ПЕРВОЕ СЛЕДСТВИЕ
В начале 1820 года Пушкин впервые почувствовал, что враг, с которым он вступил в борьбу своими сатирами, начинает наносить ответные удары. В петербургском обществе широко распространились слухи, что якобы за свои памфлеты на власть поэт был отвезен в секретную канцелярию и высечен[23]. «Я увидел себя опозоренным в общественном мнении, — вспоминал в 1825 году Пушкин. — Я впал в отчаяние». По его собственному свидетельству, он колебался между самоубийством и цареубийством. Он обратился за советом к Чаадаеву.
Молодой философ отнесся, по-видимому, с глубоким участием к своему младшему другу. Чаадаев, в сущности, подтвердил сомнения, возникавшие уже в сознании самого поэта: самоубийство только подтвердило бы позорную молву, преступление же означало бы пожертвование всем ради мнения обывателей, достойных полного презрения. Не единственное ли средство пресечь в корне подпольную клевету — оправдаться перед властью? Для Пушкина это было неприемлемо. Он решил пойти другим путем, наиболее опасным, но, быть может, наиболее верным — заставить власть применить к себе иные приемы борьбы, совершенно открытые и явные, вынудить ее произнести во всеуслышание обвинение и применить к нему перед всем светом тяжелую публичную кару, самый факт которой исключал бы возможность одновременного тайного и позорящего наказания. «Я жаждал Сибири или крепости, как средства для восстановления чести».
И. А. Каподистрия (1776–1831), статс-секретарь по иностранным делам России с 1816 по 1822 год, начальник Пушкина по Иностранной коллегии.
Задуманный план приводится в исполнение: «Я решился вкладывать столько неприличья и столько дерзости в свои речи и в свои писания, чтобы власть вынуждена была, наконец отнестись ко мне как к преступнику». Он ищет столкновений и поединков («Пушкин всякий день имеет дуэли», сообщает Е. А. Карамзина Вяземскому 23 марта 1820 года); пишет эпиграмму на всемогущего Аракчеева, которая одновременно ударяла и по Александру I; распространяет в обществе свою оду «Вольность», написанную еще в 1817 году, но только теперь, к весне 1820 года, привлекшую пристальное внимание правительства. Возбужденная политическая атмосфера способствует осуществлению его замысла. Пушкин высказывает в обществе сочувствие студенту Карлу Занду, заколовшему агента царского правительства «немца Коцебу»; пускает в оборот свою эпиграмму на мистика и монархиста Стурдзу, которая также клеймит и царя («Холоп венчанного солдата…»).
21 февраля 1820 года петербургские газеты поместили на самых видных местах известия из Парижа об убийстве герцога Беррийского (племянника короля и виднейшего кандидата в престолонаследники Франции). В первых же сообщениях газеты давали сведения и об убийце: «Сей изверг именем Лувель, ремеслом седельник, оказывает величайшее хладнокровье» и т. д. В дальнейших статьях и заметках этому лицу уделяется не менее внимания, чем убитому герцогу. Приводятся его ответы на допросах, описывается его психологическое состояние («ни малейших признаков раскаянья…»).
25 февраля весь официальный Петербург собрался на «торжественное поминовение» герцога Беррийского, «похищенного у Франции убийственною рукою злодея», как гласила латинская надпись на пустом траурном катафалке; здесь были посланники, дипломатические чиновники, «знатнейшие особы двора и столицы».
Александр Тургенев (1784–1845).
С акварели П. Ф Соколова.
Ленивец милый на Парнасе,
Забыв любви своей печаль,
С улыбкой дремлешь в Арзамасе
(1817)
Пушкин ощущает себя в другом стане — не с приверженцами Бурбонов и «Священного союза», а с тем одиноким парижским ремесленником, который учился читать по республиканской конституции и навсегда остался верен «правам человека и гражданина». Когда до Петербурга доходят парижские литографии, изображающие «ужасного убийцу», Пушкин достает себе такой рисунок.
27 февраля 1820 года Вяземский писал: «Цари вытаращили глаза на Францию, и, вероятно, Лувель не один Тюлерийский замок напугал». В духе этого отзыва на полях рисунка своим размашистым почерком поэт надписывает: «Урок царям» В тот же вечер в театральном зале, который напоминал в те времена клуб, он показывает этот листок соседям по креслам и знакомым, «позволяя себе при этом возмутительные отзывы», — свидетельствуют благонамеренные современники.
Разразившаяся в самом начале 1820 года революция в Испании вызвала живейшее сочувствие Пушкина. Его друзья и наставники в политическом мышлении — Чаадаев и Николай Тургенев — не скрывали своего восхищения этой «народной победой». 25 марта 1820 года Чаадаев сообщает своему брату «великую новость», захватившую весь мир. испанская революция закончилась, король в ответ на «восстание целого народа» оказался вынужденным подписать конституцию. «Вот прекрасный довод в пользу революции!» Все это волнует Чаадаева, «ибо близко касается и нас». Тогда же Николай Тургенев записывает в свой дневник: «Слава тебе, славная армия испанская! Слава испанскому народу… Свобода да озарит Испанию своим благотворным светом…» Пушкин впоследствии не раз вспоминал имена вождей испанской революции — Кироги и Риэго — и через десять лет отметил этот момент в сжатом и взволнованном стихе «Тряслися грозно Пиренеи…»
Возникшие тревоги в жизни Пушкина совпали с крупным событием его творческой жизни: 26 марта была окончена шестая, последняя, песнь «Руслана и Людмилы». Здесь находят благополучное разрешение все приключения сказочной эпопеи и по принципу «кольцевого» построения дано заключение, как бы перекликающееся с началом рассказа: продолжается брачный пир «в гриднице высокой». Вся поэма прочно замыкается концовкой, повторяющей ее зачин: «Дела давно минувших дней…»
Луи-Пьер Лувель (1763–1820).
Литография (1820).
В шестой песни сказка наиболее приближается к историческому повествованию: осада Киева печенегами уже представляет собой художественное преображение научного источника. Это первая творческая переработка Карамзина. Картина сражения, полная движения и пластически четкая в каждом своем эпизоде, уже возвещает будущего мастера батальной живописи:
Почуя смерть, взыграли кони,
Пошли стучать мечи о брони;
Со свистом туча стрел взвилась,
Равнина кровью залилась;
Стремглав наездники помчались,
Дружины конные смешались;
Сомкнутой, дружною стеной
Там рубится со строем строй;
Со всадником там пеший бьется;
Там конь испуганный несется;
Там русский пал, там печенег;
Там клики битвы, там побег;
Тот опрокинут булавою;
Тот легкой поражен стрелою;
Другой, придавленный щитом,
Растоптан бешеным конем…
Пушкин особенно ценил эту последнюю песнь «Руслана», выделяя ее вместе с третьей песнью (бой с головой), как наиболее совершенные во всем произведении. Действительно, в этих разделах шутливая поэма приобретает местами подлинный драматизм, заставляя звучать то лирически, то заунывно легкий стих забавного сказания.
Таковы элегические раздумья Руслана о смерти, таково прелестное вступление к шестой песни, достойное стать в ряд с лучшими любовными романсами поэта:
Ты мне велишь, о друг мой нежный,
На лире легкой и небрежной
Старинны были напевать…
Один из тогдашних критиков удачно заметил, что стих «Руслана и Людмилы» поет на все лады, как струна на скрипке Паганини.
Поставив себе еще на лицейской скамье задачу развернуть в плане волшебной поэмы основные мотивы русских народных преданий, Пушкин с замечательной уверенностью и непоколебимой волей художника довел свой замысел до блестящего завершения. По пути разработки фольклора он в дальнейшем пойдет неизмеримо дальше, все глубже захватывая драгоценную руду народного творчества, но и первая его поэма уже являет ряд черт национального эпоса. Недаром в позднейшей авторской характеристике «Руслана», в знаменитом прологе «У лукоморья», дан гениальный синтез старинной русской сказки.
Друзья-поэты, пристально следившие за ростом этих «грешных песен», были зачарованы их обширной и сложной композицией, переливающей всеми красками фантазии и легенды. Жуковский, несмотря на пародирование его «Двенадцати спящих дев» в четвертой песни «Руслана», восхищенно приветствовал своего «ученика-победителя» знаменитой надписью на своем портрете, подаренном Пушкину в самый день завершения его «игривого труда».
В это время закулисная борьба с поэтом стала принимать довольно напряженный характер. Наблюдение за политическим благонравием граждан было сосредоточено в министерстве полиции, а надзор за вольной петербургской молодежью был предоставлен его Особой канцелярии.
Весною 1820 года это учреждение предпринимает ряд действий против молодого чиновника иностранной коллегии, получившего известность в петербургском обществе своими смелыми политическими высказываниями и антиправительственными стихами.
Оды об убийстве Павла I, эпиграммы на Аракчеева, поносившие и самого царя, дерзкий публичный показ портрета Лувеля — все это могло определяться как оскорбление величества. Дело приняло весьма внушительные масштабы; оно попало, вероятно, к Аракчееву (которого многие современники считали главным виновником всей истории) и, несомненно, к Александру I, который сделал вскоре директору лицея Энгельгардту известное заявление о «возмутительных» стихах Пушкина. Всякое упоминание об 11 марта Александр воспринимал как личный выпад, зная, что народная молва обвиняла его в отцеубийстве. «Он мог снести все лишения, — писал впоследствии об Александре журналист Греч, — все оскорбления, только воспоминание о смерти отца, мысль о том, что его могут подозревать в соучастии с убийцами, приводили его в исступление».
Неудивительно, что автор «Вольности» попал под угрозу весьма тяжкой кары. Военный генерал-губернатор Петербурга Милорадович получает распоряжение произвести обыск у Пушкина. Но Милорадович был боевой генерал, соратник Суворова, герой Двенадцатого года, воспетый Жуковским. Он жил широко и разгульно, любил театр и танцовщиц, знал Пушкина по зрительным залам и кулисам петербургских сцен. Вместо официального обыска он решил прибегнуть к секретному изъятию нужных бумаг.
В середине апреля в дом вице-адмирала Клокачева у Калинкина моста явился переодетый агент и предложил «дядьке» Пушкина, Никите Козлову, пятьсот рублей за предоставление ему «для чтения» сочинений молодого барина. Тот отказал. Узнав той же ночью о таинственном почитателе своей поэзии, Пушкин решил предупредить события: он сжег все сатирические листки. На другое утро поэт получил предписание столичного полицмейстера немедленно явиться к военному генерал-губернатору.
По счастью, Пушкин был в добрых отношениях с прикомандированным для особых поручений к Милорадовичу полковником Федором Глинкой. Автор известных «Записок русского офицера» и биографии Костюшки, близкий к Пестелю, Трубецкому и Муравьевым, председатель «Вольного общества любителей российской словесности», Глинка мог действительно дать в этом случае благожелательный и дельный совет. Поэт не знал, что этот активный общественный деятель был еще членом «Союза благоденствия», но он разделял общее мнение о Глинке, как о человеке исключительной отзывчивости к чужому горю.
«Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения, — заявил Глинка, — он не употребит во зло вашей доверенности».
Пушкин слышал сочувственные отзывы о Милорадовиче от Николая Тургенева, оценившего позицию героя 1812 года в Государственном совете, где тот оспаривал Шишкова и восставал против рабства. Поэт отправился на Невский проспект в канцелярию военного генерал-губернатора.
Милорадович принял Пушкина в своем кабинете среди турецких диванов, статуй, картин и зеркал. Он питал страсть к предметам роскоши, к нарядной обстановке, восточным тканям. Как южанин, он отличался некоторой зябкостью и любил по-женски кутаться в пестрые шали. Кажется, он подражал в блеске, пышности и воинских бравадах знаменитому Мюрату, с которым вел переговоры в 1812 году. Но этот изнеженный сибарит умел делить с солдатами все лишения походной жизни, сохранять веселость в минуты величайшей опасности и спокойно раскуривать трубку, когда пуля снесла султан с его шляпы.
Милорадович заявил о полученном им приказе «взять» Пушкина и забрать все его бумаги. «.Но я счел более удобным пригласить вас к себе». На этот жест доверия Пушкин решил ответить такой же широкой откровенностью: бумаги его сожжены, но он готов написать Милорадовичу все, что нужно. «Вот это по-рыцарски!» воскликнул удивленный начальник.
Вскоре казенные листки генерал-губернаторской канцелярии заполнились строфами «Вольности», ноэлей, сатир — всей антиправительственной поэзией Пушкина, за исключением одной эпиграммы, которую царь никогда бы не простил ему.
Этот сборник памфлетов Милорадович на другой же день представил Александру, прося его не читать их и помиловать сочинителя за мужественное и открытое поведение во время следствия: «Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою обхождения».
Но император был другого мнения. Дело Пушкина не было решено тогда же (как рассказывал впоследствии Глинка), а тянулось еще около трех недель. 19 апреля Карамзин сообщил Дмитриеву, что полиция узнала «о стихах Пушкина на вольность», об эпиграммах на властителей и друзья поэта «опасаются следствий».
Апрельские события 1820 года сразу обнаружили, какими прочными симпатиями пользовался поэт среди людей «ума и чести», которые дружно вступились за него в минуту нависшей над ним опасности. Из официальных лиц на его стороне оказались Милорадович, Каподистрия, Энгельгардт. Особенно активной была позиция Каподистрии. Враг Меттерниха, организатор освобождения Греции, близко стоявший к литературным кругам, он, видимо, искренне пожалел молодого поэта и решил воспользоваться своим положением для смягчения его участи. Он вступил в переговоры с Карамзиным и Жуковским, мнение которых и положил в основу своего заключения.
Одновременно действовали и друзья поэта. Глинка передает, что Гнедич «с заплаканными глазами» бросился к влиятельному Оленину. Чаадаев хлопотал у своего шефа — командира гвардейского корпуса Васильчикова и одновременно старался повлиять на Карамзина. С таким внушительным общественным мнением правительству пришлось посчитаться. Первоначальные предположения о ссылке в Сибирь или Соловки за оскорбление верховной власти понемногу уступают место мнению друзей Пушкина, считавших, что ему следует только переменить петербургский образ жизни (Батюшков, как известно, предлагал на три года запереть Пушкина в Геттинген и кормить его там «молочным супом и логикой»). В начале мая царь утвердил предложение Каподистрии о служебном переводе Пушкина в южные губернии, сравнительно недавно отвоеванные. Старый сослуживец Милорадовича и приятель Каподистрии генерал Инзов, человек высокой моральной репутации, ведал новороссийскими колонистами; к нему-то и откомандировали Пушкина.
Первый этап «службы» поэта завершился. 4 мая он явился на Английскую набережную и получил от казначея Коллегии иностранных дел тысячу рублей ассигнациями на проезд до Екатеринослава. В «канцлерском доме» его принял сам глава ведомства — Нессельроде. Он сообщил «переводчику» своей коллегии, что по приказу его императорского величества ему предлагается вручить документы чрезвычайной важности попечителю комитета о колонистах южного края России, генерал-лейтенанту Инзову, в распоряжении которого он останется в качестве сверхштатного виновника впредь до особых указаний. Пушкину предписывалось выполнить волю государя безотлагательно.
6 мая Дельвиг проводил Пушкина до Царского Села. На этот раз беспечные юноши были задумчивы и молчаливы. Вероятно, сосредоточенная нежность Дельвига при прощании вспомнилась Пушкину через ряд лет в щемящих элегических стихах:
Как друг, обнявший молча друга
Перед изгнанием его..
Бричка покатила по Белорусскому тракту. Из всех родных, друзей и знакомых — из целого общества, заполнявшего пестрой толпой первые десятилетия жизни поэта, — с ним следовал в изгнание только его «дядька», крепостной Никита Козлов, заботливо водивший его некогда на прогулки к Чистым прудам.
Пушкин увозил с собой в ссылку богатый запас впечатлений о столичной жизни и ее характерных представителях. В ряду его творческих тем скоро выступит как одно из главных заданий — «описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года».
