ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Библиотека в доме де-Сильвы. Сумерки.

Де-Силва. Бен-Иохаи.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Де-Сильва

Вновь от меня Пытаетесь уйти?

Нет, нет! Коль вы порог перешагнули,

Остаться должно вам, Бен-Иохаи!

Вы вновь на родине! О, тяжкий труд

Врача! Прошу простить за ожиданье.

(В то время, как говорит, кладет свою шляпу и протягивает руку Иохаи.)

Добро пожаловать к нам в Амстердам!

Иохаи

Благодарю, Де-Сильва.

Де-Сильва

Под ярким солнцем чужеземных стран

Созрели быстро вы. Еще недавно

Вот здесь, у книг, прощальный поцелуй

Запечатлел я на челе, лишенном

Следов морщин. Вернулись мужем вы!

На вашем лбу заботы я читаю.

Иль новое отечество и вас,

Наследника огромного богатства,

Озлобленною мачехой встречает?

Иохаи

Я Амстердам нашел таким, как встарь.

В нем крепнет дух свободного гражданства —

Торговля помогла уврачевать

Испанией оставленные раны.

Да, в гордости свободы молодой,

Своей рукою добытой недавно,

Средь сутолоки гаваней своих

Он, как всегда, взирает с братским чувством

На нас — сынов Израиля.

Де-Сильва

Торговля

Чтит золото, которое успел

Народ несчастный, что бежал когда-то

Из португальских и испанских стран,

Укрыть от взоров Германдад презренных.

Хотите знать причину, почему

Нас терпят здесь? Ну, смейтесь, Иохаи!

Есть две причины. Я привык всегда

К научности и ясности бесспорной.

Иохаи

(с принужденною улыбкой, протягивает ему руку)

И здесь не вижу перемены я.

Научное светило Амстердама,

Знаток природы и учитель наш, —

За что вас прославляем неустанно, —

Забыть не сможет, верно, никогда

Свои «во-первых», «во-вторых»…

Де-Сильва

Бесспорно

Тому хвала, кто учит мыслить так!

Я, право, с Аристотелем согласен,

Ведь он…

Иохаи

Вы о евреях говорили…

Де-Сильва

Коль не питает ненависти к нам

Голландская республика и злобно

Не гонит нас, как гонят нас везде —

В Испании, за Рейном, за Дунаем,

И в Португалии — причина в том:

Чтит библию народ голландский крепко,

Источник веры видя только в ней;

Тем самым принужден он чтить евреев,

В кромешной тьме языческих времен

Хранивших откровение господне,

Как вечную лампаду! Чтят они,

Хранителей обетованья — нас,

В сынах Давида почитают то,

Что их спаситель также был евреем.

А во-вторых, за нас заступник — кровь,

Что пролита за юную свободу

Провинций Нидерландских, ибо

Народ, который на спине своей

Сам прелесть рабства испытал когда-то,

Не будет из-за глупых предрассудков

Теснить других, не станет из мечей,

Что перекованы когда-то были

Из цепи рабской, снова цепь ковать.

Вот вам два основания. Не правда ль,

Считали все счастливым вас, когда

Вы в Амстердам решили возвратиться?

Иохаи

Сам счастлив был. Исполненный надежд

В страну морей и островов я прибыл;

Когда же судно по каналу плыло,

То на досуге… там…

Де-Сильва

Мечтали вы

О радости сладчайшего свиданья

С пленительной Юдифью, как она

Обнимет снова жениха и друга.

От Вандерстратенов идете вы?

Иохаи

Простите, я устал.

(Садится.)

Де-Сильва

Как это странно!

Что с вами, — друг? Быть может, вы больны?

Иохаи

Три дня меня с радушием обычным

Манассе принимал.

Де-Сильва

Ну, а Юдифь?

Под нежный шопот песен колыбельных,

Почти с пеленок волею родных,

В невесты вам обещана она!

Царица ваших детских игр веселых!

Цветок прекрасный прославлять я смею,

Хотя она — племянница моя!

Иохаи

Под нежный шопот песен колыбельных?

Боюсь, де-Сильва, что невеста лжет!

Де-Сильва

Как?

Иохаи

То, что я видел, дайте рассказать.

Меня Манассе обнял словно сына,

Любовь и верность дочери сулил,

Затем увлекся разговором он

На тему о своих постройках чудных,

О парке, о фонтанах, о цветах,

О статуях по образцу античных,

Что во Флоренции он заказал,

О Рубенсе, Ван-Дейке, светотени,

О перспективе — ах, известно вам,

Что он привык вокруг себя искусно

Все золотить мидасовой рукой.

Де-Сильва (в сторону)

Не все то злато, что порой блестит.

Иохаи

Сказали что-то вы?

Де-Сильва

О, нет! Я просто

Прикинул вес мидасовой руки!

Да, роскоши его я не поклонник!

Иохаи

Не любит биржа всех его причуд.

Мне ж, человеку, видевшему в Риме,

В Париже и Неаполе — все то,

Чему он здесь, в Голландии, желает

Так рабски подражать, понравиться могли б.

Быть может, как другим, все эти храмы,

Когда бы там явилось божество.

Я обошел, сгорая от желаний,

Все закоулки парка и аллей,

Искал Юдифь, разлукою томимый.

И вот нашел ее — но не одну.

(Встает.)

С каким-то незнакомцем, в дальнем гроте,

Увитом виноградом и плющом,

Она сидела; фолиант раскрытый

Пред парою безмолвною лежал.

Юдифь взглянула на меня, как будто

Я — святотатец — храм сей осквернил.

Но вдруг, узнав меня, с застывшим взглядом

И с ложью на лице, слегка дрожа,

Холодную мне руку протянула.

На мой немой вопрос, кто с ней сидит?

«Учитель мой!» — мне отвечала гордо,

Ему же прошептала: «Мой жених»…

Тут незнакомец поднялся, бледнея,

И тихими шагами отошел,

И лишь тогда, волнуясь, я решился

Спросить об имени его…

Де-Сильва

Зовется

Он Уриель Акоста.

Иохаи

О! Бесспорно

Он также вам знаком. Ведь шопот слуг,

Манассе робкий взгляд, вид статуй даже —

Все говорит, что неверна Юдифь!

Де-Сильва

Внимаю вам я, право, с изумленьем.

Быть может, все, что описали вы,

На первый взгляд и кажется столь странным,

Но заблуждаетесь вы в основном.

Суровость к вам не есть любовь к Акосте.

Мыслитель молодой, к науке права

Вниманье устремивший, стал известен

Во время странствий ваших; приобрел

Он славу и почет за дарованья

И острый ум! Философ он едва ль!

Ценю я то, как пишет он прекрасно,

Но то, что пишет он, я не ценю.

Еще звучит Опорто говор милый

В речах его, как будто бы еще

Вчера на берегах цветущих Тахо,

Под солнцем пламенным, он гроздья рвал, —

Так чисто он по-португальски пишет.

В нем все же к иудейству нет любви,

Он чужд преданьям о мамврийском дубе,

Всевышнего не зрел он в купине.

С собратьями не порывает связи,

Но к синагоге равнодушен он.

Полуеврей, полухристианин,

Парит в мечтаньях и сомненье сеет

В твердынях веры, трон ее колебля.

Когда ж с Манассе он знакомство свел,

То в сеть его ума Юдифь попала.

Здесь о любви и речи даже нет!

Ей кажется, что здесь она всех выше,

И повседневность стала презирать.

Бери ж ее, как есть! Да, я уверен,

Она переродится, став твоей.

Иохаи

Рождает слава женщины любовь,

Кем поражается, того и любит.

В тени другого не хочу стоять

Под сенью чьей-то славы! Да, Манассе —

Безвольный человек! Но, Сильва, — вы

Душа всего семейства. Созовите

Скорее всю родню, представьте им Акосту-зятя…

Де-Сильва

Бредишь, Иохаи!

Иохаи

А если он милее вам, чем я,

То породнитесь с ним!

Де-Сильва

Узнай, безумец,

Мой враг заклятый — Уриель!

Иохаи

Ваш враг?

Хоть не желаю я врагам плохого, —

Быть кузнецом их счастья не хочу,

А уж подавно с ними породниться.

На-днях он книгу выпустил свою

И в ней путем надуманных софизмов

Опровергать пытается все то,

Что я, когда-то, по вопросам веры

И богословия писал. Тогда

Он был моим учеником прилежным,

Но книгой этой порывает связь

С народом нашим, с верой и со мною.

Иохаи

Итак, давайте действовать совместно!

Юдифь люблю! И чувствую теперь,

Как с новой силой жар любви пылает.

То облако, что встало надо мной,

Над счастьем и священными правами,

Рассеять с вами мы должны, де-Сильва.

Ее молить я о себе стыжусь,

Так будьте вы послом моей любви!

Ведь истинная гордость не имеет

Слов для себя. Смеркается… И вы

Отдохновенья жаждете наверно?

Де-Сильва

А вы уверены? Но знать хочу

Я поподробней ваши подозренья.

Входит слуга.

В чем дело?.. Извините… (Слуге) Что такое?

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Слуга. Затем Уриель.

Слуга

Тот ученик — я помню хорошо,

Его любили вы — желает, рабби,

Сказать вам что-то. Я его впустил.

(Отступает, пропускает Уриеля и уходит.)

Уриель входит в комнату.

Иохаи (в сторону)

Он сам!

Де-Сильва (в сторону)

Акоста!

Уриель

Я не помешаю?

Де-Сильва

К врачу де-Сильва вы пришли? Прошу!

Бесспорно, своему врагу не смеет

Врач отказать.

Уриель

Врагу, де-Сильва?

Учитель мой! Проститься я пришел.

Иохаи (в сторону)

Уехать хочет он?

Де-Сильва (представляя Иохаи)

Знакомы ль вы?

Бен-Иохаи!

Уриель

Мы знакомы.

Иохаи

Как!

Вы Амстердам покинуть захотели?

Уриель

Как только озарится небосвод,

Уеду я отсюда, Иохаи.

Хочу я мир увидеть и людей.

Проститься дружески хочу со всеми,

Кого любил, вот почему я к вам,

Пришел, де-Сильва. Вот моя рука!

Де-Сильва (отталкивая руку)

Принять ту руку, что в окно швырнула

Плоды моих раздумий и трудов,

Как ветошь, как прокисшее лекарство?

Уриель

Я вам уже сказал, что не к врачу

Пришел сюда, а к человеку мысли!

И если мой рассудок нездоров,—

Чем я едва ли стал бы похваляться —

Известно вам, что лишь в самой душе,

Пускай больной, таится исцеленье.

Де-Сильва

Да, вы у ног моих сидели встарь

И у меня учились размышленью,

С учителем воюете теперь!

Уриель

Неужто мыслить можно научить?

Да разве в сфере высшего познанья

Возможно, Сильва, быть учеником

Или учителем надменным? Разве

Рождается не в глубине души

Мысль каждая, как тот цветок прекрасный,

Что вырос на Аяксовой крови?

Я факелом рассудка осветил

Учений наших ветхую постройку

Из текстов и традиций вековых,

Из книг духовных и писаний светских

Не для того, чтоб истину открыть,

Которой всякий верить должен слепо.

Неведенье открыло мне уста,

Прозрение дала мне слепота,

И глухота мои отверзла уши!

Заметьте, Сильва, я сказал — мои!

Лишь только в то, во что мы верим сами, —

Уверовать другие захотят!..

Де-Сильва

На вашем месте я христианином

Уж лучше стал бы…

Уриель

Сильва!

Де-Сильва

Да, господь

Тогда еще простить бы мог еврея,

Который веру предков опозорил.

Своим писаньем недостойным вы

Всех лучших, всех честнейших возмутили.

Ведь синагога с догмами своими

Приобрела священные права

На общую любовь и уваженье;

И именно теперь, когда спаслись

Мы от костров гонителей жестоких,

Когда опять всевышнему хвалы

Мы ныне можем возносить спокойно,

Как жертвенное пламя к небесам, —

Ужель свобода посягнет в безумьи

На то, что сохраняли столько лет

И что скалою для надежд народных

Во время бедствий было? Никогда!

И если б разум мой самодовольный

Шепнул, что это тлен один и прах,

Клянусь творцом — остался б тверд я все же,

Не предал заблужденья своего, —

Так старого слугу мы не покинем,

Который в горестях нам верен был.

Уриель

Что в вас ценю — так это ваше сердце.

Крепки в любви и в ненависти вы.

Есть благородство и в ошибках ваших!

Вы только заглянули в мой трактат —

Прочтите же его, не веря толкам

Всех ваших пациентов. Я пришел

Всего лишь с доброй целью — попрощаться,

Не с вашей ненавистью, не с умом,

Не с вашей зыбкою душой, де-Сильва,

Где полноты всех ощущений нет,

Где сумерки, как в этот час туманный.

Прощаюсь я — пришел сказать «прости»

Сединам вашим, дорогой учитель!

Прощайте навсегда!.. О, никогда,

Я чувствую, не свидимся мы больше.

Иохаи

Акоста, извините. Не могу ль

Вам быть в дороге чем-нибудь полезен,

Помочь вам в путешествии?

Уриель

Спасибо!

Иохаи

Быть может, вы поедете в Париж?

Письмо от банка нашего откроет,

Как верный ключ, вам двери всех дворцов.

А в Лондоне…

Уриель

Но я на юг поеду…

В Германию… Вам Гейдельберг знаком?

Хочу найти я тихую долину,

Чтоб там, когда захочется, я мог

Вести беседу с птицами, с цветами,

Со звездами, с журчащим родником.

Иохаи (в сторону)

Вздохнул свободно я!

Де-Сильва

Ну, а Юдифь?

Отпустит вас?

Уриель

Юдифь? Что за вопросы?

Де-Сильва

Ведь ученица верная она…

Уриель

Теперь она поступит в школу жизни!

Де-Сильва

О, школа эта женщине нужна!

У жениха ее спросите — верно,

И у него такое мненье?

Уриель

Нет!

Ведь самоотречение возможно

И в роскоши!.. Гасите же скорей

Светильники, которыми хотите

Вы свадьбу Иохаи озарить!

Юдифи блеск не нужен! Не нужны

Ей серебро и кубки золотые,

Она познала радость отреченья

И в изобильи дома своего.

Довольствуйся собой — моя премудрость!

(Воодушевляясь.)

Но если вы хотите ослепить

Ее блестящей роскошью покоев

И жажду сердца блеском утолить,

То этого она вполне достойна!

Сокровище прекрасное она!

В ней нет, слепцы, ни атома земного,

В наш низкий мир она с небес сошла,

Как серафим, который, из причуды

Слетев на землю, образ принял наш!

Да не дерзнет ее ласкать рука,

Что рылась, может быть, еще недавно

В своей мошне и в золоте своем!

Молиться ей должны вы, Иохаи!

Нет, мысль о том, что оставаться ей

У вас в руках, не облегчит прощанья.

Скорее прочь!..

(Порывается быстро уйти.)

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Открывается задняя дверь; входят два синагогальных прислужника с большими зажженными свечами. За ними раввин Сантос с книгой в руках.

Сантос (в сторону)

Акоста?

Де-Сильва

Рабби Сантос?

Иохаи (в сторону)

Что за процессия?

Сантос

Останьтесь здесь

Еще немного, Уриель Акоста,

Чтоб цель — прихода моего узнать.

Де-Сильва

Вы, рабби, с поручением? А свечи?

Сантос

Еще светло, а свечи зажжены.

Их бледный свет — Акосты гордый разум,

Что мнит себя светлее откровенья.

Уриель

Вам что же — свечи заменяют солнце?

Зачем я вам? Что должен я узнать?

Сантос

Де-Сильва, вам, познавшему сполна

Всю мудрость, все истоки нашей веры,

Трактат Акосты синагога шлет.

Община вам повелевает ныне

Свой вынести о книге приговор

Не с точки зренья формул философских —

О, нет! И трижды нет! — судить должны

О связях книги этой, о созвучьи

С Израиля учением святым.

Решить должны, достоин ли сей автор

Среди сынов Иакова остаться,

Надежды о спасении питать?

Де-Сильва

Повиноваться будет честью мне.

Сантос

Коль жалкий свет

(указывает на свечи)

обозначает душу

Того, кто книгу эту написал,

То синагога знать теперь желает,

Дозволено ль, чтоб в будущем сей свет

Вливался в море чистого сиянья?

Сужденье ваше в семидневный срок

Совету Трех хотелось бы услышать.

Вот здесь трактат! Расписку дайте мне.

(Де-Сильва берет книгу, открывает ее и с ужасом видит, что это сочинение Акосты.)

Уриель

Признайтесь, Сильва, что теперь обязан

Из ревности религиозной я

Своей души сиянье погасить!

Де-Сильва

Ах, Уриель, над вами обвиненье!..

Сантос

Тон состраданья слышу я? Пред вами

Одна лишь книга, автор вам неведом!

Де-Сильва (Сантосу)

Возьмите, рабби. Вот расписка в том,

Что тяжкое я принял порученье.

(Акосте.)

Трепещет человек, когда ему

В великой благости господь вручает

Бразды его же собственной судьбы;

Но много, много тяжелей тому,

Кого всевышний сделал судией

И, трепетным рукам вручив весы

Чужой судьбы, ее судить заставил!

Мне очень жаль, Акоста, но вполне

В призванье свыше верю я и часто

Перст божий в том, что человек велит,

Я прозреваю. Книгу эту ныне

Израиль мне прислал. Ее судить

В согласьи с Торой и Талмудом буду.

(Уходит.)

За ним следуют Сантос и прислужники.

Иохаи

Встревожились вы, Уриель? К чему!

Кто в путь спешит, ведь для того заботы

Рассеются, как утренний туман.

С тех пор, когда обычаи другие

И говор чуждый в мир вас примут свой,

Покажется вам все, что совершится,

О чем тогда вам в письмах сообщат,

Лишь басней жалкой. Поезжайте с богом!

(Уходит.)

Уриель

Иль думаешь — тебе в угоду я

Теперь за тридевять земель уеду?

Ты, верно, мнишь, что если малодушно

Избавить нас с Юдифью я решил

От мук и от борьбы сердечной, то

Пред битвой духа побегу я тоже?

Ошибся ты! Кто ратовать готов

За истину, тот не страшится битвы

И славных дел, что истина несет.

Что из того, что мне грозит проклятье?

Пусть сердце разорвется — остаюсь!

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Сад загородного дома Манассе. В глубине сцены покрытая ковром терраса, на которую ведет несколько ступенек.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ.

Манассе (читает какую-то бумагу), Симон.

Манассе

Немыслимо! Ему притти нельзя!

Де-Сильва… Иохаи… Ван-дер-Эмбден…

Де-Кастро… Хорошо… Но это имя…

Симон

В число гостей вписала ваша дочь.

Манассе

Неужто о судьбе его не знает?

Симон

Вот и она, спросите у нее.

(Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Юдифь, Манассе.

Юдифь

Добро пожаловать, отец! Как долго

Совсем одних вы оставляли нас!

Давно пора вам в загородном парке

Пыль амстердамской биржи отряхнуть.

Манассе

И здесь меня преследуют заботы.

Юдифь

В конце недели праздничный прием

Устроила не так, как вы привыкли?

Не позвала гостей обычных я?

Манассе

Как ты решилась пригласить Акосту?

Юдифь

Уже семь дней, как не был он у нас!

Манассе

Ему ведь отлучение грозит.

Юдифь

Вот именно поэтому его

Я позвала.

Манассе

Его бегут другие.

Юдифь

А я поэтому его ищу.

Манассе

Он не придет, — уверен в этом я.

Поймет, что приглашенье — дело такта,

Еще ж тактичней не принять его.

Юдифь

Друг Рубенса, Ван-Дейка, Вандерстратен —

Столь набожен? С каких же это пор?

(Обращаясь к статуям.)

Илья-пророк и прочие пророки

Разбили б в прах вас, статуи богов.

Ведь вас закон священный отвергает!

Отец! Я все ж поверить не могу,

Что нет в вас мужества, чтобы не мрамор,

А человека под защиту взять.

Манассе

Свободомыслием известен всюду

Манассе Вандерстратен, и никто—

Чем я горжусь — в рубашке покаянья

В день иом-кипура не видал его.

Скрывать не стану, — это ведь известно:

Я примыкаю к вере вольнолюбцев,

Которые из лучшего всегда

Черпают лучшее — из дум Сократа,

Из слов Христа, из торы Моисея.

Но там, где прах в борьбе за предрассудки

Навеки завладевшие толпой,

Вздымают люди, — ратую за веру

Своих отцов; да, я не в состояньи

Обязанности внешние презреть.

Юдифь

Художники — в почете, но трусливо

Здесь от мыслителей бегут!

Манассе

Юдифь,

Приходится мне слышать, что причина

Вниманья к нам Акосты — это вы.

Ведь мне на свете дороги две вещи.

Не смейся же! Сейчас о них скажу:

Во-первых, счастье в собственных владеньях

Покой благополучия в семье,

А во-вторых, общественное мненье.

Я не ценю, но слушаюсь его.

Юдифь

Так правда и искусство — несовместны?

Манассе

И жизни и морали строг закон.

Ах, выслушал я без большой охоты,

Чему меня де-Сильва поучал.

В согласии с обычаем народным,

Ты Иохаи с детства отдана.

В кругу родных ты с ним должна быть рядом.

Юдифь

Комедия…

Манассе

С сегодняшнего дня!

Юдифь

Отец!

Манассе

Тебе — я знаю — Иохаи

Не кажется, конечно, женихом

Из «Песни Песней»; но таков обычай!

Раз сговор был, то любящею парой

Пред светом появляться вы должны;

Сердечные ж — сводите счеты сами.

Юдифь

И думаете вы, что этот счет

Легко свести, как сводите балансы?

Манассе

Довольно! Здесь Акосте не бывать!

Я приказал. От разговоров скучных

Меня избавь. Упорства не терплю.

(Уходит на террасу.)

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Юдифь (одна)

Тебя постичь и в грудь свою принять

Я не могу — о, жизненная мудрость!

Должна я лгать всем обликом своим:

Кто ненавистен — с тем должна покорно

Играть в любовь, кого ж люблю — предать!

Вот он пришел! Он здесь! Открылись двери.

Шагами легкими идет сюда,

Цветы приветствуют его… Ужели,

Как мой отец, я так же холодна?

Что запрещает мне его так нежно,

Так пламенно к своей груди прижать,

Чтоб трепет сердца радостный он слышал!

Вновь робость жалкая! О для того,

Чтоб в прах развеять разногласье между

Устами, взором, сердцем и глазами,

Мы подвигом возвыситься должны.

Я ж ничего не совершила… Никну…

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Уриель, Юдифь.

Уриель

Вы пожелали — я пришел, Юдифь.

Надеюсь, я не встречу посторонних?..

Юдифь

Лишь по желанью моему пришли?

Где ж были вы? Зачем отсюда скрылись?

В такое время? Именно теперь!

Чего мне только не пришлось услышать!

Уриель

О споре с синагогой? О борьбе?

Юдифь

Мне дела нет до синагоги! Нет!

Но вы, вы — Уриель — бежать хотели!

Так неужели правда то, что вы

Смогли б жестоко и внезапно скрыться?

Уриель

Спокойнее! Оставьте нежный тон!

Вы стать должны женою Иохаи,

Об этом мне уже вы говорили…

К чему ж терзать нам снова наши раны!

Юдифь

Покорность проповедывать?

Уриель

Юдифь!

Юдифь

Я ненавижу вас за эти речи!

Уриель

Над всем и вся царит у нас семья.

Отец велит, дитя послушно воле,

И цепью роз нам кажутся порой

Железные оковы. Жизнь — темница!

Юдифь

Так говорите ж это в те часы,

Когда сомненья ваше сердце гложут

В холодном одиночестве, но здесь,

Где вы в меня вдохнули жизнь — молчите!

Беседку нашу позабыли вы?

Наш тихий мир, где речи вы со мной

О бурях исторических вели?

Не здесь ли, в парке, под зеленой сенью

Бродили мы недавно средь цветов.

И каждого цветка, травинки каждой

Вы называли имя, Уриель!

Чудесные вы приносили стекла,

Чтоб тайну мирозданья показать,

Чтоб доказать, что ум над всем царит.

Ужели в нас все умерло навеки,

Нет ничего, чтоб фениксом могло

Восстать из пепла вновь? Нет искр в огниве?

К небесным далям, горным высям путь

Вы указали мне; зачем же ныне,

Когда мой дух свободный воспарил

В священном царстве просветленья, снова

Хотите мне дорогу преградить?

Мне нет пути назад! Нет, я не буду

В ничтожности обычной прозябать!

Уриель

Чем друг для друга стали мы когда-то —

Начертано на каждом лепестке

Слезами. Да! Но этому не быть…

Ведь не для нас безумные стремленья!

Когда б мечтаний ненасытный ток

Мы в алчущих сердцах не возбуждали,

Когда бы о заоблачных мирах

Мы не вели бесед, забыв земное,

То, верно, небо пощадило б нас.

Мне не пришлось бы на распутьи этом,

Не в силах совладать с моею мукой,

Воскликнуть дерзко: «О, моя любовь,

Решайся же на выбор иль погибни!»

Грозит изгнанье мне и отлученье

И от обители твоей — пойми же! —

Меня навеки отделяет. Нет!

Не смеешь ты любить меня. Проклятьем, —

Хоть им горжусь, — делиться не могу.

Юдифь

Да разве самых лучших, самых славных

Народ прогнать способен от себя?

Уриель

Все ж будет так! Прости в последний раз.

(Берет ее руку.)

Моя Юдифь! Прощай!

(Увидев Иохаи.)

Здесь Иохаи!

С ним гости также? Не одни мы здесь

Ужель меня ты чествовать хотела?

Унизить только может этот сброд!

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Бен-Иохаи, спустившийся несколько ранее с террасы, одетый в роскошные праздничные одежды, подходит к Уриелю и Юдифи; за ним следуют гости; последними входят Манассе и де-Сильва.

Иохаи

Вот каково прощание навеки!

Вот где, Акоста, нахожу я вас!

А думал я, что в Гейдельберге дальнем

Вы птиц мышленью учите давно.

Юдифь

Зачем спешить, когда и в Амстердаме

(указывая на перо на шляпе Иохаи)

Павлины есть — уроки им нужней!

(Берет Уриеля под-руку и уводит его. Слышится далекая музыка.)

Иохаи (один)

В последний раз ты мне дерзить посмела!

Как месть сладка, когда сама судьба

Нам шлет ее!.. Пускай Юдифь бесстрашно

Акосту в зал ведет…

Де-Сильва и Манассе появляются на террасе

Манассе

Недопустимо!

Де-Сильва

Терпенье!

Манассе

Дерзость! Я ведь запретил!

Де-Сильва

Ступайте, шурин, гостя охранить.

Не проклят он еще синедрионом.

Манассе

Но он-то должен наши нравы знать —

И до суда немало предрассудков.

(Уходит.)

Сильва спускается по ступенькам.

Иохаи

Я поражен, де-Сильва! Изменили

Вы ваше мненье?

Де-Сильва

Кто имеет право

Предупреждать решение суда?

Иохаи

Так говорит де-Сильва? Тот, кто проклял

Кощунственную книгу?

Де-Сильва

Проклял? Я?

Кому и где я говорил об этом?

Иохаи

Давно известно ваше мненье всем.

Оно гласит: «Акоста — не еврей!»

Де-Сильва

Вы говорите это… А меня

Не так вы поняли… Оставим, впрочем!

Иохаи

Что понял я — то понял хорошо!

Теперь вы защищаете Акосту.

Де-Сильва

Я защищаю? Нет! А впрочем… да!

Что изменился я — казаться может!

Как скрипка та, из глубины которой

Творец созвучий дивных, музыкант,

В порыве гения и мощи величавой

В последнем вдохновении своем,

Казалось бы, исторгнул все напевы,

Как вдруг опять она еще поет,

Когда смычок до струн ее коснется,

Опять из тайной глубины ее

Бьют родники неведомых созвучий —

Вот это все пришлось мне пережить…

Иохаи (в сторону)

Что ж я еще услышу?

Де-Сильва

Иохаи!

Уединившись, книгу изучил

Я в тишине глубокой кабинета,

Вновь каждую перечитал строку.

И вот тогда в моей душе смятенной

Родилось нечто, и опять во мне

Воскрес мыслитель. Силой необорной

Волшебных чар был вызван к жизни он,

И он воззвал: Нет! Никогда, де-Сильва,

Священникам не выдашь, не предашь

Заблудшего ученика Платона!

О, как охотно, с радостью какой

Нашел бы отзвук в Торе иль в Талмуде.

Всему тому, что словно в тайнике,

Среди неправды, фальши, увлеченья,

Я в книге Уриеля отыскал…

Но было тщетно все! Молчала Тора,

Молчал Талмуд; вот почему тогда

Был вынужден притти я к заключенью

И написать: «сей автор — не еврей!»

Иохаи

Он не еврей? Тут смысл двойной…

Де-Сильва

Едва ли!

Я написал: бесспорно, как еврей

Он проклят должен быть. Но вот… однако

Еврей ли он? Он голову свою

Склонить едва ли должен пред изгнаньем.

Бесспорным правом обладает он

Считать себя христианином!

Иохаи

Сильва!

Де-Сильва

Тогда Юдифь вы сможете вернуть…

Иохаи

Что слышу я? Христианин? Акоста?

Де-Сильва

Его отец, еврейству изменив,

Живя в Куэнсе, принял христианство;

Потом в иезуитский монастырь

Своих детей на воспитанье отдал.

Когда ж сюда бежала вся семья,

То к иудейству снова возвратилась.

Но возвратился ль также Уриэль?

Коль хочет он прослыть христианином,

Ему запрета нет.

Иохаи

Христианин!

Тогда навеки разлучиться должен

С Юдифью он.

Де-Сильва

Сомнений в этом нет!

Итак, возьмемся за спасенье живо!

Из горькой ненависти вы… О, нет,

Не осуждаю вас!.. Но я?.. Оставим…

В аллее подождите. Ведь узнал

Синедрион уже, что здесь Акоста.

Когда сюда проклятье принесет

Посол необходимости жестокой—

Де-Сантос сам, то возопите вы:

«Акоста, ты — христианин!» —

Лишите Вы этим ревность пищи: ведь Юдифь

Бесспорно христианкою не станет.

А я, хоть и не верил никогда

Во что он верит, все же уваженье

К мыслителю питая, наконец,

Добьюсь того, что мне перед Платоном

Стыдливо не придется покраснеть!

(Уходит.)

Иохаи радостно следует за ним.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Манассе и гости спускаются по ступеням террасы.

Манассе

В чем дело, Симон? Рабби Сантос здесь?

Уриель (входит с Юдифью)

Они пришли!..

Юдифь

Что из того! Смелей!

Взгляните, где де-Сильва.

Музыка смолкает.

Музыканты!

Жестоких душ посредники, зачем

Замолкли вы? Иль ветер ненароком

Вам ноты разбросал?

Уриель

Смотри ж, Юдифь!

С сойфферами в руках идут раввины.

Раздаются звуки сойфферов, все в испуге поворачиваются к террасе.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Рабби Сантос, в сопровождении четырех раввинов, которые трубят в сойфферы, появляется на террасе. Позднее — Иохаи и де-Сильва.

Манассе

(после того, как умолкают звуки сойфферов)

Предвестники проклятья! У меня!

В блаженной тишине моей…

Сантос

(торжественным голосом)

Привет вам

Сойфферы шлют. О, вспомните тот день,

Когда готовил в жертву Саваофу

Свое родное чадо Авраам,

Всевышний рек ему: «Иди немедля

И овна, что в кустах невдалеке

Запутался беспомощно рогами,

Мне в жертву вместо сына принеси».

И Авраам разрезал путы сына

И в жертву Адонаю тварь принес.

Пусть отойдет, кто верен Адонаю!

Из лона Авраамова господь

Не жаждет жертв. Акоста! Ты — останься!

Все покидают Акосту, Юдифь медлит.

Сантос

Дочь Вандерстратена, что ж медлишь ты?

Иль Аданаи не верна ты больше?

Юдифь медленно отходит и присоединяется к остальным.

Уриель (в сторону)

Как? И она? Безумье, как магнит!

(Сантосу.)

Себя воображаешь на Синае?

Иль Моисей тебя послом избрал?

Кто дал тебе господство надо мной?

Сантос

Коль ты — еврей, то знаешь сам — господь.

Иохаи (выступая вперед)

Что здесь произошло? Как? Рабби Сантос,

Накликать хочешь ты беду на нас?

Дал право Амстердам синедриону

Чинить свой суд по правилам святым

Законов наших только — над евреем.

Бесспорно это! Но Акоста сам —

Христианин…

Все

Христианин?

Юдифь

О, боже!

Иохаи

Его Проклясть? Над ним невластны вы!

Юдифь

Что для него спасенье — то мне смерть.

Сантос

Уста молчат, коль он христианин

(благословляя остальных)

Храни, господь, потомков Авраама.

Акоста

Кто утверждает это?

Иохаи

Твой отец

Со всей семьею некогда отрекся

От веры предков, и еще нигде

Официальным актом не заявлен

Ваш переход к Иакова сынам.

Христианин вы. Право, честь большая

Для нас, рабов, что вы у нас в гостях.

Манассе

Прошу простить, христианин Акоста,

Что следуем мы в трапезе своей

Законам иудейского народа.

Уриель

Христианином стал? Вы черный ход

Фальшивого участия хотите

Открыть для бегства моего, глумясь?

Я в юности был окрещен насильно.

Нет! Не монах нас обратил к Христу—

Отца и мать, сестру мою и братьев.

Не золотом и не легендой нас,

Трепещущих от страха, соблазнили —

Святейшей инквизиции слуга,

Палач, нам крестным был отцом. Внемлите!

Семь долгих лет насилия и мук

Огни костров ужасных освещали

Нам, детям, к школе христианской путь.

И если страх — источник чистой веры,

Святыми христианами тогда

Мы были все! О, слабости привычки!

Вся пышность риз, величье алтаря

И золотых кадил благоуханье,

Ученье в школе христианских догм, —

Все это вместе для меня, ребенка,

Пленительней казалось, чем Талмуд.

Чем стал теперь — обязан христианству!

Я в просвещенья свежую волну

Смог окунуться с головой, ныряя.

Свободным был! И целый мир тогда

Принадлежал мне — воздух и природа,

И свет и солнечных лучей тепло.

Я мог любить все то, что все любили,

Того бояться, что внушает страх

Не только мне, но всем. Сказать ли это?

биенье пульса величавых дел,

Истории дыханье грозовое

В своей крови я ощущал тогда.

Как португальцы все, имел я также

Отечество; на родине своей

Я обладал гражданскими правами.

Но день настал, и вот моя семья

Сюда переселилась в Нидерланды.

Здесь, получив свободу, наконец,

Клеймо крещенья каждый смыть стремился.

Мы все к Израилю вернулись вновь —

Пример отца служил примером детям.

Но как же, будучи подростком, я

Поддаться смог всеобщему влеченью?

Желал ли я в своей душе тогда

Столь ласковое имя «Габриеля»

Суровым «Уриелем» заменить?

То — мне невнятно, но скажу открыто:

Хотел всегда в потоке жизни плыть.

И почему так поступил? Не знаю.

Ответить вам на это не берусь!

Зачем Иосиф, проданный в Египет,

Увидев братьев — продавцов своих, —

Заплакал радостно? И в чем причина

Того, что ветошь веры и тряпье

Обычаев, что принесли с Востока,

Роднит доныне словно братьев нас,

Когда мы только по названью братья?

Одна лишь честь гнилой союз крепит,

И вашим быть — мне честь повелевает!

Вас терпят в Амстердаме, за людей

Считают вас, а вы, как дичь лесная,

Трепещете при виде христиан.

При каждом подозрении бежите.

Как дети Агасфера, вы должны

Скитаться и скитаться и скитаться…

О, да! Я мог бы, как христианин,

Всю сладость отдыха вкусить отныне,

А вы как встарь блуждаете в пыли…

Но с тем, кто страждет, я хочу страдать!

Я — иудей! Так где ж проклятья ваши?

Сантос

Коль вы еврей, чтоб только издеваться —

То лучше б вы остались Габриелем!

Твой гнусный труд мы обрекли огню,

Тебя, Акоста, — вечному изгнанью.

Твоя молитва никнет в пустоте!

Зловонная чума — твое дыханье,

Струит отраву каждый мерзкий взгляд,

Уродами твои да будут дети —

Носители проклятья твоего!

Пусть только враг тебе откроет двери,

И да найдешь ты в час твоей болезни

В стакане каждом, в каждой склянке яд;

Когда ж тебе предстанет ангел смерти, —

Умри в пути, как шелудивый пес.

Все (склоняя головы)

О, горе!

Уриель (про себя)

Я боюсь! Не за себя,

А за безумье это, ведь оно

Себя угодным господу считает.

Сантос

Из дома в дом блуждай слепцом презренным.

Будь проклят тот, кто посох даст тебе!

И пусть земли разверзшееся чрево,

Когда споткнешься, поглотит тебя,

Как поглощен был Да́тон и Авирон!

Все (склоняя головы)

О, горе!

Сантос

Церковью извергнут ты!

Проклятье чреву, что тебя носило!

Уриель

О, мать моя!

Сантос

Проклятье всем друзьям,

Что будут верными тебе в несчастьи!

Твоим родным проклятье навсегда,

Коль родственные чувства ощущают!

Всему! Всему, чего коснешься — смерть!

Любовной жаждою томим, пылая,

Ты любящего сердца не найдешь…

Юдифь

(мужественно выступая вперед)

Ты лжешь, раввин!

Манассе

Как? Дерзкая!..

Де-Сильва (к Иохаи)

Возьмите

Ее отсюда прочь!

Иохаи

Изменница!

Юдифь

О, да! Себе и вам я изменяю!

Измена вам — лишь верность небесам.

Так трепещите — благодать святую

Проклятье ваше принесет! Богов,

Которых чтим мы оба, прокляните!

Они лишь истинны! Молитесь им!

Он мной любим! Любим!

(Бросается к Уриелю.)

Сантос

Две жертвы здесь,

Пусть каждый праведный спешит отсюда.

Покидает террасу вместе с сопровождающими его раввинами и удаляется. Все в испуге следуют за ним.

Иохаи (к Манассе и Юдифи)

Потустороннее — не для меня,

Но я земное вижу здесь — измену!

Еще я в старых верую богов,

Что учат нас — сладчайшему! О, мщенье!

Иохаи уходит с остальной частью гостей. Остаются только Манассе, Уриель и Юдифь.

Манассе

Чем кончится ужасный этот сон

И как в дальнейшем дело обернется,

Не знаю я. Мне кажется порой —

Злорадный случай миром управляет.

Пусть он решает! Милое дитя,

Теперь немыслимо нам вспять вернуться!

Акоста, оставайтесь же пока

На вилле здесь, и музы ведь не станут

При виде вас трусливо убегать.

Да, в Амстердам я должен возвратиться…

И ты, Юдифь… Приличья таковы!

Что предпринять, сообразим мы дома.

(Уходит.)

Юдифь

Ты правдой завоеван для меня!

Моей любви бушующее пламя

Узнал весь мир. Склонить к тебе отца

Стараться буду. Видишь ли, любимый,

Как я послушна богу твоему?

В огне сердец его я слышу голос.

Надейся ж, друг, и следуй за Юдифью.

В ком смелость есть, тот завоюет мир!

(Вместе с Уриелем следует за отцом.)

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Комната в доме Вандерстратенов в Амстердаме, украшенная, во вкусе своего хозяина, картинами и статуэтками, стоящими на камине.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Манассе сидит за письменным столом и считает.

Манассе

На море ветреном не прочно счастье!

Пишу здесь цифры в бурю и в грозу.

Гроссбух — не руль у корабля! Итоги

В мгновенье ока сокрушит волна.

Подсчет лишь в тихой гавани возможен.

(Встает, делает по комнате несколько шагов и берет со стола другую книгу.)

Вот эта книжка много мне милей!

Картины, статуи и архитравы,

Фонтанов хитроумная игра,

Создания прекрасные искусства —

Все это, все расценено вот здесь.

И даже выше биржевых тарифов!

Вы живописцам ставите в упрек,

Что дороги чрезмерно их картины?

Ну, можно ли картину оценить?

Мы платим не за холст и не за краски,

И не за время, не за труд мы платим,

И не за гений живописца — нет!

Он если б только мог, то нам охотно

Свое творенье подарил бы сам.

За обладание картиной — платим!

О, тайная, пленительная страсть!

(Заложив руки за спину, подходит к одной из картин, любуется ею.)

Какое счастье — одному владеть

И наслаждаться красотой творенья.

Ни праздный взор невежды, ни глупца

Слепое любопытство не коснутся

Того, чем ты любуешься один!

Здесь, на земле, где в повтореньи вечном

Все пребывает, для себя иметь

Прекрасное единственное «нечто»,

Единый подлинник, известный всем,

Которым ты, как верною подругой,

Столь безраздельно можешь обладать!

А люди смеют толковать о цифрах!

(Возвращается к столу, к счетной книге.)

И все ж, когда не сходятся они,

О них нельзя забыть… Опять — заботы!..

(Погружается в свои мрачные мысли.)

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Юдифь, Манассе. Затем Симон.

Юдифь

(После того, как она некоторое время созерцает отца.)

Я вас ищу и вас не нахожу…

От нас уединившись, вы исчезли…

Вы столь печальным кажетесь, отец…

Манассе

Ты думаешь, что я кажусь?

Юдифь

Устали

От тяжких жертв? Вам столько пережить

Пришлось за эти дни.

Манассе

Сама ты знаешь,

Что только на несчастии других

Возможно счастье…

Юдифь

Тот, кто отлучен,

Войти отныне не посмеет сам

В жилище матери родной, однако

У вас, отец, он получил приют

От ярости безумной фанатизма, —

Как будто сыном стал вам Уриель!

Вас называют черствым человеком.

Ведь люди видят скорлупу души —

Никто не знает нежной сердцевины.

Манассе

Дитя! Меня ты слишком превозносишь.

Акосту защищал не для него;

То сердце, что не может подчиниться

Общественным обычаям, Юдифь,

Мне чуждо; я любить его не стану.

Но дорог он тебе, и вопреки

Приличиям, ты это показала.

Об этой сцене даже вспоминать

Я не могу.

Юдифь (про себя)

А я живу лишь ею.

Манассе

Как только отречется Уриель,

На брак с тобой я дам ему согласье.

Твоей любви я не хочу мешать,

Причину мягкости моей — ты знаешь.

Юдифь

Причина мне известна: это — я,

Любовь ко мне в отцовском нежном сердце

И чувства человеческие в вас!

Манассе

Ты заблуждаешься, дитя! Хоть к людям

И не питаю ненависти я,

Все ж их любить не нахожу причины.

Я их изнанку вижу хорошо.

Жить для себя и только для себя!

Тому уже пятнадцать лет, однажды

На бирже слух разнесся роковой:

«Манассе Вандерстратен разорился!»

И тотчас же оповестили всех:

«Банкротом стал Манассе Вандерстратен!»

На грош участья, горы поучений,

Улыбку здесь, а там пожатье плеч —

Вот все, что после кораблекрушения

Я вновь нашел.

Юдифь

А мать моя, отец?

Манассе

Священна память той, что мне сумела

Вновь мужество вдохнуть для новых дел!

Лишь год еще ей улыбалось солнце,

Затем почила в господе она,

Не выдержав невольного притворства,

Что ей пришлось влачить. О, черствый мир!

Кто испытал нужду, тот знает твердо,

Что помощи от ближнего не жди,

Что только сам он да его жена

Свое благополучие куют!

Тогда среди домашнего уюта,

Любя покой, уединился я!

И горько мне, когда наш мир суровый

Стучит в мое безмолвное окно.

Симон (входя)

Де-Сильва просит доложить, что скоро

Сюда пожалует.

Юдифь

Де-Сильва?

Манассе

Да!

Где Уриель?

Юдифь

Он — там, где вы велели.

Манассе

Что ж, поколенье молодое — вновь

На стариков ты жаловаться будешь?

Мы, как всегда, помеха на пути?

Де-Сильва благосклонен к Уриелю.

Он ищет примиренья между ним

И синагогой, он смягчить желает

Гнев дикий Иохаи. Так беги

Звать Уриеля!

Юдифь

О, отец, спасибо!

Когда бы подвиг я могла свершить!

Стыжусь, что лишь услуги принимаю.

Манассе

Так позови же друга своего.

Юдифь

Не будь суровей, чем ты есть на деле.

Искусство любишь пламенно; зачем

Цветенье сердца своего ты прячешь?

(Уходит.)

Манассе

(смотрит ей вслед и берет гроссбух)

«Когда бы подвиг я могла свершить!»

Но подвиг тот, что ей грозит мученьем, —

Конечно, исключает… Вот — де-Сильва.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Манассе. Де-Сильва.

Манассе

Благодарю за посещенье. Вы

Покой и мир в мой дом внести хотите.

Не нужно жалоб и упреков злых!

А главное — поменьше утешений!

Де-Сильва

Вы от страданий прячетесь, чудак,

И именно поэтому страданья

Вам не дают покоя никогда.

Манассе

В Совете Трех беседовали вы?

Де-Сильва

Я к вам пришел сейчас из синагоги.

Манассе

Готово ль все для отреченья там?

Покончить с делом я хочу скорее,

Чтоб запылать сильнее не смогла

Слепая ярость черного безумья.

Де-Сильва

Безумьем вы считаете все то,

Что верой я зову.

Манассе

Ужели мщенье,

Что мне грозит, интриги и вражда,

Все это — дело веры? Перестала —

Заметил я, — мне кланяться теперь

Вся клика Иохаи; ищут жадно

Лишь случая на бирже, чтобы мне

Вред нанести и ранить побольнее.

Коли торговца взять за горло, — он

Легко пойдет ко дну…

Де-Сильва

Терпи, надейся!

Манассе

Надежда и терпение, когда

В одно мгновенье жизнь погибнуть может? —

А если вздумал разорить меня

Бен-Иохаи, то конечно.

Де-Сильва

Шурин…

Манассе

Итак, довольно! Слышите? Скорей!

Вы будете беседовать с Акостой.

О, растолкуйте же ему, чего

Держаться должен он, чтоб эту свору,

Хахамами натравленную, вновь

Не обозлить сильней. Я ухожу, Акоста

Сюда идет. Вы потолкуйте с ним!

Скажите же, де-Сильва, — с глазу на глаз, —

К хахамам сердце не лежит у вас?

Да разве быть возможно правоверным?

Кто с философией знаком, едва ль

Начнет старинный возводить курятник,

Чтоб снова в нем засесть! Ребенком

И я охотно бы поверил сам,

Что дважды два равно пяти. Скажите,

Как быть нам с философией такой,

Которая и в детском чувстве веры

Находит тайну, доказать стремясь,

Что дважды два равно пяти? Прощенья

Прошу у вас. Я со своим писцом

Вернусь к делам; таблица умноженья

Там царствует всегда, а потому

Вершит дела лишь непреклонный разум.

(Уходит.)

Де-Сильва

Он бога хочет цифрами измерить.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Уриель, Де-Сильва.

Уриель

(останавливаясь у двери)

Могу ли я, проклятый, подойти

К заступнику всех праведных, де-Сильва?

Де-Сильва

Акоста! Долг — священнейшее в нас —

Противоречит часто нашей воле.

Заверить вас могу, что приговор

Над вами выносил я неохотно.

Уриель

Я знаю все! Мне выход вы нашли,

Он был единственным, возможно, — все же

Воспользоваться им я не посмел.

Де-Сильва

Все доводы мне светскими казались,

Любовь Юдифи наважденьем злым,

Но все же был я тронут, что евреем

Еще вы ощущаете себя.

Сердечно я приветствую, Акоста,

Как родственника вас, я очень рад,

Что остается в стенах Амстердама

Столь острый ум и столь большой талант.

Уриель

Но, где ж возможность к этому, де-Сильва?

Мне ангела дарована любовь,

Но как мне взять ее, прекрасно зная,

Что к обладанью нет законных средств?

Де-Сильва

Я из Совета Трех пришел. Решенье

Для вас благоприятно, Уриель.

Обряд синагогальный примиренья

Не будет магомад обременять

Всей тяжестью суровых испытаний:

Вы — зять Манассе! Уриель, вас ждут.

К местам запретным поспешите, трижды

В дверь синагоги постучите вы,

Вниманья на толпу не обращая!

Вам подождать придется, а затем

Слуга проводит вас на испытанье

К Акибе — главному раввину. Вот

Решение Совета.

Уриель

Пораженный,

Я вам внимаю. Послан я сюда

Лишь для того, чтоб встретить вас, де-Сильва…

О чем вы говорите?

Де-Сильва

Уриель!

Об отречении!

Уриель

О чем, де-Сильва?

Де-Сильва

Пусть вы удивлены! Но вам известно,

Что только отречение одно

Проклятье может снять.

Уриель

Как! Отреченье?

Мне чуждо это слово, и его

Мои уста с усильем произносят!

Кто вам посмел сказать, что я стремлюсь

Освободиться от проклятья?

Де-Сильва

Нужно

Вам с мыслями собраться, Уриель!

За стойкость выдаете сумасбродство?

Придется все ж вам выслушать меня:

Дать в жены дочь изгнаннику — бесспорно

Отречься от еврейства самому.

Едва ли безопасно оставаться

Вам в Амстердаме, милый Уриель.

Вы знать должны, что даже христиане

Нас защищают, но — увы — не вас.

Уриель

Все знаю я. Малейшую возможность

Ищу, чтоб положенье облегчить.

Но, если вы — мыслитель, и однажды

Вас горний свет лучами озарял,

То как, де-Сильва, вы могли спокойно

Мне отреченье это предложить?

Де-Сильва

Раскаянье героя украшает.

Уриель

Нет! Подвигом лишь кается герой.

Де-Сильва

Не стыдно ведь сознаться в заблужденьи.

Уриель

Коль я заблудший — то перед собой,

Перед раввинами я прав!

Де-Сильва

Им нужно

Раскаянье не для самих себя.

Уриель

А к господу я сам найду дорогу.

Де-Сильва

Я о хвастовстве вас обвинить готов!

Где чести нет, бахвалитесь вы честью,

Желаете свой стершийся медяк

Швырнуть кичливо на прилавок бога!

Ведь для небес раскаянье — ничто,

Оно всеобщему порядку служит.

Открытым остается для людей

В нарушенной гармонии вселенной

Лишь пастырское ухо, Уриель.

Взгляните на громаду мирозданья.

Что вы в сравненьи с ним? Песчинка! Пыль!

Уриель

Сам для себя я целый мир…

Де-Сильва

Конечно,

Когда раздуться пыжитесь…

Уриель

Тогда

И шар земной для вас лишь нуль кичливый.

Де-Сильва

Свободой мнимою кичитесь вы

И разумом кичитесь горделивым.

Когда природу изучаю я,

Расцвет весны иль вянущую осень,

Иль в час ночной я стекла наведу

Вновь на кольцо туманное Сатурна, —

Ничтожество я наше познаю.

Цветет в необходимости свобода,

И с космосом мы спаяны навек.

А если дух мой был пронизан этим,

Оспаривать он никогда не станет

Того, что было свято нашим предкам,

Что высилось незыблемо в веках.

Свой острый разум унижать не стану,

Поддавшись слабости, я не скажу:

«Что, может статься, это — заблужденье».

Тысячелетия живет оно

И поколеньям горести смягчает,

Им утешенье в смертный час несет!

А кто-нибудь был счастлив с верой вашей?

На сердце — руку! О самом себе

Скажите, Уриель.

Уриель

Ну, что ж, де-Сильва,

Быть может справедливо называть.

Всевидящим и лучезарным оком

Тот жалкий посох, что в теченье трех

Тысячелетий вел слепца. Дорогу

Он помогает осязать слепцу.

Вдруг в темный мир ворвался луч веселый,

Слепой прозрел; он видит небеса, —

Глядит на солнце, слепнет от сиянья.

Все ново для него. Не может он

Назвать по имени всё то, что видит.

Предметы он ощупывает вновь

И спотыкается. Еще ведь зренье

Приобрести столь быстро не смогло

Тысячелетних навыков той палки,

Которой он мирок свой постигал.

Так неужели потому, что правда

Не даст нам сразу счастья полноту,

Что у прозревшего шаги нетверды,

Что может он споткнуться и упасть,

Он назовет печальным заблужденьем

Цветущий солнцем, вновь открытый мир?

А радость зренья — прегрешеньем страшным?

О, нет! От истины не отрекусь,

Хотя бы заболели от сиянья

Мои прозревшие глаза.

Де-Сильва

Ну что ж,

Своим путем ступайте вы, проклятье

Последует за вами. А Юдифь

Вновь Сантоса назвать лжецом не сможет,

Не станет рыть могилы для отца

И с вами в лес не убежит. Прощайте!

(Уходит и вновь возвращается.)

Когда вы речь о слепоте держали.

Мне вспомнилась слепая ваша мать…

(Хочет уйти.)

В народе нашем власть семьи сильна,

Она давно в сердцах укоренилась!

И в старину случалось иногда —

Иная ветвь от дуба отпадала,

Как, некогда, отпал Авессалом.

Но все ж потом в изгнании и горе

В страданьях и мученьях и в нужде

Одно мы знали утешенье: дети

Нас любят крепко, и отец хранит,

И брат всегда нас называет братом;

Незримый нас объединял союз

Почтения к родному очагу.

Щадя родных, прощали предрассудки,

Учились ждать — не зрелости своей,

А смерти наших стариков почтенных,

Чтоб что-нибудь в обычаях менять;

Тогда освобождались мы, и знамя

Стремлений наших водружали мы!

Ужель все это призраки? Страданья

Других людей лишь звук пустой для вас?

И боль Манассе? И любовь Юдифи?

Решайте ж сами, кто одержит верх:

Ваш ум свободный или ваше сердце?

Внемлите голосу своей души,

Свершите то, что этот голое скажет!

(Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Уриель. Затем Симон.

Уриель

Что ж мне милее: правда иль любовь?

Да, тьмы людей пожертвовать готовы

Достоинством рассудка и души,

Отечеством и верою и честью

За первый долгожданный поцелуй

Прекрасных губ, таких как у Юдифи.

Люблю Юдифь, но презирать бы стал

Себя я сам, когда бы попытался,

Растаяв от желаний, разыграть

Аминта-пастушка из пасторали.

Быть убежденным и отречься? Нет!

Как жалкий трус свои нарушить клятвы?

Ведь убежденья — это честь мужчин,

Почетный знак, врученный нам однажды

Не княжеской иль пастырской рукой.

Они как знамя для бойца, с которым,

Сраженный, он бесславно не падет.

И бедняка над массой возвышают

Лишь убежденья; герб ему дают,

Который сам он может опозорить,

Разбить в куски в тот самый миг, когда

Своих идей отступником он станет.

Мне тихий голос шепчет иногда:

Верь сердцу своему, а не рассудку,

Любовь не заблуждается как ум!

Но быть другим я не могу, и гордость,

Как шпорой рыцарской, язвит меня

И принуждает жалкий страх к молчанью.

Коль я ошибся, то перед одной

Лишь истиной; не отрекусь позорно

Перед священниками я.

Симон (за дверью)

Входите.

Я госпоже немедля доложу.

Уриель

Там голоса? Меня сейчас увидеть

Ужасно для ханжей и для святош.

Симон (за дверью)

Сюда, сюда! Здесь подождите в зале!

(Дверь открывается.)

Уриель

О, боже, что я вижу?.. Мать моя!

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Эсфирь Акоста, Рувим, Иоэль, Уриель. Входит Эсфирь Акоста; она слепа; ее ведут под-руки два брата Уриеля — Рувим и Иоэль.

Рувим

Присядьте, матушка…

Эсфирь

Она придет?

Иоэль

Еще имен я наших не назвал.

Эсфирь

Ох, если б видеть я могла ее!

Уриель

О, мать!

Эсфирь

Ты? Уриель!.. Твоя рука…

Уриель

Меня, отверженного — узнаешь?

Эсфирь

Вот — волосы твои… а вот и щеки…

И слезы на щеках! Да, это ты…

Проклятие тебя не изменило.

Рувим (мрачно)

Из-за Юдифи мы пришли сюда.

Ту женщину, что гордо заявила,

О том, что любит, Уриель, тебя,

Хотела мать… как дочь свою…

Уриель

Увидеть?

Когда бы видеть ты ее могла!

Эсфирь

Я верю, сын мой, что она прекрасна,

Но все ж прекрасней всех ее красот —

Любовь, которую тебе открыла

Она в часы несчастья твоего.

Уриель

О вас доложено? Давно желала

Увидеть вас Юдифь, но я мешал!

Мне звать ее не суждено своею.

Эсфирь

Я это знала.

Уриель

Знали вы? Но как?

Иоэль

Мать думает: вас — разлучит изгнанье.

Об отреченьи нет еще вестей…

Рувим

Мой милый брат! Мы приняли решенье

Покинуть всей семьею Амстердам,

В Гаагу переехать, поселиться

На новом месте…

Уриель

С матерью слепой?

В Гаагу ехать?

Эсфирь

Полно! В чем же дело?

В Гааге буду думать, Уриель,

Что в Амстердаме я, как здесь бывало,

Мечтала о Куэнсе нам родной.

Уриель

Что за тревога? Для чего вам ехать?

Иоэль

Прости… мой брат…

Эсфирь

Не говори ему!

Рувим

Торговые дела, что нам отец

Оставил, умирая, процветали…

Уриель

На бирже маклером работал ты!

Рувим

Теперь…

Уриель

Теснят? Из-за меня!

Иоэль

Возможно.

Когда они узнали, что тебя

Не очень сильно тяготит проклятье,

То, распаленные своей враждой

И предвкушая верную победу,

Обрушились на нас.

Эсфирь

Не на меня!

Не на меня, мой сын!

Рувим

Со всех сторон

Мы стеснены, все избегать нас стали,

Ни словом не обмолвятся теперь,

Боятся руку протянуть; бесспорно,

Нам глупо было б ожидать добра

Для наших сделок и для дел торговых.

Мы, обсудив, решились на отъезд.

Уриель (про себя)

О, Агасфер!

Эсфирь

Охотно я уеду.

Готова плыть за тридевять земель.

Что толку в том! Ведь там, где есть евреи,

Ты, Уриель, приюта не найдешь.

Да, верю я, что мне на смертном ложе, —

Когда все те, кто зреньем обладал,

Закроют веки — смерть мой взор отверзнет,

И снова светом полыхнет в зрачках,

И я опять своих детей увижу.

Но в час последний буду, Уриель,

Тебя искать напрасно я… напрасно!

Однако, дочь Манассе не идет…

Иоэль

Там двери скрипнули…

Рувим

Чу… шорох платья.

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Те же и Юдифь.

Юдифь

Вы говорить желаете со мной?..

И женщина почтенная, слепая?

(В раздумьи.)

Акоста! Кто она?.. О, наша мать!

(Целует руку Эсфири.)

Эсфирь

Дай мне тебя поцеловать, мой ангел!

Юдифь

Давно просить у вас благословенья

Хотела я и в вас найти черты

Умнейшего в общине человека

И наилучшего из сыновей.

Эсфирь

Хвали его — люблю тебя за это!

Юдифь

Настанет день — все будут чтить его!

Мы с ним теперь!..

Эсфирь

Как это сладко слышать:

Скользит как тень во тьме моих зрачков

Твой чудный образ, он, как луч, мерцает,

Вот он погас, и снова темнота…

Все ж не смогу,  к своей готовясь смерти,

Тебе, Юдифь, я сына завещать!

Юдифь

Его жене?

Эсфирь

Его жене? Едва ли!

Не огорчай родителей, дитя!

Нет, не беги за ним. Ведь у Манассе

Ты — дочь единственная. Чти отца!

Юдифь

Как? Уриель! Меня не хочешь?

(Дрожа от отчаяния, долго и пристально смотрит на него.)

Боже,

Прости меня! Я верила всегда,

Что на земле любовь дарует счастье.

(Склоняется к ногам Эсфири.)

Уриель

(борется с собой, озирает всю группу: мать, свою возлюбленную, братьев, печально стоящих за креслом матери; говорит про себя)

Де-Сильва правду говорил! Крепки

В народе нашем родственные узы!

(С отчаяньем.)

Что ж вы молчите? Не терзайте!

Юдифь

Нас

Не любит он!

Уриель

Стрела пронзила сердце…

О, я хотел бы, словно зверь кричать…

Так не смотрите ж на меня с мольбою!

В сравненьи с жаром глаз моих сухих

Все ваши слезы, что теперь струите

В своей печали и тоске, — ничто!

Молчите вы? Взираете? И ждете,

Чтоб подвиг я ужасный совершил?

Чтоб ради сердца духом поступился

И отдал убежденья за любовь?

Зачем ты встала на дыбы, о гордость?

Ты здесь — чудовище! Не скрежещи!

Стань червем! В прах склонись! Все ниже… ниже…

Кто защитит от глаз немых любви?

От глаз немых, где мне искать спасенья?

Слепая мать, сомкни скорей глаза…

Закрой же их! Закрой же их скорее!

Я сделаю! Я сделаю… пойду…

(Убегает.)

Юдифь

Он ради матери идет.

Эсфирь

О, нет!

Лишь для тебя.

Иоэль

Благослови, всевышний

Мгновенье это: отречется он.

Эсфирь

Пусти дитя! Я Уриеля, сына,

Должна поцеловать! Пусти к нему!

Где ты, — мой сын? В ком смелости достанет

Своим врагом его теперь назвать?.

Чей светлый ум прекраснее? Идем!

На шумных улицах кричать мы будем:

Вот лучший сын — он любит мать свою!

(Быстро уходит, уводимая Иоэлем и Рувимом.)

Юдифь (одна у окна)

Он во дворе… плащом едва накрытый…

Без шляпы… Устремляется туда…

Бежит… Там улица… О, боже… Медлит…

Направо иль налево?.. Он стоит…

Вот он — пошел… дорогой к синагоге!

(Отходит от окна.)

Так неожиданно? Из-за меня?

Из-за меня? Не слишком ли поспешно?

Что если он раскается потом?

Так неужели с первых дней созданья

Жена — одно проклятье для мужчин

И их всегда в ничтожество ввергает?

Как умирающий он побледнел…

Рука, холодная как лед, дрожала…

(Стремительно бросается к окну.)

Остановись, Акоста! Не ходи!

Не делай этого! О, слишком поздно!

О, рок, за этот грех не покарай!

(Падает в кресло.)

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

В храме.

Низкое помещение, направо и налево открытые двери. На стенах скрижали завета, написанные по-еврейски.

В глубине — большой занавес, отделяющий помещение от внутренней части синагоги, которая становится видной впоследствии.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Сантос. Входит де-Сильва. Затем прислужник.

Де-Сильва

Вы никого к нему не допускали?

Сантос

Он был один, — как требует закон.

Когда стучал он в двери синагоги,

То длань господню он тогда познал.

Де-Сильва

Длань бога не бросается камнями.

Сантос

В народном гневе ныне он познал

Все то, что был постичь не в состояньи.

Он пал пред синагогой во дворе,

Осмеянный, в разорванных одеждах.

В своем уединеньи, где ничто

Помехою не служит созерцанью,

Он искупленья и прощенья ждет.

Де-Сильва

Дай бог, чтоб он теперь обрел бы их!

Он извещен, что мать его больна?

Сантос

С ним говорить хотели оба брата,

Но эта весть встревожила б его

И следствием небесного проклятья

Могла б казаться грешнику болезнь.

Де-Сильва (про себя)

Высокое святое попеченье!

Сантос

Просила также о свиданьи с ним

Манассе дочь, пророчица Ваала,

Мои проклятья смевшая презреть.

Де-Сильва

Отказано ей так же, как другим?

Банкротство Вандерстратена второе

Весь Амстердам так страшно потрясло.

Все обсудив и взвесив, Иохаи,

Акционер одной из крупных фирм,

Устроил хитроумную ловушку,

А — шурин мой в тени своих садов,

В своем кругу привычном, беззаботно

Живя в мечтаньях, твердо уповал

На точность неизменную доходов;

Но между тем, отвергнутый жених,

В делах знаток, искусник молодой

Сплел сеть такую, — как плетут частенько

В Венеции иль Лондоне, — когда

Хотят злорадно натравить, как стаю,

Торговый мир на одного дельца.

Мой шурин пал, — а ныне Иохаи,

Любовной жаждою своей томим,

Используя отчаянье и горе,

Для примиренья руку протянул.

Исход один. Пожертвовать собою

Без промедленья не должна ль Юдифь?

И боль презреть, презреть измену другу,

Свои сомненья, даже смерть презреть,

Все для того, чтоб выручить отца,

Который жить вне роскоши не может.

То самое, что некогда она

Ждала от Уриеля — Отреченье

Во имя братьев, матери, себя —

Сама обязана свершить, немедля…

Вы это также скрыли от него?

Сантос

Запрещены во время испытаний

Общение с людьми и переписка.

Прислужник приносит письмо.

Прислужник

Письмо Акосте.

Сантос

Принимать нельзя!

Прислужник

Его принес Рувим, один из братьев,

И передать Акосте умолял.

Сантос

Вестям мирским в ту келью проникать,

Где грешник в покаяньи пребывает,

Запрещено. Верни его назад.

Прислужник уходит с письмом.

Де-Сильва

Где ж это сказано? Вы не хотите,

Чтоб тихий вздох к несчастному проник?

Чтоб он о горестных ночах Юдифи

И гибели Манассе не узнал?

Ведь вам известно, что на отреченье

Решился он для матери своей

И для невесты. Ныне изменились

Все эти обстоятельства. Скрывать

Нечестно, право, от него, де-Сантос,

Отчаянье невесты дорогой

И матери предсмертные страданья.

Сантос

Вот, посмотрите, шествует Акиба,

Он полон сил и в девяносто лет.

Ему опорой — преданность завету.

Своей рукою пастырской Акосте

Текст отречения он передаст.

К молящимся, де-Сильва, поспешите!

Утихнет скоро в вашем сердце скорбь.

Де-Сильва

Я ухожу, но с кающимся вам,

Де-Сантос, нужно поступать разумно,

Его должны вы все благодарить:

Смирение такого человека

Власть церкви укрепляет над толпой.

Желаю я, чтоб не пришлось, раввины,

Вам каяться в раскаяньи его.

(Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Рабби Бен-Акиба, главный раввин, которого ведут под-руки два молодых раввина; рабби Ван-дер-Эмбден с пергаментным свитком в руках, Сантос; позднее Уриель.

Акиба

(которого подвели к почетному креслу у стола)

Вы отреченье принесли, Ван-Эмбден?

Эмбден

Здесь на пергаменте написано оно,

Достопочтенный Бен-Акиба.

Акиба

Пусть же,

В последний раз предстанет предо мной

Несущий покаяние. Садитесь.

И верьте мне, что это всё бывало

Уже не раз!

Сантос

Сюда идет Акоста.

Акиба

Бывало всё… Садитесь же, раввины!

Ван-Эмбден должен протокол вести…

А то слова ведь в воздух улетают.

Поверьте мне, — бывало все не раз!

Раскол, эпикурейцы, богохулы…

Новинкой всё считает молодежь…

Всё это было, верьте мне, раввины, —

В Талмуде каждый может прочитать

О том, что всё не раз уже бывало.

Входит Уриель, бледный и изможденный.

Акиба

Акоста, сядьте!.. Там стоит… вон там…

Не правда ль стул вон там стоит, раввины?

Акоста, сядьте… Девяносто мне…

Устали ноги… Все ведь это знают…

Устали ноги… в девяносто лет…

(Садится.)

Сантос

Кратчайший путь избрали вы, Акоста…

Акиба

Де-Сантос, стойте… Бен-Акиба сам

С ним говорить намерен… все бывало!

Мой мальчик, Уриель, смотри сюда…

Есть два пути для тех, кто сомневался

И кто сомненьями по горло сыт.

Путь первый покаянья — строг, но краток,

Второй — помягче, но зато длинней.

Уриель

Короткий мне. Убейте, но скорее!

А как умру я — безразлично мне!

Акиба

Куда спешишь на молодых ногах?

До отдыха им шествовать немало.

И далеко последний твой привал.

Не нам — тебе ведь нужно покаянье.

Зачем же ты спешишь, как дикий вихрь?

Из-за меня нет нужды торопиться!

Пусть покаянья не увижу я,

Что из того — его узрит всевышний.

Уриель

Ужели снова повторять я должен

Те покаянья, что уже принес?

Акиба

Нет! Нет! Я знаю — в пост и в очищенье,

Как и в Талмуд, нет веры у тебя.

Бывало так всегда, всегда бывало…

В последний раз еще опрошу тебя:

Ты чувствуешь всем сердцем, всей душою,

Что бога в книге ты своей хулил?

Уриель

Того, кто богом был одних евреев,

Я, не познав, злословил и хулил…

Записано ведь это в протоколе…

Сантос

Двусмысленно, неискренне и ложно!

Один — софизм все то, что ты сказал…

О, нет! Ты покажи во что ты веришь,

Во что поверить сманивал народ!

Акиба

Как показать? Подумайте, де-Сантос!

Вы притеснять больного не должны.

Как можно доказать, во что мы верим?

Простите мне, де-Сантос, — иногда

Вы говорите, как эпикуреец.

Как! Доказать, де-Сантос! Доказать!

Показано нам солнце: светит в небе.

Показан нам огонь: он ведь горит;

Показано нам откровенье бога;

В завете нам написанным дано.

(Сантосу)

От вас,

(Акосте)

От вас не нужно доказательств.

Эмбден

Ты нам скажи во что ты должен верить.

Уриель

Я говорил и повторял не раз:

Из всех народов бог избрал евреев,

Он только им являл свой лик чудесный,

И знаменья давал лишь им одним,

Он только с ними говорил и только

Для них он откровенье написал,

Где в каждом слове, в каждом знаке

Мы постигаем разум божества.

Я верю в то, что дух мой заблуждался,

Что далее буквы толковать нельзя,

Что слово бога обсуждать не смеем…

Я — веря в это, — повторяю здесь,

Что верую, не размышляя больше, —

И вам, раввины, благодарен я

За то, что мне не нужно доказательств.

Сантос

Признанье это — гордость породила.

Акиба

Ты долгий путь, Акоста, избери,

Тогда в тайник твоей души проникнет

Все то, что громко скажет твой язык,

О, избери же длинный путь, Акоста!

Он мир вдохнет в твою больную грудь,

В твою больную немощную душу.

У всех, — кто сомневался, как и ты, —

Познанья необузданная жажда.

Возьми Талмуд и там прочтешь о тех,

Кто заблуждался, зная слишком много.

(Полуобернувшись к другим раввинам.)

Однажды жил на свете человек

По имени Элиша Бен-Абуя, —

Мудрейшего раввина ученик,

Его ж учеником был рабби Меир.

(Встает.)

Он сомневался много и во всем,

И за сомненья прокляли его.

Элиша Бен-Абуя был, как ты,

По имени его назвать страшились,

Прозвали «Ахэр» — значило «иной» —

Он стал иным — так сказано в Талмуде, —

«Иным» он остается навсегда…

Когда он умер, из его могилы

Шел вечный дым… Дымилось до тех пор

Пока рафф Меир, ученик Абуи,

Души усопшего не облегчил

Молитвою своею неустанной…

И этот дым рассеялся навек.

Ты также — Ахэр… Все уже бывало…

Уриель

Я новизной не думал поражать!

Дым Ахэра — огонь его души,

Дух пламенный, что вы похоронили!

Да, Ахэр я. Не скрою: я — иной!

Всегда иной и быть иным желаю,

Затем, что только в инобытии

Залог — порука вечного цветенья.

А так как нужно толковать Талмуд,

То слушайте! Уверен я, что Ахэр

На свете не жил никогда, что он

Является лишь символом мышленья

В его первоначальной чистоте.

Каков я сам, могу в другом увидеть,

Лишь в нем познать всю истину свою

И только в нем понять свое различье,

Чем отличаюсь от других людей.

Инос — символ вечного сомненья,

А веру ведь питает лишь оно…

Да, Ахэром обязан быть мыслитель.

Талмуд — умнее вас, и потому

Дает он Ахэру, который не жил,

Являясь только образом одним,

Учителя великого, а также

Ученика еще мудрей, чем он.

И были оба набожны. Загадка

Ясна, как день: сомненьями всегда

Питается, из них рождаясь, вера.

Акиба

Де-Сантос! Слушай! Так ли понял я?

Элиша Бен-Абуя вовсе не жил?

То существо живое, человек,

Талмудом признанный, — не что иное

Как миф один и символ? Только образ?

Все то, что плоть для верующих душ,

Что каждый может осязать и видеть,

Все это — облако, простой туман,

Поздней принявший облик человека?

Такого мненья не было еще.

Оно греховней новизной своею,

Чем те, что были некогда, Итак,

Текст отреченья вы ему вручите.

Сантос

(передает Уриелю пергамент)

Сломить вас сможет лишь одна судьба!

Как встарь ваш дух надменный отвергает

Все то, что здесь ваш лепетал язык.

(Указывая в глубину сцены.)

Там, где находится ковчег завета,

Публично вы покаетесь в грехах

Во всем, в чем вы, притворствуя, сознались.

Уриель

Как? Пред общиной?

Бен-Акиба

Но сперва один

Прочтите вы, что предстоит вам громко

Пред всей общиной нашею прочесть!

Так, значит, Ахэр не жил? Ну, а вы?

Ведь вы живете! Почему ж Абуя

Лишь миф один?

Уриель

Вы правы — я живу!

Акиба

Ну, то-то же! Так, значит, жил и Ахэр!

Да, да, мой сын, иди и отрекись,

Лишь для того, чтоб ум твой стал трезвее…

И поприлежней почитай Талмуд!

Все те, кто жил в сомненьях, отрекались,

А если кто-нибудь и находил

Мысль дельную и умную, то это

Был лишь цветок из старого венка ^[1].

Все новое от неба! Все бывало…

Здесь на земле бывало все не раз…

(В то время, как его уводят.)

Талмуд читайте, Ахэр, поприлежней!

(Издали.)

Уже все было… всякое бывало.

Сантос и Эмбден следуют за ним.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Уриель, затем Рувим.

Уриель (глядя на пергамент)

Позорное признанье! В грудь мою

Ты ранами кровавыми вписалось

И в ней верней запечатлелось ты,

Чем на пергаменте, где черным ядом

И жалом змей начертано оно!

О, этих ран лекарства не залечат!

А если б время заживило их,

То эти шрамы не дадут мне чести.

Сегодня ночью я в моей тюрьме

Мать увидал во сне… Пришла она

Меня своею нежностью утешить…

А рядом с ней в сияньи лучезарном

Юдифь стояла… Я проснулся… Вновь

Одни лишь стены голые темницы

Мой встретил взор… И гнев меня объял,

Как некогда объял он Галилея.

О, Галилей! Под пыткою, без сил

Ты присягнул, что шар земной недвижен,

Когда ж тиски ослабли, ты вскочил,

И прогремел над сонмом кардиналов

Твой гордый голос мощный, как гроза:

«А все же вертится она!» И это

«А все же вертится она!» звенит

В моих ушах всегда; ни на минуту

Мне не дает покоя мощный зов.

Все ж вертится она!

За сценой детский хор поет псалом.

О, голоса!

О, хор невинных детских душ! Не зная,

Поют псалмы о мщении они!

Должно ль так быть? О, всемогущий боже,

Ты видишь ли, как пресмыкаюсь я?

Что хочешь ты, всевышний? Длань спасенья

Я жду теперь напрасно из ничто!

Рувим (за сценой)

Пустите же меня к нему… Я должен…

Уриель

Я слышу голос брата!

Рувим (входя)

Уриель!

Уриель

Твоя любовь нужна мне не теперь,

А после отреченья!

Рувим

Запрещают

Нам видеться друг с другом, и к тебе

Нас не пускают, не дают свиданья…

Я прихожу от имени родных,

Терпеть готовы мы и к отреченью

Тебя не принуждаем, Уриель.

Для нас не делай этого! Не надо!

Уриель

Я матери торжественно поклялся.

Рувим

Ах, если бы она жила! Тебя

Последний взгляд ее искал напрасно…

Слепая ночь смежила ей глаза…

Уриель

Как? Умерла? Она мертва? Мертва?

Рувим

Мое письмо тебе не передали,

К тебе ворваться силой мне пришлось…

Здесь на земле, где нам грозят проклятья,

Нет больше матери у нас.

Уриель

Мертва!

Все ж есть и в скорби этой утешенье,

В слезах улыбка может расцвести —

Хвала судьбе за то, что умирая,

От всех грехов очищенным меня

Считала мать и о моих страданьях

Ей, безутешной, не пришлось узнать.

Рувим

Оставь! В Гаагу переедем мы,

Там мы поищем снова наше счастье…

Уриель

О чем ты говоришь? Я не могу

Переменить решение! Ты знаешь,

Что сердцем я владею не сполна:

Мне мать вернула только половину,

Другая…

Раздаются звуки сойфферов.

Рувим (удерживая Уриеля)

У Юдифи?

Уриель

Брат! Пусти!

Зовет меня безмолвный взгляд Юдифи!

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Отдергивается занавес; видна синагога. Возвышение с несколькими ступенями ведет к тому месту, где хранится ковчег завета. Все помещение ярко освещено свечами в подсвечниках. Возле скинии сидят Сантос, Эмбден и два раввина с талесами на головах; Уриель и Рувим.

Сантос

Я приглашаю, Уриель Акоста,

К ковчегу нашему тебя. Иди!

Ждет покаянья твоего Израиль!

Рувим

(колеблясь, сказать ли Уриелю всю правду)

Нет, брат, Юдифь…

Уриель

Ты имя произнес,

Которое судьбой моею стало.

Пусть не дрожит моя нога! Итак,

Вперед, Акоста! Прямо… не к Христу

И не к Сократу… Шествуй же спокойно…

Пусть зависти в тебе не породит

Смерть Иоганна Гуса. Прямо к смерти,

Что во сто раз ужасней, — от стыда!

(Поднимается по ступеням.)

Рувим

Жестокие превратности судьбы!

Не знает он о том, что у Манассе

Как раз теперь должно произойти!

Для матери он пожелал отречься,

Но наша мать теперь уже мертва!

Он для невесты отрекался — что же?

Ее навек он может потерять!

Сантос (внутри синагоги)

Внемли Израиль! Все ликуйте земли!

Уриель

(читает пергамент; слышны звуки тихой, далекой музыки)

«Я, Уриель Акоста, по рожденью

Из Португалии, еврей по вере,

Пред взором бога ныне признаю,

Что недостоин милостей его.

Христову веру исповедал я

Уже ребенком, чтил ее однако

Неискренне, одними лишь устами,

И сердцем был всегда враждебен ей.

Затем я снова с прежним лицемерьем,

С притворством гнусным в глубине души

К религии Иакова вернулся —

Я не еврей и не христианин

Как тех, так и других я ненавидел,

Но свой народ я ненавидел больше.

Все, что он чтит, я дерзко осмеял,

И с вожделеньем делал я все то,

Что исстари законы воспрещают.

Когда же был бессилен разум мой,

Чтоб скрыть всю скудость мыслей дерзновенных,

И нарядить их в пышные одежды,

На помощь призывал я посмеянье.

И написал, гордынею влекомый,

Я свой трактат, внушенный сатаной.

Проклятие отныне навсегда

Моей руке, что книгу написала

И мать мою до смерти довела…»

Рувим (про себя)

Пусть эта ложь тебя не ранит…

Уриель

«Кровью

Омочено перо, которым я

Ложь закрепить пытался богомерзко,

Что вере я противопоставлял.

То, что я звал источником рассудка,

Ведя с собой всех жаждущих к нему,

Все это — лишь корыто для животных,

Презренных нами от отцовских дней.

Святое слово в откровеньи божьем

Я извращал и ложно толковал,

Мне на потребу, искажая смысл,

Злорадствуя в своей безбожной лжи,

Я извращал слова пророков наших…»

(Голос его слабеет, он едва держится на ногах, раввины поддерживают его.)

«Презренным… ныне… чувствуя себя…

В своем тщеславьи гордом и безмерном,

Я искупить раскаяньем готов

Проклятия заслуженную кару.

Чтоб доказать смирение души,

Что не кичусь пред братьями своими

Моей гордыней больше, на земле

Пред входом в нашу синагогу, лягу —

Я, кающийся грешник!.. Пусть же всякий… Через меня…»

(Падает без чувств.)

Рувим

Что слышу?

Сантос

(берет свиток и читает)

«На земле

Пред входом в нашу синагогу, лягу

Я — кающийся грешник! Пусть же всякий

Через меня тогда перешагнет!..»

Рувим (вне себя)

Прочь от него! Иль и меня возьмите!

Стремительно убегает. Между тем Уриеля уносят в синагогу. Раввины следуют за ним. Вместо музыки в синагоге голоса молящихся.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Иохаи, де-Сильва (быстро входят).

Де-Сильва

Что вы хотите сделать, Иохаи!

От счастия ваш разум помутился!

Иохаи

Смотрите! Вот — гордец! Лежит в пыли!

Так пусть услышит, лежа на земле,

Что он в своих расчетах обманулся!

Что лишь для призраков отрекся он!

Юдифь — моя! И гордый лавр победы

В ее руке цветет не для тебя!

(Уходит.)

Де-Сильва (стоя на ступеньках)

О, силы рока, неужели вы

Врата небес господних сторожите!

Вы ль — ангелы с пылающим мечом

Иль злые демоны из преисподней!

Но как же это все произошло?

В то время, как надменность торжествует,

В раздумьях я и жалобах погряз.

(Всходит еще выше.)

Перешагнуть через него желает

Бен-Иохан первым. Но, поверь,

И для тебя придет пора — споткнуться!

Занес он ногу… Прянул Уриель…

В его глазах сверкают гнев и ужас…

Речь Иохаи, верно, слышал он…

Одежды покаянья он срывает…

Толпа отхлынула… сюда бежит

О, рок ужасный! Как я мог подумать,

Что шлют тебя на землю небеса?

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Сантос, Эмбден, раввины входят в смятение; за ними толпа, затем Уриель.

Сантос

Все двери настежь!

Эмбден

Отпустить народ!

Злодейство здесь!

Все

Кощунство!

Уриель (врывается)

Прочь!

Молчите все! Я знаю вас! Молчите.

Богач Бен-Иохаи… Иохаи…

Так это он ногой попрал меня?

Де-Сильва

Пред волею судьбы склонись, Акоста!

И все, что тяжкий рок вам ниспошлет,

Безропотно снесите!

Уриель

Вы — де-Сильва…

Сантос

Коль ты отрекся для одной Юдифи,

То бог тебя, безумец, покарал:

Она женою Иохаи станет!

Уриель

Что слышал я!

Де-Сильва

Акоста! Не ищи

Причин ужасных жертвы неизбежной.

Свершилось, так влачи же свой удел!

Уриель

(после долгой борьбы с самим собою, бросается на грудь де-Сильвы)

Для трупов я убил себя, де-Сильва!

О, смертные, вы смертны чересчур!

Сантос

Закончи покаянье, святотатец!

Обряда ты не выполнил еще.

Уриель

Не выполнил? Внемлите же! Внемлите!

Все ж вертится она!

Де-Сильва (про себя)

О, Галилей!

Уриель

Спадите прочь с моей груди оковы!

Освободись, свободный мой язык!

И, как Самсон, воспрянь с последней силой

Плененный разум мой! Своей рукой

Я сокрушу колонны ваши. Горе!

Пришло ж на ум слепому скрипачу,

Что он герой, вам певший о страданьях

Своей души; он песнею хотел

И танцем радостным людей насытить!

В последний раз встряхнул я волосами,

И вам кричу: все, что прочел я, — ложь!

Сантос и другие

Прочь! Прочь его!

Уриель

Безумцы, неужели

Вам кажется, что яркий солнца свет

Затмите вы вот этими свечами?

Что звезды верят этому, как мы?

Бессмертными себя вы возомнили?

Подёнки вы, рожденные во тьме

Июльской ночи, чтобы умереть

И, как ничто, исчезнуть в мирозданьи!

Цепями букв хотите вы сковать

Свободный дух и приковать словами

Творца к земле, которую обнять

Своими взорами не в состояньи?

Мы жаждем сбросить старое ярмо!

Да будет символ нашей веры — разум

Когда мы жаждем истины, а нас

Терзают необорные сомненья,—

Не лучше ль новых поискать богов

Чем проклинать нам старых, изнывая?

Сантос

Ты мнишь, что вновь в тебе мыслитель ожил?

Ты только демону свободу дал!

Уриель

То — демон? Да! То — демон мой, де-Сантос!

Я верую в тебя, о, Адонай —

Бог, кто врагов, как глину сокрушает!

Бог, пламя извергающий из уст,

Ты, мстящий нам до третьего колена!

И богу гнева стану я подобен!

Да, богу мщенья буду я служить!

(Убегает.)

Де-Сильва

Вот до чего дошло! Готов я ныне

В раскаяньи одежды разорвать,

Что руку приложил я к злодеянью!

Виновна стража, коль поруган храм,

В паденьи веры — пастыри виновны!

Сантос (раввинам)

Что делать нам — Акиба скажет. Мы

Увидимся на свадьбе Иохаи.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

В саду загородного дома Манассе.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Толпа мужчин и женщин, прогуливающихся по террасе. Слуга разносит вино в золотых кубках на серебряном подносе. Входят Иохаи (в богатом одеянии жениха), де-Сильва и гости.

Иохаи

Итак, друзья, да воцарится радость!

Сгорая нетерпением, она

Ждет, чтобы солнце в море погрузилось.

Заздравный кубок розами увит.

Кто полн забот, пусть их в вине утопит!

Пусть в вихре танца заглушит тоску!

Запомните, что тот, кто пожелает

Итти домой при свете светляков,

Кто пенья жаворонков не дождется

И не увидит пурпура ланит

Невесты нежной, ставшею супругой, —

Того завистником я назову:

Триумф блаженства моего и счастья

Он разделить со мной не захотел.

Де-Сильва

Заздравным кубкам подождать придется, —

Еще священный не свершен обряд.

Иохаи

Летите же, минуты, поскорей!

Что ж медлите вы, стрелки часовые?

Ты, время, стань свистящею стрелой!

Но вот Юдифь! Смотрите же, де-Сильва!

Молчите вы? Из сердца крик не рвется

При виде той, которая затмила

Своею лучезарной красотой

Сиянье украшений самоцветных?

Де-Сильва

Ну, если вам в припадке красноречья

Так трудно счастье ваше воспевать,

То что же может выразить мой лепет?

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Новые гости появляются на сцене; затем Юдифь в белом венчальном платье, ее ведет под-руку Манассе, последним входит слуга.

Иохаи

Вы сердитесь? Но посмотрите сами!

Украсит ли столь празднично себя

Та женщина, что плачет неутешно?

Де-Сильва

Невесту ведь другие наряжают.

Юдифь

Добро пожаловать, друзья! (К Иохаи.) Итак,

Как это обусловлено, бумаги

И договор подписаны уже?

Иохаи

Не будьте так жестоки, выдавая,

Чем счастье я свое завоевал!

Юдифь

Вы так же подтверждаете, отец,

Что снова стали тем, чем были прежде?

Манассе

Да, снова я — Манассе Вандерстратен.

Юдифь

Вновь наслаждаться счастием, отец,

Вы сможете как некогда, скажите?

Манассе

О, успокойся же, мое дитя!

Своею жертвой ты мне все вернула,

Стыжусь теперь я счастья своего!

Юдифь

Ну, хорошо!!. Идем…

(Делает несколько шагов, шатается.)

Манассе

Дитя!

Иохаи

Вам дурно?

Де-Сильва

Хоть на мгновенье дайте ей покой!

Я провожу ее до алтаря.

Уйдите все! (Юдифи)

Присядьте на минуту.

Все уходят, кроме Юдифи и де-Сильвы.

Юдифь

Не здесь!.. Не здесь!.. Вон… призрак… на скамье..

Вы видите?.. Он мертвеца бледнее…

Де-Сильва

Пустое!.. бред…

Юдифь

Нет, правда это! Правда!

Смотрите… он недвижен… он сидит…

Де-Сильва

Недвижим взгляд ваш пристальный и только!

О, вспомните достоинство свое!

Своим поступком вы должны гордиться!..

Юдифь

Видали ль гордость вы в слезах, де-Сильва?

Де-Сильва

У тех, кого сжигает нетерпенье…

Вам все известно?

Юдифь

Все и ничего.

Де-Сильва

Страницу эту в жизни зачеркните!

Мы целый день известий не имели.

На кладбище, где мать его лежит,

Хотел покончить он самоубийством, —

Его прогнали сторожа, и он,

Как говорят, направился оттуда

К своей сестре Рахиль Спиноза, там

Он Баруха, ее сынишку, учит

По-гречески. Так, проклятый вдвойне,

Блуждает неприкаянный изгнанник.

Коль мыслит он еще, то сознает,

Что мщеньем низким он себя унизил.

Юдифь

Ах, если б мне увидеть эту месть,

То мщенье, о котором я взываю,

И к аду, и к судьбе, и к небесам!

Ведь от того, кого мы любим крепко,

И месть сладка!

Де-Сильва

За что же мстить он может?

За спесь Бен-Иохаи, толстосуму?

Иль дочери за жертву для отца?

Иль за три дня борьбы ужасной с долгом?

Люблю тебя я за поступок твой,

Рожденный детской чистотою сердца.

Ты дочь моей сестры! И ты должна

Спасти отца от гибели и горя.

Юдифь (задумчиво)

Когда скончалась мать моя, скажите,

Как вел себя, что делал мой отец?

Де-Сильва

Оставь, Юдифь! Что было — то прошло.

Юдифь

Как он потерю эту перенес?

Де-Сильва

Твоя родная мать — Инес де-Сильва!

И в честь ее здесь памятник стоит.

Юдифь

Одеты мрамором — молчат страданья!

Еще скажите: брат мой старший Перэс,

Давным-давно умерший в раннем детстве…

Де-Сильва

Ну, что ты все о прошлом говоришь!

Чем для Манассе был твой брат умерший,

Прочти вон там (указывая в сад) на мраморной колонне.

Юдифь

Прощайте же, де-Сильва!

Де-Сильва

Что с тобой?

Ты изменилась… побледнела… спазма

Сжимает грудь твою. (Кричит.) Воды скорей!

О, всемогущий! Что с тобой?

Юдифь

Прошло.

Де-Сильва

Венчанье ваше нужно отложить!

Тебя покинут силы.

Юдифь (слуге)

Вот сюда!

(Смотрит пристально на поставленную воду, затем:)

Де-Сильва, руку! К алтарю ведите!

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Входит Уриель, в сопровождении Баруха Спинозы, который держит в руках цветы.

Барух

Давным-давно я с вами не ходил

В прекрасный этот парк… А здесь сегодня

Какое-то большое торжество.

(Отходит в сторону, оставив Уриеля одного.)

Уриель

Она! В венчальном платье! Тот же рабби,

Кем проклят я, благословит ее.

О, если бы вмешаться мне и руку,

Что проклята, поднять над алтарем!

Нет гнева на нее; она свершила,

Все то, что некогда свершил я сам.

Я Иохаи звал на поединок,

Но жалкий трус перчатку возвратил:

Ведь мы — не португальские гидальго —

Гласил его насмешливый ответ.

Барух

(возвращается назад с цветами)

Мне говорила мама, что для вас

Опаснее других вот это место.

Вы избегать его должны, а мы

Как раз сюда и забрели, мечтая.

Уриель

(все еще сам с собой)

Ведь мы не португальские гидальго!

О, нет! Душепродавцы мы! Плуты!

Червонцами набитые кули!

Барух

Когда с собой вы, дядя, говорите,

То верно думаете в этот миг?

Давайте с вами заключим союз.

Вы спросите, а я отвечу вам. (Смеется.)

Я мастер отвечать! Но не хватает

Вопросов мне, другим — наоборот!

Уриель

Не размышляй, дитя! Спи, как цветок,

Что расцветает в красоте беспечной

Без мыслей о создателе своем.

Пускай твой дух волнуется, как море,

Стремится вдаль от шумных берегов

В свободные и гордые просторы,

Где нет вопросов палачей-людей:

Кто ты — еврей, христианин иль турок,

Ты нидерландец или португалец,

Народу верен ты иль королю,

Народовластию или тирану?

Будь глух, дитя, к таким вопросам! Пусть

Ответ на них в твоей груди таится.

Барух

Сюда идут. Могу ли взять цветы

Для матери?

Уриель

Брось лучше их, Спиноза!

Они увяли. А тебе пора

Итти домой!

Барух

А вы, мой милый дядя?

Уриель

Спустилась ночь. Иди, мой сын! Привет

Всем передай.

Барух

На праздник остаетесь?

Уриель

Быть может… Да хранит тебя господь!

Иди! А я потом приду.

Барух

Цветы

Я брошу здесь. Они уже завяли.

А знаете, как различаю я,

Цветы, что на стебле и что увяли?

Те — верно — мысли, эти же — понятья!

В тех — мысль творца, в них мыслит он, а здесь —

Лишь представление людей о вещи.

И разница ведь только в аромате,

Да в свежести их красок, в бытии;

Вот и творца я называю жизнью

И бытием. Увядшие цветы

Ведь даже не цветы: одно понятье

Еще имеет ценность в них, а так

Они — ничто, пускай умрут спокойно.

(Выпускает цветы из рук.)

Ну, — смейтесь же! Ведь вы всегда смеетесь,

Как только размышлять я начинаю.

Что ж нынче вы серьезны? Поскорее

К нам приходите! Ведь еще успеем

По-гречески мы с вами почитать.

(Уходит.)

Уриель

(Глядя на цветы и провожая взглядом уходящего мальчика)

Они — ничто, пускай умрут спокойно!

На лбу твоем уже горит печать,

И размышлений и страданий горьких…

Отраву пил я из цветов таких.

О, смерть — конец бесспорный всех расчетов.

О, смерть — итог всех чисел! Иохаи!

Ловец сердец, гидальго барыша!

(Вынимает пистолет.)

Дай вексель твой! Срок платежа сегодня!

(Прицеливается в глубину сцены.)

Будь недвижим, как был и я — в пыли,

Тобою попираемый когда-то.

Так не моргай же, Крез! Лишь вздох один…

Еще один… душепродавец… А!

(Опускает пистолет.)

Они меняют кольца… Отреченья

Напрасны здесь и мщенье ни к чему!

Не нужно думать! И хотя б мой разум

Теперь окреп — моя рука слаба.

Я, как цветок увядший — лишь понятье;

Моя — лишь в этом ценность. Я — ничто!

Я умереть теперь могу спокойно.

Уходит.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Манассе, де-Сильва, гости. Затем Юдифь, Иохаи, Сантос, позднее Уриель.

Юдифь

Одну меня оставьте на мгновенье!

Я новизной потрясена, хочу

Собраться с силами… прошу, уйдите!

Иохаи

Что ж, первое желание жены

Исполню я, хотя и … неохотно.

(К остальным.)

Прошу за мной, почтенные друзья!

Уединение моей жене

Всегда приятно, и имеет право

Оно ей первым — счастья пожелать.

(Уходит направо к гостям.)

Юдифь

Отец найдет, бесспорно, утешенье —

Как говорил де-Сильва… В добрый час!

Ведь памятник ему меня заменит.

Уриель (входит)

Юдифь! Вы здесь? Увидеть должен я

Хотя бы раз супругу Иохаи…

Юдифь (опускаясь на скамейку)

Я здесь!

Уриель

Вы отпустили бы меня,

Когда б теперь я пожелал уехать!

Смотри, Юдифь! Твой друг перед тобой,

Поруганный, растоптанный, сожженный…

Он смешан с грязью, обращен в ничто!

Где ж сила гордая твоей любви,

Которая ничтожного меня

Взнесла на облака и в пламя ввергла?

Что делать нам? Скажи же мне, Юдифь!

Куда теперь направимся мы оба?

Юдифь

Прости меня, что я страданья  наши

Осмелюсь сравнивать: кого из нас

Считаешь ты несчастнее?

Уриель

Недаром

Была страшна мне женщины любовь!

Всегда звучат в моих ушах слова,

Которые ты крикнула раввину.

О, как жестоко все переменилось!

Юдифь

Ты мне прощаешь, друг?

Уриель

Простить? Тебя?

Уверен я — ты не могла иначе…

О, если б сам я по-иному мог!..

Себя презреть, себя возненавидеть —

Мученья тяжкие!

Юдифь

Забудь о них!

И в мир ступай с отважным упованьем,

Чтоб истину свою вещать, герой!

Уриель

Но кто теперь захочет мне поверить?

Кто путь прямой покинул с первых дней. —

Пусть даже камень в хлеб он превратит, —

Доверья нет ему. Ведь человек

Всю силу убеждения теряет,

От убеждений отступив хоть раз.

Юдифь

Душою не криви! Ты знать обязан:

Природа нас и нравы создают!

Кем были б мы, когда бы ни мученьям,

Ни жалобе, ни боли не могли Мы внять душой? Ты думаешь:

«с презреньем?»

О, нет, мой друг! Отважным будь всегда!

К победам духа поспеши скорее,

К свободному и подлинному «Я»!

Прощай! Сюда идут…

Уриель

Ты побледнела…

Юдифь

Прости!

Уриель

Но что с тобой, Юдифь? Твой вид…

Юдифь

Иди! О, не смотри! Быть может, скоро…

Ты обо мне услышишь!

Уриель

Здесь — бокал?

Зачем? Юдифь… какое подозренье!..

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Манассе, де-Сильва и часть гостей возвращаются. Затем Иохаи, Сантос и остальные гости.

Манассе

Где дочь моя?

Сантос

Акоста здесь?

Уриель

Взгляните, Де-Сильва, на племянницу свою.

Манассе

Но, что с тобою? Что, дитя, случилось?

Ты чувствуешь себя…

Юдифь

Легко! Легко!

Манассе

О, помогите ж ей! Скорее! Боже!

Что? Холодна?

Де-Сильва

Как мрамор ваш! Богач,

Ты нищим стал, утратив дочь…

Манассе

Утратив?

Уриель (про себя)

Вот яд из вянущих моих цветов!

Входят Иохаи и Сантос в сопровождении остальных гостей.

Иохаи

Итак, за ужин! Начинайте праздник!

Прошу друзья! Как? Что? Юдифь?

Уриель

Смотри сюда, барышник и жених,

На векселя выменивавший сердце,

В день платежа обманутый! Смотри!

Ну, подойди, попри меня пятою.

Вот здесь… хоть раз… пред этим алтарем!

(Опускается к ногам Юдифи.)

Иохаи (уничтоженный, про себя)

На трупе я женился!

Манассе (Де-Сильве)

Помогите!

Де-Сильва

Мое искусство здесь бесплодно! Поздно!

Как ты поверить мог, что та душа,

Которую ты пестовал так нежно,

Могла не знать, что значит долг любви?

Отец спасен, но только так… смотри!

(Снимает брачный венок с головы.)

Юдифь (к Акосте)

Ах, мир иной я видела в мечтах,

Манила жизнь надеждою прекрасной…

Цвела одна недолгая весна,

И аромат цветов едва повеял,

Но так пленительно, мой милый друг,

Что даже в смертный час он наполняет

Меня блаженством! Что ж, прощай, отец!

Забудь скорей любви высокой жертву!

(Протягивает венок Акосте.)

Возьми, избранник мой, венок… он твой!

(Умирает.)

Уриель

(плача, прижимает венок к губам, вкладывает его в руку Юдифи, затем встает)

Манассе! Саркофаги и колонны

Вы любите, и скульптора рука

Вам утешенье, верно, принесет,

Когда вот здесь, в тени плакучих ив,

Вы похороните свое дитя, Манассе!

Позвольте же и мне найти покой

Вблизи нее. Мне не найти могилы

Ни у евреев, ни у христиан!

Я тот, кто умирает при дороге.

Однажды — я надеюсь, — кто-нибудь

Увидя мой могильный камень, окажет:

«Лежит здесь прах уставшего скитальца,

За истиной в обетованный край

Он долго брел и не нашел ее.

Но в смертный час, пред взором помутневшим

Вдруг розовое облако любви

Проплыло и растаяло».

(Указывает на Юдифь.)

Смотрите,

На что способна верная любовь!

Весь этот мир ошибок и сомнений,

Преследований глупых и безумств

Оставлю я! Так громоздите камни

На сердце тех, кто так же, как и я,

Желает видеть божий лик и прямо

Ему в глаза дерзает заглянуть,

Не требуя предстательства раввинов.

Свой груз влачить я дальше не могу.

Из солнцезарной глубины столетий

Прийдет тот час, когда на языке

Не римлян, не евреев и не греков,

А истины свободной — возгласят:

«Был тесен мир для поприща его

Для пламени такого воздух душен…

Он этот мир покинуть должен был!»

Вы победили, и штандарт победы

Пусть водрузится здесь невдалеке!

То место — тень плакучих ив, Манассе,

Мой гений, ты пойдешь за ней! А вы

Останьтесь здесь. Я покажу вам место

Где вам дана победа, — мне — покой!

Уходит, через несколько секунд раздается выстрел.

Общее замешательство.

Сантос

(появляясь с той стороны, куда ушел Уриель)

Две жертвы пали, — вера побеждает!

Сильва

Не будем лучше, Сантос, нарушать,

Торжественности страшного мгновенья!

Здесь жертвы веры, что презреть смогла

Наш мир земной. Послушайте, де-Сантос,

Не нам судьею быть — убийцы мы!

Провозглашать идите же скорее

Смирение и кротость и любовь!

Теряют блеск старинные святыни.

О вере вы привыкли толковать…

Но что такое истинная вера?

Мы искренно уверовать должны

Во что хотим мы верить. Побеждает

Не то, что носим мы в своей душе,

А только то, как это в ней мы носим.

Занавес

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Среди многочисленных произведений Карла Гудкова трагедия «Уриель Акоста» является почти единственным, пережившим автора: в то время как десятки его романов, драм, комедий и критических работ давным-давно забыты, «Уриель Акоста» и поныне переиздается, читается и ставится на сцене. Это в значительной степени объясняется темой трагедии; но и в художественном отношении эта вещь весьма ценна, представляя собой лучшее в драматургии не только Гуцкова, но и всей «Молодой Германии».

Расцвет драматургической деятельности Гуцкова относится к 1839–1849 годам. Ей предшествовали длительные занятия публицистикой и критикой и появление в печати целого ряда романов. Первые драматические опыты Гуцкова («Нерон», «Марино Фалиери», «Гамлет в Виттенберге») относятся, правда, к 30-м годам XIX столетия, но они еще мало самостоятельны и художественного значения не имеют.

В 1830–40 годах Карл Гуцков (1811–1878) играл видную роль в литературной и общественной жизни своей родины, как наиболее выдающийся из писателей «Молодой Германии». Он родился в семье берлинского ремесленника, сделавшегося придворным слугой. Гудков окончил Берлинский университет, где слушал лекции Гегеля. Сперва он находился под влиянием студенческого движения буршеншафтов, но во время Июльской революции во Франции и ее отзвуков в Германии он начал все больше отходить от путаных национально-романтических буршеншафтских идей и примкнул, в конце концов, к радикально-политическому течению в литературе. Эта эволюция Гуцкова в 1831–1835 годах ярче всего вскрывается в его критических и публицистических работах этих лет, написанных на юге Германии, где происходила ожесточенная социальная борьба. Вначале, когда националистически-романтический и либерально-демократический лагери еще не были четко отделены друг от друга, Гуцков работал совместно с известным критиком Вольфгангом Менцелем и сотрудничал в его «Литературном листке» (1832–1834); но по мере того как оппозиционное общественное и литературное движение диференцировалось на «почвенников» французоедов и на либеральных демократов, защищавших идеи французской революции (хотя и очень половинчато и компромиссно), Гуцков стал одним из глашатаев буржуазных лозунгов свободы печати, совести, слова, союзов, эмансипации женщин и т. д. В «Мага Гура, история одного бога» (1833) он критикует церковно-религиозные верования, а в нашумевшем своем романе «Валли сомневающаяся» (1835) проповедует эмансипацию плоти и свободную любовь в духе сен-симонистов и Жорж-Занд. Именно к этим годам относятся наиболее радикальные высказывания Гуцкова о государстве и обществе. Но когда он, вместе с другими представителями молодой литературы, приступил в 1835 году для пропаганды своих идей к организации и изданию журнала «Немецкое обозрение», то Вольфгангу Менцелю, объявившему роман «Валли сомневающаяся» антиморальным и антинациональным произведением, посягающим на основы государства и христианства, удалось натравить на «Молодую Германию» германские реакционные правительства: постановлением от 10 декабря 1835 года германский союзный сейм запретил все вещи этого направления (даже еще не написанные), а Гуцков был посажен на три месяца в тюрьму.

В философских и публицистических работах, написанных в тюрьме и направленных в значительной степени против учения Гегеля, Гуцков уже менее радикален и фактически приходит к тому расплывчатому умеренному либерализму, который характерен для его дальнейшего творчества. В своем тюремном дневнике он резко отмежевывается от якобинцев и от всякой насильственной революции. По мнению Гуцкова, сформулированному несколько позднее, «можно лишь улучшать старое, перепахивать, удобрять невозделанную пашню, получать плод, но почва должна быть налицо». Но примиряясь с существующим общественным строем, Гуцков продолжает критиковать с позиций либерального бюргерства дворянство, абсолютизм, церковный догматизм, мистицизм, реакционный романтизм и т. д. После выхода из тюрьмы он оказался во главе «Молодой Германии»; сперва он издавал «Франкфуртскую биржевую газету», а когда в начале 1837 года она прекратила свое существование, Гудков превратил приложение к ней «Телеграф» в самостоятельный журнал, издание которого с 1838 года перешло к известной до мартовской революции 1848 года фирме «Гофман и Кампе» в Гамбурге. Годы редактирования (1838–1842) этого журнала и его гамбургский период представляют апогеи славы и литературной деятельности Гуцкова, ему удалось объединить вокруг журнала много талантливых литераторов (в их числе был и молодой Фридрих Энгельс). Но Гуцков не понял эволюции революционной мысли в Германии 1840 годов: он отклонил младогегельянское движение и резко выступил против научного коммунизма, сочувствуя одно время (1843) ремесленному коммунизму Вейтлинга; вскоре после этого он полностью отошел от общественной деятельности.

Расплывчатые буржуазно-либеральные идеи писателей «Молодой Германии», сыгравшие известную политическую роль в общественной жизни Германии в 1830 годах, к началу 1840 годов все более вырождались; многочисленные споры, возникавшие в среде младогерманцев, превратились в беспринципную литературную склоку. Энгельс дал в 1842 году следующую картину разложения этого литературного направления: «„Молодая Германия“ вырвалась из смуты бурной эпохи, но сама осталась одержимою этой смутностью. Идеи, бродившие тогда в головах в неразвитой и неясной форме и осознанные позже лишь с помощью философии, были использованы младогерманцами для игры фантазии. Этим объясняется неопределенность и смешение понятий, господствовавшие среди самих младогерманцев… Фантастическая форма, в которой пропагандировались эти воззрения, могла лишь способствовать усилению смуты. Внешним блеском младогерманских произведений, их остроумным, пикантным, живым стилем, таинственной мистикой, которою облекались главные лозунги, вызванным ими вырождением критики и оживлением беллетристики они вскоре привлекли к себе младших писателей en masse, и через короткое время у каждого из них, кроме Винбарга, образовался свой двор… Принципы исчезли, все дело свелось к личности… Где бы ни появлялся новый писатель, ему приставляли к груди пистолет и требовали безусловного подчинения. Всякий предъявлял претензию на роль единственного литературного идола. Да не будет у тебя других богов, кроме меня! Малейшая критика вызывала смертельную вражду. Таким образом, это направление потеряло всякое идейное содержание, какое еще сохранило, и погрязло в омуте скандала…»^[2].

В этот период кризиса и разложения «Молодой Германии», как литературного направления, Гуцков и перешел к драме и в этой области он, перед своим окончательным примирением с существующим обществом, создал еще несколько значительных произведений. Они, правда, не достигают революционной силы драм Георга Бюхнера; но все же резко возвышаются над бездарными мещанскими комедиями и многочисленными «трагедиями рока» эпигонов-романтиков в 1820–30 годах. Новизна и сила драматических произведений Гуцкова состояли в том, что в них ставились животрепещущие вопросы современности. Еще главный теоретик «Молодой Германии» Людольф Винбарг предъявил новой драме три требования: народность, актуальность и национальное содержание. Из этих трех требований Гуцков делал особое ударение на втором, то есть на современности тематики и ее трактовке.

Так как нашей целью является характеристика основной и лучшей драмы Гуцкова «Уриель Акоста», то нам нет надобности в перечислении и анализе всех предшествующих пьес автора: мы остановимся вкратце лишь на двух важнейших из них — на так называемых «литературных драмах», предшественницах «Уриель Акоста». Мы имеем в виду «Ричард Сэвэдж» и «Прообраз Тартюфа». В обеих этих драмах Гуцков, как и в «Уриель Акоста» изображает трагедию передовой для своего времени личности, вступившей в борьбу с предрассудками и реакционными воззрениями (литературными, политическими и философскими). Во всех трех драмах автор пытается использовать сцену как место пропаганды младогерманских либерально-буржуазных идей, превращая их носителей (писателей Сэвэджа и Мольера и мыслителя Акоста) в какие-то надвременные, вечные образы благородных протестантов.

Первая из этих драм «Ричард Сэвэдж» (1839) посвящена английскому поэту начала XVIII века, автору известных в свое время стихотворений и пьес. Ричард Сэвэдж — незаконнорожденный сын не признающей его аристократки. Вся жизнь поэта — борьба за признание его матерью, борьба против общественных предрассудков, но борьба эта безуспешна. Он попадает в тюрьму, где и умирает.

Во внешнем построении драмы Гуцков следовал биографии Ричарда Сэвэджа, данной в известной книге Самуэля Джонсона, посвященной этому поэту; но исторические данные служили Гуцкову только канвой: на основе ее он подверг личность поэта значительным и принципиальным изменениям — как это, впрочем, имеет место во всех историко-литературных и исторических драмах Гудкова. Ричард превращен в проповедника младогерманских либеральных идей, он чувствителен, исполнен мировой скорби и мало активен. Лишь местами он возвышается до резких осуждений общественной лжи буржуазно-аристократической Англии, например, в четвертой сцене четвертого действия, когда он говорит: «должен наступить день, когда люди будут видеть друг друга насквозь, как будто бы тела их из хрусталя, и всякая хитрость, всякая ложь, всякое насилие, как на словом, так и в помыслах, рассыпается, как пена».

Очень много для понимания того, как Гудков определяет роль литературы и искусства в обществе, дает другой герой пьесы, английский писатель того же времени, Ричард Стиль. Уже Сэвэдж изображен бунтарем против «неестественности» придворных классицистов, показан как сторонник шекспировской правдивости и естественности. Ричард Стиль же, пользующийся особенным сочувствием автора, выступает в качестве поборника буржуазно-либеральных свобод; причем не случайно Гуцков выбирает глашатаем своих воззрений именно компромиссного Ситля с его вечным расшаркиванием в сторону «золотой середины». Младогерманский либерал старался найти себе предшественников в истории. Это не значит, что в драме совершенно нет критики; борясь против испорченности дворянства, Стиль в то же время прекрасно понимает, что и новый буржуазный мир не правдив и он с горечью в сердце убеждается в невозможности чистой истины. Когда ему приходится выступать против матери Сэвэджа, он видит, «что в этом мире немыслима правда, за которой не скрывалась бы, пусть минимальная, эгоистическая заинтересованность». В тех случаях, где характеризуется испорченность дворянского общества (родственники матери Сэвэджа и т. д.), автор дает иногда резкую критику его, противопоставляя естественность и правдивость неестественности и предрассудкам. Гуцков видел — хотя бы на примере «Чаттертона» Альфреда де Виньи, или на трагической судьбе Шелли, Бюхнера и Граббе — какова участь поэта в буржуазно-дворянском обществе. Но беда его в том, что он у этих поэтов, затравленных реакционным обществом, видит лишь моральную борьбу «природы» против лжи. В конце драмы Стиль обращается к публике со словами: «Времена и нравы, взгляните на ваши жертвы! Да разорвутся оковы всякого предрассудка, пусть полнее вздохнет грудь и бодрее забьются сердца, пусть суета мира с его холодной просвещенностью и рабскими законами не заглушает голоса природы, могущей дать ответ грозным предчувствиям».

В начале 1840 годов Гуцков написал несколько драм и комедий, не имевших, однако, успеха («Вернер», «Графиня Эстер», «Паткуль», «Пугачев», «Школа богачей» и другие). Неудача этих пьес совпадает с кризисом творческого пути их автора. В 1843 году он выпустил историческую комедию «Косица и меч». Центр тяжести здесь перенесен на искусственную интригу и завязку, как у французского драматурга Скриба. Но эта попытка также не удалась, и в следующем году Гуцков возвращается вновь к «литературным драмам» и опубликовывает крупную историческую пьесу «Прообраз Тартюфа» (1844), в которой показана борьба Мольера вокруг постановки его известной комедии. В этой пьесе значительно больше конкретного захватывающего материала, чем в «Ричарде Сэвэдже». Столкновения драматурга XVII века с поповщиной, цензурой, абсолютизмом и т. д. не утратили актуальности и в эпоху «Молодой Германии». Пьеса изобилует намеками на современную Гуцкову жизнь (романтическая реакция Фридриха Вильгельма IV, усиление цензуры, запрещение оппозиционной литературы и т. п.). Гуцков правильно трактует образ Тартюфа, давая его не только в семейном, но и гораздо шире — в государственно-политическом плане. Борьба Мольера за постановку комедии завершается его победой. И тем не менее Гуцков заканчивает свою пьесу пессимистически: Тартюф превращен в образ, который вечно будет существовать на земле.

Мы остановились на «Ричарде Сэвэдже» и «Прообразе Тартюфа» потому, что они по своей идейной направленности и по форме своего построения являются непосредственными предшественниками трагедии «Уриель Акоста», написанной в 1846 и изданной в 1847 годах. Она представляет собою драматическую переработку новеллы Гуцкова под заглавием «Амстердамский саддукей».

Главным героем трагедии является, как и в названных пьесах, историческая личность — именно мыслитель XVII века Уриель Акоста (правильнее Дакоста)^[3]. Он родился в 1580–85 годах в Португалии и умер в 1640 году в Амстердаме. Отец его, Бента Дакоста принадлежал к зажиточному еврейскому роду, получившему дворянство и перешедшему в католичество. Предки Уриэля Акосты в течение целого ряда столетий жили на Пиренейском полуострове. После вытеснения оттуда мавров начались сильные преследования евреев, а в 1492 году был издан эдикт о безусловном изгнании тех, кто не примет католичества.

Началось массовое насильственное крещение евреев (получивших название «марранов»). Эти марраны и потомки их продолжали находиться под наблюдением инквизиции, подозревавшей их в тайном сочувствии иудаизму. В связи с этими гонениями в XVI и XVII веках очень усилилась эмиграция марранов из Испании и Португалии, главным образом, в Нидерланды, где они, особенно после нидерландской революции, пользовались довольно широкой свободой. Сюда, в Нидерланды (Амстердам) в XVII веке эмигрировало и семейство Мигуэля Спинозы и Уриеля Акосты.

В Амстердаме еврейская община пользовалась широким самоуправлением. Все вопросы религии решали раввины, и их постановления были строго обязательны для всех членов общины. Но сама еврейская община Амстердама по своему культурному уровню и социальному составу была далеко не однородной. Выходцы из Испании и Португалии (марраны), которые теперь отбросили навязанное им католичество и перешли в иудейство, обладали богатой культурой южноевропейского Ренессанса, знали романские (и часто латинский) языки и, наоборот, не знали еврейского языка и не соблюдали строгого ритуала восточных переселенцев (ашкенази). Бывшие марраны (которые теперь назывались сефарди) составляли преимущественно богатый патрициат, в то время как раввинат по преимуществу вербовался из ашкенази. В трагедии Гуцкова типичным представителем патриция — сефарди является отец Юдифи, Манассе, а фанатиками раввинами — Сантос и Бен-Акиба.

Уриель Акоста до переселения с семьей в Амстердам учился в Коимбрском университете в Португалии; по окончании его в 1608 году у него усилились религиозные сомнения, и между 1612 и 1616 годами он тайно уехал с матерью, четырьмя братьями и сестрой в Амстердам, где перешел в иудейство. Один из братьев его скоро сделался совладельцем банка в Гамбурге, куда Уриель Акоста временно переехал; здесь им был выпущен первый его памфлет против «преданий» в еврейской религии. Затем, около 1623 года, он написал книгу против загробной жизни и бессмертия души. Так как эта книга являлась вызовом раввинам и всем верующим, то по поручению раввина против нее выступил Самуэль Дасильва (также изображенный в трагедии Гуцкова), и на основании этого ответа Акоста был подвергнут торжественному отлучению.

Приблизительно через десять лет, в 1633 году, Акоста предпринял шаги к внешнему примирению с синагогой, хотя по своим убеждениям он оставался деистом и утверждал смертность души. Но необходимо иметь в виду, как тяжело было общественное положение отлученного: его родные братья присвоили себе его средства, расстроили предполагавшийся его второй брак и т. д. Уриелю Акосте было поставлено раввинами условие: отречься от всего написанного, подвергнуться бичеванию, лечь на пороге синагоги, чтобы все переступали через его тело, а если он на все это не согласен, то ему предстоит подвергнуться так называемому великому отлучению: Акоста все же не пошел на эти унижения. Тогда началась отвратительная травля Акосты: от него с ужасом отвернулись все родные, его оплевывали на улице, против него было написано множество памфлетов и т. д. Не выдержав общественного бойкота и совершенного одиночества, он, в конце концов, вынужден был согласиться на унизительные условия отречения: его силы были уже надломлены и он вскоре после этого покончил с собой.

Уриэль Акоста описал свою судьбу в единственно дошедшей до нас книге — в автобиографии «Пример человеческой жизни»^[4]. Из нее Гуцков, повидимому, и почерпнул сведения для своей трагедии (ряд фактов, установленных лишь позднее, Гуцков не мог еще знать). Как обычно, он сохраняет основную историческую и биографическую канву, но многое и изменяет, создает вымышленные образы и, как обычно, превращает своего главного героя в вечный образ протестанта, ставя его как бы над временем и пространством. Кроме того (и это относится в равной степени и к «Ричарду Сэвэджу» и «Прообразу Тартюфа») в целях концентрации драматического действия автор объединяет события и биографические факты, разделенные иногда десятилетиями друг от друга. В данной трагедии он изображает как одновременное: отлучение Акосты от синагоги, намерение его вступить в брак, попытки отречения и самоубийство и относит все эти события к гораздо более раннему возрасту своего героя.

Мы начали свое послесловие с того, что назвали «Уриель Акоста» вершиной драматургического творчества Гуцкова и «Молодой Германии». И действительно, протест против поповщины, против удушения всякой свободной мысли, всякого движения вперед, против церковно-религиозных преград, против мракобесия и ханжества — достигает здесь местами подлинного пафоса. Сцены унизительной процедуры отречения, отвратительные торгашеские махинации, прикрывающиеся под маской ортодоксии, пламенный взрыв негодования у бунтаря Акоста — свидетельствуют о значительном драматическом таланте автора. Причем Гуцков здесь в значительной степени использовал классическую немецкую драму, в частности Шиллера: «Уриель Акоста» напоминает «Дон-Карлоса» не только своими ямбами, но и своим пафосом, отличающимся положительными и отрицательными чертами пафоса маркиза Позы. Гуцков в этой трагедии сумел отделаться от искусственных ситуаций Скриба, который оказывал влияние на некоторые его пьесы, и обратился к классическим образцам: это поднимает «Уриэля Акоста», несмотря на все недостатки этой вещи, высоко над мещанской посредственностью, заполнившей — если не считать Бюхнера, Граббе и Геббеля, произведения которых почти что не ставились — немецкую сцену.

В «Прообразе Тартюфа» Гуцков изобразил героя мольеровской комедии как вечного носителя лжи, интриги и обмана. Уриэль Акоста также превращен, с одной стороны, как мы уже говорили, в вечного надисторического протестанта, с другой же стороны, в рупор идей младогерманцев с их требованиями свободы совести. Столкновение Уриеля Акосты, олицетворения этой свободы совести, с Бен-Акиба, олицетворением вековых традиций («все уже бывало»), мыслится Гуцковым как неизбежное для всех времен противоречие. Акоста выбывает из строя, он не выдержал гнета преданий и предрассудков, но он подготовил себе смену в лице Спинозы, который появляется в конце трагедии в качестве его ученика. В ранней новелле об Уриеле Акосте в «Амстердамском саддукее» Спиноза изображен как будущий мститель за своего учителя. «Невинный мальчик, — говорит здесь Акоста, — ты не знаешь еще ничего об ужасах этого мира, и раздавленный, доведенный преследованиями до безумия человек носит тебя на руках!.. Пообещай отомстить за меня, когда дух твой возвысится, постучись в жилище бога и допытайся, почему он наказывает тех, кто любит его тайну». Впоследствии, в трагедии, Гуцков изменил эту трактовку образа Спинозы в соответствии с общей его концепцией о своеобразном вечном круговороте борьбы новых идей с преданиями и предрассудками.

В обобщающей критической статье о «Молодой Германии» в 1842 году молодой Энгельс писал о Гуцкове: «Гуцков — самый ясный, самый вразумительный; он написал больше всех и, наряду с Винбаргом, дал самые определенные образы своего мировоззрения. Однако, если он хочет остаться на поприще драматургии, ему следует позаботиться о выборе лучшего и более идейного материала, чем до сих пор, и исходить не из модернизованного, а из истинного духа современности. Мы требуем большего идейного содержания, чем в либеральных фразах Паткуля или в мягкой чувствительности Вернера»^[5]. Дальнейшая эволюция Гуцкова, особенно после «Уриель Акоста», показывает, что он не только не сумел перешагнуть через «либеральные фазы», которые так обильно расточают его герои, но даже до наступления революции 1848 года успел примириться с существующим обществом: в 1848 году он назначается драматургом дрезденского придворного театра с обязательством писать ежегодно по две пьесы; здесь он работал до 1849 года. Но все пьесы, написанные «придворным драматургом» Гуцковым, стоят на чрезвычайно низком идейном и художественном уровне. В 1850 годах он выпустил еще несколько романов, где проявляет себя противником рабочего движения, социализма и коммунизма. И бывший создатель образа великого бунтаря Уриеля Акосты теперь примиряется с церковной ортодоксией.

Ф. Шиллер

ЧИТАТЕЛЬ! Сообщите свой отзыв об этой книге, указав ваш возраст, профессию, адрес и где работаете по адресу: Москва, Центр, Ул. 25 Октября (быв. Никольская), д. 10/2. Государственное издательство «Художественная литература». Массовый сектор

Оригинальный размер: 12 х 17 см