I
«…И пертурбация эта наблюдалась в нескольких различных местах. В виду этого было бы очень важно, в целях сравнительного исследования, организовать правильные наблюдения во всех европейских обсерваториях. Надо надеяться, что опасения моего молодого сотрудника окажутся тогда преувеличенными; иначе нас, право, было бы жаль… не правда ли, уважаемый и дорогой коллега? Не теряю надежды, что вы все же соберетесь, наконец, посетить нашу обсерваторию и дадите мне возможность показать вам наш новый 50-дюймовый инструмент. Соберитесь-ка поскорее, право: ну вдруг это правда, и мы с вами так и не успеем повидаться? До свиданья! И да будет нам действительно суждено свидеться. Ваш Т. Е. Лескоп.»
Директор получил ото письмо у себя в кабинете обсерватории в П. и по прочтении просидел несколько времени в глубоком раздумьи, потом быстро поднялся нажал одну из кнопок у себя на столе и приказал вошедшему служителю попросить д-ра Штейнвега.
Когда доктор вошел, дирёктор молча протянул ему полученное письмо и тот так же молча принялся читать его. По его выразительному, умному лицу было видно, что по мере чтения его живой интерес к содержанию письма возрастал с каждой строкой.
— Что вы скажете, доктор? — спросил директор обсерватории, когда тот положил на стол прочитанное письмо.
— Г. директор, письмо не сказало мне ничего нового, хотя последние выводы и несколько неожиданны для меня…
— Как?… Вы, значит, с своей стороны…
— Эти пертурбации я наблюдаю уже несколько недель.
— Вот как? И даже не сообщили мне об этом?
— У меня не было достаточной уверенности, г. директор. Случай этот настолько необычаен, так резко выходит из обычного круга астрономических событий…
— Понимаю, дорогой доктор. Какого же вы мнения об этой таинственной истории?
— Г. директор, я и теперь предпочел бы еще не высказываться. Но на основании своих наблюдений и вычислений я все же, кажется, могу сказать, что…
— Что? Говорите же, дорогой доктор!
— Что… как это ни кажется фантастичным и ненаучным… какое то неизвестное небесное тело, — огромное, колоссальное, — приближается с невообразимой быстротой к нашей планетной системе?..
— В таком случае, оно давно должно было быть видно и было бы замечено какой-нибудь обсерваторией?..
— А если… это невидимое светило?
— Вы хотите сказать, что, — согласно гипотезе Голечека, — что, быть может, комета, лишенная возможности выйти на своем пути из круга солнечных лучей? Вроде кометы «Хедив» 1882 года, тоже только случайно открытой в непосредственной близости от Солнца с помощью фотографического снимка, сделанного в момент полного солнечного затмения?
— Да, эта гипотеза могла бы объяснить по крайней мере ее невидимость; но непонятной и загадочной все же остается степень ее огромного влияния на нашу систему, — например, на орбиту Луны; влияния до того огромного, что оно заставляет предположить массу, гораздо более грандиозную, чем обыкновенно имеют кометы.
— Но в таком случае это вовсе и не комета в обычном смысле! Кстати: не пытались ли вы — по изменениям, замеченным в системе — точнее вычислить положение неизвестного виновника пертурбации, элементы его орбиты?..
— Нет еще, г. директор.
— Ах, в таком случае займемся этим сразу же. Данные, имеющиеся в этом письме, значительно облегчат эту работу.
И директор передал своему главному ассистенту объемистое письмо, с заключительными строками которого мы только что познакомились.
* * *
Одинокое и заброшенное высилось большое здание обсерватории, построенной на самом возвышенном месте окрестностей П.
Одиноко сидел в своем кабинете среди обширного здания доктор Штейнвег. Перед ним на столе лежали испещренные формулами и цифрами рукописи, над которыми он напряженно работал все последнее время.
Что же говорили все эти затейливые черные значки? Что означала эта бесконечная формула на отдельном листе, к которой десятки раз снова и снова возвращался ассистент во время работы?
Уже несколько недель Штейнвег замечал некоторые неправильности в движении Луны, выходившие за обычные пределы маленьких уклонений, издавна известных астрономам.
Правда, и эти новые уклонения были так незначительны, что подметить их могло только самое пристальное, изощренное наблюдение, — и Штейнвег сам вначале приписывал их только мелким несовершенствам собственного наблюдения. Но с течением времени эти неправильности все больше и больше теряли свой случайный характер, который мог бы находить объяснение в субъективных ошибках наблюдения, — и все больше принимали характер объективно-вероятного явления.
И как раз в то время, когда он пришел к заключению, что эти возрастающие с каждым днем неправильности могут быт вызваны только силой притяжения какого-то огромного мирового тела, несущегося с ужасающей быстротой к нашей планетной системе, в это самое время получилось письмо директора Т. Е. Лескопа из Моунт Гамильтона.
Письмо это не только явилось подтверждением его собственных наблюдений, но в астрономических данных своих заключало, кроме того, столько нового материала, что он мог теперь определить элементы пути этого загадочного, совершенно невидимого еще небесного тела.
В глубоком раздумьи он снова принялся за лист формул и вычислений.
— Это так и иначе быть не может! — беззвучно проговорил он, наконец.
Он взял карту небесного свода, на которой отмечено было движение Земли по эклиптике отдельно для каждого дня года, — и провел по ней карандашом небольшой кривизны дугу.
Затем он встал и открыл окно.
Мягкая и теплая ласка вечернего воздуха освежила его лоб.
Перед ним расстилалась во всей пышной летней красе богатая растительность долины с колыханием золотистых нив, с миллиардами наливающихся и рдеющих плодов в садах и овощей в огородах.
Благословенные недра земли бременели развивающимися новыми жизнями…
По узкой тропинке возвращалась с поля домой молодая женщина в крестьянском платье, медленно и устало переступая по откосу, словно и она несла свою ношу.
Благословенное чрево молодой женщины бременело развивающейся новой жизнью…
Доктор Штейнвег отошел от окна, сел за свой письменный стол и закрыл глаза, как будто у него не хватало сил дольше созерцать великолепия расцветшей природы.
Грядущая судьба не считается ни с чем, — думал он; ничего она не хочет знать, — ни зимы, ни лета, ни дня, ни часа, ни посева и жатвы, ни цветка и плода…
И все же прав великий британец, требующий от жизни человека одного: зрелости…
Штейнвег задумался о своем прошлом.
Иные плоды созрели, правда, из ярких цветов юности; правда, грядущее не застигнет его совсем неготовым; но лучший цветок его жизни сломался, еще не распустившись…
И вспомнилась ему его молодость.
В глазах женщин — девушек и матерей среди своих знакомых — он считался еще и теперь молодым, несмотря на свои седые волосы: он был неженат и располагал блестящими средствами. Но ему вспоминалось действительная молодость его.
Он вспоминал свою молодую любовь, которой были посвящены его первые стихи и слезы.
Целомудренно, серьезно и чисто было его чувство; на один единственный робкий поцелуй хватило у него дерзновения в один блаженный миг… И одинокий, суровый ученый не мог не улыбнуться и теперь, при воспоминании об этом поцелуе и о том, как смутились они оба тогда…
Судьба разъединила их потом и вообще обошлась с ним очень неласково и немилостиво..
Он не встречал ее больше, но знал, что и она — эта суровая, гордая, замкнутая душа — живет до сих пор одна и одинокая далеко отсюда…
Чей-то стук в дверь прервал его грустные думы; в комнату вошел директор.
— Я так и думал, дорогой доктор, что вы еще у себя в кабинете! Представьте себе, я получил еще три телеграммы, извещающие о том же явлении!
— Да, теперь это уже факт, не подлежащий сомнению! Взгляните, г. директор, — вот вычисление пути невидимого светила…
Белоснежная голова директора склонилась над протянутыми ему Штейнвегом листками, покрытыми бесконечным рядом формул и цифр.
С каждым мигом лицо его становилось серьезнее. Через несколько минут он возбужденно сказал:
— Ну, знаете ли, доктор… ведь это серьезнее, чем можно было думать! Я вижу, вы воспользовались формулой Крафта, дающей возможность определить положение данного тела с помощью одной только постоянной?
— Совершенно верно, г. директор.
— И вам вот это (он указал на одно из вычислений) кажется безошибочным?
— Насколько я могу судить, — да, г. директор.
— Но ведь в таком случае невидимый враг приближается к Земле с угрожающей быстротой! Дайте-ка мне карту земной орбиты… Ведь это что же?.. Выходит как будто, что Земля в это же время…
Штейнвег протянул ему карту, на которой начертил прежде дугу.
Директор бегло взглянул на нее, потом перевел на ассистента странно серьезный взгляд и проговорил тихо и с расстановкой:
— А вы уже начертали и готовый итог вычислений! Так вот оно как!.. Значит, около 8-го августа неведомое, невидимое светило столкнется с нашей Землей…
— И со скоростью около 150 километров в се-кунду!..
— Это означает, следовательно, неминуемую гибель мира… — прошептал директор как будто про себя.
— Гибель мира едва ли, — но гибель Земли… безусловно!
II
Гибель Земли..!
Медленно и туго просачивалась в широкие слои человеческого общества эта весть, ставшая в короткое время в кругу специалистов несомненным фактом. Явившись в начале своего возникновения тайным достоянием некоторых обсерваторий, она мало-помалу проникла в газеты. И разумеется, встретила на первых парах единодушное отрицательное отношение.
Большинство газет снабжали сообщение об ожидающемся событии таким вступлением:
«Опять светопреставление! Но хотя на этот раз эта весть идет из ученых сфер, от господ астрономов, доверять ей, мы полагаем, все же следует не более, чем прежним слухам.»
За этим вступлением следовал обыкновенно более или менее обстоятельный перечень всех случаев когда-либо предсказывавшейся гибели мира и затем большинство газет заканчивали статью почти одной и той же стереотипной фразой:
«Итак, будем надеяться, что наша добрая старая мать-Земля уцелеет и на этот раз на радость нашим читателям и на посрамление всем злым пророкам, возвещающим с математической точностью день гибели мира.»
Нечего и говорить, что юмористические журналы и листки изощрялись изо всех сил в насмешках над самой вестью, и над вестниками-учеными.
В день 3-го июля утренние столичные газеты снова приложили все усердие, чтобы успокоить население и убедить его в неосновательности слухов; все наперерыв приводили известное утверждение Араго о том, что вероятность столкновения Земли с какой-нибудь кометой или другим телом, выражается отношением 1:280 миллионов, или — иными словами — такой вероятности все равно, что и не существует совсем.
Вечером того же дня седой старик директор П.-й обсерватории, О. Б. Серватор, читал лекцию перед многотысячной толпой. Таково было желание высших сфер, где, по-видимому, рассчитывали, что разъяснения всемирно известного ученого всего успешнее рассеют неосновательные тревоги.
Старый астроном начал совершенно просто и без всякого пафоса рассказывать историю ожидаемого события, затем перешел к тем особенностям, какими отмечен данный случай для ученых специалистов: во-первых, невидимость надвигающегося небесного тела, которое может быть названо в просторечии кометой, и во-вторых, колоссальность его, вычисленная по производимым им пертурбациям. Элементы орбиты нового мирового тела вполне выяснены — сообщил лектор — и с наибольшей доступной астрономии точностью; на этом основании момент достижения означенным небесным телом нашей земли предвидится 3-го августа текущего года в 3 часа 34 минуты 52 секунды пополудни.
До сих пор собравшаяся многотысячная аудитория слушала соображения и доводы астронома довольно вяло: ведь большая часть этих сведений была уже известна из газет. Но в эту минуту вся тысячеголовая толпа задвигалась, встрепенулась и насторожилась…
Все напряженно ждали великого всеразрешающего но: официального заявления, что, несмотря на все бесспорные вычисления и предсказания, грозное событие все же не совершится; что будут всевозможные явления — метеоры, падающие звезды — на небе, но серьезной угрозы нашей «сладостной привычке бытия» все же не предвидится; что земля будет беспрепятственно двигаться в мировом пространстве еще бесчисленное множество миллионов лет.
Старик директор выдержал небольшую, но томительную для аудитории паузу, затем вынул из лежавшей перед ним папки листок и продолжал:
— Вчера на рассвете нам удалось, наконец, получить в нашей обсерватории фотографический снимок с невидимой кометы. Способ, которым это было достигнуто, заключается — изложу это вкратце — в том, что на пластинку наносится светочувствительный слой, который, в противоположность обыкновенным сухим пластинам, чувствителен не к лучам видимого спектра, а к ультрафиолетовой его части, причем длина волны равна приблизительно 200 миллионным миллиметра книзу. Изобретателем этой фотографии невидимого является наш главный ассистент доктор Штейнвег — и вот на этом снимке вы можете видеть результат его трудов.
Директор передал ближайшим из слушателей вынутый листок…
Толпа начала тесниться к нему со всех сторон…
Что же показывала эта фотография?
Неведомое тело, поразившее даже людей несведущих: ни тени сходства с обычным видом кометы. Прежде всего, эта комета не имела обычного хвоста более или менее фантастического вида: но на снимке не было и головы кометы, состоящей обыкновенно из оболочки и ядра; был только простой круглый диск, вырисовывавшийся на фоне неба тусклым фосфорическим отблеском — и больше ничего!
В толпе, рассматривавшей снимок, пронесся ропот разочарования. Так вот оно, это грозное небесное тело, волновавшее все человечество в продолжении целых месяцев, — вот э тот невзрачный маленький кружок? Даже без хвоста, который мог бы нагнать страх?
Общее настроение прорвалось в восклицании одного тучного берлинца, насквозь пропитанного пивом.
— Так это я столько времени дрожал перед этакой… дрянью?!
«Этакая дрянь» было почти единодушным приговором, который готова была произнести толпа над возвещенным мировым странником — еще раньше чем директор снова заговорил. Это настроение слушателей и смех, вызванный этим забавным восклицанием в толпе, побудили директора заговорить совершенно другим тоном, резче и внушительнее.
И отчеканивая каждое слово со всей силой убеждения, он начал рисовать широкую картину того. что ждет на этот раз Землю со стороны этой самой «дряни». Па этот раз дело идет не о невинном фейерверке падающих звезд, как бывает, когда маленькая комета пересечет земную орбиту; на этот раз предстоит страшное столкновение, о котором может дать только ничтожное — слабое представление — столкновений двух курьерских поездов, несущихся с величайшей скоростью.
При этом столкновении, которое, вероятно, тотчас же остановит движение Земли, — если бы даже Земля и вынесла самую силу натиска, она должна быть приведена в состояние белого каления, — так огромно будет количество теплоты, вызванное толчком и внезапной остановкой движения.
Его долг — объявить об этом, — сказал директор; он знает, что от него ждали успокоительных речей, новых доводов в пользу неосновательности тревоги — в дополнение к тем, которыми газеты еще сегодня утром убаюкивали всех. Но его долг перед истиной и наукой — говорить так, как он говорил. Положение очень серьезно, до ужаса серьезно. Если не случится чего-нибудь непредвиденного, то Земле, по его мнению, безусловно нет спасения.
— Я не любитель парадоксов — закончил лектор, — но я мог бы сказать: если Араго когда-то считал вероятность гибельного столкновения Земли с какой-нибудь кометой равной отношению 1:280 миллионов, — то на этот раз вероятность счастливого исхода, возможность спасения для населения Земли может быть выражена тем же отношением 1:280 миллионов…
В зале мало-помалу воцарилась мертвая тишина. Толпа сидела, словно обвеянная предчувствием грядущего. Все поняли, что в словах оратора — правда, полная, страшная правда; все почувствовали, что судьба Земли решена. Находились еще, правда, некоторые, цеплявшиеся за соломинку того спасительного «непредвиденного», о котором говорил лектор и которое могло еще предотвратить грозный рок, но привычная беспечность, с которой до сих пор принималась сенсационная весть, приносимая с утра газетами одновременно с кофе, — отлетела безвозвратно.
Толпа обступила лектора, когда он кончил. Все надеялись почерпнуть от него в частной беседе какие-нибудь «неофициальные» сведения, утешительные лично для себя. Но напрасно: старик директор коротко отделывался от всех осаждающих:
— Я все сказал, что мог и имел сказать, а праздные разговоры об опасности не могут устранить ее.
А когда один из стоявших поближе к нему решился спросить, что же можно сделать, чтобы по-крайней мере смягчить грозящий ужас, — глаза старика блеснули из-под нависших белых бровей и он произнес одно только слово:
— Надеяться!..
Когда в зале немного утихло, на кафедре вместо старика ученого стоял доктор Штейнвег.
— Что еще этому нужно? Кто это? — пронеслось в толпе.
Когда кто-то объяснил, что это главный ассистент при обсерватории, одна дама «средних» лет шепнула своей соседке:
— Ах, это доктор Штейнвег, этот угрюмый старый холостяк! Ну, этот пойдет сейчас предъявлять свои «моральные требования»!..
— Высокоуважаемый предшественник и начальник мой разрешил мне сказать вам, господа, еще несколько слов, и я позволяю себе просить вас уделить мне несколько минут внимания. Тяжелым кошмаром ляжет вам на душу то, что вам пришлось услышать сегодня. Насколько это в силах человеческого знания и человеческой способности предвидения, мы должны признать, что стоим накануне «светопредставления», о котором упоминают пророчества всех культурных народов. Близится день «страшного суда», хотя и в ином виде, чем этого ждут верующие души. Близится конец, назначенный судьбой каждому из нас, — но он наступает одновременно и для многих и многих миллионов других людей. Тщетно стали бы мы искать в этих тенетах, сплетенных роком, дыры, чрез которую мы могли бы ускользнуть; тщетно стали бы мы призывать и молить о спасении современных богов наших — чудодейственные силы техники… ни один из них не поможет! Нет такого быстроходного судна, нет поезда-молнии, который мог бы нас умчать от гибели. Нет и воздушного корабля, который мог бы достигнуть обетованной земли, мимо которой невредимо пронеслось бы космическое бедствие. Вы сокрушаетесь о гибели нашей планеты, о гибели человечества… А я говорю вам: это — не самое худшее, что может нас постигнуть! С нами давно уже случилось худшее…
В толпе некоторые удивленно переглядывались: о чем это он?.. Но оратор продолжал:
— Давно уже души наши погибли в прославленной культуре наших дней! Гораздо хуже этой физической гибели нашего поколения те, что происходит в нас за последние десятилетия все сильнее и неудержимее: гибель всего того, что только и может сделать истинно ценной нашу бедную жизнь, — всего лучшего, за что боролись и страдали благороднейшие умы человечества, что провозглашали и воспевали наши поэты…
— Что за неуместный в наше время идеализм! — воскликнул кто-то в толпе так громко, что оратор услышал.
— В наше время? — повторил он. — Оглянитесь же на наше время! Кто из нас еще вправе сказать о себе, что он сохранил верность своим идеалам? Оглянемся, — что сделала из нас эта безумная погоня за внешним успехом, эта вакханалия карьеризма! Прославленная культура нашей эпохи сделала нас быстроногими, окрылила наше слово, изощрила наше зрение и слух, дала нам в руки силу овладеть миллионами лошадиных сил с помощью электрической узды, — но она сделала плоским наш ум и опустошила наше сердце. Оглянемся на наше общество с его ужасающей бездной противоречий между «верхами» и «низами»! Друзья мои! Угасающий дух наш мы должны спасти! Если нам суждено погибнуть, погибнем же людьми, достойными этого имени! О нас никто не напишет историю, никто не будет ни судить, ни карать нас, — каждый из нас один будет своим судьей. Земля может рухнуть, но не должно рухнуть наше человеческое достоинство! Превыше пространства и времени, превыше всех преходящих дел и интересов да будет в нас сознание нашей личности, наше божественное, вечное «Я»…
— Довольно! Фразы пустые! Вздор! Довольно! — раздались возбужденные голоса в толпе.
— Не мешайте! Дайте кончить! Тише! — кричали другие.
Толпа начинала разделяться на партии. Послышался свист и шипение…
Вдруг на хорах зала что-то мелькнуло и оттуда полетели в толпу сотни печатных листков.
— Прибавления! — Кричало несколько голосов. — Восстание в Нью-Йорке! Революция в Чикаго!
— Прочесть вслух! Вслух прочесть! — кричали некоторые.
Молодой человек, по виду рабочий, взобрался на стол и начал читать:
« Телеграмма из Нью-Йорка : Сегодня открылся секретный доклад здешней государственной обсерватории! Крушение Земли 3-го сего августа! Неизбежна страшная катастрофа! Вероятная гибель всего существующего! Восстания среди населения! Осада Тамани-Голль! Разгром банков и магазинов! В Чикаго также революция! Всю ночь кровавый бой на улицах! Правительство бессильно! Война всех против всех!»
Словно горящие головни, перебрасываемые ветром со здания на здание, полетел над всеми головами крик:
«Война всех против всех!»
Поднялся невообразимый шум. Все теснились к оратору, обступая его; сжимались кулаки; крики гремели, перекатываясь, в обширном зале. Лучшие элементы бросились вон из зала.
Д-р Штейнвег стоял, не шевелясь и спокойно и твердо обводил глазами бушующую толпу.
Чья-то рука схватила его за плечо.
— Уйдем отсюда, дорогой друг! — обратился к нему старик директор. — Вы видите, что тут начинается! Тут единичное влияние бессильно! Глупая и безобразная случайность, — эти тревожные слухи из Америки непоправимо испортили все… Но быть может, вам все же удалось пробудить в душе некоторых чутко дремавшую совесть. Во всяком случае, теперь нам с вами тут делать нечего!
* * *
В общем настроении наступил резкий поворот. Тревожные вести становились все многочисленнее и чаще. Ожидание было еще жутче от того, что приближающегося врага еще не было видно из-за солнечных лучей, скрывавших его.
Современной цивилизации и культуре предстояло показать, сумела ли она переродить первобытные инстинкты человека, — и она показала свое позорное бессилие. Труд всюду замер, несмотря на все меры правительства, не останавливавшегося и перед насилием. Всюду царил мятеж. Люди метались в отчаянных поисках опасения, и одни создавали самые фантастические планы спасения, то ребячески неосуществимые, то заведомо шарлатанские, а другие слепо попадались на любую удочку. Воскресли самые дикие суеверия мрачнейших средневековых эпох, хотя и в современной форме, и религиозный экстаз овладел умами с эпидемической силой. «Армия спасения» развила необычайную деятельность. Страховые общества сулили за огромную плату полную безопасность в построенных ими воздушных аппаратах, наполненных чистым гелием и снабженных гондолами, непроницаемыми для воды и недоступными сотрясению…
13-го июля перед самым заходом солнца в Европе в первый раз показалась темная точка впереди слегка заволокнутого облаком солнца. Явление это могло бы быть принято за небольшое частичное затмение, но календари не говорили о предстоящем в этот день затмении.
Люди большими группами толпились на улице, указывая на маленькое круглое пятно. Ведь это и был он, страшный враг, разрушитель!
В уныние пришли и все те, кто еще утешал себя отрицанием самого существования этого злого врага. Сомнений больше не оставалось: он шел неумолимо и неуклонно, и с каждой секундой приближался к земле на двадцать миль!
И по мере того, как росло и увеличивалось пятно впереди солнечного диска, — росли, шагая гигантскими шагами, страх, тревога и отчаяние одних и безумный, безудержный дух разрушения у других.
23-го июля в 5 часов 34 минуты пополудни яркое солнце впервые совершенно скрылось на мгновение за темным диском «кометы».
III
В маленьком Тюрингенском городке Камбурге у открытого окна мезонина хорошенького дачного домика стояла в сумерках одинокая женская фигура, глядя вниз, на долину реки Сааля.
Не было уже в ее наружности обаяния первой юности, но лицо ее было необычайно привлекательно красивым контрастом больших голубых глаз и темно-каштановых волос, и во всей фигуре ее, окутанной мягкими складками белого платья, было столько одухотворенной красоты, — как будто отблеском внутреннего света была она вся озарена, — что нельзя было пройти мимо нее.
Равнодушным взглядом смотрела она на толпившихся на берегу Сааля людей, точно пригвожденных к Земле и не сводивших глаз с одной точки на небе. Высоко в ясной синеве висела большим темным шаром грозная комета, отчетливо видимая теперь, вследствие огромных размеров и казавшаяся теперь повисшей рядом с солнцем.
Ганна Родбах знала значение этого черного силуэта, но лично ей он не был страшен; ей он не враг, а скорее избавитель. Ее врагом была жизнь, та самая жизнь, за которую так крепко держались все и теперь изнывали от отчаяния и страха потерять ее, но которая для нее была только врагом, разрушившим ее лучшие надежды.
От грозной тени на небе мысли и мечты ее обратились к тому, кто избрал себе делом жизни изучение неба и его законов: к д-ру Штейнвегу, к той невозвратной поре, когда он еще был для нее Эрвином, ее первой и единственной молодой любовью…
Быть может, и он в эту самую минуту смотрит — пытливым глазом ученого — вверх на небесное пятно… О, сколько он рассказал бы ей теперь, если бы они гуляли рядом, как когда-то, больше пятнадцати лет тому назад, под усеянным звездами небом по родным лугам!..
Невозвратное прошлое!.. Теперь она понимает, что оба они не были виноваты в происшедшем между ними разрыве. Жизнь оказалась сильнее ее! Она окутала ее тысячью чуть видных мелких цепей, которые ограбили у нее счастье. С горечью вспоминала она все хитрости и уловки ее родных, с помощью которых они отдалили от нее любимого человека; легкая горечь вставала в ее душе и против себя самой, за то, что у нее не хватило энергии и решимости отстоять свою любовь и свое счастье.
Он ни разу не видел ее с тех пор, а она видела его единственный раз — несколько времени тому назад, когда опа ездила в столицу чтобы присутствовать на заседании научного общества, в котором он читал доклад по поводу сделанного им открытия. Она сидела в отдаленном укромном уголке зала, откуда могла беспрепятственно наблюдать за ним. Как живо сохранились в этом мужественно-серьезном лице милые юношеские черты, такие знакомые и родные ей, такие любимые! И как ясно ей стало в тот вечер, что сердце ее, несмотря на разрыв, все же и все еще принадлежит ему одному!..
С усилием оторвавшись от своих дум, она обернулась на звук отворяемой двери и, едва сдержав крик испуга, схватилась рукой за сердце.
Среди комнаты стоял он, он сам!
Она замерла на месте, не в силах пошевельнуться. Он подошел к ней, взял ее руки в свои и уверенно, крепко, но в то же время и любовно-бережно сжимая их, просто и задушевно проговорил:
— Судьба не судила нам прожить жизнь вместе, моя Ганна, дорогая, незабвенная… Но она не может помешать нам… если только ты хочешь…
— … умереть вместе! — быстро закончила она, и глубокие глаза ее засветились ясным и радостным огнем.
Внизу в долине колыхалась масса людей, возбужденно жестикулируя; то и дело доносились их взволнованные или испуганные восклицания и крики; а наверху у окна, высоко над мятущейся толпой, стояли, крепко обняв друг друга, двое счастливцев, — быть может, единственные на Земле, смотревшие со спокойной душой на грозного врага, темневшего в свете сумерек на небе еще жутче и грознее…
* * *
Перо отказывается описывать чудовищно-ужасные сцены, разыгрывавшиеся между людьми за несколько часов до столкновения. Воскресли все ужасы былых войн и революций, но в формах еще более разнузданных и жестоких. Как на тонущем корабле с циничным разгулом обнажается ничем не обузданный звериный эгоизм людей — так закипела теперь, но только в сотни, в тысячи раз разнузданнее и свирепее ожесточенная борьба за существование двуногих зверей, отдавшихся во власть и на волю своих врожденных животных инстинктов. Трусость и жестокость — вот все, что уцелело в душе существа, мнившего себя прекрасным венцом творения.
В безумии борьбы и отчаяния, подхваченные волной разрушения, люди, сознававшие себя обреченными, стихийным ураганом носились по улицам городов и деревень и еще недавно кипучих, крупных, культурных центров: разрушали памятники, осаждали тюрьмы, взрывали динамитом заводы, фабрики, железнодорожные мосты…
А над головами, над всеми дикими и страшными картинами стихийного разгула страстей, неудержимого взрыва отчаяния и ужаса, над реками крови, проливаемой в ожесточении борьбы за призрак спасения, за место в одном из воздушных шаров или аппаратов — повисала все ниже и ниже, вея дуновением неминуемой смерти, зловещая, необозримая черная тень, затянувшая больше половины неба, почти скрывшая солнце…
* * *
На тихой вышке П.-й обсерватории стоял, как верный часовой, старик директор, не сводя глаз с своих инструментов.
Он не мог бы оказать, для чего и для кого он следит за этими интересными изменениями н небесной механике. Но ум, воспитанный на идеалистическом служении чистой науке, и душа сурового рыцаря долго не допускали и мысли покинуть свой пост до последнего мгновения и последнего вздоха. И с привычным спокойствием духа, он педантично, внимательно и добросовестно продолжал свои наблюдения и записи.
А во вселенной совершался глубоко интересный момент. Астрономические пертурбации усложнялись и всевозможными расстройствами в области земного шара. Сейсмографы в подвальном этаже обсерватории показывали колебание почвы, эпицентр которого находился, по-видимому, где-то в западном полушарии.
Доктор Штейнвег, такой же строгий и самоотверженный слуга науки и долга, также не хотел покидать свой пост до последнего мгновения, но директор нашел, что умереть его долг не здесь.
— Дорогой мой друг! — сказал он ему дня два тому назад, положив ему руку на плечо и глядя на него добрыми глазами старшего любящего брата. — Вы как-то рассказывали мне, почему вы остались одиноки… Ну, вот… в эти тяжкие часы она тоже одна… Поезжайте к ней! Теперь ваше место там, около нее!
— Оставить вас, одного, дорогой, уважаемый друг?
— Ну, ну… что ж делать, когда моя старушка покинула меня рано… Не беспокойтесь обо мне и поезжайте с Богом сразу. В последний раз сыграю роль начальника и отрешу вас in optima forma от ваших служебных обязанностей. Ну… я чуть было не сказал: «до свидания»…
Сигнальный звонок вывел директора из раздумья; это была какая-то весть по трансатлантическому телеграфу.
Директор подошел к аппарату. На сматывающейся, автоматически отпечатанной полосе бумаги он прочел следующую депешу, поданную в Нью-Йорке в 8 часов 49 минут 38 секунд утра по американскому времени.
«Грандиозные вулканические извержения в цепи Андов. Вновь начали действовать сотни давно потухших кратеров. Более подробных сведений пока не имеем.»
Директор в раздумьи вторично перечитал телеграмму.
— Земля трепещет в ожидании… — прошептал он про себя с задумчивой и печальной улыбкой.
Медленно и тяжко ползло время под гнетом все ниже нависающей над скорбной Землей темной массы.
Директор снова подошел к телескопу, чтобы еще раз отметить угол склонения кометы. Но едва он взглянул, — из груди его вырвался крик.
С лихорадочной поспешностью начал он набрасывать на бумагу формулы и цифры.
Прошел еще час. Он снова проверил положение кометы и снова принялся за вычисления. Затем одним прыжком очутился у телеграфа.
Старые руки сильно дрожали, когда он взялся за ручку аппарата, — но протелеграфировать ему надо было всего несколько слов.
И только исполнив этот долг, он в изнеможении упал на кресло перед своим письменным столом.
IV
Но вот наступил роковой час… Д-р Штейнвег посмотрел на свой карманный хронометр…
— Еще 34 минуты и 52 секунды — сказал он Ганне Родбах, стоявшей рядом с ним, плечо к плечу, у окна своей комнатки в мезонине. — Ровно 3 часа!..
— Не смотри больше на часы, милый, — шепнула она. — Время и без того пройдет достаточно быстро… для тебя и для меня и для всех нас…
И с невыразимым ужасом она вглядывалась в чернеющее перед ней и над ней небо. Зловещий круг казался, в силу оптического обмана, полым внутри — и эта полость опускалась все ниже зияющей черной бездной, готовой жадно втянуть в себя трепетную Землю…
Гигантское тело все больше и больше затягивало небо… вот оно совсем затянуло солнце!..
Мертвый, страшный свинцовый свет полного солнечного затмения все окутал собой, делая еще более зловещими последние минуты.
Насыщенная электричеством атмосфера разряжалась нескончаемыми раскатами грома. Ветер выл, сотрясая порывами все на своем пути. Посыпался град огромными частыми льдинами.
Часы на далекой башне показывали 3 часа 34 минуты… обостренное зрение Штейнвега отчетливо различало значки… Еще только несколько секунд…
Огромный черный шар застлал собой все небо н только по окружности его непрерывно сверкали, переливаясь, как северное сияние, короткие, яркие вспышки, точно ореолом окружавшие шар…
— Благодарю тебя еще раз, Эрвин, за то, что ты со мной… Обними меня крепче, любимый!..
Она поцеловала его. Он заглянул ей в глаза долгим, глубоким, скорбным взглядом.
* * *
Вдруг лицо ее, смертельно бледное в свинцовом сумраке, озарилось светлым лучом…
Что это?.. Прорвавшийся подземный огонь?.. Или пламя из мировых пространств, готовое расплавить, испепелить Землю?..
Нет, это был первый и робкий солнечный луч…
Штейнвег вынул часы… Было 3 часа 37 минут 29 секунд… почти тремя минутами больше…
Что же это? Ошибка в вычислении? Столкновение произойдет позже?.. Но нет; — сбоку уже снова проглянуло солнце… небо яснеет, яснеет…
Да что же случилось?!..
Короткая телеграмма, полученная правительством за несколько секунд до ожидаемого столкновения из П.-й обсерватории, содержала всего несколько слов:
«Столкновение избегнуто внезапным отклонением Земли с своей орбиты за несколько часов до катастрофы. Причины неизвестны. В 3 34' 52'' „комета“ будет уже на расстоянии 100 миль от земли. О. Б. Серватор»
Земля была спасена в последний критический миг…
* * *
В числе пожеланий, принесенных директором своему другу и сотруднику в день его свадьбы, было одно, которое доктор Штейнвег свято исполнил: чтобы расцветшее сердце его осталось верно прежней святыне — науке. Счастье любви, восторжествовавшей почти на обломках всяких надежд, не помешало Штейнвегу отдаться прежним научным трудам, — и уже через несколько недель он представил академии наук свою работу — исследование « О причине несостоявшегося столкновения между кометой 3-го августа и Землей ».
Автор доказывал, подтверждая свое мнение подробными вычислениями, что внезапное отклонение Земли от своей орбиты произошло просто под влиянием обратного толчка, произведенного на земной шар внезапным извержением сотен кратеров в цепи Андов. Доклад его заканчивался следующими словами:
«Какое это было блестящее и грандиозное подтверждение извечного закона борьбы ва существование! Как во всем живом мире опасность пробуждает к жизни дремлющие силы организма или понуждает их к новой деятельности, — так и мать-Земля наша напрягла в грозный момент борьбы за свое существование все свои дремлющие, бесчисленными тысячелетиями накопленные силы, чтобы противопоставить их врагу способом самым простым, но и самым действительным, — и этим обеспечила нашим поколениям возможность дальнейшего развития на новые миллионы лет. Ибо только в безостановочном развития, в бесконечном строительстве — в эволюции — заключается вся тайна и весь смысл жизни. Рай — не в прошлом , а в будущем !»
Последняя фраза рукописи была написана женской рукой, — рукой Ганны Штейнвег, для которой эта заключительная мысль была полна не только бодрой философской веры, но и глубокого радостного личного значения.