каждым воротам прибита доски с номером. Все печи были к приезду питомцев вытоплены, и в каждом доме был приготовлен обед. Как и в Горянове, для каждого хозяйства было привезено и уложено в доме все новенькое: топоры, пилы, аксы, косы, серпы, долота, буравчики, пешни, ломы, клещи, молотки и пр. На дворах — рабочие фуры, праздничные фургоны, плуги, парная упряжь, по-немецки, без дуг, плуги и тяжелые бороны. Для каждой хозяйки кадки, боченки, бочки, корыта, сита, решота, чугуны, горшки, ухваты, сковороды, сковородники, сто иголок, моток ниток, кусок мыла — и опять, как раньше — новый гребень и зеркальце. На каждом дворе в хлеве стояло по четыре коровы, в закуте — по десяти овец с бараном, а по двору гуляли десять кур с петухом. Словно повторился однажды уже виденный сон.

На другой день по приезде колонистам выдали из кредитной кассы месячную пропорцию: на дом по два пуда муки, по десяти фунтов круп и по три рубля денег на человека. Кроме того, было объявлено, что в течение года будут выдавать на дом в день по два фунта мяса и по фунту масла: в скоромные дни — коровьего, а в постные — конопляного на каждое лицо, в том числе и на детей, даже грудных.

В положении о питомцах было сказано: «Питейные дома запрещаются в поселениях питомцев на вечные времена», но в трех всего верстах от поселка Мариинской колонии, названной Николаевским Городком, была населенная украинскими выходцами деревня Кувыка, а там — питейный дом с двуглавым орлом. Никто не мог запретить да никто и не запрещал питомцам пить вино, привезенное оттуда, или ехать пить туда. Пьяное разгульное веселье началось в Николаевском Городке с первого же вечера после водворения.

Дав питомцам отдохнуть, им задали первый урок — покос травы на степных лугах. Невиданный ковыль, выше пояса ростам, оказался не по силам косцам, привыкшим к шелковым муравам северных лугов. Артели питомцев под огненным июньским солнцем бились с непокорной травой, как с неприятелем, и пали в неравной борьбе. Через три дня все питомцы бросили покос и послали жалобу в опекунский совет на упорные травы. Вскоре пришел с нарочным ответ, чтобы вместо степных трав питомцы косили в поемных лугах по речке Идолге. С той поры окрестные крестьяне стали, посмеиваясь, говорить про питомцев и им в глаза:

— Да чем же на вас угодить, если вы и на ковыль поливали просьбу?

Чтобы приучить питомцев пахать новые земли, наняты были немцы-колонисты в руководители — на каждые десять дворов по одному учителю. Плуги для питомцев заготовили троечные. Но и тройкой поднимать новь было непосильно. Степь можно было поднимать только воловыми украинскими плугами, а волов и таких плутов заготовлено не было. Питомцы побились над землей и бросили пашню. Управитель, вынужденный беспомощностью поселян, отдал пашню нови хохлам из деревни Кувыки за первый урожай, с тем что оборот или, что то же — перелог на следующий год будут пахать конными плугами уже сами питомцы. Такое начало пришлось наруку питомцам — они потом стали сами, не спрашиваясь управителя, отдавать свою пашню исполу вперед за несколько лет, а то брали за землю и деньгами, а деньги пропивали в первую же неделю.

Вокруг Николаевского Городка построили еще несколько селений по тому же образцу. Их жизнь сложилась точно так же. Из Москвы присылали на каждый дом пару питомцев — хозяина и хозяйку, женатых. Им давали даровых работников — товарища и товарку и малолетков — мальчика и девочку. Вновь прибывающие питомцы присматривались к тому, как живут прежние: горяновские питомцы на положении старожилов — давали тон всей жизни питомских колоний. Товарищей и малолеток хозяева почитали своими крепостными. После бунта в Смоленской губернии хозяев перестали наказывать зауряд, зато по одному слову хозяина или хозяйки больно доставалось товарищам и малолеткам. Из Москвы прибывали вновь не прежние заносчивые люди: зазорных младенцев теперь приносили в воспитательный дом тысячами. Изменилось к ним и отношение попечителей. Уже никто не тешил брошенных грудных детей мечтою о каком-то особенном, «высоком» происхождении и надеждой, что объявится, раскаясь, мать или отец — и тогда жалкая судьба питомца разом перевернется.

Меченых детей среди приносимых в Воспитательный дом больше не встречалось. О том, чтобы давать каждому новому питомцу образование, более не думали. Большая часть питомцев вырастали в голоде и холоде по деревням. Получая деньги за воспитание, крестьяне выжимали все силы из питомцев на работе — кто из питомцев выживал, те вырастали крепкими работниками. Это новое поколение питомцев смотрело на старших питомцев Мариинской колонии с усмешкой, а с паханой уже степью они справлялись легче, дело у них спорилось. Старожилы со своей стороны бранили их мужиками. Опекунство принуждено было поддерживать не новых, лучших, а старых, худших хозяев. Пропьёт «царский сын» лошадь, идет к управителю — жалуется, что теперь у него осталась только тройка рабочих коней и хозяйство должно притти в упадок. Управитель приказывает выдать хозяину новую лошадь… Обретает дарового коня «царский сын» и ведет к себе. А навстречу ему едет в фургоне второй «царский сын». «Тпру! Кто идет?» — «Царский сын». «А кто едет?» — «Тоже». — «Ну, давай, братец, поцелуемся. Что это у тебя, братец, никак новый конь»? — «Да вот новую скотинку выдали!» — «Так приворачивай к дому номер сорок семь». Забыв о том, куда ехал, встреченный «царский сын» приворачивает к дому номер сорок семь. «Хозяйка! — кричит еще со двора хозяин: — подавай вина на стол. Нового коня привел». — «А это кто же с тобой — что-то не признаю?» — «Да и сам его первой вижу…» — «Я из Мариинского Городка». — «Садитесь, братец, гостем будете…»

Начинается пир, а в пиру разговоры о статьях новой лошади. Гость хвалит. Хозяин не желая уступить гостю в любезности, говорит, что он готов сменять новую лошадь на любую из упряжки гостя. Ударяют по рукам, и гость теперь посылает за вином — ставит могорыч. Лишь вино приходит к концу, гость начинает хвастать какой-либо статьей из своего хозяйства. Не видя и не зная, хозяин говорит: «Давай меняться. Бери любую у меня!» Гость согласен. Опять ударяют по рукам, и ставит могорыч хозяин. После коров сменяются баранами, петухами… Всем в хозяйстве разменялись. Больше меняться нечем. Хозяин говорит: «Давай меняться товарищами?» Каждый начинает выхвалять своего товарища и просит придачи. Если договорятся, идут в управление за дозволением сменяться товарищами. Обычно мена утверждалась — и тут начиналось пьянство на неделю.

Эти мены еще более утверждали хозяев в том, что товарищи и малолетки их крепостные.

На самом же деле, по смыслу положения о питомцах, все они были равны между собой. Старшие по летам признавались хозяевами как более опытные, младшие — отдавались им в руководство и должны были со временем сделаться тоже хозяевами. Для этого нужно было заслужить хороший отзыв от хозяина, что и заставляло товарищей угождать хозяевам и пресмыкаться перед ними. Они выносили и кабалу, и побои, и все издевки, чтобы скорей освободиться. Сделавшись хозяевами, товарищи ничуть не делались лучше своих хозяев по отношению к товарищам и малолеткам и порою были к ним еще более жестоки и больше над ними мудровали. Колотит малолетка и приговаривает: «А, ты плакать?! Не смей! Нас били и плакать не велели!» Полунагие, избитые, голодные малолетки до поры до времени безропотно несли свою тягостную долю и у тех, кто хозяйствовал, и у тех, кто пропивал полученное даром добро.

Земли у питомцев было так много, родила она так хорошо, что было что свезти на базар даже у тех, кто, сдав пашню за половину урожая, проводил время в пьяных потехах. Вот хлеб обмолотили и ссыпали в амбар. Хозяин приказывает: «Насыпать к завтраму пять возов пшеницы, мы с хозяйкой едем в город». До света товарищи и малолетки готовятся к отъезду — наладят телеги, насыплют хлеба и увяжут воза, запрягут, для хозяина с хозяйкой закладывают выездного рысака в нарядный фургончик. Когда все готово, будят хозяина с хозяйкой и докладывают: «все готово, хозяин!» Хозяин с хозяйкой выходят на крыльцо, видят, что все готово, садятся в тележку, малолеток открывает ворота, и хозяин во всю мочь пускает своего рысака. За хозяином потянется его обоз. В Саратове на хлебном базаре хозяевам не надо было ждать прибытия медленных возов. Около базара на Острожной улице у питомцев было свое подворье. Еще не успел хозяин въехать во двор, а уже базарные мартышки вьются около, дают вперед задаток по вчерашней цене, а хлеб будут принимать натурой — полный расчет вечером по нынешней цене, какую сделает базар. Стоит ли ждать вечера, скажем, из-за копейки на пуде? Хозяин берет задаток — не малую сумму денег, считая за пять возов. А уж трактиры при базаре, не глядя на ранний час, гудят пьяными голосами; играют заводные машины; на раскрытых окнах в клетках канарейки, а краснорядцы еще до звона к ранней распахнули на Верхнем Базаре свои лавки, и из раскрытых дверей пахнет приятно новым ситцем… Хозяин отправляется в трактир, а хозяйка, получив на руки половину задатка, — по модным, суровским, обувным и галантерейным лавкам.

К полудню в осенний базарный день на улицах Саратова можно было видеть гуляющих «царских сыновей». Они творили всяческое безобразие, придирались к прохожим, пели бесшабашные песни, разбивали ренсковые погреба. Полиция бездействовав. В одном из рескриптов Марии Феодоровны говорилось: «Если кто из питомцев или служащих в ведомстве воспитательного дома найден будет в городе пьяным, в безобразном виде или валяющимся на улице, то полиция не имеет права такового брать в часть, а должна отвезти его на питомское подворье, дабы заведение моих детушек отличить от всех других заведений». Был такой случай, что один хозяин из Николаевского Городка напился пьяным до того, что лег поперек мостовой в Немецкой улице и кричал: «Никто не подступайся! „Царский сын“ лежит! Запрещаю всякую езду по улице». Бывшие с пьяным и другие питомцы только смеялись, ожидая, что станет делать с безобразником полиция. Квартального он не слушал. Собралась толпа, и народ смеялся над полицией. Наконец приехал на дрожках частный пристав и, видя безобразие, приказал взвалить пьяного в свой экипаж и повез его в часть. Питомцы с криком и гамом побежали к опекунскому управлению. Дали знать и на базар и на подворье. Оттуда прискакали хозяева на лошадях. Узнав, в чем дело, вызванный по требованию питомцев управляющий вспылил и побежал в часть. Вскочив в канцелярию, первого чиновника, какой попался, управляющий бац в рыло кулаком: «Как ты смел, такой-сякой, — взять в часть питомца? Да ты знаешь ли, кого в части держишь — „царского сына!“ Да я тебя в Сибирь сошлю!» Чиновник объяснил, что он никого не сажал и никого не держит в части и дело его совсем не то: он только пишет виды на жительство. Питомца же забрал лично сам частный пристав. Управляющий отправился к приставу и ему наговорил грубостей, потребовав, чтобы питомца тотчас выпустили, что и было сделано с большими извинениями со стороны пристава.

II. Истина о птице пеликане, будто бы питающей в случае нужды птенцов своих мясом, вырванным из собственной груди

В развеселом и разгульной жизни от питомцев в Мариинской колонии не отставало и начальство. В доме управителя — вечный пир горой и дым коромыслом. По делу и без дела в Николаевский Городок наезжали чиновники из столицы и из Саратова и предавались необузданному пьянству и разврату.

Управителей меняли часто: служба эта была столь же выгодной, как тогда в интендантском или инженерном ведомствах. Пожив вволю и всласть год-другой, управители успевали нажиться и принуждались уступать место новым охотникам до легкой наживы. Все управители оставляли за собой недобрую память и у питомцев, и у их товарищей, и у крестьян. Жадность некоторых правителей была чрезмерна. И эту особенную жадность соединяли обычно и с особенной жестокостью. Имена их забвенны, кроме одного, носившего громкую в Германии фамилию: князь Гогенлоэ-фон-Шиллингфюрст. Это был какой-то захудалый отпрыск обширного дома немецких владетельных князей и явился в Россию за тем, конечно, чтобы разбогатеть. Об этом управителе на Волге помнили долго и даже слагали песни. Приехав в Николаевский Городок, князь Гогенлоэ-фон-Шиллингфюрст повел себя не обычно: вместо того, чтобы объезжать свои владения на тройке, новый управитель явился на коне, в узких штанах из белой кожи и в кафтане с длинными фалдочками. Все чиновники должны были сопровождать нового управителя тоже верхами. Князь был холост, староват и больше, чем хозяйством, был занят при объезде женской частью населения, заглядываясь на пригожих питомок и их товарок. Он картинно гарцовал по улицам на своем скакуне: казалось, что сапожки у него надеты прямо на голое тело, а фалдочки болтались сзади смешным хвостиком. Тут же гордое прозванье князь Гогенлоэ-фон-Шиллингфюрст озорные поселянки превратили, приспособив к своему языку, в созвучное: «Принц Голы ноги-Шилом хвост».

Под этим прозванием он и слыл. Князь Голы ноги-Шилом хвост сразу совершил несколько ошибок и возбудил против себя общее неудовольствие. Во-первых, он нашел, что Генерал уже стар и не годится более как производитель. Конечно, Генерал не мог соперничать с молодыми швицкими бычками с фермы управления. Но ведь у Генерала была своя, и пожалуй, не менее важная обязанность — возглавлять мирское стадо на выгоне. Принц решил, что и это лишнее — в Германии скот содержат по стойлам, а выгон-де надо пахать, чтоб земля даром не пропадала. А кругом лежало еще не поднятой земли сколько угодно. Управитель вздумал ввести эту реформу. Питомки взволновались. Не выгонять утром коров, не встречать их вечером, не слышать при этом их дружного мычания, пистолетных выстрелов пастушьего кнута, наконец, звонкой пастушьей трубы на заре — разве это возможно! Голы ноги-Шилом хвост, узнав о недовольстве питомок его проектом, поторопился приказать зарезать Генерала, а мясо через магазин кредитной кассы выдать в счет пайка говядины, кому из вновь поселенных паек еще полагался. Приказание принца было тотчас исполнено. Питомки узнали об этом поздно. Узнав — взбунтовались. Они осадили толпой кредитную кассу, добыли уже разделанную тушу Генерала, рога, шкуру и требуху и все со слезами, смехом и песнями печали понесли к управителю. Голову быка несли наткнутом на высокую палку. Голы ноги-Шилом хвост поначалу не струсил: когда ему испуганные приказчики доложили, что к дому привалили бабы, управитель вышел к поселянам с одним хлыстиком в руке. Впереди питомок находилась Лейла. Впрочем, в эту пору все в Николаевском Городке забыли это имя и называли Дурдакову Ленилой, т. е. Леонилой, а то просто Ведьмой или Невенчанной.

Принц Голы ноги-Шилом хвост.

Бабы, приступая к управителю, голосили невесть что, Голы ноги не мог их перекричать и взмахнул хлыстом в знак того, чтобы бабы помолчали.

Бабам показалось, что принц замахнулся ударить Леонилу.

Крик усилился, управителя стеснили, отняли у нею кнутик. Обескураженный, прижатый к стене. Шилом хвост оказался грудь с грудью с Леонилой…

— Что-ж мы, девоньки, с ним делать будем? — спросила подруг разгневанная Леонида.

— Зарезал Генерала да еще есть заставляет, немецкая харя! Выдумывай, Леонила, что хочешь!

— Так, девоньки, пускай сам и попробует!..

— Я не кушаю сырого мяса! — растерянно пролепетал Голы ноги-Шилом хвост.

— Мяса! — повторила со злобным смехом Леонила — слышите, девоньки! Он сырого мяса не ест. А кто нашей плотью насыщается? Пеликан ты этакий. Мяса! Да кто еще тебя мясом потчует? Девоньки, давайте-ко сюда требуху… На вот, жуй, собака, бычий хвост!..

Голову быка несли на высокой палке.

Лица у разнузданных баб были ужасны. На жалобные призывы принца о помощи никто не ответил. И питомцы и все служащие знали, что если бабы взялись за дело, то лучше к стороне! Сотские и десятские не могли разбить тугой комок бабьей толпы. Поселенцы посмеивались на бабий бунт издали. Леонила ожесточенно совала управителю в лицо бычий хвост при общем крике и хохоте: «Жри, собака!» Бабы успокоились, лишь увидев, что вконец испуганный управитель, с чумазым от крови и грязи лицом жует бычий хвост, а из глаз его льются слезы.

Лица баб были ужасны.

Бабы кинули управителя и пошли в поле хоронить Генерала. Они вырыли на горке яму и схоронили в ней все, что осталось от Генерала. На могиле Генерала питомки, предводимые Леонилой, пили вино, пели и плясали — так совершилась тризна.

Голы ноги-Шилом хвост, видя слабую поддержку со стороны своей полиции, лишь только оправился от испуга, поскакал, мелькая фалдочками, в город искать помощи и защиты. Там его встретили смехом и настойчиво добивались узнать, что именно заставляли его есть питомки. И губернским властям и городской полиции давно прискучило питомское поселение, которое было как бы государством в государстве, и причиняло всем хлопоты. Для того, чтобы посылать в Николаевский Городок воинскую команду, случай был маловажен. Голы ноги-Шилом хвост вернулся из города со срамом. Затаив злобу против Леонилы, он искал случая ее унизить. А она в те годы все еще была прекрасна. Недалекий принц, не зная, что уже многие искали взаимности Леонилы и на том обожглись, решит добиться ее любви.

За первой ошибкой с Генералом управитель совершит еще более серьезные. Видя кругом озлобление, Шитом хвост заторопился с наживой. Он нашел себе компаньона среди богатых колонистов немцев и трудом питомцев задумал распахать большой степной участок, чтобы, собрав первый урожай, обратить его в свою и своих компаньонов пользу. Один урожай был уже состоянием для бедного принца. Но времена был и уже не те. Надобно сказать, что в положении питомцев к этому времени произошли разительные перемены. Большая часть товарищей переженилась на своих товарках, и у них возрастали дети. Малолетки, хотя их и продолжали называть по-старому, тоже были с бородами. Опекунский же совет охладел к затее питомских поселений: больше не строили городков, не наделяли, как вначале, питомцев домами с полным хозяйством, вплоть до мыла и гребешка. Товарищи и малолетки не хотели мириться со своим почти крепостным положением, не видя в нем просвета. А те хозяева из питомцев, что прижились на земле и разбогатели, нуждались в батраках, — им уже мало было четырех даровых работников. Вот от этих-то богатеев и пошло внушение, что товарищам и малолеткам лучше просить, чтобы их переписали в государственные крестьяне. Как-то проезжал через Николаевский Городок министр государственных имуществ Киселев. Товарищи и товарки с малолетками подали Киселеву просьбу освободить их из кабалы у хозяев и обратить в казну. Киселев просьбу принял, прочитал, обещал ее исполнить и тут же сказал, что напрасно с просьбой спешили, так как согласно положению и все питомцы, а не одни только товарищи и малолетки через двенадцать льготных лет, считая с первого года горяновского поселения, должны быть перечислены в государственные крестьяне. Для «царских сыновей» и «царских дочерей» это известие явилось совершенной новостью. Они захотели выяснить свое положение и начали посылать в столицу ходоков. Истина оказалась печальнее, чем это выходило из слов министра Киселева, и противоречила всему, что говорили питомцы прежде. Каждый год ранее являлись в поселение опекуны, и каждый почитал своей обязанностью толковать поселянам:

— Живите, дети! Все матушка ваша Мария Феодоровна дала вам. Все ваше!

Теперь открылось, что царские подарки, которыми щедро осыпали питомцев, были на самом деле не подарками, а ссудой на 12 лет. Все, не исключая гребешков и зеркал, писалось каждому хозяину — в долг. Если ему взамен пропитой лошади и или падшей коровы выдавали новую, то писали в счет и писали не малой ценой. Удивительно прочные постройки тоже, оказалось, возводились в кредит, за счет поселенных питомцев. Где для красоты и «ранжира», т. е. равнения, дома воздвигались на выложенных в размер этажа фундаментах. — постройка обходилась дороже. И кому из хозяев по жребию достались такие дома, тот и должен платить за лишнюю работу и за лишний кирпич. И за самую землю по истечении двенадцатилетнего срока надлежало платить оброк — и не только за пахотную, а и за занятую под улицу и площади. А улицы были устроены такие широкие, что на каждый дом приходилось, примерно, с десятину земли под улицей… Мало этого, Опекунский совет проектировал наложить на осчастливленных им питомцев особую подать в пользу самого воспитательного дома. Размер подати не был еще определен, но питомцы обязывались уплатить Опекунскому совету все его расходы по постройке домов для управления, фермы, конюшен, парников и оранжерей и всю стоимость управления поселянами за первые двенадцать лет.

Голы ноги-Шилом хвост затеял сеять хлеб в ту пору, когда у хозяев отобрали товарищей и малолеток, отделив их на волю. Вместо них приходилось работать отныне «царским внукам» — сыновьям и дочерям хозяев, — подросткам, привыкшим к полной праздности и уверенным на прежнем примере своих родителей, что и их жизнь навсегда обеспечена царскими милостями. Конечно, поселенцы были недовольны всякой лишней работой.

Чтобы скрыть свои намерения, Голы ноги-Шилом хвост объявил по селениям Мариинской колонии, что назначена казенная запашка.

Дело было весною. Старосты объявили по селениям, что управитель приказал выслать всех хозяев пахать участок номер первый — самый дальний в степи.

— Да есть ли приказ от Опекунского совета? — усомнились питомцы. На работу они не выехали, а отправились толпой к управлению; сюда же съехались хозяева из других селений.

Голы ноги-Шилом хвост на этот раз не испугался и, выйдя к толпе, с крыльца объявил на вопрос хозяев, что это за запашка.

— Запашка по приказу министра.

— Какого еще министра?

— Государственных имуществ.

— Так мы ему же не подвластны.

Тут Голы ноги-Шилом хвост сообщил, что все хозяева по их собственной просьбе перечислены в государственные крестьяне до срока, а запашка производится их трудом, потому что на них числятся долги.

— Да кто-ж и когда подавал прошение? — недоумевали хозяева: — ведь это лишь разговор был в народе. И какие долги?

Разобрались и в этом. Оказалось, что шестеро зажиточных хозяев, ежегодно ездивших в Москву с извозом, послали из Москвы прошение от имени всех питомцев министру государственных имуществ о принятии их в свое ведомство. Просьба эта была уважена. А подавшие просьбу держали это дело ото всех в секрете.

— Кто же это подавал просьбу? Скажите нам, — потребовали убитые новостью питомцы.

— Извольте. Онисимов Николай, Гузов Андрей, Николаев Иван, Нахлестной Степан, Савельев Иван да Сидор Дудкин…

— Вот как!

Все названные хозяева были тут же в толпе. Чтобы отвести от себя гнев, составители прошения начали галдеть, почему же и их выгоняют, если на них нет долгов.

Тут Голы ноги объяснил, что существует круговая порука и не только все должны пахать, но и за уплату долга все одинаково отвечают. С неимущих долг будет переписываться на имущих.

Некоторые из зажиточных хозяев предложили заплатить долг свой тут же, лишь бы уклониться от общей участи. Принц Голы ноги твердо ответил, что министр приказал всем пахать…

Просили управление разбить задачу на отдельные части по селениям, благо земли довольно, чтобы не тратить зря времени на поездки в дальние поля…

— Нет, министр приказал делать общественные запашки.

— Это нам прямое разорение, — сказали хозяева: — мы так работать не согласны! — и разошлись.

Пахать не поехали, а послали в город прошение губернатору в Петербург — министру государственных имуществ. Оба эти прошения вернулись к управителю — он их показал хозяевам торжествуя: «Что взяли?!»

Тем временем участок степи, облюбованный управителем для себя и компаньонов, подняли и распахали за деньги, уплаченные принцем, вольные землепашцы.

Хозяева, не получая никакого решения, начали посылать в столицу ходоков за ходоками. Сборища для обсуждения и составления происходили в дому у Ипата Дурдакова. К этой поре у Ипата с Лейлой жизнь кое-как наладилась. Ипат по-прежнему носил на своей руке оба венчальные кольца. Цыганить Ипат перестал. Сам он однакоже за последние годы сделался похож на цыгана: кудри его потемнели до-черна, в них пробились ранние седины. С лица Ипата, обожженного вольными ветрами, не сходил загар. Пожалуй, теперь Ипат и Лейла были больше под стать друг другу, чем в далекий день свадьбы своей во дворце воспитательного дома. Лейла не старилась, только сделалась шире в кости и как-будто выше ростом: в статной, веселой, разухабистой бабе Леониде никто бы не узнал прежнюю Лейлу — актрису из балетного театра князей Гагариных. Хозяйство у Дурдаковых совсем повалилось с того дня, как ушли из дома выпущенные на волю товарищи и малолетки. Земли Ипат не пахал, хотя у него были две тройки борзых коней. Усвоив от цыган любовь к лошади, Ипат говорил:

— Можно ль обижать коней мужицкой работой? Кони любят молодецкую езду.

Изба Ипата не была красна углами, а пироги в ней никогда не переводились. Всегда можно было и вина достать у пригожей и веселой хозяйки. Ворота Дурдаковского дома все время стояли настежь. Дверь неустанно ходила на петлях. Приходили старики и молодые, женщины и девушки со всего селения. Заходит странники и проходимцы, заглядывали и цыгане, а на гумнах у Ипата в скирдах соломы прятались какие-то незнаемые беглые люди. Частенько к дому Ипата приворачивали проезжие тройки, а если приезжали по старой памяти кутнуть в Николаевском Городке саратовские сановники, то уж тройки Ипата носятся и дорогой и без дороги, по горам и долам с пьяною оравою гостей. Один Голы ноги-Шилом хвост сторонится этих забав: он быт скуповат на прием гостей и ездил только верхом, — зато его и в губернии не очень жаловали.

Ходоки, посылаемые питомцами, не все честно исполняли данный им наказ. Иные доходили до Пензы и, прожив там мирские деньги, со срамом возвращались назад. Других, если им удавалось дойти до Москвы, ловила полиция, прошение отнимала, а самих отсылала назад с этапом. Только Никифору Головину да Варлааму Малолетку удалось добраться, если им поверить, до Петербурга и до министра. Возвратясь, Варлаам и Никифор доложили хозяевам, что министр принял-де их ласково и обещал сделать все возможное:

— «Я сделаю, — говорит, — все, что вам хочется, только не тревожьте государя. Есть ли у вас деньги, чтобы дойти домой?» И дал нам тридцать рублей. Так выходит, братцы, что управитель всех задарил. Министр говорит: «Все, что хотите сделаю, век останетесь питомцами»… Денег им дал, чтобы мы к царю не ходит. Мы ну-ка к царю, а нас не допускают. Все задарены!

— Прошение-то взял министр?

— Взял.

Вскоре после того приехал в Николаевский Городок генерал Струков Хозяева думали, что он послан по их прошению министром для ревизии. Оказалось не то. Струков призывал хозяев по одному в управление и допрашивал, кто их склоняет к бунту. Хозяева отвечали, что все они мыслят одинаково и все одного желают, а подговорщиков у них нет. Голы ноги-Шилом хвост сказал Струкову, что всему зачинщик Ипат Дурдаков со своей женой Неонилой, что в их избе притон, к ним заходят незнаемые люди, разглашают басни, что скоро и самого царя не будет, не то что господ, и всем откроется воля. В дому Дурдаковых по ночам бывают сборища и пишутся просьбы. Если до всего этого Шилом хвост дознался, значит, были среди питомцев предатели их затей.

Струков с управителем, взяв сотских и понятых, ночью пришел в дом Ипата, сделал обыск, нашел черновые прошения и набело переписанное новое прошение министру государственных имуществ. Струков забрал бумаги, велел связать руки Ипату и Лейле, чтобы везти их в острог. Ипата начали первого вязать.

Струков спросил его:

— Как же это, мерзавец, ты — «царский сын», а против царя умышляешь?

Ипат спокойно ответил:

— А тебе известно, кому ты служишь сам?

— Я служу государю Николаю Павловичу.

— А раньше кому служит?

— Государю Александру Павловичу…

— А Константину не служил?

— Замолчи, негодяй!

Струков был смущен тем, что поселенный в Саратовском краю питомец хорошо знает про столичные дела и очевидно слыхал о восстании 14 декабря и о том, как гвардейцы присягали вместо Николая Константину. Сам Струков был отдаленно причастен к декабрьскому восстанию, но избежал общей участи. Оправясь от смущения, Струков сказал: «Царскому сыну» не пристало бунтовать против отца!

Ипат дерзко ответил:

— А как же Александр Павлович с Константином Павловичем против своего папаши с гвардейцами пошли, да и прикончили его?

— Заткните ему глотку. Уведите его!.

Ипата увели. Струков обратился к Лейле. Она поступила иначе, чем Ипат. Глаза ее горели ненавистью, и генерал не мог выдержать ее взгляда, а губы Лейлы змеились от смеха. — Ну, а ты, цыганка, что скажешь? — спросил Струков, любуясь Лейлой.

— Я не цыганка, а «царская дочь», а ты псарь царский.

— Свяжите ее! — приказал Струков…

Лейла протянула руки и засмеялась.

Понятые не двинулись.

— Что же вы стоите! — грозно прикрикнул на мужиков генерал.

— Не можем, вашество! — ответил за всех мужиков Варлаам Малолеток: — Есть царский приказ, чтобы Ленилы никому не касаться.

— Что ты за вздор городить, братец!

— Да спросите хоть самого принца…

Голы ноги-Шилом хвост вынужден был объяснить, что есть действительно при посемейных списках Мариинской колонии мемория, где сказано, что приказом Александра Павловича запрещено касаться Леониды Дурдаковой и всемерно заботиться о ней…

— А тебе известно, кому ты служишь сам?

На улице тем временем поднялся шум: узнав, в чем дело, к дому Ипата собралась толпа народа. Слышались женские исступленные вопли.

Склонясь к Струкову, управитель сказал:

— Оставьте ее на меня. Это прямо ведьма. А бабы здесь — ужасный народ. Я с ней справлюсь тут и улучу случай, доставлю в тюрьму…

Струков послушался совета управителя. Ипата связали, положили в телегу и повезли в город. Леонилу оставили дома.

Наутро Струков уехал.

Вскоре после того пришло в Николаевский Городок из Петербурга письмо от ходоков Тараса Нефедова и Кузьмы Алексеева. Писали они, что будто добились увидать мать Александра Павловича — свою покровительницу Марию Феодоровну.

Вот как это было по письму. Мария Феодоровна сходила с крыльца. Ходоки упали на колени.

— Ты что, мужичок? — спросила Мария Феодоровна Кузьму Алексеева. — Кто ты такой?

— Я матушка, не мужик, а твой питомец из Саратовского поселения, — ответил Кузьма Алексеев.

— Не может этого быть! Что-ж ты по-мужицки одет? Зачем так грязен и оборван? Детушки мои, питомцы, должны ходить по-барски, вот как мы ходим… Стало быть, вас там обкрадывают, а нам никто не доносит; управляющий ваш всех здесь задарил. Ступайте с богом домой. Все будет по-вашему.

Получивши такое письмо, питомцы возликовали. На утицах плясали, песни пели, водили хороводы, затевали игры.

Само-собой, о письме узнал правитель и приказал полиции найти и взять письмо. Письмо нашли у Леонилы Дурдаковой, отняли и представили управителю. О ходоках дали знать петербургской полиции. Та их разыскала. Ходоки повинились, что написали письмо ложно, что Марии Феодоровны им увидать не удалось, а они хотели утешить питомцев да получить с них денег на обратную дорогу, ибо в столице прохарчились; возвратиться же домой с пустыми руками они боялись: им было сказано с великою клятвою: «Вернетесь ни с чем — живыми зароем в землю!» Кузьму и Тараса заковали в кандалы и переслали из столицы в саратовский острог.

Через некоторое время получается распоряжение министра — оставить обременительную для крестьян общественную запашку, а потом еще сообщение, что по докладу министра государственных имуществ государь император высочайше повелеть соизволил сложить с крестьян недоимку.

— Так вот оно что! — толковали питомцы. — Утерлись, так и запашки нет. А как дошло до царя, так и недоимки сложили! Да ее, чай, и не было! Вот и дрова нас заставляют возить. Что мы — мужики, что ли? Не поедем!

И на этот раз питомцы взяли верх. Из Петербурга управляющему разъяснили, что раз питомцы переписаны в государственные крестьяне, то и заставлять их попрежнему возить дрова нельзя…

Объявляют об этом питомцам. Совсем мужики вздурились. Собрались к Леониле Дурдаковой, ликуют, мерекают и так и этак, спрашивают хозяйку:

— Ну, каково, «царская дочь»!? Таки добились мы правды. За что-ж мы, однако возили дрова двадцать-то лет? Стало быть, нас заставляли возить, а деньги брали себе? Да что ты, хозяюшка, невеселая? Иль Ипата жалко? Что потупилась?

— Вижу я, мужики, уж очень у вас губу разъело от царских милостей. Остается вам просить, чтоб вам деньги за двадцать лет отдали.

— А что-ж, и подадим. И отдадут. Теперь шабаш нашей горькой жизни. Сама матушка наша Мария Феодоровна Кузьме сказала: «Живите, как господа живут». Стало быть, так: всю землю мы должны отдавать в аренду, а сами работать не должны, а должны жить землей… Что ты скажешь на это, Ленила?

— Все это ладно, мужики, только вы вот о чем подумайте: какую нам управитель ни объявляет бумагу, то в ней написано, что мы крестьяне. А ведь мы, по положению воспитательного дома, мы, питомцы — вольные люди навсегда…

— Мало ли что теперь напишут. Бумага все вытерпит. Вот мы возьмем теперь и напишем окончательные наши пункты: первое — оставляемся мы питомцами навсегда, второе — за возку дров вернуть каждому за двадцать лет, третье — все землю отдать нам, как было вначале, чтобы никто к земле касаться не смел!

Написали прошение и, не зная судьбы Кузьмы и Тараса, решили дождаться их возвращения, да и послать с новым прошением в Петербург их же, хотя находились и другие охотники: кому же не лестно за мирской счет побывать в столице!..

III. О том, как губернатор испортил дело, побоявшись простудить свою лысину

Полного согласия между жителями питомских поселении не было, да и не могло быть: одни из них еще тешились мечтой о барской жизни и не хотели работать, рассчитывая на неиссякаемый источник царских милостей, другие, разоренные праздной и пьяной жизнью, думали о том только, как бы прокормиться, третьим нужна была именно эта голь перекатная, главным образом, для уборки урожая и для молотьбы. А раз не было согласия, то принц без труда узнал о новых замыслах питомцев.

Голы ноги-Шилом хвост решил, что теперь настала самая пора унизить Леонилу. Он приказал ей явиться в контору управителя.

Леонилу ввели в кабинет управителю, и они там остались вдвоем.

— Ты грамотная? — спросил управитель.

— Да.

— Вот возьми и прочитай!

Управитель протянул Леониде старую, пожелтевшую с краев бумагу. Леонила взяла бумагу и прочитала. Она сама в первый раз увидала своими глазами меморию, о которой знали все, что Лейлы Дурдаковой по особому словесному приказу Александра Павловича запрещено «касаться».

Леонила прочитала хартию своей вольности и положила на стол.

— У тебя каждый раз сборища, — заговорил Голы ноги-Шилом хвост, — я знаю все. Вот намедни опять у тебя собрались крестьяне и писали прошение на меня. Знаешь ли ты, что теперь уж ты не питомка, а крестьянка, и я могу с тобой сделать все, что захочу.

— Попробуй! — ответила Леонила, переводя взор с лица управителя на листик, лежащий на столе. Принцу показалось, что Леонила сделала движение, чтобы схватить грамотку. Управитель предупредил ее и сам взял листик в руки. Взоры их опять встретились. Леонила рассмеялась, показывая оскал ровных белых зубов.

— Вот смотри! — закричал управитель, задыхаясь, и разорвал царскую меморию пополам, сложил, да еще пополам и еще и еще. От бумаги осталось шестнадцать мелких клочьев. Управитель в восторге кинул клочки на паркет и, хрипя и брыжжа слюной, топтал обрывки бумаги сапогами.

— Я здесь — царь и бог! — воскликнул управитель. — Я тебе покажу! — кричал он, приступая к Леониле.

— Ну что-ж, покажи, а я посмотрю! — ответила Леонила смеясь.

— Ага! Ты еще не пробовала! Ну теперь попробуешь! Пошла на конюшню!..

Леонила захолонула, застыла и вдруг вся изменилась, улыбнулась ласково и, упав на колени, протянула к управителю руки:

— Я в твоей власти! Все сделаю, что твоей милости будет угодно!..

— Я здесь — царь и бог!

Вся Мариинская колония встала втупик, узнав, что Леонида осталась в дому управителя. Через несколько дней еще более удивились поселяне, узнав, что Голы ноги-Шилом хвост сам лично, поехав в город, выхлопотал, чтобы Ипата Дурдакова выпустили из острога. Ипат вернулся. Две тройки свои поставил в казенном деннике, а сам поселился в кучерской при конторе. Всего же удивительнее было то, что Голы ноги-Шилом хвост перестал ездить верхом и теперь скакал всюду на тройке в тарантасе с нагайкой в руке, с кучером Ипатом. Если управителю казалось, что тройка скачет тихо, он хлестал нагайкою Ипата, а тот стегал кнутом коней… Ипат был непонятно весел и пел лихие песни.

Чего раньше не было — управитель сделался скор на руку и не жалел наказании. Крестьяне, лишась притона, лишись подсказа, растерялись и притихли. Поселянки шептались меж собой и хотели увериться в том, что Леонида им не изменила и что управитель от нее не добьется ничего.

Хозяйство на земле имеет свои сроки, что бы ни делал человек, чем бы он ни волновался. Пахарь умирает, а нива колосится в свое время. За знойным летом приближается неизбежная осень, и надо до дождей снимать и убирать урожай.

Хлеб на собственных посевах управителя уродился плохой; питомцы работать не пошли ни даром, ни за деньги. Нужно было нанимать рабочих — издалека, на хозяйском продовольствии, а его Голы ноги-Шилом хвост не заготовил. Предвидя неудачу, компаньоны принца паев не внесли. Питомцы начали красть хлеб с полей. Надо было убирать хлеб во что бы то ни стало. Управитель решился употребить на это все бывшие у него казенные деньги и оставил без жалованья рабочих и мелких служащих на ферме и в конторе. И меж них начался ропот. Теперь и служащие управления из вольных людей написали жалобу и донос на принца. Грозила ревизия. Хлеб свой у правитель свез в общественные бани Николаевского Городка. Вывозить хлеб на базар питомцы не брались ни за какие деньги, а однажды ночью сбили замки, нагрузили обоз и отправились в город продавать принцев хлеб от себя, как бы свой собственный.

Управитель исходил гневом и отчаянием. Напрасно он искал забвения в разнообразных утехах. Что творится в доме управителя, никто не маг узнать. Однажды вечером поселяне услышали раздирающие душу вопли и увидели Леониду, бегущую в растерзанном виде к своему дому. Вскоре за ней туда прибежал Ипат, и они замкнулись в доме вдвоем и никого не впускали. Из дома управления от принца шли послы за послами и, стуча в окна, запертые ставнями на болтах, требовали именем управителя, чтобы Леонила вернулась. Им отвечало одно молчание. Тогда явились посланцы за Ипатом, чтобы шел скорее: управитель собрался куда-то ехать, велел заложить лучшую тройку и приказывает Ипату править лошадьми.

— Сейчас выйду, — ответил Ипат…

Запоры загремели. Дверь открылась. Леонила вышла проводить Ипата за ворота, обвила его шею руками и зарыдала. Ипат отстранился. И конюх, посланный за Ипатом, увидел, как Ипат снял со своей руки одно за другим два обручальных кольца и надел Леониле на палец…

Ипат подал тройку к барскому крыльцу, едва сдерживая стоялых жеребцов. Слуги подсадили князя Гогенлоэ-фон-Шиллингфюрст в тарантас еле живого — он был пьян, но нагайка болталась у него, надетая ременной петлей на руку.

Тройка сорвалась с места и пропала в ночной тьме. От тряски управитель на некоторое время очнулся и, опоясав плечи Ипата нагайкой, крикнул:

— Гони, гони! Пой песню!

А потом опять повалился в тарантас и что-то бормотал.

Ипат свистнул и запел. Не получив никаких приказании, куда именно ехать, Ипат направился по дороге к селу Курдюм, на Волге. Меж селами Курдюмом и Пристанным есть крутая лучка, где струя бьет прямо в гору и даже в самую межень подмывает яр: понизу, берегом, нельзя пройти никогда, и даже бурлацкая тропа здесь идет верхом, по краю высокого обрыва, а под обрывом — стрежень самый и глубина. Тройка поскакала тут под гору, одолев увал, и принц вновь очнулся от свежего ветра с реки. Управитель снова настегал Ипата и закричал:

— Гони! Гони! Пой песню!

Ипат закричал:

— Эх! Пропадай моя душа!

Тройка круто повернула с дороги и, вздымая горький от полыни прах земли, понеслась к обрыву. Управитель догадался и хотел выпрыгнуть из тарантаса. Но было поздно. Тройка ринулась в Волгу с обрыва; послышался шумный всплеск воды, и все утихло.

Тарантас и тройка через три дня всплыли в верховьи Тарханки, повыше Саратова, а тела управителя и кучера остались неразысканными. Возникшее дело предано было забвению за нерозыском виновных. Злодей — если это были злодейство — погиб вместе со своей жертвой. А можно было думать и так, что гибель Ипата и управителя была случайна: и кучер и седок, — это все показали согласно, — были, отправляясь в свой последний вояж, жестоко пьяны, кони рьяны. Путники могли сбиться с пути, и кучер не сдержал коней на круче.

После гибели жестокого управителя Мариинская колония некоторое время была без призора. Только беспрестанно наезжали то управляющий палатою государственных имуществ, то окружные начальники с увещаниями исполнить требования начальства — подчиниться в полной мере ведению министерства государственных имуществ. Начальники свое, а крестьяне свое. Привыкшие к покорности казенных крестьян начальники не могли выносить противоречия, и только кто-нибудь из бывших питомцев начнет доказывать свои права и излагать свои требования, — окружной раскричится: «молчать!» И несчастного сейчас же ведут в острог.

Однажды приезжает окружной начальник и начинает беседу с крестьянами. Те молчат.

— Слышите, что говорят вам? — Молчат. — Ну ты, старик, слышишь? — Молчит.

Наконец натешившись над ним, крестьяне говорят:

— Да как же вам отвечать, если вы каждого, кто заговорит, берете в острог!

Окружной махнул рукой, уехал и доложил по начальству, что бывшие питомцы согласились принять новое положение. Объявить его приехал губернатор в сопровождение множества чиновников и двух жандармских офицеров; их Мариинская колония увидала в первый раз. Приехали с губернатором еще несколько солдат на возу с розгами. Дело было уже зимою. Созвали крестьян, и губернатор прочитал им следующее повеление:

«Господину министру государственных имуществ. Рассмотрев доклад ваш о новом устройстве Мариинской колонии, учрежденной в 1828 году из питомцев Московского воспитательного дома, повелеваем: 1. Для сближения поселян колонии с сословием, к которому они принадлежат, название питомцев отменить и наименовать их государственными крестьянами. 2. Из существующих ныне пяти селений с выселком образовать Мариинское сельское общество, с причислением оного к ближайшей волости Саратовского округа. 3. Все те семейства бывших товарищей и малолетков, которые поныне не имеют хозяйства или из числа настоящих хозяев, по нерадению или безнравию, должны быть удалены из Мариинского общества и приселены к многоземельным селениям Саратовской и соседних с нею губерний. 4. Настоящего состава Мариинского общества (по 50 дворов в каждом и выселки из 10 дворов) не увеличивать и новых не заводить, а к отведенным каждому селению и выселку землям (по 30 десятин на двор) прирезать в запас, на случай увеличения народонаселения, пятую часть; затем из земель излишних часть отделить под ферму, а остальные отдавать в оброчное содержание, впредь до распоряжения оными по усмотрению. 5. Сохранение семейных участков или раздел отведенных селениям и выселку земель по душам, полагая на каждую по 8 десятин удобной и 1 десятине леса, предоставить местному управлению с утверждения министра государственных имуществ. 6. Дарованные в 1828 году колонии: а) льготу от рекрутства на 40 лет со времени водворения каждого семейства, б) освобождение навсегда от питейных домов и выставок — сохранить для Мариинского общества без изменения: равномерно сохранить для семейств, поселенных в выселке, в 1849 г. основанном, 12-летнюю льготу от казенных повинностей: прочих же, водворенных в 5 селениях, с минованием для них таковой 12 летней льготы, — подчинить в отношении государственных, земских и общественных повинностей и наполнения запасных хлебных магазинов одинаковым с государственными крестьянами обязанностям. 7. Малолеткам и товарищам, выселяемым из Мариинского общества в многоземельные селения Саратовской и смежных с нею губерний, предоставить, согласно нашему повелению 16 марта 1828 года, 40-летнюю льготу от рекрутства и 12-летнюю от исправления казенных повинностей, считая оба сии срока от водворения каждого в свой дом; а надел землями и обложение оброком, по миновании льготных лет, производить на одинаковом со старожилами положении. 8. Учебную ферму сохранить, но количество отведенной под оную земли ограничить такою пропорциею, которую сами воспитанники могут обрабатывать. 9. Расходы на содержание фермы, по утвержденному нами 26 мая 1847 года штату, а также издержки на окончательное устройство Мариинского общества и на предстоящие для оного выселения употреблять из запасного капитала, в который обращать, попрежнему, доходы с земель и оброчную поземельную подать с крестьян Мариинского общества; о расходах же и остатках сего капитала представлять нам ежегодно отчет. 10. Для облегчения крестьян при новом устройстве Мариинского общества числящуюся на них недоимку, накопившуюся со времени нахождения колонии в ведомстве Московского опекунского совета и составлявшую по минувший сентябрь месяц 6161 руб. сер., сложить, а остальную, сколько таковой будет состоять по 1 января 1852 года, рассрочить с того времени на 10 лет, по равной части в каждом году. Николай. С.-Петербург, ноября 12 дня 1851 года».
«При подписании сего указа Его Императорскому Величеству благоугодно было пояснить 4-й пункт оного тем, что воспрещение новых водворений хозяйствами относится токмо к питомцам воспитательного дома, которые уже за сим принимаемы и поселяемы быть не должны. Верно: министр государственных имуществ, генерал-адъютант граф П. Киселев.»

— Слышали, что повелевает вам государь? — спросил губернатор.

— Слыхать-то слышали, ваше губернаторское благородие, да только сомнительно, чтобы это было от даря.

— Как же не от царя?! Видите — печатное.

— Мало ли что печатное. Царское-то читают, шапочки снимают.

Губернатор сконфузился: он, в самом деле, приказав мужикам «шапки долой», сам остался при чтении царского приказа в фуражке, боясь простудить лысину свою.

— Розог! — закричал губернатор.

Солдаты приступили к экзекуции.

— Будешь повиноваться? — опрашивал губернатор.

— Ешь, собака, мое тело, пей мою кровь, а слушать тебя не буду, — отвечает бичуемый.

— Ну-ка еще хорошенько!..

Крестьяне ожесточились и решили умереть все, но не поддаваться. Множество было наказано, но повиноваться никто не согласился. И губернатор уехал ни с чем.

Солдаты приступили к экзекуции.

В Мариинскую колонию назначили солдатский постой, что еще недавно считаюсь очень тягостным наказанием для жителей. Солдаты должны были жить, пока крестьяне не придут в повиновение. Здесь случилось иное. Солдаты не торопились смирить поселенцев, поняв, что им самим гораздо лучше жить в деревне, пить даровую водку и есть яичницы, нежели в городе хватать палки — или зуботрещины в ученьи, на плацу, в казарме. Солдаты говорили: «Держитесь, ребята, своего, ваше дело правое!» Иной кавалер еще начнет гнуть дугу:

— Везде я был: в Туретчине был, в Неметчине был, всю Россию прошел скрозь. Везде питомцы, как господа, живут: лишь получают денежки да прогуливают!

— Да не врешь ли?

— Как же мне врать: присяга!

Не скоро военное начальство догадалось, что солдаты только портят дело, и сняло их с постоя. На смену солдатам приехала следственная комиссия. Кто-то внушил чиновникам демократическую мысль не пугать мужиков сиянием мундиров, а явиться к ним запросто, в сюртуках. Так и сделали. Собранные мужики отнестись к комиссии без почтения: кто стоял боком, а кто задом, посмеивались и не хотели слушать. Посланный во главе следствия чиновник закричат:

— Слышите ли вы?

— Да мы не знаем, кто вы?

Чиновники по очереди назвали себя. Тогда мужики сказали:

— Если вы чиновники, то должны быть в мундирах, а то в сюртуках много ходят!

— Это любовцовские повара! — крикнули из толпы.

Любовцов — ближайший помещик-хлебосол, имевший пропасть поваров.

Чиновники отправились переодеваться и явились перед мужиками в полном блеске.

— Вот теперь мы видим, что вы чиновники. Ну, спрашивайте, чего вам надо?

Чиновники явились перед мужиками в полном блеске.

Следователи спрашивали, кто подбивает крестьян к бунту. Не Леонида ли Дурдакова? Бывают ли у нее попрежнему сборища по ночам и кто именно там бывает? И нет ли в поселении посторонних? Крестьяне отвечали, что их никто не подбивает. А Леонида Дурдакова, после того как у ней пропал муж Ипат, окончательно повредилась в уме: обрядилась в кисейную юбку, длинные чулки да одна так, можно сказать, «в чем мать родила», по избе пляшет молча, Отпляшется — давай по Ипату причитать. В том и проводит время.

Следствие тянулось шесть недель. Следователи устраивали облавы на посторонних, но никого не изловили: видно, если они и были, то крестьяне их прятали очень хорошо. Ходили следователи и подсматривали через окно, как Леонила пляшет, — все оказалось правдой.

Сделав свое дело, комиссия уехала. Тем временем назначили в Мариинскую колонию нового управителя Ремлингена, который поначалу ничем себя не проявил. А питомцы послали снова ходоков в столицу.

В начале сентября 1852 года питомцы получили от своих людей ужасное известие, что Николай Павлович утвердил мнение министра государственных имуществ сослать в Сибирь целыми семействами главных бунтовщиков. Ремлинген получил предписание составить список. К 14 сентября в село Николаевский Городок прислали две роты солдат, сотню казаков, взвод конных жандармов, а из окрестных помещичьих деревень согнали тысячу человек понятых. 14 сентября приехали все саратовские власти с губернатором, жандармским полковником, исправником, становым, чтобы взять главных бунтовщиков из среды бывших питомцев. А поселенцы, в свою очередь, собрались со всех городков и выселков в поле на бугре и присягали не поддаваться самим и не выдавать другого. В знак клятвы каждый клал земной поклон и съедал ком земли — это значило, что он решится скорее дать себя живым закопать в землю, нежели изменить общему делу.

Губернатор послал сказать мужикам, что если они не явятся к нему, то он велит солдатам сжечь все поселения. Мужики двинулись на площадь Николаевского Городка. Здесь толпу окружили солдаты. На глазах у крестьян зарядили ружья. С бабами и ребятишками народу на площади было — тысячи. Губернатор потребовал выдачи главных бунтовщиков и начал вычитывать их имена. Первое имя, которое произнес губернатор, было «Леонила Дурдакова».

Леонила находилась в толпе. Ее тотчас втиснули в середину. Бабы ее окружили, а мужики стеснясь, сцепились под плечо, рука с рукою, сделав непроницаемый круг. Губернатор приказал солдатам взять Леониду. Солдаты начали пробивать к Леониле дорогу прикладами. Толпа стонала от ужаса и боли. Сила победила. Солдаты разбили мужицкий круг и добрались до Леонилы. Она яростно отбивалась от солдат, но от удара по голове прикладом лишилась чувств. Бабы ее не хотели отдать. Десятки женских рук вцепились в Леониду, а солдаты рвут ее к себе, отбиваясь от баб прикладами, кулаками, что было похоже на ребячью игру «перетягышки-кишки». Долго шла эта ужасная игра, и, наконец, солдаты одолели. В крови, избитую, истерзанную, в лохмотьях, Леонилу, еде живую, потащили по земле к губернатору. Тут ей связали руки и ноги, положили на телегу и под конвоем вооруженного казака повезли в острог. Всего для арестантов было приготовлено сорок восемь подвод по числу бунтовщиков в списке, составленном конторой управления. Справившись с Леонилой, солдаты принялись за второго по списку бунтовщика — Ивана Петрова… И так, с боем, повыдергали из толпы, связали и отправили избитых и искалеченных на телегах в Саратов всех сорок восемь человек. Затем солдаты погнали крестьян прикладами в церковь к молебну. Молебствие выдумано было губернатором затем, что теперь усмиренным крестьянам надлежало исполнить гражданскую обязанность: избрать сельскую расправу — старосту, сборщика податей, судей, десятских.

Леонилу, еле живую, потащили к губернатору.

Дело это губернатор положил начать молитвой. Но крестьяне вообразили, что в церковь их загоняют на присягу с отказом от всех прежних питомских прав. Толпа противилась солдатам. Бабы вооружились поленями, камнями, кирпичами, — все это полетело в чиновников и солдат. Исправник упал, обливаясь кровью, раненный в голову половинкой кирпича. Солдаты не могли в сумятице стрелять, да и не было команды. Губернатор, офицеры и все чиновники ретировались от разъяренного народа в церковь. Но та ворвалась за ними. Губернатор спасся только тем, что на иконе поклялся, что больше никого не тронет… Бабы гонялись за попом и загнали его на колокольню… Всем досталось хорошо…

Только к ночи буйство толпы прекратилось. Злоба перекипела, и наутро без всякого сопротивления были взяты и увезены в город семейства арестованных вчера. Семейным было дозволено в ночь продать все свое движимое имущество что было за скоростью времени невозможно, и пришлось оставлять добро на произвол соседей.

Бабы загнали попа на колокольню.

Вслед за тем из острога доставили одного из ходоков — того самого Кузьму Алексеева, что написал отобранное у Леониды письмо, и пригнали команду солдат. На площади Кузьму Алексеева прогнали сквозь строй.

В списке главных бунтовщиков, составленном Ремлингеном, значились самые зажиточные поселяне. Управитель думал, что те, кто остался, будут потом говорить: «Коли богатых не пожалели, то нас и вовсе жалеть не станут», и смирятся. Получилось не то. Бедняки заговорили:

— Богатым было что жалеть. А нам равно — вези, куда хочешь. Бунтовали и в Горянове и добились лучшего. Так и теперь. Не знай, еще что будет.

Буйство в поселениях продолжалось. Вместо прежних тайных сборищ начались поголовные открытые собрания. Но поселяне не могли больше придумать ничего для выхода из своей тяжкой доли. Кем-то была подана мысль переселиться в Сибирь на вольные земли. Начальство пыталось отговорить, но безуспешно. Соорудив над телегами кибитки, бывшие питомцы пустились караваном в неведомый путь.

— Куда вы, братцы, — спрашивают их, — ведь добрые люди пахать едут!

— Пусть их пашут. А нам уж не пахать. А напашем, так не сжать.

— Да куда же вы?

— Земля не клином сошлась. Везде люди живут. У нас здесь ни отец, ни мать — нам везде земля родная.

Начальство облегченно вздохнуло, радуясь такому исходу. В Саратове были составлены списки переселенцев и назначены места их водворения в далекой холодной Сибири. «Царские сыновья» сами шли в добровольную ссылку.

О Леониле Дурдаковой пришло известие, что она в тюрьме долго хворала, а потом ее послали на каторгу с этапом. На переправе этапа через Волгу, в Рождествене, против Самары, Леонила утонула. По одному рассказу, Леонилу нечаянно столкнули с мостков, когда нетерпеливая толпа арестантов хлынула на паром. По другому рассказу, Леонила в отчаянии сама кинулась в воду с парома. Леонила шла в Сибирь в кандалах. Цепи утянули ее в воду. Тела ее никто не пытался искать.

Опустевшие дома в Мариинской колонии питомцев были заселены бывшими товарищами и малолетками. Всем водворяемым выдали пособие по двадцать рублей и двенадцатилетнюю льготу от повинностей. Люди, работавшие раньше на хозяев из-под палки, а потом ходившие в работниках и возчиках, сами сделались хозяевами. Хозяйство у них шло, как говорится, «шала́-вала́». Человек, не строивший на свои трудовые деньги, не знал и цены вещам. Хороший забор или лестницу из полубрусин он или рубил на дрова или продавал за бесценок. По миновании льготных лет многие стали продавать дворовые постройки на уплату податей. В первый год продает конюшню, во второй — амбар, в третий — забор и сени. Потом стали продавать и дома. Пришельцы с Полтавщины покупали дома в собственность и землю на двенадцать лет за какие-нибудь сто рублей. В селении Мариинском некоторые дома проданы были даже по двадцать пять рублей. Плохие хозяева разбрелись и повывелись, и к воле на земля бывшей Мариинской колонии сидели уже крепкие хозяева; засевая по сто и более десятин и имея по 15–20 лошадей, они десятками нанимали пришлых издалека работников.

Запустения и гибели избежали лишь здания управления и фермы, где и поныне находится земледельческое училище.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

О том, как произошли сказание о Лейле, питомке пеликана

Печальную повесть эту я нашел в одном старом журнале, работая в Сергиевском отделении Ленинской библиотеки над материалом аракчеевской эпохи. Я почел ее занимательной и передаю читателям в несколько обработанном виде, слегка прикрасив вымыслом и сохранив, насколько я сумел, аромат или, вернее, «душок» стиля подлинной повести: язык ее представляет собою помесь канцелярского языка семидесятых годов и языка чувствительных повестей начала прошлого века. Повесть в журнале никем не подписана. Нет даже инициалов автора. Можно думать, что автор повести — или сельский поп или губернский чиновник, тот или другой — разглашая печальные факты, имел основание скрыть совсем свое имя.

Сергей Григорьев г. Сергиев, 1929.