Малюшинец и Марк пришли на Курский вокзал. На площади перед вокзалом длинными загибами стояли хвосты пассажиров. Внутрь вокзала никого не пропускали, но Стасик, видимо, не придавая значения совету Кроона, снова выбрал из своего бумажника подходящий «мандат», и их пропустили внутрь здания через дверь, на которой было написано: «Вход посторонним безусловно запрещен». Стасик шел коридорами вокзала уверенно, как свой. Марк едва за ним поспевал. Они вышли через низенькую дверь в тоннель, где не было никого и тускло горели там и здесь запыленные электрические лампочки. Из тоннеля — лестница наверх, на платформу. Марк, еще шагая за Стасиком в тоннеле, услыхал выстрелы наверху и замедлил шаги. На лестнице он остановился нерешительно: трескотня выстрелов наверху участилась. Стасик оглянулся:
— Что ты?
— Там стреляют.
— Ничего. Это посадка. Идем.
Они вышли через тамбур на третью платформу. А у первой платформы за железной решеткой с ревом и криком поток людей, нагруженных мешками, сундуками, сумками, узлами, чемоданами, рвался к узкому проходу; лица у всех были налиты кровью, лоснились от пота, глаза от напряжения — дикие. У входа кричали сдавленные женщины и дети. Милиционеры, охрипшие и злые, чтобы сдержать напор толпы, поднимали винтовки вверх и стреляли в воздух. Каждый выстрел заставлял народ с ужасом отпрянуть от решетки. Под крышею ютились сотни сизых голубей. От выстрелов они всполошенно метались над толпой, вздувая в воздухе рой пуха.
Марк смотрел на людей из-за решетки и ему вспомнилось, что в зверинце вот так же укротитель за железной решеткой в клетке пугал выстрелами львов.
— Ходынка, — сказал Стасик улыбаясь. — Ишь ты, как бегут! Где же твой «маршрут»?
Марк оглядел пути, маршрута из американских вагонов не было нигде видно. Там, где он раньше стоял, теперь был готовый к отходу пассажирский поезд. Счастливцы, прорвавшись за решетку, бежали, спотыкаясь, изнемогая под тяжестью вещей, к поезду, который был уже набит людьми. С руганью и воплями новые рвались на площадки, просовывали мешки и чемоданы в раскрытые окна, а оттуда их выпихивали с руганью и воплями назад.
— Бежит Москва, — говорил Стасик, — чудаки, издохнут где-нибудь на линии. Везде одно — хлеба нет и не будет...
На конце платформы стояло несколько молодых людей в военной форме, но без всяких знаков отличия и почтительно слушали элегантного военного; он что-то приказывал и объяснял, указывая на пути рукой, затянутой в новенькую тугую перчатку.
Стасик смело подошел к этой группе и, небрежно кинув руку к козырку, спросил одного из говоривших:
— Не будете ли, товарищ, любезны сказать, куда передвинут мурманский маршрут?
Военный вежливо ответил на приветствие Стасика и сказал, что маршрут направлен на Окружную дорогу.
— А дали ему путь?
— О, нет! Они еще проболтаются в узле с недельку!..
— Что, я тебе и говорил! Не распускай слюни — утешал Стасик Марка, — едем к нам. Отец не пропадет. Маршрут не иголка. Разыщем. Даже лучше. А то ты под отцовское крылышко еще спрятался бы. Кто его знает, что еще за зверь твой отец-то?
— Он не зверь, а человек...
— Ну ладно. Едем к нам... А завтра я узнаю, где ваш маршрут...
Марк доверился Стасику вполне; он видел, что малюшинец знает на железных дорогах все ходы и выходы, и к тому же Марку не хотелось еще раз услышать упрека в себялюбии.
— Ладно. Едем. Чай, папаша не заплачет, — молодцевато согласился Марк. Ему захотелось поближе познакомиться с «малюшинцами».
Был уже вечер, когда Марк и Стасик добрались до Цветного бульвара.
«Трубу» уж разогнали. Кое-где поспешали складывать на тележки товар запоздавшие торговцы. Метельщики подметали с площади мусор и обрывки бумаги и поджигали кучки. Мусор курился, расстилая вокруг сизый дым, напоминая степь запахом кизячьего дыма.
На углу против Рождественского монастыря осталась небольшая кучка баб с хлебом и пирожками и ребят-папиросников. Они напоминали вороватых воробьев около корма, насыпанного курам, готовые рассыпаться в стороны лишь только покажется «лягаш»[18].
Стасик окрикнул одного из мальчишек:
— Эй ты, оголец[19], поди сюда. Конта не видел? Ну, что лупетки таращишь? Мухарта на блок...[20].
Мальчишка со Стасиком отошли в сторону и что-то поговорили тихо непонятными словами, после чего оголец сказал коротко Стасику: «Понес»[21] и резко Марку:
— Айда!
Марк оглянулся и увидел, что Стасик пошел по ту сторону улицы вдоль монастырской стены.
Марк хотел итти за ним, но оголец сказал:
— Куда ты? Смотри, доверху накладем! В кичу[22] захотел? Ксива есть?[23]
— Чего это? — недоуменно переспросил Марк.
— Э! Да тебя надо к козлятнику[24] вести. Ты музыки не знаешь!
— Куда Стасик пошел?
— Какой еще «Стасик»?
— А с которым я пришел.
— А! Зухер-то[25]; куда, известно в Канну[26] обедать. Иди за мной. Только знай: звякало распустишь — киф[27]!
— А кто он такой? — спросил Марк, думая о Зухере, который сначала назвал себя малюшинцем, потом его звали Стасиком, а он оказывается Зухер.
— Это ты про кого?
— Про Зухера.
— Про какого зухера, их тьма?
— А вот про того-то.
— Он вовсе и не зухер, а только так его зовут.
— А что же он делает?
— Уроки дает[28].
— Какие?
— А вот поживешь с мое, узнаешь! — важно сказал оголец, заглядывая снизу Марку под козырек.
— Вот мы и пришли. Зенькай!
— А он мне сказал, что он «малюшинец».
— Мы все малюшинцы.
— А ты кто?
— Четвероугольной губернии куклим. Ша!
Оголец круто повернул в ворота облупленного серого дома с тусклыми в радужных пятнах стеклами окон.
Марк, успокоенный тем, что оголец тоже «малюшинец», доверчиво спешил за мальчишкой, так как убедился в лице Стасика, что «малюшинцы» — народ теплый...
Марк с огольцом прошли три двора, застроенные такими же серыми неопрятными флигелями, какой выходил на улицу. На каждом дворе в углу были широко разваленные помойные кучи навоза, мусора и кухонных отбросов.
В помойках копошились поросята, куры и грязные оборванные ребятишки, соперничая в поисках еды.
В четвертом дворе оголец с Марком поднялись по вонючей грязной лестнице в верхний этаж.
Оголец стукнул в дверь. За дверью залился колокольчик[29], и дверь приоткрыла чисто одетая, опрятная девушка. Оголец что-то ей сказал. Девушка быстро окинула Марка взглядом и, пропустив мальчиков, заперла дверь на ключ и цепь.
— Зухер велел, панна Христя, чтобы ты похрястать нам дала.
— Чего же я вам дам?
— Давай чистяку[30]. Шаван[31] есть?
— Есть, кипит на керосинке.
— Зашаваним!
Комната, куда ввела мальчиков Христя, была (изумился Марк) очень чистая. Стол покрыт белой скатертью; на столе в высоком стакане — цветы. На полу ковер. В углу оттоманка, крытая ковром, а над нею на темном фоне какой-то пестрой восточной ткани целая арматура из винтовок, револьверов, сабель, шпаг, кинжалов и рапир.
Через открытое окно с подобранной кверху шторой виднелись синие главы церквей, золотые купола и кресты, шпили башен и вдали туманно-сизый лес.
Девушка Христя поставила на стол поднос с двумя белыми чашками, чайником и сахарницей, в которой было полно пиленого сахара и тарелку с ломтями черного хлеба; в масленке — сливочное масло; в солонке — ровно приглаженная мелкая белая соль; в синем эмалевом чайнике — кипяток. Заварила чай.
— Что же вы не раздеваетесь? Снимайте котомку. Стасик скоро будет. Змееныш, пой гостя чаем, — обратилась девушка к приведшему Марка огольцу.
— Снимай свой шифтан[32]. Давай шаванить...
Змееныш ничуть не обиделся, что его так назвала Христя, и стал наливать чай.
Марк почувствовал, что смутная тоска, которая его давно томила, — голод, и вспомнил, что с утра еще ничего ни ел.
Мальчишки принялись за чай и хлеб, при чем оголец без всякого стыда клал в чашку по два куска пиленого сахара.
— Ты чего, шишбала, марафет наводишь, пей в накладку — сахар у него фартовый, — говорил оголец Марку, который робко взял кусочек сахару и прикусывал. Оголец засыпал Марка вопросами, больше все непонятными.
— Ты в цвинтовке[33] бывал? Нет! Ах, ты, чувырло братское! Ну, еще чижей[34] покормишь. Шпаер у тебя есть? У меня вот, — и оголец вынул из кармана и показал Марку маленький черный браунинг. — Я на прошлой неделе в мокром деле[35] был. Только ты не думай, что я с дубовой иглой портняжу[36] — ну, а тут дело вышло с прозвоном и прихватом. Трапезона[37] мы одного хотели сторговать. Я стекло звездами осыпал, в форточку. Впустил хороводных, а тут шухер вышел. Трапезон трехнулся, его и успокоили: пустили клюквенный квас. Гляжу — и слабо мне стало. Я ноги щупать. А казак наш мне: этак мы меж двух на г о ле останемся...
Марк перестал чай пить и с испугом смотрел на огольца, — тот не переставая «звонил» и уплетал хлеб с маслом.
Не понимая всех слов воровского языка, Марк уловил только то, что мальчишка рассказывает о темном и страшном деле, в котором сам он будто бы был чуть-ли не главным лицом.
— Чего моргалы уставил, эх ты, дядя Сарай. Ты думаешь, я колесо верчу[38]. Продали на блат. В три дня сто тысяч проюрдонили. Одной самогонки выпили три ведра, да шампанского сколько, уже и не помню.
Тут оголец замолчал и покраснел — видно было, что ему стало немножко стыдно. А Марк, поняв, что оголец «звонит», сказал:
— Да парень: «семь верст до небес и все лесом»!
Оголец посмотрел на него с уважением:
— Ишь фельда[39], а я думал ты ручной[40].
Послышался стук в дверь, и Христя впустила в комнату еще двух огольцов, за ними вскоре явился и Стасик-Зухер. При нем первый оголец съежился и замолчал.
— Вот что, мальчики, — сказал Стасик, — такая работа. Завтра на Смоленском будем этого парня народу показывать. Как он сумку обернет — подымай пение и вали торговок, — только смотрите, чтобы его в давке не притворили. Если станут поливать[41], подрабатывай. Поняли? А мы кого нужно поздравим. А потом режь винта. Дербанщиков[42] оттыривай[43]. Как его спрячут — гуляй. Скажите, чтобы все были, дело скипидарцем попахивает.
— На Смоленском горячо[44], товарищ Зухер, — сказал один из вновь пришедших огольцов постарше.
— Это уж мое дело, — сказал Стасик...
— Малье! — согласился оголец.
Когда совещание кончилось и огольцы ушли — смеркалось; Марк клевал носом. Стасик уложил его спать на диван, а сам снова исчез; Марк словно в холодную воду окунулся, — заснул.