ОТКРЫТИЕ ЛИЦЕЯ
Вопрос об определении Пушкина в учебное заведение выяснился сравнительно поздно, когда будущему поэту шел уже тринадцатый год. Верный принципам французского воспитания, Сергей Львович первоначально остановил свое внимание на петербургском коллегиуме иезуитов. Стараясь придать своей педагогической практике светский характер, члены знаменитого братства избегали в преподавании католического или вообще церковного направления. Считаясь со вкусами русской аристократии, из рядов которой стремились завербовать своих пансионеров, они строили свою педагогическую систему на модном в начале XIX века классицизме. Преподавание почти сплошь велось на французском языке.
Такая программа отвечала вкусам Сергея Львовича. Намерение его отдать сына к иезуитам было бы, вероятно, приведено в исполнение, если бы в начале января 1811 года не было опубликовано правительственное постановление о новооткрывающемся учебном заведении — Царскосельском лицее.
Античный термин «ликейон» возродился во Франции в конце XVIII века для обозначения нового типа высших общественных школ. Древним наименованием философских академий был назван основанный в 1781 году в Париже первый университет «для светских людей». Здесь Лагарп читал свой курс древней и новой литературы, вскоре признанный и в России кодексом вкуса: в своих стихотворных посланиях Василий Львович неоднократно ссылается на «Лагарпов курс». Само слово «лицей» должно было импонировать Пушкиным, вызывая представление о некотором литературном институте, обнимающем историю мировой поэзии.
Когда под влиянием идей Лагарпа Александр I задумал воспитывать своих младших братьев Николая и Михаила совместно с «детьми знатных фамилий», возник план создания в России учреждения по типу новейших европейских школ. Сперанский и Жозеф де-Местр приняли участие в обсуждении этого проекта. Обнародованное 11 января 1811 года постановление о Царскосельском лицее ставило его под особое покровительство царя, в непосредственное ведение министра народного просвещения; задачей его объявлялось — образование юношества, «особенно предназначенного к важным частям службы государственной». В него допускались «отличнейшие воспитанники дворянского происхождения», он уравнивался в правах с российскими университетами. В программах наряду с науками историческими и «нравственными» видное место уделялось изучению языков и «первоначальным основаниям изящных письмен».
Месяца через полтора после появления этой публикации Сергей Львович подает соответствующее прошение министру народного просвещения и вскоре получает извещение о разрешении его сыну подвергнуться вступительным испытаниям.
Как раз к этому моменту обострилась борьба литературных партий, и активные выступления Василия Львовича потребовали его поездки в Петербург.
В декабрьской книжке «Цветника» за 1810 год было напечатано его послание к Жуковскому, направленное против «славян». Глава осмеянной школы Шишков ответил со своим обычным задором. Необходимо было отразить удар. Василий Львович написал второе послание, на этот раз адресованное к другому единомышленнику— Д. В. Дашкову. Одновременно он пишет небольшую полемическую поэму «Опасный сосед», заостренную главным образом против драматурга Шаховского, осмеявшего в одной из своих комедий Карамзина. Соль сатиры заключалась в том, что обитательницы низкопробного веселого дома восхищались «Новым Стерном» Шаховского. Этот лестный отзыв, прозвучавший из презренного притона, производил впечатление звонкой пощечины. Чтобы повысить ее действие, автор не пожалел; красок на изображение московского вертепа, где дебоширит беспутный Буянов в компании дьячка, купца и сводни. Получилась не только убийственная сатира, но и замечательная жанровая зарисовка трущобных нравов, написанная к тому же очень выразительным, метким и точным стихом. Некоторая антиклерикальная тенденция ударяла по официальной церковности Шишкова, который только что выступил на годичном собрании Российской академии с «Рассуждением о красноречии священного писания».
Два свои послания — к Жуковскому и Дашкову — Василий Львович решил напечатать отдельной брошюрой в петербургской типографии Шнора, а неудобного к печати «Опасного соседа» обнародовать путем чтения и раздачи списков. Еще в конце мая Батюшков переслал Гнедичу «Опасного соседа» с весьма хвалебным отзывом: «Вот стихи! Какая быстрота! Какое движение!» Необходимо было проверить впечатление и подготовить дальнейшие атаки в самом центре «шишковистов» — Петербурге. Предстоящая поездка попутно разрешала и вопрос о доставке на лицейский экзамен Александра. Дядя Василий Львович брал его с собой.
Со времени литературных дебютов Василия Пушкина Петербург сильно изменился. Ушли Богданович и Костров, маленький Оленин из скромного художника стал статс-секретарем и видным археологом, Державин и Крылов примкнули к варягороссам и открыли холодную академическую «Беседу любителей русского слова». Автор шаловливой «Модной жены» возглавлял российское законодательство.
Но одновременно маститый министр юстиции стремился окружить себя молодыми дарованиями. В петербургском кружке Дмитриева большой интерес представляли фигуры «очистителей языка» — Блудова и Дашкова. Будущие николаевские министры в то время еще числились в александровских либералах и наряду с государственной деятельностью уделяли исключительное внимание текущей литературе и борьбе за новый слог. Независимо от их позднейших политических позиций, оба они, несомненно, представляли собой выдающиеся русские умы и сыграли первостепенную роль в литературных битвах пушкинской молодости. Один из них готовился к разработке русского дипломатического языка, другой — к созданию юридической терминологии.
В их увлекательные дискуссии много знаний и метких наблюдений вносил третий завсегдатай Дмитриева — Александр Тургенев, тоже «пуританин» в области стиля, такой же противник шишковской славянщины. По своему служебному положению в министерстве народного просвещения этот старинный друг семейства Пушкиных много содействовал поступлению «племянника Василия Львовича» в новооткрывающийся лицей. Это был один из культурнейших русских людей, высоко ценивший научные открытия и поэтические шедевры, любивший меткое слово и веселую остроту. Несколько позже корифеи парижских салонов уверяли, что высшее наслаждение для них — быть остроумными перед Тургеневым, — так он умел слушать, оценивать и запоминать.
Этот «подпольный» центр западников Василий Львович посещал нередко в сопровождении своего юного племянника. Летние встречи 1811 года чрезвычайно обогатили московские впечатления подростка, непосредственно введя его в атмосферу острой словесной полемики, направленной против главарей реакционной «Беседы».
Пока Василий Львович осуществлял свои литературные планы, определялись и школьные дела его племянника.
12 августа Пушкина повезли на Фонтанку в обширный дом министра народного просвещения А. К. Разумовского. Это был напыщенный вельможа, считавший себя сыном Елизаветы и отличавшийся непомерной гордыней. Он вполне разделял общую репутацию выскочек Разумовских, «любезных при дворе и несносных вне его». Несмотря на свою раздражительность и желчность, он отнесся довольно снисходительно к познаниям «четырнадцатого» кандидата по списку экзаменующихся (номер этот остался за Пушкиным в лицее и навсегда сохранился за ним в отношениях с школьными товарищами). Пушкин отвечал по русской и французской грамматике, арифметике и физике, истории и географии, получив отметки «очень хорошо», «хорошо» и «имеет сведения»; высшего балла «весьма хорошо» он не удостоился, но зато и не получил отметки «преслабо», как некоторые другие кандидаты.
Открытие лицея состоялось в четверг, 19 октября 1811 года. Родители учеников не были допущены на торжества, зато прибыла почти вся царская семья во главе с Александром I, в сопровождении Аракчеева. Начальство всячески старалось подчеркнуть государственный характер новой школы и ее неразрывную связь с главой верховной власти.
Присутствуя на празднике, Пушкин впервые ощутил тот глубоко чуждый ему казенный штамп, к которому навсегда сохранил самую искреннюю и глубокую неприязнь.
Великолепный дворец Растрелли соединялся крытой галлереей с домом, отведенным под лицей. Это был так называемый «новый флигель», отстроенный для внучек Екатерины и представлявший собой длиннейший четырехэтажный корпус, лишенный по условиям местности просторного фасада.
После торжественного богослужения в придворной церкви и обряда освящения лицейского здания открылась в конференц-зале светская часть празднества. Прочитанные здесь официальные документы и приветствия весьма мало соответствовали литературным вкусам Пушкина. Его новые наставники изъясняли свои мысли тем устарелым, напыщенным церковно-славянским языком, который был так решительно отвергнут передовой поэтической школой и встречал такое осмеяние у остроумцев Дмитриевского кружка.
Вся церемония вообще, казалось, продолжала богослужение. Два адъюнкт-профессора, раскрыв огромный фолиант в золотом глазетовом переплете с царским вензелем и двуглавым орлом, с торжественным видом держали его перед директором департамента министерства народного просвещения Мартыновым. Эту грамоту, дарованную лицею, сановник из семинаристов зачитывал высоким надтреснутым голосом. Пушкину казалось, что здесь намеренно приводят образцы комического старого слога («ныне отверзаем новое святилище наук…» и пр.).
Сейчас же после Мартынова выступил директор лицея Малиновский, занимавший до тех пор скромные должности в архивах и консульствах. Этот малозаметный чиновник, любивший переводить библию и псалтырь, совершенно растерялся, впервые выступая в «высочайшем» присутствии. Он был бледен, как смерть, и, «чуть живой», прерывающимся от волнения голосом читал по бумажке приветствие, написанное для него тем же Мартыновым. Речь этого члена «библейского общества» изобиловала архаическими метафорами, вроде «на пользу сего нового вертограда» или «все отечество возрадуется о плодах его». Торжественному славянизму стиля вполне соответствовал и верноподданнический тон приветствия, призывавшего юношей стать «верными служителями престола монаршего».
Гораздо увереннее выступил конференц-секретарь лицея профессор русской и латинской словесности Кошанский. Он был воспитанником Московского университетского пансиона, окончил два факультета, имел ученую степень «изящных наук магистра и философии доктора». Кошанский переводил греческих поэтов, считался прекрасным декламатором и хорошо владел своим голосом. Именно ему было поручено представить царю всех служащих и воспитанников лицея.
В гулкой тишине конференц-зала из уст Кошанского впервые прозвучало имя Александра Пушкина. Из группы школьников вышел «живой, курчавый, быстроглазый мальчик» и с установленным поклоном приблизился к столу между двумя колоннами, где расположились высокие гости.
Александр Павлович впервые увидел Пушкина.
Вслед за обрядом представления выступил адъюнкт-профессор Куницын, прочитавший свое «Наставление воспитанникам Царскосельского лицея». После дребезжащего дисканта Мартынова и прерывистого шопота Малиновского «чистый, звучный и внятный голос» нового оратора приковал всеобщее внимание.
Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
Вхожу с поникшею главой.
(1829)
Куницын впоследствии сыграл несомненную роль в развитии передовых общественных идей лицеистов, и это послужило возникновению некоторой легенды о его первом выступлении. Следует восстановить подлинную картину. Позднейшее свидетельство Пущина (написанное почти через пятьдесят лет) о том, что в продолжение всей речи Куницына «ни разу не было упомянуто о государе», опровергается сохранившимся текстом его «Наставления». Оно служит лучшим доказательством того, как стеснен и подавлен был официальными требованиями молодой ученый и как беспрекословно он должен был подчиниться принятому шаблону выступления в «высочайшем присутствии»[8].
Отсюда и грузная архаичность его ораторского стиля. Ни в чем не нарушая установленного тона казенных приветствий, профессор нравственных наук сохранил в своем слове все приемы старинного красноречия с его риторическими вопросами и торжественными возгласами («сие святилище», «се дети ваши, мои возлюбленные чада…» и пр). Речь его отзывалась проповедью и никак не могла понравиться раннему питомцу Мольера и Вольтера, уже полюбившему прекрасную простоту и прозрачность слова, выражающего искреннюю и свободную мысль.
Выступление Куницына заслужило «полное одобрение монарха» и доставило профессору первый орден «в знак благоволения государя по случаю речи, произнесенной на торжественном акте открытия лицея» (за этим последовал орден следующей степени и алмазные знаки к нему) Такой же хвалебный отзыв «Наставление воспитанникам» получило и от другого «высокого» слушателя — наследника Константина.
Празднество открытия лицея продолжалось неофициально обедом в присутствии гостей и закончилось иллюминацией. На балконе дворцовою флигеля светился транспарант, изображающий вензель «августейшего основателя лицея» среди цветочных гирлянд, лавров и миртов.
От всего торжества веяло холодом и скукой. Но вокруг расстилались сады, разбитые замечательными мастерами парковой архитектуры. Пушкина влекло в эти ро-щи, украшенные статуями, к этим озерам, отражающим мраморные обелиски. Его пленял осенний северный пейзаж, несколько матовый и унылый, но оживленный созданиями стройного классического искусства. Пушкин всегда считал, что именно здесь, в этих «садах лицея», к нему впервые стала являться Муза.