РОМАHЪ

ПЕРЕВОДЪ АЛЕКСАНДРА СТРУГОВЩИКОВА.

КНИГА ПЕРВАЯ

Всё, что можно было узнать о происшествіи съ бѣднымъ Вертеромъ, всё это я старательно собралъ и предлагаю вамъ теперь и знаю, что вы мнѣ скажете спасибо за то. Вы не сможете отказать въ вашей любви, въ вашемъ уваженіи его сердцу, его характеру, какъ не откажете въ слезѣ его участи. Скорбящій, какъ онъ скорбѣлъ, почерпни утѣшеніе въ его страданіяхъ, въ его борьбахъ -- и пусть будетъ эта книжечка твоимъ другомъ, если по прихоти судьбы или по своей винѣ не имѣешь лучшаго.

4 мая.

Какъ я радъ, что я уѣхалъ! Скажи, мой милый, что же послѣ этого сердце человѣка? Оставить тебя, котораго такъ люблю, съ кѣмъ не разставался ещё -- и радоваться! Но мнѣ ты простишь: развѣ всѣ мои прочія связи не были враждебны мнѣ? Онѣ запутали моё сердце. Бѣдная Элеонора! А можно ли обвинять меня, виноватъ ли я, что въ ней развивалась пагубная страсть, между тѣмъ какъ игривая прелесть ея сестры доставляла мнѣ пріятное развлеченіе? И, однако, совершенно ли безукоризненъ я? не питалъ я развѣ ея ощущеній? не я ли восхищался малюткою? не я ли радовался живымъ, непритворнымъ проявленіямъ ея натуры, заставлявшимъ насъ часто смѣяться, тогда-какъ онѣ вовсе не были смѣшны? не я ли... Но что же за созданье человѣкъ, если самъ же можетъ обвинять себя во всёмъ!

Обѣщаю тебѣ, добрый другъ, исправиться. Не буду такъ часто тревожить себя укоризнами, какъ я это дѣлалъ прежде: буду пользоваться настоящимъ, а прошлое предоставлю прошедшему. Ты правъ: люди были бы менѣе несчастливы, если бъ -- и зачѣмъ они такъ созданы! -- не насиловали своихъ мрачныхъ мыслей о прошедшемъ, а лучше были бы менѣе равнодушны къ настоящему.

Будь такъ добръ, скажи матушкѣ, что дѣломъ ея займусь какъ слѣдуетъ и что скоро отдамъ въ немъ отчётъ. Я говорилъ съ тёткой и вовсе не нашолъ въ ней той злой бабы, какою она слывётъ у насъ. Она просто живая, вспыльчивая, но добрая женщина. Я объяснилъ ей сѣтованія матушки за невыдѣленную часть наслѣдства; она изложила мнѣ свои основанія, причины и условія на раздѣлъ, даже болѣе для насъ выгодный; словомъ, прошу сказать, что всё будетъ улажено. И на этомъ, дружокъ, небольшомъ дѣлѣ убѣдился я, что вся путаница на бѣломъ свѣтѣ происходитъ не столько отъ злобы и коварства, сколько отъ недоразумѣній и безпечности; первыя встрѣчаются, по-крайней-мѣрѣ, гораздо рѣже.

Вообще, мнѣ здѣсь очень хорошо. Уединеніе въ этой чудной сторонѣ -- драгоцѣнный бальзамъ для меня, и весна, въ весну жизни, согрѣваетъ всею своей полнотой моё запуганное сердце, Каждый кустъ, каждое деревцо въ цвѣту -- и тонуть бы мнѣ, какъ тонетъ майскій жукъ въ морѣ благоуханій, и питаться бы мнѣ только ими!

Самый городъ непріятенъ, но его окрестности очаровательны. Это побудило покойнаго графа М* разбить садъ на одномъ изъ холмовъ, разнообразно волнующихъ мѣстность въ виду прелестнѣйшихъ долинъ. Садикъ простъ, и при входѣ въ него чувствуешь тотчасъ, что не искусство садовника, а любящее сердце набросало его планъ. Въ полуразвалившейся бесѣдкѣ, бывшей любимымъ мѣстомъ умершаго и ставшей теперь моимъ уголкомъ, пролилъ я не одну слезу въ его память. Скоро сдѣлаюсь хозяиномъ сада. Садовникъ мнѣ преданъ -- и вотъ уже нѣсколько дней къ моимъ услугамъ. Не ошибётся и онъ во мнѣ!

10 мая.

Чудная весёлость овладѣла моимъ сердцемъ. Её могу сравнить только съ майскимъ утромъ, которымъ наслаждаюсь теперь. Я одинокъ и счастливъ моимъ одиночествомъ въ этихъ мѣстахъ, какъ будто нарочно созданныхъ для такихъ душъ, какъ моя. Я такъ счастливъ, мой другъ, такъ весь погружонъ въ чувство спокойнаго бытія, что искусство моё отъ этого страждетъ. Не могу рисовать, не могу взять карандаша въ руки, а между-тѣмъ никогда не былъ такимъ живописцемъ, какъ теперь.

Когда надъ благоуханной долиной стелется наръ, надъ непроницаемой мглой сосѣдняго лѣса горитъ солнце и только украдкой иной лучь прорывается сквозь чащу, святыню его, а я подъ голубымъ сводомъ, погружонный въ высокую траву, дышу прохладой студёнаго ручья, и вокругъ меня копошется въ разнообразіи несмѣтныхъ травъ несмѣтный рой разнообразнѣйшихъ насѣкомыхъ и мошекъ, и весь этотъ безчисленный хоръ чудныхъ явленій снуётся, тѣснится къ моему сердцу -- о, тогда невольно сознаёшь присутствіе Того, по подобію котораго мы созданы! чувствуешь дыханіе Его божественной любви! Она паритъ въ вѣчной радости, поддерживаетъ, питаетъ насъ!

Другъ мой, въ такія минуты глаза мои смыкаются и небо съ окружающимъ его міромъ, какъ образъ той любви, отражается на глубинѣ моей души. Тогда я стремлюсь и думаю: если бъ ты мнѣ вдохнуть въ полотно, что такъ согрѣваетъ, что во всей своей полнотѣ живётъ въ тебѣ, чтобъ оно было зеркаломъ твоей души, какъ она -- зеркало безконечнаго. Въ такія минуты, другъ, я изнемогаю передъ величіемъ окружающихъ меня явленій!

12 мая.

Не знаю, теплота ли фантазіи, моей небесной спутницы, или обаяніе чарующихъ геніевъ обращаютъ пепелище моё въ какой-то рай? Этотъ сосѣдній колодезь, напримѣръ? Я прикованъ къ нему, какъ Мелузина съ сёстрами. Спускаешься съ небольшого холма и стоишь передъ сводомъ, къ сѣнямъ котораго ведутъ нѣсколько ступеней. Тутъ, изъ каменистаго утеса, бьётъ ключъ чистѣйшей воды: повыше -- невысокая стѣнка служитъ оградой; со всѣхъ сторонъ деревья, защита отъ вѣтра. Прохлада, журчанье струи -- всё это имѣетъ нѣчто заманчивое, таинственное. Нѣтъ дня, чтобъ я здѣсь часу не провёлъ.

Городскія дѣвушки приходятъ сюда съ кружками, для занятія самаго простого, самаго невиннаго и, какъ нѣкогда царскія дочери, запасаются здѣсь водой. Патріархальная жизнь олицетворяется: вотъ они, праотцы наши; они узнаютъ суженыхъ, знакомятся, сватаются -- и благодѣтельные геніи, покровители ключей и источниковъ, осѣняютъ ихъ. Кому это чуждо здѣсь, тотъ никогда въ знойный часъ, послѣ долгаго странствія, не зналъ упоеній студёнаго ручья.

13 мая.

Ты спрашиваешь, не прислать ли мои книги? Другъ, ради Бога, избавь отъ нихъ! Не нуждаюсь я больше ни въ руководствахъ, ни въ возбужденіяхъ. Развѣ это сердце не бьётъ черезъ край! Мнѣ скорѣе нужна колыбельная пѣснь, и я нахожу её цѣликомъ въ моёмъ Гомерѣ: онъ часто убаюкиваетъ бушующую кровь мою. О, какъ порывисто, какъ неровно бьётся оно, это сердце! И тебѣ ли мнѣ это говорить, любезный мой? тебѣ ли, который столько разъ бывалъ грустнымъ свидѣтелемъ моихъ порывовъ, моихъ внезапныхъ переходовъ отъ глубокой скорби къ необузданному веселью, отъ тихой меланхоліи къ пагубной страсти? За-то и обращаюсь я съ моимъ сердцемъ, какъ съ больнымъ ребёнкомъ; нѣтъ ему отказу ни въ чёмъ.

Не разсказывай объ этомъ: найдутся люди, которые насъ не поймутъ и всё перетолкуютъ по-своему.

15 мая.

Простолюдины Околодка уже знаютъ и любятъ меня, въ особенности ихъ дѣти. Когда я присосѣдился къ нимъ, началъ разспрашавать о томъ, о сёмъ, нѣкоторые приняли это за насмѣшку и мнѣ указали на дверь; я не огорчился и только твёрже созналъ, почему они со мной такъ обошлись: люди извѣстныхъ положеній обыкновенно чуждаются такъ-называемаго простонародья; а если иной франтъ или повѣса и побратается съ нимъ иногда, такъ развѣ, чтобъ только тѣмъ больше выказать своё превосходство! Знаю, что мы неровня, что мы не можемъ, если бъ и желали, быть равны; а всё же хотъ, кто для поддержанія своего достоинства щетинится передъ низшимъ, тотъ также но моему жалокъ, какъ и трусъ, бѣгущій отъ непріятеля изъ страха быть побитымъ.

Недавно встрѣтился я у колодезя съ одною изъ городскихъ служанокъ. Она только-что поставила кувшинъ съ водой на нижнюю ступень и ждала -- не подойдётъ ли подруга подсобить. Я спустился съ лѣстницы и, посмотрѣвъ ей въ глаза, спрашиваю: "не помочь ли?" Она раскраснѣлась. "О, сударь!" -- "Безъ церемоніи!" Она принаровилась, а я помогъ ей поднять сосудъ на голову. Поблагодаривъ меня, она поднялась на лѣстницу.

17 мая.

Я перезнакомился со многими; но общества ещё не нашолъ. Не понимаю, что люди находятъ во мнѣ? Многіе ищутъ моего знакомства; ихъ привязанность меня трогаетъ, и мнѣ всегда тяжело, когда вынужденъ бываю разстаться съ ними.

Если спросишь: каковы здѣсь люди? -- я отвѣчу: какъ и вездѣ! Родъ человѣческій вообще вещь довольно однообразная. Большую часть времени они употребляютъ на заработку хлѣба, а остальная небольшая доля свободы ихъ такъ пугаетъ, что они дѣлаютъ всё, чтобъ избавиться отъ неё. О, назначенье человѣка!

И что за простые, но добрые люди! Ничѣмъ не бываю я такъ доволенъ, какъ если мнѣ удастся повеселиться съ ними, устроить пирушку, прогулку, пляску или тому подобное. Шутки, бесѣда самая откровенная, душа на распашку: какъ эхо всё веселитъ меня! И если бъ только меня не тревожила мысль о моихъ напрасно -- ты знаешь ихъ -- пропадающихъ силахъ... Превозмогаешь себя; скрываешь свои средства; а это щемитъ сердце. И быть всё-таки непонятымъ -- наша участь!

Ахъ, зачѣмъ было мнѣ знать её, друга моей молодости! Гдѣ она? "Слѣпецъ, говорю я, ты ищешь невозможнаго на землѣ!" Однако я зналъ её, зналъ ту великую душу, въ союзѣ съ которой я былъ больше, нежели могу быть теперь, потому-что былъ всѣмъ, чѣмъ могъ только быть. Она была старше меня. Ни одна струна души не оставалась праздною, и то дивное чувство, которымъ я объемлю всю природу, было раскрыто передъ ней. Тихія движенія сердца, перлы остроумія, всё, отъ отчётливой мысли до игривой мечты -- на всёмъ была печать генія, и всё ушло на снѣдь времени! Никогда не забуду я ни ея твёрдости духа, ни ея божественной терпимости!

Нѣсколько дней тому, встрѣтилъ я молодого О*. Открытая, счастливая наружность и свѣжія знанія -- онъ только что изъ университета -- говорятъ въ его пользу. Не выдавая себя за мудреца, онъ однако не безъ претензіи, что свѣдѣніями богаче другихъ -- и частью это такъ. Замѣтивъ, что я хорошо рисую и знаю греческій языкъ (два феномена здѣсь), онъ выказалъ много литературныхъ познаній, съ Батё до Воода и съ де-Пиля до Винкельмана, при чёмъ далъ замѣтить, что знаетъ всю первую часть теоріи Зульцера и владѣетъ манускриптомъ Гейне объ изученіи антиковъ. Ладно! подумалъ я.

Да ещё познакомился я съ славнымъ, прямодушнымъ и сердечнымъ человѣкомъ, со здѣшнимъ городскимъ совѣтникомъ. У него девятеро дѣтей и, говорятъ, надо видѣть его между ними. Въ особенности превозносятъ его старшую дочь. Онъ пригласилъ меня къ себѣ -- и на-дняхъ я отправлюсь къ нему. Живётъ онъ, въ полутора часахъ отсюда, на герцогскомъ охотничьемъ дворѣ: городская ратуша, видишь ли, гдѣ умерла его жена, стала невыносима ему.

Кромѣ того, встрѣтилъ я ещё нѣсколько блѣдныхъ оригиналовъ. Скучные люди, и что въ нихъ несноснѣе всего, это ихъ увѣренія въ дружбѣ,

Будь здоровъ! Письмо будетъ по тебѣ: оно историческое.

22 мая.

Что жизнь человѣка только сомъ, это не мнѣ одному, многимъ приходило въ голову. Когда поймёшь, какъ тѣсны границы нашихъ пытливыхъ, дѣятельныхъ силъ, когда увидишь, къ чему ведутъ онѣ -- а ведутъ онѣ къ удовлетворенію потребностей, которыя въ свою очередь не имѣютъ другой цѣли, какъ продленіе жизни -- когда поймешь, наконецъ, что плоды извѣстныхъ нашихъ изслѣдованій не болѣе, какъ пёстрыя пятна на стѣнахъ нашей арестантской -- всё это, Вильгельмъ, притупляетъ языкъ. Уходишь въ себя -- и находишь цѣлый міръ; но и тотъ болѣе въ чаяніяхъ и смутныхъ желаніяхъ, нежели въ живой силѣ и ясныхъ представленіяхъ. Послѣднія смѣшиваются -- и мы, покорные слуги нашихъ грёзъ, бредёмъ и вкривь и вкось за ними.

Что дѣти не знаютъ, чего и почему хотятъ, насчетъ этого всѣ достопочтенные господа, отъ гофмейстера до школьнаго учителя, согласны; но того, что взрослые, подобно дѣтямъ, плутаются здѣсь какъ шальные, и какъ тѣ не знаютъ откуда, куда, зачѣмъ идутъ, и спѣшатъ точно также къ обманчивымъ цѣлямъ, точно также управляются пирожками, бисквитами и розгами -- этого никто не хочетъ понять, тогда-какъ для меня всё это ясно какъ день!

Наперёдъ съ тобой согласенъ, что счастливѣе всѣхъ тѣ, которые какъ дѣти со своими куклами возятся, туалетами ихъ занимаются и почтительно около комода съ конфектами похаживаютъ. Дадутъ имъ, орутъ: "ещё!" -- и довольны. Да хорошо еще тѣмъ, что своимъ грошовымъ занятіямъ, своимъ страстишкамъ громкія названія даютъ и ихъ на весь крещёный міръ важными общественными улучшеніями называютъ. Хорошо слѣпцамъ! А кто понялъ, куда въ потёмкахъ мѣтятъ эти господа, кто смирился и видитъ въ простой долѣ честнаго простолюдина больше смысла, а въ его саду, въ его огородѣ, даже въ ношѣ батрака сознаётъ вѣрнѣйшіе задатки счастья, тотъ молчитъ, уходитъ въ себя, и, зная, что каждому милъ свѣтъ дневной, счастливъ уже тѣмъ, что онъ человѣку сочувствуетъ и сознаётъ себя человѣкомъ. И какъ бы онъ ни былъ ограниченъ, онъ носитъ въ своемъ сердцѣ ничѣмъ незамѣнимый залогъ свободы, волю бѣжать, по первому желанью, изъ своей темницы.

26 мая.

Гуляешь, бродишь -- и натыкаешься наконецъ на уголокъ, который тебя привязываетъ и становится цѣлью твоихъ прогулокъ. Такъ моя давнишняя, тебѣ извѣстная привычка пріютиться гдѣ-нибудь, нашла себѣ пищу и здѣсь: это Вальгеймъ, мѣстечко въ часовомъ разстояніи отъ города. Оно расположено на холмѣ и сообщается съ деревней тропинкой, вьющейся по пригоркамъ, съ которыхъ виды на окрестность очаровательны. Хозяйка маленькой гостинницы, женщина привѣтливая и для своихъ лѣтъ ещё бойкая, разливаетъ вино, пиво, кофе, но что всего привлекательнѣе здѣсь, это двѣ старыя липы, раскинувшія свою тѣнь изъ-за ограды на площадку, передъ папертью деревенской церкви. Крестьянскіе дома, сараи, кладовыя окружаютъ и совершенно, такъ-сказать, замыкаютъ этотъ прелестный дворикъ; сюда-то выносятъ мнѣ изъ гостинницы стулъ со столомъ; тутъ пью мой кофе и читаю моего Гомера.

Когда я въ первый разъ пришолъ сюда -- это было вчера послѣ полудня -- здѣсь не было почти никого: всѣ были въ полѣ; только мальчикъ лѣтъ четырёхъ сидѣлъ на травѣ, обнявъ обѣими ручёнками другого, лѣтъ полутора, усаженнаго къ нему спиной; такимъ-образомъ, онъ служилъ ему какъ бы кресломъ; меньшой бойко посматривалъ во всѣ стороны, но также сидѣлъ спокойно. Мнѣ понравились эта группа, и я расположился поотдаль на сохѣ, чтобы срисовать малютокъ. Сосѣдніе заборы, сараи и нѣсколько поломанныхъ колёсъ не были забыты -- и черезъ часъ, не прибавивъ ничего отъ себя къ рисунку, я былъ доволенъ имъ. Это укрѣпило меня въ мысли -- держаться вперёдъ одной натуры: она одна образуетъ великаго художника.

Въ пользу усилій и правилъ искусства можно сказать столько же, сколько и въ пользу приличій общежитія. Художникъ, руководимый правилами, не дастъ ничего слишкомъ грубаго, отвратительнаго, какъ изъ человѣка, воспитаннаго въ духѣ законовъ и общественныхъ требованій, не выйдетъ никогда несносный сосѣдъ или злодѣй на славу; но за-то, что бы ни говорили, всякое правило притупляетъ чувство естественное и стѣсняетъ живыя проявленія природы.

Говори, что приговоръ мой слишкомъ рѣзокъ, что она сама стѣсняетъ насъ, обрѣзывая грозды жизни -- остаюсь при своёмъ; съ нею, какъ съ нашею любовью. Юноша, напримѣръ, жертвуетъ всѣмъ своимъ временемъ, состояніемъ, силами, чтобы по десяти разъ на день доказать своей возлюбленной, что онъ всецѣло отдаётся ей и что чувство самопожертвованія ему выше всего. Приходитъ господинъ, занимающій въ государственной службѣ важное мѣсто и говоритъ: "Молодой человѣкъ, любить можно, но надо любить по-человѣчески; распредѣлите ваши дни; утро посвящайте труду, остальные часы отдавайте вашей любезной; составьте смѣту вашему состоянію, вашимъ расходамъ и изъ остатковъ дѣлайте ей подарки въ ея имянины и по большимъ праздникамъ. Вотъ какъ надо любить!" Послушается онъ -- имъ него выйдетъ цѣльный молодой человѣкъ, дѣльный чиновникъ, и я первый готовъ буду рекомендовать его; но о его любви уже не спрашивайте, а если онъ художникъ, не ждите отъ него образца!

И вы удивляетесь, друзья мои, почему мысль генія, молнія ваша, такъ рѣдко озаряетъ васъ, почему потоки такъ рѣдко выступаютъ изъ береговъ, чтобъ освѣжать вашу душу? Вонъ два друга, два пріятеля расположилась на-право и на-лѣво, вдоль рѣки; ихъ огороды, садики, цвѣтнички такъ разрослись -- и вы хотите, чтобъ два счастливца не обезпечили себя громоотводами и плотинами? Да полноте, любезные друзья!

27 мая.

Я, кажется, пришолъ въ восторгъ, зналъ въ метафоры и сравненія, а между-тѣмъ забылъ разсказать тебѣ, что было дальше съ дѣтьми.

Погруженный въ художественное созерцаніе, о которомъ дастъ тебѣ понятіе вчерашній рисунокъ, я просидѣлъ на моей сохѣ часа съ два. Вечерѣло, а дѣти всё ещё сидѣли неподвижно. Вотъ, слышу, молодая женщина издали говорить: "спасибо тебѣ, Филипсъ, ты молодецъ!" Она подошла ближе и поклонилась мнѣ. Я всталъ, подошолъ къ ней и спросилъ: не мать ли она дѣтямъ? "Да", отвѣчаетъ она; даётъ старшему половину булки, подымаетъ младшаго и нѣсколько разъ горячо цалуетъ его. "Да, я поручила Филипсу подержать малютку, а сама со старшимъ пошла въ городъ, купить имъ крупы и сахару, да вотъ эту глиняную посудину." Всё это было у ней въ корзиночкѣ, которая была безъ крышки. "Вечеромъ будетъ супъ Гансу (такъ называла она младшаго); мой пострѣлъ, старшій, разбилъ такую же посудину вчера, когда съ братомъ изъ-за кашицы заспорилъ."Я спросилъ ее о старшемъ сынѣ, и не успѣла она сказать, что онъ въ полѣ гоняетъ гусей, какъ онъ подскочилъ и подарилъ брата вѣткой орѣшника. Я разговорился съ этой женщиной и узналъ, что она дочь деревенскаго учителя, что мужъ ея уѣхалъ въ Швейцарію за маленькимъ наслѣдствомъ, которымъ родственники хотѣли его обойти, не отвѣчая даже на письма. "Не имѣю извѣстій отъ него. Если бъ только съ нимъ несчастья не случилось на дорогѣ!" прибавила она. Я подарилъ дѣтямъ по крейцеру и ей одинъ на кашицу малюткѣ -- и мы разошлись.

Другъ, когда мнѣ тяжело на душѣ, подобныя сцены убаюкиваютъ меня и мнѣ становится легче при взглядѣ на созданье, покорное тѣсному кружку своего бытія. Живётъ оно изо дня въ день, видитъ, какъ осенью листья падаютъ, и при этомъ думаетъ только, что вотъ-молъ скоро выпадетъ и снѣгъ.

Съ-той-поры я часто тамъ; дѣти привыкли ко мнѣ; я кормлю ихъ булками и сахаромъ, когда кофе пью, а по вечерамъ дѣлюся съ ними простоквашей. Въ воскресные дни они получаютъ отъ меня по крейцеру и въ моё отсутствіе хозяйка знаетъ что ей дѣлать. За это они платятъ мнѣ откровенностью и, когда соберётся много дѣтей, ихъ маленькія страсти, вспышки, ссоры -- какъ это всё занимаетъ меня! Мнѣ стоило труда увѣрить мать, что дѣти вовсе меня не безпокоятъ.

30 мая.

Что я намедни сказалъ о живописи, то можно сказать и о поэзіи: всё дѣло въ умѣньи схватить прекрасное и въ отвагѣ его передать. Конечно, это не бездѣлица.У меня была сцена сегодня, которая, если бъ списать её, составила бы прекрасную идиллію. Но къ чему поэмы и идилліи? неужели нельзя безъ нихъ? Живое участіе въ живыхъ явленіяхъ природы, развѣ оно должно быть всегда взнуздано?

Если послѣ такого предисловія ждешь чего-нибудь особеннаго, необыкновеннаго -- ошибешься. Я просто заинтересованъ простымъ крестьянскимъ парнемъ. Мой разсказъ будетъ, какъ я всегда, нѣсколько жиденекъ и ты, по обыкновенію, скажешь, что я преувеличиваю; а что наводитъ меня на такіе курьозы, это всё тотъ же, всё тотъ же Вальгеймъ!

Общество, которое было какъ-то не по мнѣ, собралось вчера подъ тѣнь моихъ липокъ пить кофе; я нашолъ предлогъ уклониться.

Подъ вечеръ приходитъ изъ сосѣдняго дома красивый парень и начинаетъ возиться съ сохой, извѣстной тебѣ но моему рисунку. Наружность его мнѣ понравилась. Я разговорился съ нимъ и, какъ это часто со иной бываетъ, мы сошлись, пустились въ откровенности. Сначала онъ мнѣ сказалъ, что служитъ у вдовы, обращеніемъ которой весьма доволенъ; потомъ началъ говорить о ней въ выраженіяхъ, изъ которыхъ нельзя было не замѣтить, что онъ ей преданъ всей душой.

"Она уже немолода", сказалъ онъ: "она была несчастлива съ мужемъ и не хочетъ снова выходить замужъ."

Изъ его словъ и движеній было видно, какъ прекрасна, какъ привлекательна она въ его глазахъ; какъ бы желалъ онъ, чтобъ она взыскала его и тѣмъ подала ему поводъ изгладить тяжолое впечатлѣніе, оставленное въ ней первымъ мужемъ. Пришлось бы повторить всё, слово за слово, чтобы дать вѣрное понятіе о привязанности, о любви этого человѣка; но только талантъ великаго мастера изобразитъ огонь его движеній, гармонію его рѣчи, чудный отблескъ его глазъ. Никакое слово не выразитъ нѣжности, проявлявшейся въ его манерахъ, въ звукахъ его голоса, въ его цѣломъ, и всё, что я тутъ нагородилъ тебѣ -- всё это такъ безцвѣтно и вяло и не дастъ никакого понятія о томъ, что ещё такъ живо передо мной. Въ особенности тронули меня его опасенія, чтобъ я не подумалъ дурно объ его отношеніяхъ къ ней, объ ея поведеніи.

Съ какимъ жаромъ, съ какимъ чувствомъ говорилъ онъ объ ея наружности, объ ея особѣ -- говорилъ о томъ, какъ неодолимо онъ привязанъ къ ней и что эта привязанность не есть увлеченье ея прелестями, потому-что для нихъ уже отцвѣла она. Въ жизни моей не встрѣчалъ я желаній, вожделѣній въ такой откровенной, первобытной чистотѣ. Да, въ такой чистотѣ, повторяю, онѣ не являлись, не снились мнѣ никогда -- и вѣрь, если скажу, что при одномъ воспоминаніи той наивности въ его лицѣ, той трогательной правды въ его голосѣ, вся грудь моя горитъ, что образъ этого идеала вѣрности, нѣжности даже преслѣдуетъ меня, и что самъ я, какъ бы застигнутый тѣмъ огнёмъ, томлюся имъ и алчу его.

Найду случай увидѣть её, или лучше, если подумаю, уклонюсь отъ этого; пусть вижу её глазами ея обожателя: мнѣ можетъ она показаться иною, и зачѣмъ же испорчу тогда то прекрасное впечатлѣніе?

16 іюня.

Почему не пишу?-- самъ изъ учоныхъ, а спрашиваешь? Тебѣ бы догадаться, что мнѣ хорошо, что -- коротко и ясно -- я познакомился... я... я не знаю.

Разсказать тебѣ но порядку, какъ я встрѣтился, какъ я познакомися съ прелестнѣйнимъ изъ созданій, будетъ не легко. Я доволенъ, я счастливъ -- и стало-быть плохой исторіографъ.

Ангелъ! Фи! -- такъ называетъ каждый свою. Что она за совершенство, почему она совершенна -- этого не умѣю объяснить: довольно, если скажу, что она овладѣла всѣми силами моей души.

Столько простоты, при такой разумности! столько доброты при такой твердости! Живость, дѣятельность и, при этомъ, спокойствіе прекрасной души!

Не вѣрь, не вѣрь этой болтовнѣ, этимъ пустымъ отвлеченностямъ! Во всёмъ этомъ нѣтъ ни одной вѣрной черты. Въ другой разъ -- нѣтъ, не въ другой, а теперь же, сейчасъ. Не разскажу теперь -- не разскажу никогда, потому-что -- пожалуста, между нами -- съ той минуты, какъ началъ писать, я нѣсколько разъ бросалъ перо, готовъ былъ сѣдлать лошадь и ѣхать къ ней. Видишь ли, я ещё утромъ давалъ себѣ зарокъ не выѣзжать со двора, а вотъ то и дѣло подхожу къ окну -- взглянуть, какъ высоко солнце.

Нѣтъ, я не могъ побѣдить себя: я долженъ былъ уѣхать къ ней! Вотъ я снова здѣсь. Съѣмъ чего-нибудь и напишу тебѣ. Покуда скажу тебѣ только: видѣть, видѣть надо её, старшую между восьмерыми братьями-сёстрами!

Однако, если буду такъ продолжать, ты подъ конецъ узнаешь столько же, сколько и сначала. Слушай же: я съумѣю принудить себя!

Я уже писалъ тебѣ, какъ познакомился я съ совѣтникомъ С* и какъ обѣщалъ его навѣстить въ его затворничествѣ или, вѣрнѣе, въ его маленькомъ королевствѣ. Потомъ я забылъ объ этомъ и быть-можетъ никогда бы не попалъ къ нему, если бъ не случай.

Наша молодёжь, и я въ томъ числѣ, затѣяли сельскій балъ. Я предложилъ одной изъ здѣшнихъ дѣвицъ -- хорошенькой, но незначительной -- быть ея кавалеромъ. По условію, я долженъ былъ взять экипажъ и съ нею и ея тёткой заѣхать но дорогѣ за Шарлоттою О*. Такъ это и было.

"Вы увидите прекрасную особу", сказала моя молодая спутница, когда мы проѣхали лѣсные порубки и направились къ охотничьему дому. "Берегитесь", прибавила тётка: "не влюбитесь!" А если бъ и такъ? "Она уже почти помолвлена", отвѣчала старуха: "за отличнаго человѣка. Теперь онъ въ отъѣздѣ для приведенія дѣла въ порядокъ по смерти отца." Я принялъ это извѣстіе довольно равнодушно.

Солнце не скрылось ещё за вершинами горъ, когда мы подъѣхали къ воротамъ. Между-тѣмъ воздухъ сталъ удушливъ и мои собесѣдницы начали не безъ основанія опасаться грозы, которая обозначилась на горизонтѣ маленькими бѣловатосѣрыми тучками. Я старался разсѣять ихъ опасенія, хотя и мнѣ сдавалось, что прогулка наша не обойдётся даромъ.

Я вышелъ изъ кареты. Въ воротахъ показалась горничная съ просьбой къ дамамъ -- обождать минутку: "мамзель Лоттхенъ выйдутъ сейчасъ!" Я прошолъ черезъ дворъ въ красиво-выстроенный домикъ -- и когда взошолъ на лѣстницу и растворилъ двери, меня встрѣтила миловиднѣйшая сцена изо всѣхъ, когда-либо иною видѣнныхъ: въ передней залѣ толпилось шестеро дѣтей, отъ одиннадцати до двухъ лѣтъ, вокругъ взрослой дѣвушки средняго роста. прекрасной наружноcти. На ней было бѣлое платье съ свѣтло-пунцовыми бантами на рукавахъ и на груди; она держала въ рукахъ ситный хлѣбъ, рѣзала его ломтями и надѣляла ими дѣтей, смотря по ихъ возрасту. Она это дѣлала съ такимъ привѣтливымъ радушіемъ, дѣти такъ непринуждённо говорили по очерёди своё "благодарствуй", что я какъ-будто еще вижу ихъ протянутыя къ ней ручёнки, вижу, какъ одни тихо и спокойно, другіе бойко и въ одинъ прыжокъ, смотря по характеру, отходили въ сторону или выбѣгали на дворъ взглянуть на карету, которая должна была увезти ихъ Лотту. "Прошу извинить меня", сказала она: "что затруднила васъ и заставила дамъ ждать. Съ одѣваньемъ и кое-какими распоряженіями я опоздала накормить дѣтей ужиномъ: а они такъ привыкли, чтобъ это дѣлала я, что не возьмутъ хлѣба ни отъ кого другого."

Я отвѣчалъ обыкновеннымъ привѣтствіемъ. Ея станъ, ея тонъ, ея манеры поглотили всё моё вниманіе, и я успѣлъ опомниться только тогда, какъ она порхнула въ сосѣднюю комнату, чтобъ захватить перчатки и вѣеръ.

Между-тѣмъ малютки посматривали на меня въ нѣкоторомъ отдаленіи, и не успѣлъ я подойти къ самому младенцу -- миловидный малютка попятился -- какъ Шарлотта вошла и сказала: "Люи, дай же дядюшкѣ ручку!" Ребёнокъ тотчасъ послушался, и я, не смотря на его сонливый носикъ, поднялъ и поцаловалъ его.

"Дядюшка?" сказалъ я, предлагая ей руку: "вы полагаете, что я заслуживаю счастья быть съ вами въ родствѣ?" -- "О", отвѣчала она съ лёгкой улыбкой: "наше общее родство такъ многочисленно, что, право, было бы жаль, если бъ вы были послѣдній изъ множества."

Проходя дворомъ, она поручила Софьѣ, старшой послѣ нея дѣвочкѣ лѣтъ одиннадцати, смотрѣть за дѣтьми и поклониться отцу, когда онъ вернётся съ прогулки. Обратясь къ малюткамъ, она сказала, чтобъ они были послушны Софьѣ, какъ бы ей самой. Дѣти почти въ одинъ голосъ отвѣчали: "будемъ!" и только одна бѣлобрысенькая вострушка, лѣтъ шести, проворчала сквозь слёзы: "да всё же, Лотточка, это будешь не ты: сама знаешь!"

Двое старшихъ братьевъ вскарабкались на козлы, и Шарлотта позволила имъ, по моей просьбѣ, доѣхать до порубковъ, но съ тѣмъ, чтобы другъ друга не дразнить и держаться крѣпче.

Едва успѣли дамы поздороваться и помѣняться замѣчаніями насчётъ своихъ туалетовъ, въ особенности шляпокъ, да пустить въ ожидавшее насъ общество нѣсколько шпилекъ, какъ Шарлотта приказала кучеру остановиться и выпустить братьевъ. Оба подбѣжали къ ней поцаловать ея руку: старшій, лѣтъ пятнадцати, сдѣлалъ это почтительно, даже съ нѣжностью; младшій, какъ и слѣдовало ожидать -- кое-какъ. Она ещё разъ поручила имъ поклониться дѣтямъ -- и мы отправились.

Тётка спросила Шарлотту: прочла ли она посланную ей книгу? "Нѣтъ", отвѣчала она: "эта книга мнѣ не нравится; можете её обратно получить; да и прежнія были не лучше." Я удивился, когда она сдѣлала нѣсколько замѣчаній и когда я узналъ, какія это книги. Сколько характера было во всёмъ, что говорила она! Каждое слово имѣло свою прелесть! То были перлы одушевленія, ума, отражавшагося въ чертахъ ея лица, по мѣрѣ того, какъ она сознавала, что я понимаю ее.

"Когда я была помоложе, я очень любила романы, и Богъ вѣсть какъ я была счастлива, когда по воскресеньямъ, бывало, усядусь въ уголокъ и начну дѣлиться участью съ какой-нибудь миссъ Дженни. Не скрою, что и теперь такія книги имѣютъ нѣкоторую прелесть для меня. Но время мнѣ дорого, а потому надо, чтобы книга была мнѣ совершенно по вкусу -- и авторъ, въ которомъ нахожу свой міръ, который мыслитъ по сердцу мнѣ, въ книгѣ котораго читаю какъ въ собственной жизни -- тотъ авторъ мнѣ дороже другихъ, потому-что хотя жизнь моя и не рай, а все же она для меня источникъ радостей невыразимыхъ."

Не безъ труда скрылъ я чувство, вызванное во мнѣ послѣдними словами; но это продолжалось не долго. Когда она, мимоходомъ, сдѣлала нѣсколько мѣткихъ замѣчаній на "Вексфильдскаго священника", на *** и на другія книги, я заговорилъ съ жаромъ и увлёкся до-того, что совершенно забылъ о нашихъ спутницахъ. Къ сожалѣнію, тутъ только я замѣтилъ, что онѣ остались непричёмъ, какъ бы ихъ вовсе не было; тётка даже нѣсколько разъ иронически улыбнулась; но особеннаго вниманія я на это не обратилъ.

Рѣчь зашла о развлеченіяхъ, о танцахъ. "Если танцы грѣхъ", сказала Лотта: "я должна буду сознаться, что очень грѣшна. Если я не въ духѣ, мнѣ стоитъ только сѣсть за фортепіано, да пробренчать какой-нибудь контрдансъ -- и всё пройдётъ!"

Какъ упивался я во время разговора выраженіемъ ея чорныхъ глазъ! какъ любовался я свѣжими щёчками, оживлённымъ алымъ ротикомъ! Весь погружонный въ смыслъ ея рѣчи, я не слушалъ даже словъ, которыми выражалась она. Ты это поймёшь, потому-что знаешь меня. Словомъ, когда мы остановились у подъѣзда, я вышелъ изъ кареты какъ шальной; не замѣчая, что дѣлается вокругъ меня, я не обратилъ бы даже вниманія на музыку, гремѣвшую изъ оконъ освѣщённой залы -- не сдѣлай этого другіе.

Два Одрана и нѣкто N. N.-- кто запомнитъ эти имена? -- кавалеры Лотты и тётки моей дамы, встрѣтили насъ у самой кареты. Они взяли подъ руку своихъ дамъ; я повёлъ свою.

Мы начали, какъ водится, съ менуэтовъ. Я переходилъ отъ одной дамы къ другой, и отъ самыхъ невзрачныхъ, отъ нихъ-то именно и нельзя было добиться руки, чтобы положить конецъ скучному танцу. Лотта и ея кавалеръ рѣшились первые начать англезъ -- и какъ я обрадовался, когда очередь дошла до меня, можешь себѣ представить!

Надо видѣть её въ танцахъ: она тутъ вся, и душой и тѣломъ! Такъ свободна, безпечна, гармонична, какъ-будто она ни о чёмъ больше не думаетъ, ничего больше не вѣдаетъ, и я увѣренъ, что въ это время передъ ней изчезаетъ всё.

Я просилъ её на второй контрдансъ; она могла согласиться только на третій, и при этомъ простодушно призналась мнѣ, что въ танцахъ цѣнитъ вальсъ выше всего. "Здѣсь такой обычай", сказала она: "что въ котильонѣ каждый кавалеръ танцуетъ съ той дамой, съ которой пріѣхалъ; мой chapeau вальсируетъ плохо и будетъ очень радъ, если я избавлю его отъ труда; ваша дама ему подъ пару, да и не любитъ вальса, а вы, какъ я замѣтила въ англезѣ, вальсируете хорошо. И такъ, если желаете, чтобъ я была ваша въ котильонѣ, переговорите съ моимъ кавалеромъ. а я къ вашей дамѣ пойду." Я, разумѣется, согласился; дѣло уладилось, и кавалеру Лотты оставалось только съумѣть занять мою спутницу.

Мы пустились. Какъ граціозно, какъ легко танцуетъ она! Когда дѣло дошло до вальса, и пары словно сферы закружились, вамъ на первыхъ порахъ было неловко: вѣдь мастерство большей части танцующихъ проявляется тутъ не проворствомъ, а толчками. Мы были себѣ-на-умѣ, обождали нѣсколько, и когда наименѣе уклюжія пары очистили сцену, мы снова пустились, и съ другой парой -- то былъ Одранъ съ *** -- дѣло своё смастерили отлично; я былъ въ ударѣ и, казалось, сталъ инымъ существомъ. Обнимать прелестнѣйшее созданье и кружиться съ нимъ какъ вихрь, когда всё вихремъ и кругомъ идётъ -- знаешь, что я тебѣ скажу?-- въ это время я далъ себѣ клятву, что той дѣвушкѣ, которую буду любить, къ которой буду имѣть какія-нибудь притязанія, той дѣвушкѣ -- и умри я на мѣстѣ! -- не позволю вальсировать ни съ кѣмъ. Ты понимаешь меня?

Надо было прохладиться. Мы прошлись нѣсколько разъ въ смежной залѣ. Лотта присѣла и отложенные въ сторону апельсины пришлись теперь кстати; жаль только, что ея нескромная сосѣдка воспользовалась тѣмъ, что изъ рукъ Лотты было бы по сердцу и мнѣ.

Въ третьемъ экоссезѣ составляли мы вторую пару. И вотъ, въ то время мы какъ переплетаемся въ ряду танцующихъ, въ то время, какъ я Богъ вѣсть съ какимъ восторгомъ упиваюсь глазами Лотты, полными самаго чистаго, самаго невиннаго удовольствія, одна не молодая уже, но пріятной наружности дама бросается мнѣ въ глаза. При встрѣчѣ съ Лоттой, она два раза улыбнулась, два раза подымаетъ указательный палецъ, грозитъ и произноситъ имя: Альбертъ!

"Кто это, если смѣю спросить, кто это Альбертъ?" Лотта уже готова была отвѣтить, какъ мы должны были разстаться, чтобы составить большую фигуру, и всякій разъ, какъ мы тутъ сходились, я замѣчалъ на ея лицѣ раздумье, котораго не была передъ тѣмъ и слѣда.

"Что скрывать?" сказала она, подавая мнѣ руку на полонезъ: "Альбертъ прекрасный человѣкъ, съ которымъ я почти что обручена." Это не было новостью для меня; спутницы говорили уже объ этомъ дорогой и, не смотря на то, извѣстіе показалось мнѣ совершенно новымъ, потому-что относилось къ особѣ, которая между-тѣмъ стала мнѣ дорога. Словомъ, я задумался, зналъ въ разсѣянность и очутился не въ своей парѣ; это спутало другихъ и произвело такой безпорядокъ, что нужно было всё досужество, нужна была вся ловкость Лотты, чтобы привести опять всё въ порядокъ.

Далеко ещё было до конца танцевъ, какъ молніи, которыя выдавалъ я за зарницу, участились до-того, что громовые удары заглушили наконецъ оркестръ. Три дамы вышли изъ ряда танцующихъ; за ними послѣдовали ихъ кавалеры; безпорядокъ сдѣлался общимъ -- и музыка умолкла.

Несчастье, испугъ въ минуту общаго веселья дѣйствуютъ сильнѣе обыкновеннаго, и это не столько въ силу контраста, сколько потому, что чувственность наша становится въ такія минуты воспріимчивѣе и, стало-быть, способнѣе на сильныя потрясенія. Этимъ только и могу объяснить себѣ порывистыя движенія, забавныя сцены, ужимки, гримасы, дававшія тутъ обильную пищу для наблюденій. Дамы и дѣвицы посмѣлѣе садились спиною къ окну и зажимали уши; другія, на колѣнахъ передъ ними, прятали лица въ складкахъ ихъ платья; третьи, заливаясь слезами, обнимали своихъ бѣдныхъ сестрицъ; однѣ спѣшили домой, другія, наиболѣе испуганныя, растерянныя, прятались по уголкамъ, давая нашей не очень-то цѣломудренной молодёжи удобный случай для поживы. Непрошенныя утѣшенья оплачивались тутъ въ три-дорога и часто цѣною къ небу обращённыхъ, но до него не доходившихъ восклицаній. Живыя, алыя губки кающихся грѣшницъ такъ обольстительны! лепетъ ихъ тёплыхъ молитвъ такъ обаятеленъ!

Люди постарше, охотники покурить, спустились въ подвалъ и за трубочкой всё забыли. Между-тѣмъ заботливая хозяйка очистила особую комнату съ закрытыми ставнями и опущенными сторами. Остававшееся общество не замедлило этимъ воспользоваться, и едва мы вошли туда, какъ счастливая мысль Лотты -- заняться фантами -- была тотчасъ же пущена въ ходъ. Живо размѣстила она стулья въ кружокъ и взялась, къ общему удовольствію, быть распорядительницей.

Я замѣтилъ, что у многихъ, въ надеждѣ на лакомый фантъ, слюнки текутъ. "Мы играемъ въ счётъ", сказала она: "теперь слушайте: я пойду кругомъ, справа на-лѣво, считая -- разъ, два и такъ далѣе: вмѣстѣ со мной каждый по порядку будетъ называть очередное число. Кто запнётся или ошибётся -- получаетъ шлепка. И такъ до тысячи."

Надо было видѣть! Поднявъ руку, она начала обходить кругъ. "Разъ!" началъ первый. "Два!" продолжалъ второй, и такъ далѣе. Она ускорила шагъ -- и ещё, и ещё. Вотъ кто-то зазѣвался -- бацъ! Раздался хохотъ, а изъ-подъ него и второму -- тоже! И чѣмъ скорѣй она шла, тѣмъ больше сыпалось пощёчинъ; я самъ получилъ двѣ, и мнѣ даже показалось, что онѣ были тяжелѣ другихъ. Всеобщій хохотъ и гвалтъ положили конецъ шуткѣ, прежде чѣмъ Лотта дочла до тысячи. Повеселѣвшее общество разбрелось; гроза между-тѣмъ миновала.

Я вышелъ съ Лоттой въ боковую залу. На ходу она сказала мнѣ: "за шлепками, они и непогоду, и всё забыли." Я не могъ отвѣчать. "Вотъ и я была изъ трусихъ", прибавила она: "а рѣшилась похрабриться -- и куда страхъ дѣвался!"

Мы подошли къ открытому окну. Громовые раскаты глухо раздавались ещё въ сторонѣ; обильный грибной дождь, пробивая землю, шумѣлъ, звучалъ о траву, и благоуханіе въ теплотѣ свѣжаго воздуха обдавало насъ. Она оперлась правымъ локтемъ на лѣвую руку и устремила взоръ въ пространство; потомъ подняла глаза къ небу, опустила ихъ затѣмъ на меня и прослезилась. Тутъ, какъ бы безсознательно, коснулась она правой рукой моего плеча и произнесла: "Клопштокъ!" Мгновенно вспомнилъ я чудную оду и, полный ощущеній, пробужденныхъ ея намёкомъ, не выдержалъ, наклонился, поцаловалъ ея руку и снова утонулъ взглядомъ въ ея чорныхъ глазахъ! Поэтъ "Мессіады" -- видѣть бы тебѣ въ нихъ отраженіе своего божества, и не услышать бы мнѣ болѣе о развѣнчанномъ имени твоёмъ, благородный!

19 іюня.

На чёмъ я остановился, право, не помню; знаю только, что было два часа, когда я лёгъ въ постель, и что если бъ вмѣсто письма мнѣ пришлось разсказывать, я продержалъ бы тебя до утра. Что было на возвратномъ пути, объ этотъ я не сказалъ ещё ни слова, да и сегодня не станетъ время на то.

Мы возвращались съ восходомъ солнца. Пробуждённая жизнь! надъ лѣсомъ паръ! освѣжонное поле!

Спутницы наши вздремнули. Лотта спросила -- не послѣдую ли я ихъ примѣру, не заботясь о ней? "Покуда бодрствуютъ эти глаза", отвѣчалъ я, взглянувъ на неё пристально, "опасности нѣтъ!" И мы проговорили до самыхъ воротъ. Служанка, ихъ отворившая, отвѣчала на вопросъ, что отецъ и дѣти здоровы и спятъ. Тутъ я съ Лоттой простился, съ просьбой позволить навѣстить её въ тотъ же день; она согласилась. Я возвратился домой -- и съ-той-поры могутъ звѣзды, луна и солнце спокойно заправлять своимъ хозяйствомъ, такъ-какъ для меня и дни, и ночи, и всё, и вся въ этомъ мірѣ слились въ одно, одно.

21 іюня.

Дни, сберегаемые Богомъ для счастливцевъ -- вотъ какіе дни переживаю я! И чтобы ни случилось со мной, я не вправѣ буду сказать, что не зналъ счастія самаго высокаго, самаго чистаго. Ты уже знакомъ съ моимъ Вальгеймомъ; оттуда только полчаса до Шарлотты. Тамъ я совершенно какъ дома; наслаждаюсь всѣмъ возможнымъ на землѣ счастіемъ и совершенно принадлежу себѣ.

Могъ ли я думать, когда я избралъ Вальгеймъ цѣлію моихъ прогулокъ, что отъ него до небесъ -- рукой подать; и охотничій домикъ, что часто видѣлся мнѣ то съ холма, то съ долины за рѣкой -- могъ ли я думать тогда, что въ нёмъ соединятся всѣ мои желанья?

Перечувствовалъ я -- ты это знаешь, Вильгельмъ -- многое. Жажда выработаться, свои взгляды расширить, новыми открытіями братій обогатить -- а потомъ опять скрытое побужденье уйти въ себя, ограничить свои стремленія, да съ обыдённой колеи не рукой ли на всё махнуть -- обо всёмъ передумано.

Странно, когда я пріѣхалъ сюда и здѣшнія окрестности обозрѣлъ -- какъ всё манило меня! Вотъ лѣсокъ -- скрыться бы въ тѣни его! вотъ вершина горы -- обозрѣть бы мѣстность оттуда! вотъ цѣпи холмистыхъ, пригорками усѣянныхъ полянъ -- потеряться бы въ нихъ! Я всюду спѣшилъ, и отовсюду возвращался, не находя, чего искалъ, на что надѣялся. О, съ далью какъ съ будущностью! Великое цѣлое стелется передъ нашей душой, и желанья расплываются въ нёмъ, какъ взоръ вдалекѣ; ради великаго, мы готовы всецѣло отдать себя, лишь бы постигнуть его; и мы спѣшимъ, но, увы, когда тамъ обращается въ здѣсь, когда что дальше, всё то же, и оскудѣлый желаньями, ты голову понуришь наконецъ -- твой кругъ ограниченъ. И знаетъ душа, что алчетъ напрасно, но алчетъ.

Такъ тревожный бродяга опять на родинѣ, и у очага своего, на груди бѣдной жены, въ кругу оставленныхъ дѣтей, среди занятій къ ихъ сохраненію, находитъ то, чего напрасно искалъ въ дали.

Когда съ восходомъ солнца въ мой Вальгеймъ приду, да начну въ огородѣ хозяйничать и за чтеніемъ Гомера сладкій горошекъ шелушить -- а надобно тебѣ сказать, что это привычное моё развлеченіе -- когда потомъ въ маленькую кухню отправлюсь, его масломъ приправлю, да самъ же поставлю горшокъ на плиту и крышкой накрою -- прошедшее оживаетъ: передо мной женихи Пенелопы! Вижу ихъ тучныхъ свиней, ихъ быковъ откормленныхъ.

Я совершенно счастливъ, и это потому, что хочу и могу располагать моими днями такъ, какъ мнѣ рисуются черты жизни простой, патріархальной.

Ты не можешь себѣ представить, какъ уже одно сознаніе, что сочувствуешь радостямъ простого человѣка, душу веселитъ! Огородникъ поставилъ себѣ на столъ кочанъ цвѣтной капусты -- ты думаешь: и только? Нѣтъ: всѣ раннія зорьки, свѣжія росы, весь разгулъ знойнаго дни, когда онъ ходилъ за ней, и тѣ тихіе вечера, когда поливалъ её, ростомъ, цвѣтомъ ея любовался -- вотъ что онъ разомъ ставитъ на столъ!

29 іюня.

Третьяго дня пріѣзжаетъ къ нашему совѣтнику городской медикъ. Онъ засталъ меня на полу, между ребятами Шарлотты: одни карабкались на меня, другіе дразнили меня. Пощекочу одного -- всѣ благимъ матомъ орутъ! Господинъ докторъ, фигура догматическая, съ претензіями, находитъ моё поведеніе неприличнымъ. Сказать, онъ не сказалъ; но его носъ мнѣ объ этомъ доложилъ, когда онъ свои манжеты немилосердно вытягивалъ и о чёмъ-то разсуждалъ преважно. Я, будто ни въ чемъ не бывало, продолжаю домики строить изъ картъ, и между-тѣмъ, какъ дѣти ихъ ломаютъ и я снова строюсь -- Господи Боже мой -- сколько онъ разумныхъ вещей наговорилъ! На другой день оказалось, что въ городѣ онъ такую рѣчь держалъ: дѣти совѣтника ужь и такъ избалованы, а Вертеръ ихъ совсѣмъ перепортитъ.

Да, любезный Вильгельмъ, дѣти ближе всего моему сердцу. Вотъ замѣчай въ маленькомъ созданьи зародыши его будущихъ качествъ: оно заупрямилось -- косность это будетъ или самостоятельность? насупилось -- лукавство или наблюдательность? лѣзетъ сломя шею на столъ -- легкомысліе или отвага? Всё такъ нетронуто, такъ дѣльно! И часто повторяю я слова божественнаго Учителя: "Если не будете походить на одного изъ малыхъ сихъ!" И вотъ съ тѣми-то, что намъ въ образецъ даны, обращаемся мы какъ съ подданными. Своей воли имѣть не должны! а у насъ нѣтъ её? и по какому праву? Мы старше и разумнѣе! Господи, воля твоя! Видишь старыхъ дѣтей, видишь малыхъ дѣтей, и, право, больше никого не видишь; а которые тебѣ больше по сердцу, это тебѣ давнымъ-давно твой сынъ возвѣстилъ. Люди вѣруютъ въ божественнаго Учителя, люди не слушаются Его, и -- дѣло также давно извѣстное -- выращиваютъ дѣтей такими же, какъ сами они, и -- доброй ночи Вильгельмъ! надоѣстъ болтовня.

1 іюля.

Чѣмъ должна быть Лотта для больного, объ этомъ знаетъ моё бѣдное сердце! Подъ-часъ ему хуже, чѣмъ иному труженику на смертномъ одрѣ. Она проведётъ нѣсколько дней у знакомой, которая по приговору медиковъ близка къ своему концу и желаетъ видѣть её при себѣ. Отличная женщина -- я знаю её.

На прошедшей недѣлѣ отправился я съ Лоттой и ея второй сестрой навѣстить пастора С**, въ мѣстечко, что въ нагорной сторонѣ, съ часъ разстоянія отсюда. Мы пришли туда къ четырёмъ. Когда мы вошли на дворъ проповѣдника, добрый старикъ сидѣлъ на скамьѣ при входѣ въ домъ, подъ тѣнью двухъ развѣсистыхъ орѣшниковъ. Увидѣвъ Лотту, онъ на радостяхъ забылъ о своёмъ костылѣ, пытался встать и заковылялъ бы ей на встрѣчу, если бъ она къ нему не подбѣжала и, усадивъ его, сама бы не подсѣла къ нему. Тутъ она передала ему поклонъ отъ отца и обласкала его невзрачнаго мальчугана, слабую опору его старости. Но какимъ перомъ опишу тебѣ ея добродушіе, ея сердечную теплоту, помогавшія ей занять и ублажить старика? Послушалъ бы ты, какъ, возвышая голосъ ради его глухоты, она незамѣтно умѣла коснуться нѣсколькихъ случаевъ скоропостижной смерти молодыхъ, цвѣтущихъ людей; нѣсколькихъ примѣровъ цѣлебной силы Карлсбада, куда онъ намѣревался ѣхать весной. Какъ умѣла намекнуть при этомъ на его бодрость, цвѣтъ его лица, сравнительно съ его здоровьемъ въ прошломъ году. Я между-тѣмъ занималъ пасторшу, его жену. Старикъ ожилъ, и не успѣлъ я обратить вниманіе на осѣнявшіе насъ орѣшники, какъ онъ пустился въ ихъ подробную исторію. "Этого старика", сказалъ онъ, "мы не знаемъ, кто его ростилъ; одни называютъ одного, другіе другого пастора; а вотъ этому молодцу столько же лѣтъ, сколько и женѣ: въ октябрѣ стукнетъ пятьдесятъ." Онъ покашлялъ и продолжалъ: "ея отецъ посадилъ его утромъ, а она родилась вечеромъ того же дня; онъ былъ моимъ предмѣстникомъ. Трудно сказать, какъ онъ любилъ это деревцо; да и я люблю его не меньше. Она вотъ сидѣла на скамьѣ въ тѣни его и чулокъ вязала, когда я, бѣдный студентъ, сюда въ первый разъ во дворъ вошолъ, тому двадцать семь лѣтъ съ небольшимъ."

Лотта освѣдомилась о его дочери; оказалось, что она ушла съ господиномъ Шмидтомъ на сѣнокосъ. Проповѣдникъ продолжалъ разсказъ: какъ его сперва полюбилъ старикъ, а потомъ и его дочь; какъ онъ сперва сдѣлался его викаріемъ, а потомъ и намѣстникомъ. Исторія была далеко ещё не къ концу, когда отсутствовавшіе показались въ саду и къ намъ подошли. При встрѣчѣ съ Лоттой дочери пастора, я замѣтилъ на лицѣ послѣдней искреннее удовольствіе и привѣтливость, и, по правдѣ сказать, она приглянулась мнѣ: живая, стройная брюнетка, съ которой зимніе вечера не показались бы долгими. Ея возлюбленный (такимъ господинъ Шмидтъ выказалъ себя тотчасъ) казался человѣкомъ свѣтскимъ, но кроткимъ, и хотя Лотта безпрестанно вызывала его на разговоръ, онъ видимо уклонялся. При этомъ огорчало меня то, что необщительность его была не столько слѣдствіемъ ограниченности ума, сколько упрямства и дурного настроенія; такъ по-крайней-мѣрѣ заключилъ я, судя по чертамъ его лица -- и это къ сожалѣнію оправдалось. Когда затѣмъ на прогулкѣ приходилось Фридерикѣ идти съ Лоттой, а иногда и со мною, смуглое лицо господина Шмидта помрачалось ещё болѣе; при этомъ Лотта сочла даже нужнымъ дёрнуть меня раза два за рукавъ -- мнѣ, дескать, слѣдовало быть менѣе внимательнымъ къ Фридерикѣ. Ничто такъ не сердитъ меня, какъ если люди начнутъ, ни съ-того, ни съ сего, мучить себя; въ особенности когда молодые люди примутся своими капризами портить себѣ и тѣ немногіе дни, которыхъ всего два-три, да и обчёлся, и которыхъ потомъ ничѣмъ воротить нельзя; это пилило меня, и когда мы къ вечеру на пасторскій дворъ вернулись, когда за круглымъ столомъ, за простоквашей, разговорились снова о житьѣ-бытьѣ, я не могъ не коснуться той же мысли и сказалъ: "мы, люди, часто жалуемся, что въ жизни больше чорныхъ дней, нежели красныхъ, а кажется, это не такъ; если бъ мы съ радушіемъ встрѣчали всегда хорошее, въ насъ хватало бы силъ и на чорный день!" -- "Да доброе-то расположеніе не всегда во власти нашей", возразила пасторша: "много зависитъ и отъ здоровья. Кому нездоровится, тому вездѣ не ладно." Я согласился, но продолжалъ: "такъ посмотримъ, нѣтъ ли средствъ избавиться отъ такой болѣзни." -- "Вотъ это такъ", прибавила Лотта: "я по-крайней-мѣрѣ думаю, что многое зависитъ и отъ насъ; знаю по себѣ. Что меня сердитъ, дразнитъ, оттого ухожу скорѣй; сажусь за фортепіано или въ садъ бѣгу; спою что или примусь за что -- и всё какъ рукой сниметъ!" -- "Именно", замѣтилъ я: "съ дурнымъ расположеніемъ духа какъ съ безпечностью, потому-что оно въ своёмъ родѣ та же безпечность. Люди вообще склонны къ лѣни; но стоить только прибодришься, да скорѣй за дѣло -- и оно само закипитъ. А сдѣлавъ первый шагъ, мы же часто радуемся тому, на что косились, чего обѣгали, и, наконецъ, находимъ истинное наслажденье въ трудѣ." Фридерика, казалось, вся обратилась въ слухъ; а молодой человѣкъ возразилъ, что не всегда же владѣешь собой, и ещё того менѣе своими чувствами. "Вопросъ не о чувствахъ", отвѣчалъ я, "вопросъ о непріятномъ ощущеніи, которому никто не радъ и отъ котораго каждый избавиться бы желалъ. За чѣмъ же дѣло? Покуда не испытаешь своихъ силъ, до-той-поры не знаешь ихъ. Больному всякая помощь по сердцу и онъ готовъ на всѣ лишенія, на всѣ горькія лекарства. Пусть же и тутъ будетъ такъ!"

Замѣтивъ, что почтенный старикъ напрягаетъ слухъ, я возвысилъ голосъ и, обратясь къ нему, сказалъ: "проповѣдуютъ обо всёмъ, а на тэму капризовъ, дурного расположенія, я не знаю ни одного наставленія съ церковной кафедры." {Теперь мы имѣемъ на эту тэму превосходную проповѣдь Лафатера.} "Это дѣло городскихъ проповѣдниковъ", отвѣчалъ онъ: "вѣдь селянинъ не знаетъ, что значитъ быть не въ духѣ; впрочемъ, иногда-то не мѣшало бы дать урокъ, вотъ, напримѣръ, хоть ея мужу или господину совѣтнику." Общество расхохоталось, a вмѣстѣ, довольный собой, и онъ самъ. Тутъ онъ раскашлялся, и разговоръ на нѣсколько минутъ былъ прерванъ.

Молодой человѣкъ первый заговорилъ снова. "Вы назвали дурное расположеніе порокомъ, Мнѣ кажется, это преувеличено." -- "Ничуть", отвѣчалъ я: "на сколько мы попускаемъ себя ко вреду ближняго и насъ самихъ. Развѣ мало, что не моженъ его осчастливить? Надо ещё лишать его и тѣхъ немногихъ радостей, которыми онъ обязанъ только себѣ, да настоящему дню? Назовите же человѣка, что, будучи не въ духѣ, умѣетъ и скрывать своё нерасположеніе, и на столько честенъ, силёнъ, что можетъ переваривать недоброе, не нарушая весёлости другихъ? Сознайтесь-ка, не внутренній ли это голосъ недовольства собой? не простое ли это сознанье своихъ недостатковъ съ примѣсью зависти, подстрекаемой пустымъ тщеславіемъ? Мы видимъ довольныхъ, осчастливленныхъ не нами, и вотъ что намъ не по нутру!" Лотта, замѣтивъ, что я увлекаюсь, предупредительно улыбнулась; но слёзы въ глазахъ Фридерики подстрекнули меня. "Горе", продолжалъ я: "употребляющимъ во зло своё вліяніе на сердце ближняго, отнимающимъ у него и тѣ немногія радости, которыми онъ только себѣ обязанъ. Никакія вознагражденія, никакія услуги не замѣнятъ намъ рѣдкихъ минутъ заслуженнаго довольства собой, и только завистливая раздражительность тирана можетъ посягать на эту лучшую нашу собственность."

Въ ту минуту сердце моё было полно воспоминаніемъ подобныхъ впечатлѣній -- и я прослезился. "По сту разъ на день", воскликнулъ я, "твердить бы намъ себѣ: друга по лишай того, чего не можешь дать ему. Раздѣлить съ нимъ его радость и тѣмъ умножить её -- вотъ и всё, что ты можешь. Попробуй-ка послать каплю утѣшенія тому, чьё сердце истерзано или кѣмъ овладѣли ужасы страсти? И когда, наконецъ, послѣдняя, безъисходная болѣзнь овладѣла тѣмъ существомъ, которое было въ цвѣтѣ дней подкошено тобой, когда жертва твоя изнываетъ -- на лбу поперемѣнно потъ холодный, глаза безсмысленно одно отчаяніе выражаютъ -- передъ ея постелью ты тогда какъ осуждённый! Ты чувствуешь, что ничего не можешь, хотя бъ ты втрое былъ богаче и сильнѣй -- и отдалъ бы ты всё. А тутъ только страхъ подмываетъ, растётъ, и гложетъ тебя тупой укоръ: не можешь, ты не можешь ей каплю утѣшенья, искру надежды послать!"

Недавняя подобная сцена ожила передо мной и вывела меня изъ себя. Я выскочилъ изъ-за стола, накрылъ глаза и скрылся въ кустахъ. Слова Шарлотты: "намъ домой пора!" заставили меня опомниться. Если бъ ты зналъ, какъ на обратномъ пути она журила меня, что слишкомъ принимаю всё къ сердцу, какъ наводила на мысль объ опасности, гибели, какъ просила беречь себя! О, ангелъ, для тебя бы только жить!

6 іюля.

Она всё ещё у своей умирающей подруги; всё та же добрая душа, всё то же милое существо. Куда ни посмотритъ -- горе смягчаетъ, счастливцевъ творитъ!

Вчера отправилась она съ сёстрами Мальхенъ и Маріанной на прогулку; я узналъ объ этомъ и встрѣтилъ ихъ. Послѣ полутора-часовой ходьбы, дошли мы почти до города и пошли къ колодезю, который мнѣ сталъ теперь ещё дороже. Лотта присѣла на стѣнку, и я вспоминалъ то время, когда сердце моё было ещё свободно; недавнопрошедшее ожило. Съ-той-поры, колодезь, не знаю я твоей прохлады -- я даже забылъ о тебѣ!

Я оглянулся и увидѣлъ Мальхенъ съ полнымъ стаканомъ въ обѣихъ рукахъ; она медленно взбиралась наверхъ и вся занята была одною мыслію, какъ бы не пролить воду. Я взглянулъ на Шарлотту и разомъ созналъ всё, чѣмъ она стала мнѣ. Между-тѣмъ подошла Мальхенъ. Маріанна протянула руку, но та отвернулась. "Нѣтъ", говоритъ съ выраженіемъ, котораго описать не умѣю: "нѣтъ, Лотточка, ты будешь прежде пить!" Это выраженіе дѣтской доброты, дѣтской привязанности тронуло меня. Я схватилъ дѣвочку, поднялъ её и нѣсколько разъ крѣпко поцаловалъ. Она начала кричать и плакать. "Вы поступили не хорошо", сказала Шарлотта. Я былъ поражонъ. "Пойдёмъ, Мальхенъ", сказала она и, взявъ её за руку, спустилась съ лѣстницы. "Умой себя въ свѣжемъ источникѣ; живо, живо -- и борода не выростетъ!" Я только стоялъ и смотрѣлъ. Съ какимъ стараніемъ малютка тёрла себя щёки мокрыми ручёнками! Съ какимъ вѣрованіемъ въ чудесную силу источника лилась она даже и послѣ того, какъ Лотта сказала: "довольно!" Какъ усердно, всё крѣпче и крѣпче тёрла она свой подбородокъ" какъ-будто тутъ много значило больше, нежели мало! Право, Вильгельмъ, я ни на какихъ крестинахъ не испытывалъ такого чувства. Когда Шарлотта поднялась наверхъ, я готовъ былъ упасть передъ ней, какъ передъ пророкомъ, омывшимъ грѣхи народа!

Вечеромъ я не могъ воздержаться, чтобъ не разсказать этого одному изъ знакомыхъ. Я думалъ, что онъ имѣетъ свѣтлый взглядъ, потому-что онъ разуменъ -- и вотъ попался! Представь, что онъ отвѣчалъ: "Шарлотта", говоритъ, "поступила не хорошо; дѣтямъ не надо внушать такихъ мыслей -- это ведётъ къ заблужденіямъ и предразсудкамъ, отъ которыхъ надо ихъ сьизмала оберегать." Ну, знаетъ же онъ! Тутъ я вспомнилъ, что за недѣлю онъ у себя ребёнка крестилъ. Будемте же, подумалъ я, съ дѣтьми поступать такъ, какъ Богъ поступаетъ съ нами, когда оставляетъ насъ въ пріятномъ заблужденіи.

3 іюля.

Какія мы дѣти! какъ дорожимъ иногда однимъ взглядомъ! О, какія мы дѣти!

Общество наше отправилось вчера въ Вальгеймъ. Во время прогулки я думалъ прочесть въ чорныхъ глазахъ Лотты... Простакъ я -- прости мнѣ это! Если бы ты зналъ эти глаза! Короче сказать (глаза смыкаются отъ усталости) -- возвращаясь домой, дамы снова усѣлись въ шарабанъ; а мы, братья Одраны, я, Зальстремъ и ***, провожаемъ имъ.

Товарищи мои болтали скоро и много; она отвѣчала всѣмъ. Я ловлю взглядъ, которымъ она надѣляетъ каждаго, кромѣ меня; по онъ переходитъ отъ одного къ другому, а на меня, какъ нарочно, не надаетъ. Сердце мое шепнетъ ей тысячу прости! Напрасно! Такъ-таки она и не взглянула на меня. Шарабанъ отъѣхалъ; смотрю вслѣдъ; у меня навернулись слёзы. Шляпка, головка ея свѣсилась -- и вотъ она оглянулась. Не на меня ли? Другъ, надежда, неувѣренность! Между ними-то колеблюсь а -- и всё утѣшенье моё: быть-можетъ на меня? быть можетъ! Доброй ночи, Вильгельмъ! О, какія мы дѣти!

10 іюля.

Посмотрѣлъ бы ты на нелѣпую мою фигуру, когда подъ-часъ заговорятъ о ней! И что забавнѣе -- бываютъ же такіе люди! Когда спросятъ меня: какъ она нравится мнѣ? -- вотъ бы ты посмотрѣлъ! Нравится? Кто могъ выдумать это глупое слово? И что это за человѣкъ, хотѣлъ бы я знать, который знаетъ Лотту и которому она можетъ нравиться, котораго всей душой она не овладѣла? Недавно кто-то спросилъ меня: какъ мнѣ правится Оссіанъ?

11 іюля.

Госпожа М* очень плоха; боюсь за ея жизнь, потому-что Лотта страждетъ за неё. Иногда мы встрѣчаемся -- и сегодня она разсказала мнѣ прекурьозный случай.

Ея мужъ М*, старый, протухлый грибъ, довольно на свой вѣкъ насолилъ женѣ и порядочно её помучилъ. Нѣсколько дней тому, когда медики отказались отъ нее, она позвала мужа (Лотта была тутъ же) и сказала ему: "я должна признаться тебѣ въ томъ, что можетъ быть причиной многихъ огорченій и надѣлать послѣ моей смерти большихъ хлопотъ. Я вела хозяйство въ порядкѣ и съ бережливостью возможной; но ты извинишь меня, если скажу, что я тридцать лѣтъ обманывала тебя. Въ началѣ твоей женитьбы, ты назначилъ мнѣ но семи гульденовъ въ недѣлю на кухню и вообще на содержаніе дома. Когда торговля наша разширилась, хозяйство увеличилось, я и тогда не могла уговорить тебя улучшитъ мои средства; словомъ, когда дѣла наши были въ самомъ цвѣтущемъ положеніи, я и тогда должна была обходиться тѣми же семью гульденами въ недѣлю. Я рѣшилась пополнять недостатокъ изъ выручки. Не скажутъ же, думала я -- еслибъ на то пошло -- что жена обкрадываетъ мужа. Я ничего лишняго не истратила и безъ всякаго зазрѣнія совѣсти отошла бы въ вѣчность, если бъ меня не тревожила мысль, что та, которой придётся послѣ меня хозяйничать, не догадается дѣлать того, что дѣлала я, и что ты всё-таки будешь настаивать на своёмъ, да ещё меня же приводить въ примѣръ!"

Эта исторія подала мнѣ поводъ къ разговору съ Лоттой о невѣроятномъ иногда ослѣпленіи человѣческаго разсудка. Не сердись, принимай всё къ лучшему, когда требуешь за семь гульденовъ того, чего нельзя имѣть и за четырнадцать! И то сказать, не впервые было мнѣ видѣть человѣка, который и вѣчную кружку пророка охотно бы перетащилъ въ свой домъ.

15 іюля.

Нѣтъ, я не обманываю себя; я читаю въ ея глазахъ участіе ко мнѣ и къ моей участи! Да, я чувствую и вѣрю моему сердцу, что она -- о, посмѣю ли выразить небо словомъ простымъ?-- что она любитъ меня!

Любитъ меня! Какъ росту я въ своихъ глазахъ! -- тебѣ могу это сказать; ты довольно развитъ, чтобы понять меня -- какъ высоко цѣню себя съ-той-поры, какъ она любитъ меня!

Дерзость это или сознаніе настоящихъ отношеній? Не знаю себѣ соперника въ сердцѣ Шарлотты, а всё-таки, когда она заговоритъ о своёмъ суженомъ, заговоритъ съ такимъ жаромъ, съ такою любовью -- я не знаю -- со мною какъ съ человѣкомъ, лишоннымъ чести и добраго имени -- я словно шпагу отдаю!

16 іюля.

Случится ли, что рука моя коснётся ея руки, что ноги наши встрѣтятся подъ столомъ -- какая дрожь по мнѣ пробѣжитъ! Спѣшишь отсторониться какъ отъ огня, а между-тѣмъ невѣдомая, таинственная сила подмываетъ, и кружится голова, и какъ-будто -- о, ея невинность, ея довѣрчивость не знаетъ, какъ мучатъ меня иногда ея маленькія фамильярности! Бываетъ, что въ разговорѣ она свою руку положитъ на мою, увлечённая разсказомъ станетъ ближе ко мнѣ и ея небесное дыханіе коснётся моей щеки -- тогда, какъ громомъ поражонный, теряю всякое сознанье. И если я когда-нибудь -- ты понимаешь меня, Вильгельмъ -- осмѣлюсь это небо, эту довѣрчивость -- ты понимаешь меня... Нѣтъ! на столько сердце моё не испорчено; но всё жь оно слабо, довольно слабо -- и развѣ это уже не порча?

Она мнѣ свята. Вожделѣнія нѣмы при ней. Когда я съ нею, душа какъ-будто совершаетъ свой тихій полётъ по нервамъ. Она знаетъ мелодію, которую исполняетъ на фортепіано съ силою ангела -- такъ просто и такъ одушевлённо! Это ея задушевная пѣсенька, и ей стоитъ только взять первую ноту -- куда дѣвались сомнѣнья, страхъ и тоска?

Вѣрю въ чары волшебной флейты! Какъ трогаетъ меня простой напѣвъ Лотты! и какъ онъ бываетъ впопадъ! Иной разъ готовъ всадить себѣ пулю въ лобъ... Мгла рѣдѣетъ, тумамъ разсѣялся -- любишь -- и я снова дышу свободно.

18 іюля.

Чѣмъ, скажи, была бы жизнь безъ любви? безъ свѣту фонарь волшебный? Гола, мертва бѣлая стѣна; но едва лампочка её озаритъ -- она ожила, запестрѣла картинками! весело! Призраки мимолётные? Пусть такъ. Да когда мы, бывало, свѣжіе, краснощёкіе ребята ей радуемся, ея чудесамъ дивимся -- развѣ мы тогда менѣе счастливы? Сегодня одно неотвратимое обстоятельство задержало меня; что было дѣлать? Я придумалъ предлогъ и послалъ къ Лоттѣ слугу, чтобъ имѣть около себя живое существо, съ которымъ бы видѣлась она. Съ какимъ нетерпѣніемъ я его ждалъ, и какъ обрадовался, когда увидѣлъ его! Схватилъ бы, разцаловалъ бы его, если бъ не было стыдно при чужихъ.

Говорятъ, бононскій камень, полежавъ на солнцѣ, имѣетъ свойство воспринимать его лучи и потомъ на мгновеніе свѣтится ночью. Съ моимъ малымъ, кажется, тоже случилось. Мысль, что взглядъ Лотты падалъ на его лицо, на воротникъ и пуговицы его камзола, эта мысль давала ему въ моихъ глазахъ какое-то особенное значеніе; въ ту минуту, за тысячу талеровъ не уступилъ бы его; словомъ, его присутствіе успокоило меня. Избави тебя Богъ, Вильгельмъ, посмѣяться надъ этимъ! Призраки? Чудакъ; да если я ими счастливъ!

19 іюля.

Я увижу её! говорю себѣ ежедневно, просыпаясь утромъ, и бодро и весело смотрю на солнце. Я увижу её! -- и нѣтъ для меня другого желанья, другой мысли на цѣлый день; всё, всё въ этомъ одномъ!

20 іюля.

Съ вашимъ желаніемъ -- чтобъ я отправился съ посланникомъ въ *** -- не могу согласиться; суббординація не очень-то мнѣ понутру, да къ тому же мы всѣ знаемъ, что этотъ человѣкъ -- противный человѣкъ! Ты говоришь, что матушка хлопочетъ о моей дѣятельности. Это насмѣшило меня. Развѣ я недѣятеленъ? Развѣ не всё равно -- горохъ чистить или чечевицу считать? Вѣдь въ сущности-то на что все метать? На тряпки! И тотъ, кто помимо призванія или собственной страсти, только въ угоду другимъ надѣваетъ хомутъ и о богатствѣ, почестяхъ и тому подобныхъ пустякахъ хлопочетъ, тотъ, по-моему, какъ былъ, такъ и останется глупцомъ.

24 іюля.

Ты заботишься о моихъ успѣхахъ въ живописи? Съ нѣкотораго времени они такъ плохи, что лучше бы мнѣ не говорить объ этомъ.

Странно; никогда мои пониманія природы, никогда моё счастіе, способность читать ея явленія до послѣдняго камешка, до малѣйшей травки, не стояли на такой степени -- и что же? не умѣю даже выразиться -- такъ ослабѣла моя представительная сила, такъ всё расплывается и колеблется передо иной; я простѣйшаго контура схватить не могу. Но утѣшаю себя тѣмъ, что если скульпторомъ сдѣлаюсь -- чудесъ натворю. Вотъ увидишь, непремѣнно глиной и воскомъ запасусь; лѣпить, лѣпить буду -- и если бъ изъ этого вышли пироги!

Три раза начиналъ я портретъ Лотты, и три раза опростоволосился. Это мнѣ тѣмъ обиднѣе, что съ нѣкотораго времени сходство давалось мнѣ. Я снялъ ея контуръ -- и этого мнѣ покуда довольно.

26 іюля.

Да, любезная Лотта, всё будетъ заказано, всё будетъ исполнено; давайте мнѣ только побольше порученій и почаще. Объ одномъ прошу: вашихъ писемъ не засыпайте пескомъ! Сегодня записочку вашу получаю, цалую -- и вотъ хруститъ на зубахъ.

28 іюля.

Сколько разъ твердилъ я себѣ -- не видѣться бы съ ней такъ часто! Да, если бъ это было возможно! Дня не проходитъ безъ искушенья; каждый разъ даю себѣ зарокъ: завтра ты не увидишь её! Наступаетъ утро -- являются и причины неизбѣжныя, и не успѣешь опомниться, какъ я уже тамъ. Или она скажетъ съ вечера: завтра увидимся? -- кто же откажетъ? Или она порученье дастъ, по которому, думаешь, нуженъ личный отвѣтъ; не то день слишкомъ хорошъ -- нельзя же не пойти въ Вальгеймъ, а тутъ только полчаса до нее. И то сказать, въ самой атмосферѣ есть что-то. Бабушка разсказывала мнѣ сказку о магнитной горѣ: на корабляхъ, подходившихъ къ мой близко, пропадало вдругъ всё желѣзо; связи, гвозди, всё летѣло туда -- и несчастные мореходы погибали въ развалинахъ досокъ и брусьевъ.

30 іюля.

Пріѣхалъ Альбертъ -- и я уѣзжаю, и будь онъ благороднѣйшій, добрѣйшій, самый уживчивый человѣкъ на свѣтѣ, не могу его видѣть обладателемъ столькихъ совершенствъ! Обладатель? Назови чѣмъ хочешь: женихъ здѣсь -- прямодушный, милый человѣкъ, котораго нельзя не любить. По счастью, я не былъ при встрѣчѣ: ударомъ бы больше моему разбитому сердцу. Онъ честенъ; онъ ни разу не поцаловалъ при мнѣ Лотту. Богъ награди его! Люблю его и за-то, что онъ такъ примѣрно уважаетъ её. Его расположеніемъ ко мнѣ я, кажется, обязанъ больше Лоттѣ, нежели его симпатіи. Насчётъ этого женщины весьма тонки -- и онѣ правы. Согласить двухъ обожателей -- дѣло очень трудное; но если удастся, выгода всегда на ихъ сторонѣ.

Не могу, стало-быть, не уважать Альберта. Его наружное спокойствіе въ совершенномъ противорѣчіи съ моимъ безпокойствомъ, котораго даже скрывать не умѣю; что нужды? У него много чувства и онъ знаетъ цѣну Лоттѣ; онъ же и не капризенъ; а ты знаешь, что я ненавижу въ людяхъ этотъ грѣхъ пуще всего.

Онъ видитъ во мнѣ человѣка съ толкомъ, и моя привязанность къ Лоттѣ, моё сочувствіе всѣмъ ея поступкамъ увеличиваетъ его торжество, и онъ только тѣмъ больше любитъ её. Вотъ маленькія выходки ревности -- иное дѣло; тутъ, можетъ-быть, онъ ей кой-чѣмъ и солитъ. Оно и естественно. На его мѣстѣ, я бы и самъ отъ этого дьявола не ушолъ.

Такъ или иначе, а съ моимъ счастьмъ -- бывать у Лотты -- я долженъ проститься. Счастье! Ослѣпленье это или нелѣпость? Какъ хочешь называй; объясняй себѣ, какъ душѣ угодно. Я зналъ, зналъ всё, что теперь знаю, ещё до пріѣзда его. Я зналъ, что не могу имѣть притязаній, и не имѣлъ -- разумѣется, на сколько было возможно не имѣть желаній. Всё зналъ, и вотъ удивляюсь, что другой пріѣхалъ, что ее другой берётъ. Какой же я фофанъ!

Кусаю губы и вдвойнѣ, и трижды смѣюся надъ тѣми, у которыхъ языкъ ворочается сказать: я бы долженъ былъ отречься, смириться, я бы долженъ былъ предвидѣть, и ужь если на то пошло -- къ чорту ихъ, этихъ дутыхъ умниковъ! Рыщу по полямъ, и если потомъ къ Лоттѣ приду и окажется, что она въ саду, въ бесѣдкѣ съ женихомъ и приличіе не позволяетъ -- я веселъ, какъ сатана; дурачусь, какъ отъявленный самодуръ, и весь домъ коромысломъ. Дѣти смѣются, а я пуще, "Ради Бога", сказала мнѣ Лотта сегодня: "прошу васъ, не повторяйте вчерашнихъ сценъ! Вы ужасны, когда веселы, какъ были вчера."

Скажу тебѣ на ухо: я нашолъ другое средство. Теперь выжидаю, когда онъ уйдётъ со двора. Знаю часъ, когда она бываетъ одна, и -- какъ снѣгъ на голову! Остальное мнѣ всё равно; лишь бы побыть съ ней наединѣ...

8 августа.

Не сердись, любезный Вильгельмъ! Ужь, конечно, я не въ тебя мѣтилъ, когда непроходимыми называлъ людей, требующихъ полной покорности судьбѣ. Могъ ли я думать, что ты думаешь, какъ они? Но въ сущности ты правъ. Объ одномъ прошу, мой несравненный! Согласись, что такъ или этакъ вещи на свѣтѣ рѣдко дѣлаются. Ощущенія и дѣйствія людскія также разнообразны, какъ многочисленны оттѣнки между носомъ курносымъ и клювомъ ястребинымъ. Такъ ты извинишь меня, если я доказательства твои подъ сукно положу и между твоими или славирую.

Или -- изволишь писать -- имѣешь надежду на Лотту, или не имѣешь никакой? Хорошо! Въ первомъ случаѣ старайся осуществить надежду; во второмъ -- ободрись, положи конецъ несчастной страсти; она же погубитъ тебя. Дружище! хорошо сказать и -- легко сказать.

А скажи-ка несчастному, котораго мучительная болѣзнь истощаетъ, который непримѣтно близится къ концу -- скажи, чтобъ онъ порѣшилъ разомъ и ножъ въ себя всадилъ? Зло-то, что съ силами и мужество отнимаетъ, о нёмъ-то и забылъ? Суть-то забылъ?

Конечно, ты могъ бы подобнымъ же сравненьемъ отвѣчать: не лучше ли пожертвовать рукой, нежели, думая да раздумывая, рисковать жизнію? Не знаю! Грызться за сравненія не будемъ. Довольно, если скажу, что и меня порой подмываетъ на крышу вскочить или въ яму спрыгнуть. Хорошо бы, если бъ знать куда! Попробывалъ бы, куда ни шло!

Въ тотъ же день, вечеромъ.

Мой на нѣсколько дней забытый дневникъ попался мнѣ опять подъ руки. Самъ удивляюсь, какъ я могъ шагъ за шаѵомъ и съ моего же вѣдома такъ далеко зайти! Какъ я постоянно сознавалъ, что дѣлалъ, а между-тѣмъ думалъ и дѣйствовалъ, какъ ребёнокъ! Какъ теперь тоже сознаю, и не вижу даже надежды къ лучшему!

10 августа.

Я могъ бы вести тихую, спокойную жизнь, если бы не былъ такой простакъ. Какое счастливое стеченіе обстоятельствъ, и какихъ обстоятельствъ! Вѣрно же, стало-быть, что счастье зависитъ отъ насъ самихъ. Другъ превосходнаго семейства; старикомъ любимъ какъ сынъ; дѣтьми, какъ отецъ; а Лоттой... А этотъ честный Альбертъ, ни однимъ облачкомъ не помрачающій моего счастья, Альбертъ, котораго дружба тепла и искренна, которому послѣ Лотты я дороже всего. Ну право, Вильгельмъ, ты бы порадовался, если бъ видѣлъ насъ на прогулкахъ, да прислушалъ бы, что онъ тутъ о Лоттѣ говоритъ! Увѣряю тебя, забавнѣе нашихъ отношеній не было ничего съ-тѣхъ-поръ, какъ міръ существуетъ -- не знаю только отчего. Лишь подумаю, у меня слёзы на глазахъ.

Когда онъ объ ея покойной матери говоритъ: какая она была славная женщина, какъ умирая завѣщала Лоттѣ за дѣтьми и домомъ смотрѣть, какъ съ-той-поры Лотта словно возродилась, Замѣнила имъ мать, хозяйство и домашнія дѣла въ руки взяла; всегда занятая, мелочами заваленная, какъ она вмѣстѣ съ тѣмъ весела и безъ суетни, безъ озабоченнаго даже вида, думаетъ и дѣлаетъ всё за всѣхъ. Я слушаю, да такъ-себѣ возлѣ иду, дорогой цвѣточки собираю, пучёчки дѣлаю, аккуратные букетики -- а тутъ рѣчка, а я ихъ въ рѣчку, да и смотрю, какъ они тихонько, понимаешь, расплываясь по теченію, колышутся. Не помню, писалъ я тебѣ, что Альберть остаётся здѣсь и при дворѣ, гдѣ его любятъ, и гдѣ видное мѣсто получаетъ съ жалованьемъ, съ хорошимъ жалованьемъ? Въ аккуратности дѣлъ и счётовъ я встрѣчалъ мало ему подобныхъ.

12 августа.

Ну, конечно, нѣтъ подъ луной человѣка лучше Альберта. Вчера у меня съ нимъ была прекурьёзная сцена. Мнѣ вздумалось здѣшнюю гористую сторону осмотрѣть, откуда и пишу тебѣ теперь. Я отправился верхомъ, и когда заѣхалъ къ нему, мнѣ бросились въ глаза -- не успѣлъ я по комнатѣ пройтись -- его пистолеты. "Одолжи", говорю, "пистолеты на дорогу." -- "Пожалуй", отвѣчалъ онъ, "если возьмёшь на себя трудъ ихъ зарядить; вѣдь они у меня только pro forma висятъ. Съ-тѣхъ-поръ, какъ моя осторожность сыграла такую штуку со мной, я съ этой дрянью знаться не хочу." -- "Ну, разсказывай", говорю, "я послушаю." -- "Жилъ я,", началъ онъ, "въ деревнѣ у пріятеля; со мной была пара незаряженныхъ револьверовъ и я спалъ спокойно. Надо же, чтобы въ одинъ ненастный вечеръ мнѣ глупѣйшая мысль пришла -- что на насъ могутъ напасть, что пистолеты... Ну, самъ знаешь. Я отдаю ихъ вычистить слугѣ и зарядить. Тотъ съ горничной балагуритъ, стращаетъ её, и -- ихъ Богъ вѣдаетъ, какъ это случилось -- только раздаётся выстрѣлъ и остававшійся въ дулѣ шомполъ попадаетъ ей въ руку и разбиваетъ ей кость большого пальца. Начались жалобы, слёзы, леченья, да надо было и доктору заплатить -- и съ-той-поры я не заряжаю ихъ. Вотъ тебѣ и осторожность! Что осторожность? Опасность не изучима; впрочемъ..." А надобно тебѣ сказать, что я этого человѣка люблю только до его впрочемъ. Не понимается развѣ само собой, что гдѣ обобщенье, тамъ нельзя и безъ исключеній? Но такова справедливость человѣка! Не додумаетъ -- скажетъ какой-нибудь софизмъ или общее мѣсто подсунетъ, да самъ же и начинаетъ свою полу-правду обусловливать, дополнять, да ощипывать, покуда изъ нея живого слова не останется; такъ и онъ со своимъ впрочемъ. Но ты меня знаешь -- я клалъ его слова въ карманъ, а самъ началъ сѣмянить, колабродить, дурачиться, принялъ трагическую позу и приставилъ себѣ дуло пистолета къ правому глазу. "Фи!" сказалъ онъ и отнялъ у меня пистолетъ. "Да вѣдь не заряженъ", возразилъ я. "Хоть бы и такъ -- за чѣмъ это? Не могу равнодушно вспомнить, какъ иной глупецъ пускаетъ себѣ пулю въ лобъ! Одна мысль уже претитъ."

"Какъ это у васъ, у разумниковъ", возразилъ я: "о чёмъ бы ни заговорили, сейчасъ готова сентенція: глупо, умно, дурно, хорошо! А много ли этимъ сказано? Извѣстны вамъ скрытыя причины поступка? Можете развить эти причины? Если бъ знали, если бъ могли, желудокъ бы нашъ такъ скоро ихъ не варилъ, и приговоры ваши были бы осмотрительнѣе."

"Однако согласись", сказалъ Альбертъ, "что извѣстные поступки всегда будутъ порочны, какими бы обстоятельствами ни были вызваны."

Пожавъ плечами, я возразилъ: "однако, мой милый, ты долженъ, какъ охотникъ до исключеній, въ свою очередь сдѣлать уступку. Чего, напримѣръ, заслуживаетъ человѣкъ, который для спасенія своей семьи отъ голодной смерти рѣшается на воровство: наказанія или сожалѣнія? Мужъ, который въ минуту праведнаго гнѣва къ чорту посылаетъ невѣрную жену и ея сообщника? Дѣвушка, что въ недобрый часъ забывается въ объятіяхъ любезнаго? Сами законы, эти хладнокровные педанты наши -- и они понижаютъ иногда свой голосъ, смягчая наказаніе преступника."

"Дѣло другое", возразилъ Альбертъ, "когда человѣкъ, увлечённый страстью, теряетъ присутствіе духа и дѣйствуетъ какъ шальной, какъ пьяный, какъ полуумный."

"Ахъ, вы трезвые! ахъ, вы разумники!" воскликнулъ я. "Страсть! опьяненіе! помѣшательство! Вмѣсто участія въ горькой долѣ, ни только ругаетесь надъ пьяницей, надъ неразумнымъ, или какъ попы проходите равнодушно мимо ихъ и благодарите Бога, какъ фарисеи, что Онъ не сдѣлалъ васъ такими же! Я самъ, и не разъ, бывалъ пьянъ; я самъ въ порывахъ увлеченья дѣлалъ глупости какъ сумазбродъ, какъ полуумный, и однако не раскаиваюсь ни въ томъ, ни въ другомъ, потому-что тутъ только понялъ я, въ силу чего не одни пьяницы, но и люди необычайные слывутъ въ глазахъ вашихъ мечтателями да сумазбродами. Стыдитесь! Вы же столь многимъ обязаны имъ! Но оставимъ исключительныхъ людей. Не случается развѣ намъ и въ обыкновенной жизни слышать зачастую, какъ шальными называютъ тѣхъ, что на полу-пути своихъ благородныхъ, свободныхъ стремленій остановлены бываютъ вами же придуманными препятствіями? Краснѣть бы вамъ, трезвые, стыдиться бы вамъ, разумники!" -- "Ну, ты опять со своими причудами", возразилъ Альбертъ. "Тебѣ, который всё преувеличиваетъ, слѣдовало бы по-крайней-мѣрѣ согласиться, что самоубійство не можетъ стоять на одной доскѣ съ дѣлами необычайными, потому-что всё же оно не болѣе, какъ слабость. Конечно, легче умереть, нежели влачить плачевную жизнь."

Ничто такъ не бѣситъ меня, какъ если въ то время, какъ говоришь отъ сердца, съ увлеченіемъ, къ тебѣ подъѣдутъ съ замѣчаньицемъ, которое не стоитъ и словъ. Но частію потому, что не ожидалъ лучшаго, а частію, что много на это сердился, я только живо возразилъ: "по твоему это слабость? Прошу, не увлекайся наружностью! Оторопѣлый, что на пожарѣ подымаетъ тяжести, которыхъ передъ тѣмъ и сдвинуть бы не могъ? обиженный, что въ пылу гнѣва съ полудюжиной справляется? -- это по твоему будутъ также люди одержимые слабостью? Если же, мой милый, назовёшь тѣлесное усиліе силой, такъ и нравственнаго напряженія слабостью не называй!" Альбертъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ: "извини, примѣры твои къ дѣлу нейдутъ."

"Можетъ-быть", отвѣчалъ я: "мнѣ не впервые слышать, что выводы мои граничатъ съ болтовеёй. Въ такомъ случаѣ. посмотримъ -- не подойдёмъ ли къ истинѣ съ другой стороны. Войдёмъ въ душу человѣка, готоваго сбросить съ себя ношу, нѣкогда ему пріятную. Вѣдь согласись, что мы на сколько сочувствуемъ ему, на столько заслуживаемъ чести говорить о нёмъ -- не иначе, надѣюсь? Натура человѣка", продолжалъ я, "ограничена: радости, скорби, мученья переноситъ онъ только до извѣстной степени, и гибнетъ, когда переполняется мѣра. Здѣсь, стало-быть, вопросъ не о слабости, не о силѣ, а o крайней мѣрѣ испытаній, будь она физическая или нравственная -- всё равно. И человѣка, лишающаго себя жизни, считать слабоумнымъ, по-моему, также нелѣпо, какъ называть умирающаго отъ злой горячки трусомъ." -- "Парадоксально! очень парадоксально!" воскликнулъ Альбертъ.

"Не столько, какъ думаешь", возразилъ я. "Вѣдь называемъ же ту болѣзнь смертельною, въ которой силы наши частью истощаются, частью поставлены бываютъ внѣ возможности помогать себѣ. Примѣни это къ началу нравственному. Посмотри на человѣка, ограниченнаго въ средствахъ; посмотри, какъ въ нёмъ развиваются идеи, вкореняются впечатлѣнія и какъ онѣ растутъ, пока страсть не лишитъ его присутствія духа, при которомъ только и возможна борьба, пока мукамъ своимъ онъ не положитъ конца. И напрасно спокойный, разумный братъ сталъ бы увѣщевать его! Онъ будетъ тоже, что здоровый у изголовья безнадежно-больного. Чтобы вдохнуть въ него хотя крупицу своихъ силъ, для этого и здоровеннѣйшій дѣтина также безсиленъ, какъ и самъ больной."

Мои слова были Альберту не по плечу. Онъ туго понималъ -- и я завёлъ рѣчь о дѣвушкѣ, которая по сосѣдству утопилась недавно. Ея несчастную исторію я изобразилъ такъ:

Доброе существо, вырощенное на подённыхъ работахъ, не знавшее другого развлеченія, какъ въ воскресный день съ подругой по городу пройтись, чтобы прохожимъ свой многолѣтними трудами скопленный нарядъ показать, да развѣ послушать сосѣднихъ сплетень, на чужую свадьбу посмотрѣть и много, что лѣтомъ раза два за городомъ потанцовать -- это существо приходитъ въ тотъ возрастъ, когда невѣдомое ей чувство начинаетъ говорить сильнѣй и переходить наконецъ въ потребность любить. Ея пламенная натура и ласкательства мужчинъ усиливаютъ эту наклонность. Къ подругамъ, къ прежнимъ привычкамъ, она постепенно охладѣваетъ; недостаётъ только случая, а онъ какъ сонъ въ руку! Встрѣчается человѣкъ, о которомъ ей какъ-будто и прежде говорило чувство. Она ищетъ сближенія съ нимъ, на него полагаетъ всѣ свои надежды; ничего ни видѣть, ни слышать не хочетъ; ничему не сочувствуетъ, какъ только ему, единственному, и думаетъ только о нёмъ, всё о немъ же, единственномъ! Неиспорченная пустотою тщеславія, руководимая однимъ задушевнымъ желаніемъ, она идётъ прямо къ цѣли; хочетъ принадлежать ему, хочетъ въ вѣчномъ союзѣ съ нимъ обрѣсти всё счастье, всѣ радости, о которыхъ мечтала когда-то. Сто разъ повторённыя обѣщанія, клятвы любезнаго, его смѣлыя ласки кладутъ печать на ея надежды, обуреваютъ её страстными желаньями, овладѣваютъ всей ея душой. Тёмное сознанье ей шепчетъ одно, предчувствіе невѣдомыхъ радостей говоритъ другое. Она мечется -- всѣ силы ея напряжены и она раскрываетъ объятія -- надолго ли? Тотъ единственный, которому она всё отдала, тотъ единственный -- бросаетъ её, исчезаетъ... Окоченѣла, обезумѣла, на краю пропасти! Ночь кругомъ; выходу нѣтъ: даже помысла о спасеньи нѣтъ -- и хоть бы зорька слабой надежды! Нѣтъ! потому-что её оставилъ тотъ, кто былъ ей всѣмъ! А свѣтъ и широкъ, и далёкъ, и тѣхъ-то, что могли бы утѣшить её -- множество. Да не видитъ она ни шири земной, ни дали морской; она одна -- въ цѣломъ, безпредѣльномъ мірѣ одна! Меркнетъ въ глазахъ. Ущемлённое сердце ноетъ безъисходно. и чтобъ облегчить его, дать вздохнуть ему -- она бросается въ бездну. Брось же ей камень въ слѣдъ!

"Вотъ тебѣ, дружокъ, исторійка, изъ тысячей тысяча первая. Не нашла натура выходу изъ лабиринта противорѣчивыхъ и спутанныхъ силъ -- и умирай человѣкъ! И развѣ это не та же болѣзнь? И горе тому, кто бы видѣлъ её и сказалъ: "безумная, обождать бы ей; отлегло бы на сердцѣ, нашолся бы достойнѣе! Ужь лучше этотъ умникъ скажи: "осёлъ, умираетъ отъ горячки! Обождать бы ему -- собрался бы съ силами, кровь бы улеглась, и жилъ бы онъ и по-днесь!"

Альбертъ и этого сравненія не принялъ. Онъ возразилъ: "глупенькая дѣвочка можетъ развѣ служить примѣромъ? Рѣчь о человѣкѣ разумномъ, и оправдывать его, обнимающаго болѣе обширный кругъ отношеній -- этого я рѣшительно не понимаю."

"И не поймёшь", отвѣчалъ я, "если не понимаешь, что капля даннаго намъ разсудка -- капля въ морѣ, когда бушуетъ страсть и человѣческая грань трещитъ. Послѣ когда-нибудь поговоримъ", добавилъ я и взялся за шляпу. О, сердце моё было такъ полно! Мы разстались, не понявъ другъ друга. Какъ туго, подумаешь, вещи-то на этомъ свѣтѣ понимаются. Не столкуешься съ инымъ, хоть ты что!

15 августа.

О, конечно, необходимость видѣть человѣка всего сильнѣе вызывается любовью. Чувствую, что Лоттѣ было бы тяжело потерять меня; а дѣти и думать не хотятъ, чтобъ я не пришолъ завтра!

Я настроилъ утромъ фортепіано Лотты. Послѣ этого малютки стали просить меня разсказать имъ сказку. Могъ ли я отказать, когда и Лотта пожелала, чтобъ я исполнилъ ихъ просьбу? Я нарѣзалъ имъ хлѣба на ужинъ, который они теперь охотно принимаютъ и отъ меня; потомъ разсказалъ имъ сказку "О принцессѣ, прислуживающей себѣ собственными руками". При этомъ я научился многому, увѣряю тебя. Какъ это на нихъ дѣйствуетъ! Когда придётся изобрѣсти что-нибудь, чтобы пополинть забытое, они тотчасъ говорятъ: "въ послѣдній разъ это было не такъ! "

Теперь придерживаюсь въ разсказѣ тоническому ритму -- это много помогаетъ; но хорошо только въ сказкѣ. Тутъ же убѣдился я, какъ много теряетъ поэтъ, исправляющій своё произведеніе, и хотя бы въ піитическомъ и реторическомъ отношеніяхъ оно стало отъ того вдвое лучше.

Первому порыву сочувствуютъ; а люди такъ созданы, что охотно вѣрятъ и въ чудеса. И горе тому, кто начнётъ выцарапывать эти свѣжія зёрнушки, эти перлы своихъ первыхъ впечатлѣній!

18 августа.

Развѣ такъ суждено? Что составляетъ блаженство человѣка, то должно быть источникомъ его бѣдъ?

Полнота пониманій, теплота чувствъ, любовь моя къ природѣ -- не въ рай ли обращали всё окружавшее меня? И онѣ же для меня теперь -- безъисходная пытка, нетлучный мучитель мой!

Смотришь ли, бывало, съ утеса на тихую даль, по теченью ли рѣки слѣдишь за ея извилинами, заливами -- и на тучныхъ пажитяхъ, и на тощихъ ложбинахъ, всюду сѣмяна жизни, ихъ всходы, листва, цвѣтъ, радость. Тёмнымъ лѣсомъ одѣлась гора: у подошвы -- кустарникъ, вверху -- хвойная рѣдь. На долинахъ, полянахъ, пестрѣющихъ рощами, тварью, жильёмъ человѣка -- игра солнца, безчисленные переливы тѣней и голубая глубь небесъ, съ ихъ облаками, перелётною птицей, въ озерѣ ясномъ какъ день, и шелестъ его камышей, и кличъ отдалённый кого-то -- всё такъ манило, ласкало глазъ и слухъ. Вотъ алѣетъ западъ -- и громче изъ тёмнаго бора безчисленныхъ пташекъ хоралъ! Назойливо жужжитъ комаръ свою вѣчную пѣсню. Въ морѣ цвѣтовъ, въ лучезарной дали, безъ устали стрекочетъ сверчёкъ. Оглянешься -- въ багровомъ заревѣ тучи снующихся мошекъ въ глаза. Долу -- тоже снованье, та-же суетня: послѣдняя букашка на вечерній балъ ползётъ. Схватишь клокъ мха, что ползкомъ оспорилъ у скареднаго гранита пищу; толкнёшься на песокъ, ступишь на известнякъ сухой -- всюду поросли, побѣги любви, вѣрной, вѣчной, святой. И жадно читалъ я книгу природы, и какъ божеству раскрывался мнѣ смыслъ ея таинственныхъ словъ, и явленія безконечной переполняли душу мою! Выше вставали горы, шире разверзались бездны, и лѣсъ, и долъ, и потокъ звучали мнѣ. И, внемля нѣдрамъ земли, внималъ я вѣчному обмѣну ея неисповѣдимыхъ силъ, непрослѣдимой связи ея безчисленныхъ созданій. И вотъ, подъ облаками твой шалашъ, человѣкъ! Безумецъ, я мнилъ, владычный надо всѣмъ, не оттого ли ты ничтоженъ, что самъ такъ мало цѣнишь все? Не вѣдаешь, чьимъ духомъ ты согрѣтъ! То Вѣчнаго духъ, и въ знойныхъ пустыняхъ, гдѣ ничья нога не была, и въ дальныхъ моряхъ, куда не залетала птица -- вѣчно вѣющій духъ! И часто, когда журавль высоко плылъ по поднебесью, я стремился съ нимъ къ берегамъ океана, чтобъ отъ края широкаго, изъ кубка пѣнистаго вкусить той вѣчно-жизненной браги, мой скудный сосудъ согрѣть на мгновенье тою творческой силой, что изъ себя созиждетъ собою всё!

Братъ! мнѣ осталось одно воспоминанье о тѣхъ минутахъ, и только въ нихъ моё утѣшеніе. Самое усиліе, возможность ихъ вызвать, бѣднымъ словомъ дать понятіе о нихъ -- вотъ отрада, вотъ крылья моей души, чтобы глубже было паденье, чтобы горьше была чаша моя!

Упала завѣса -- и сцену вѣчно-цвѣтущей жизни смѣнила бездна вѣчно-раскрытаго гроба. Скажешь ли: живёть! когда всё ураганомъ несётся, дохнуть не успѣетъ, какъ сгинуло на ледяныхъ сугробахъ или въ безднахъ морскихъ! Мгновенья нѣтъ, когда бы ты себя и ближнихъ твоихъ не губилъ, когда бы ты вынужденъ не былъ ихъ губителемъ быть! Невиннѣйшая прогулка твоя -- смерть тысячамъ червячковъ! Движенье ноги -- и разрушено многотрудное зданіе муравья! И меня ли обманетъ предлогъ необходимости великой? Землетрясенье, ураганъ, наводненіе -- и ваши мирныя сёла, ваши людные города въ развалинахъ! Необходимость? О, въ природѣ я не знаю ничего, чего бы сама же не губила она! Обижено, до глубины уязвлено моё сердце этой сокрытой въ ней силой разрушенья. Оторопѣлому, мнѣ и небо, и земля, и снующія, исконныя ихъ силы -- нынѣ всёпожирающее, свою вѣчную жвачку жующее чудовище!

21 августа.

Напрасно я утромъ возношу къ ней руки, напрасно ищу её возлѣ въ ночи! Проснусь ли отъ грёзы тяжолой, приснится ли мнѣ сонъ блаженный, что мы сидимъ на пригоркѣ, я въ глаза ей смотрю и горячо, и долго ея руку цалую -- съ полупросонья зову её! За подушку схвачусь -- изъ ущемлённаго сердца слёзы; въ глазахъ чорная ночь, безнадежная будущность.

22 августа.

Несчастье, Вильгельмъ! Мои дѣятельныя силы разстроены; ихъ смѣнило безпокойство, бездѣйствіе. Не могу оставаться празднымъ и ничего начать не могу. Воображеніе сякнетъ; нѣтъ любви къ природѣ; книги противны мнѣ. Когда намъ себя недостаётъ, намъ всего недостаётъ. Клянусь тебѣ, иной день пошолъ бы въ подёнщики, чтобъ желанье имѣть, чтобы, когда проснёшься, имѣть хотя какую-нибудь цѣль. Часто завидую Альберту, погружонному по уши въ свои бумаги, и думаю иногда: и мнѣ бы такъ! Мнѣ даже нѣсколько разъ приходило на мысль писать къ тебѣ и къ министру о мѣстѣ при посольствѣ, въ которомъ, какъ вы увѣряете, мнѣ не будетъ отказано. И я такъ думаю. Онъ знаетъ меня давно и самъ не разъ уговаривалъ посвятить себя постояннымъ занятіямъ. Иногда эта мысль съ часъ времени занимаетъ меня; но потомъ, когда пораздумаю и вспомню сказку о конѣ, что, наскучивъ свободой, далъ себя осѣдлать и былъ до полусмерти заѣзженъ, я не знаю, что дѣлать? Милый мой, это желаніе перемѣны не есть ли сознаніе скрытаго безпокойства, которое будетъ меня преслѣдовать всюду? Полагаю, что такъ.

28 августа.

Конечно, будь моя болѣзнь излѣчима, эти люди поставили бы меня на ноги. Сегодня день моего рожденія. Раиёхонько получаю свёртокъ отъ Альберта, и первое, что мнѣ бросилось въ глаза -- свѣтло-пунцовая лента, что была за платьѣ Лотты, когда я познакомился съ ней, лента, о которой я столько разъ просилъ её. Кромѣ того, нахожу двѣ книжечки iu duodez Гомера, ветштейнова изданія. Я давно собирался ихъ купить, чтобы не тискать на прогулкахъ эрнестовъ экземпляръ. Такъ-то они предупреждаютъ всѣ мои желанья; оказываютъ мнѣ всевозможные знаки вниманія, дружбы. Не въ тысячу ли разъ они дороже богатыхъ подарковъ, унижающихъ насъ въ глазахъ тщеславнаго дарителя? Эту ленту цалую тысячу разъ, и каждый мой вздохъ -- намять того блаженства, тѣхъ многихъ, невозвратныхъ дней. Я не ропщу. Цвѣты жизни, неправда ли, только призраки? одни проходятъ безъ слѣда; не многіе плодъ даютъ, а изъ этихъ дозрѣваютъ многіе ли? Но они есть и -- другъ мой -- намъ ли не дорожить ими? Прощай! Лѣто стоитъ чудесное. Я часто въ огородѣ Лотты; взлѣзаю съ шестомъ на деревья и сбиваю съ верхушекъ плоды; она внизу -- и подбираетъ ихъ.

30 августа.

Несчастный! не слѣпецъ ли ты? не обманываешь ли себя? Эта неистовая, безъисходная страсть -- къ чему приведетъ она! Нѣтъ у меня другихъ стремленій, какъ къ ней; нѣтъ другихъ представленій, какъ о ней, на всё въ мірѣ смотрю только по отношеніямъ къ ней. И на нѣсколько часовъ я счастливъ; но отторгнутый отъ моей грёзы, какимъ порывамъ, о Вильгельмъ, я снова отдаюсь! Когда же часа два съ нею проведу, когда ея образъ, движенія, божественная простота ея рѣчи и ублажатъ, и снова меня взволнуютъ -- скажи, что тогда дѣлать мнѣ? Когда стемнѣетъ въ глазахъ, въ ушахъ зашумитъ и будто кто-то за горло схватитъ, и неистово забьётся сердце, и мысли... и весь я, сдавленный, ищу простора -- Вильгельмъ, я не знаю тогда, существую ли? И хорошо ещё, если горе возьмётъ верхъ и слёзы польются, и Лотта позволитъ мнѣ, изъ состраданья, выплакаться на ея рукѣ -- на воздухъ, на воздухъ, бѣгу въ поле... Круче будь утёсъ! непроходимѣй лѣсъ! Репейникъ, осока, хворостина -- какое развлеченіе въ язвахъ отъ васъ! И, наконецъ, мнѣ нѣсколько легче... нѣсколько! Жажда, усталость своё берутъ. Сажусь на корягу, на пень, чтобъ дать отдыхъ горящимъ пяткамъ. Ночь, безмолвіе и глушь лѣсная, и одинокій, полный мѣсяцъ въ вышинѣ! Изнеможенье -- благодарю -- помогаетъ мнѣ уснуть до зари. О. другъ, шалашъ, власяница, верига терновая были бы елеемъ моей уязвленной душѣ! Прощай! Одинъ гробъ успокоитъ меня.

3 сентября.

Прочь отсюда, прочь! Вотъ уже двѣ недѣли, какъ я борюсь съ мыслію -- оставить её. Благодарю тебя, Вильгельмъ, что установилъ мои колебанія. Уѣду! Она опять въ городѣ у своей подруги, и Альбертъ... прочь отсюда, прочь!

10 сентября.

Теперь, Вильгельмъ, перенесу всё. Вотъ была ночь! О. если бъ я могъ припасть къ тебѣ, высказать мои восторги, выплакять слёзы мои! Я болѣе не увижу её. Теперь я готовъ; жду утра, алчу воздуха -- и съ восходомъ солнца кони у воротъ.

Сонъ ея спокоенъ; она не знаетъ, что больше не увидитъ меня! Я отторгнулся; я преодолѣлъ себя. Въ двухчасовой бесѣдѣ я не измѣнилъ себѣ, ни слова о разлукѣ не сказалъ -- и въ какой бесѣдѣ!

Утромъ Альбертъ обѣщалъ мнѣ придти съ Лоттой, тотчасъ послѣ ужина, въ садъ. Въ ожиданіи, я смотрѣлъ съ террасы на закатъ солнца, которое нынѣ въ послѣдній разъ озарило столь знакомую мнѣ долину и рѣчку. Часто любовался я этимъ зрѣлищемъ съ Лоттой, отсюда же, изъ-подъ каштановыхъ деревъ. Я спустился съ лѣстницы и прошолся нѣсколько разъ по аллеѣ, которую полюбилъ ещё до знакомства съ Лоттой. Наши симпатіи къ этому мѣстечку встрѣтились, когда я какъ-то пришолъ сюда сперва одинъ. а потомъ вмѣстѣ съ нею. И конечно, это одинъ изъ самыхъ романическихъ уголковъ, когда-либо созданныхъ воображеніемъ влюблённаго художника!

Широкая каштановая аллея открываетъ, въ одинъ конецъ, живописную мѣстность; когда обратишься къ другому -- я уже кажется описывалъ тебѣ -- она становится всё сумрачнѣе, потомъ ведётъ на террасу и, съуживаясь буковою изгородью, заканчивается сквозною бесѣдкой. Вокругъ нея -- причудливая, густая листва образуетъ круглую площадку, осѣнённую всѣми чарами любви, всѣми ужасами желаннаго уединенія. Помню, когда я впервые пришолъ сюда, мнѣ шепнуло что-то, какого блаженства, какихъ страданій будетъ свидѣтелемъ это очаровательное мѣстечко.

Прошло съ полчаса въ мысляхъ о вечернихъ здѣсь прогулкахъ, о первомъ трепетѣ свиданья, о содроганьяхъ разлуки, какъ Альбертъ и Лотта показались на лѣстницѣ. Я подбѣжалъ къ нимъ и горячо поцаловалъ ея руку. Не успѣли мы взойти на террасу, какъ изъ-подъ верхушекъ пригорка, поросшаго кустарникомъ, выглянулъ мѣсяцъ. Въ разговорѣ, мы непримѣтно дошли до конца аллеи. Лотта вошла въ бесѣдку и сѣла на скамью; я и Альбертъ, одинъ съ одной, другой съ другой стороны, сдѣлали то же. Но мнѣ не сидѣлось: я вставалъ, прохаживался и опять садился.Желаніе скрыть волненіе только усиливало его. Она обратила наше вниманіе на лунный свѣтъ, озарявшій въ концѣ буковой аллеи всю террасу. Картина была тѣмъ разительнѣе, что насъ окружала совершенная мгла. Мы молчали. Она первая нарушила молчаніе и сказала: "Память о нашихъ усопшихъ, мысль о смерти, о будущности -- мои всегдашніе спутники на всѣхъ прогулкахъ при лунѣ. Мы будемъ!" продолжала она съ невыразимымъ чувствомъ; "но скажите, Вертеръ, встрѣтимся ли? узнаемъ ли другъ друга? Какъ думаете, какъ кажется вамъ, Вертеръ?"

"Лотта!" сказалъ я, протянувъ ей руку: "мы увидимся! здѣсь и тамъ увидимся!" Я не могъ говорить. Другъ! зачѣмъ былъ этотъ вопросъ въ минуту, когда разлука лежала камнемъ у меня на сердцѣ?

"Милыя тѣни! Знаютъ ли онѣ о насъ? сознаютъ ли, когда мы счастливы, когда чтимъ память ихъ, съ любовью вспоминаемъ о нихъ? Моей покойной матери образъ, онъ всегда передо иной, когда я съ дѣтьми, съ ея дѣтьми, съ моими дѣтьми, и часто со слезою къ небу моя просьба къ ней, взглянуть и сказать: держу ли слово, данное въ минуту ея смерти, матерью имъ быть! Отъ глубины сердца тогда молю: тѣнь дорогая, прости! если я имъ не то, чѣмъ ты была! Дѣлаю, что могу; они накормлены, одѣты, и, что лучше, они призрѣны, любимы мной. Взгляни же на цвѣтъ твоихъ благословеній и громко прославь Бога! Его же молила ты въ смертный часъ о счастьи твоихъ дѣтей!"

Такъ говорила она. Другъ, кто повторитъ сказанное? Холодное, блѣдное слово выразитъ ли небесный цвѣтъ ея души? Альбертъ кротко прервалъ её: "Это слишкомъ дѣйствуетъ на васъ, любезная Лотта; прошу васъ..."

"Альбертъ!" продолжала она: "вспомните только вечера, которые проводили вы съ нами за маленькимъ круглымъ столомъ, когда отецъ, бывало, въ отсутствіи, а малютокъ мы спать уложимъ. Принесёшь и положишь на столъ не одну книгу; а много ли было прочитано? Дивная женщина! Не замѣняла ли она намъ всё, всѣхъ -- она одна? прекрасная, кроткая, всегда благодушная, всегда дѣятельная. Счастливое время! И благодарность моя -- о, Богу извѣстны слёзы, которыми была мокра моя подушка. Онъ помнитъ одну молитву тогда: уподобь меня ей!"

"Лотта!" воскликнулъ я -- и упалъ передъ ней, и облилъ ея руку слезами: "душа твоей матери и благословеніе Бога всегда съ тобой!" -- "Да, если бъ вызнали", сказала она: "эту прекрасную душу? Она стоила бы васъ, она была бы достойна вашей дружбы!"

Я былъ внѣ себя. Никогда слово болѣе гордое не раздавалось и не раздастся надо мной! Она продолжала:

"И эта дивная женщина должна была разстаться съ нами въ цвѣтѣ лѣтъ, когда ея младшему было только полгода. Ея болѣзнь продолжалась недолго. Она была спокойна, покорна, и только участь дѣтей тревожила её, въ особенности малютки. Когда дѣло подошло къ концу и она пожелала видѣть ихъ, я привела къ ней всѣхъ: и крошекъ, ничего не понимавшихъ, и старшихъ, обезумѣвшихъ охъ горя. Когда они окружили постель и она подняла надъ ними руки, помолилась, поцаловала каждаго, и одинъ за другимъ уходить стали, она сказала мнѣ: "будь матерью имъ!" Я дала слово. "Ты обѣщаешь много, дочь моя; ты обѣщаешь сердце матери, глазъ матери. Благодарныя слёзы твои порукой мнѣ, что ты покидаешь, что говоришь. Завѣщаю тебѣ вѣрность жены, сердце матери. Сохрани это для сестёръ, для братьевъ, для отца -- и ты утѣшишь его!" Тутъ она спросила о нёмъ. Его не было дома: онъ былъ отъ скорби внѣ себя и уходилъ безпрестанно изъ дому, щадя насъ. Она понимала это, Альбертъ, ты былъ въ комнатѣ. Она замѣтила, подозвала тебя, посмотрѣла на меня, на тебя и однимъ взглядомъ -- и утѣшенье, и надежду выразилъ тотъ взглядъ -- она какъ бы сказала, что вмѣстѣ мы были бы счастливы. И, недождавшись ея словъ, ты упалъ къ ней на грудь и сказалъ: "мы вмѣстѣ! мы будемъ счастливы!" Если Альбертъ, спокойный Альбертъ былъ тронутъ, могла ли я тутъ что понимать и помнить?"

"Вертеръ", сказала она наконецъ: "и съ этой-то женщиной мы должны были разстаться! Боже! Подумаешь, какъ разлучаемся мы иногда съ тѣмъ, что намъ дороже жизни? И никто кромѣ дѣтей... Да, только дѣти ещё иногда вспоминаютъ, да горько жалуются: "чорные люди унесли нашу маму!"

Она встала. Я былъ взволнованъ, пораженъ; оставался на мѣстѣ; держалъ ея руку.

"Пойдёмте", сказала она: "пора!" Она хотѣла освободить руку; я держалъ её крѣпче.

"Мы свидимся", сказалъ я: "мы свидимся, и какой бы образъ ни приняли мы -- мы другъ друга узнаемъ! Я иду", продолжалъ я, "иду; но чтобъ сказать -- навсегда, недостаётъ силъ! Прощай, Лотта! Прощайте, Альбертъ! Мы увидимся!"

"Завтра, надѣюсь", прибавила она шутя.

Это завтра отозвалось у меня въ сердцѣ. Ахъ, она не знала, когда разставались наши руки!

Они шли аллеей къ террасѣ. Я стоялъ и смотрѣлъ имъ вслѣдъ. Луна освѣтила ихъ на площадкѣ лѣстницы. Я кинулся на траву и зарыдалъ, какъ ребёнокъ; затѣмъ опять вскочилъ и бросился на террасу. Въ сумракѣ послѣднихъ липъ мелькнулося бѣлое платье, мелькнуло передъ садовой калиткой... Я руки къ ней -- она исчезла.

КНИГА ВТОРАЯ

20 октября 1771 года.

Мы пріѣхали вчера. Посланникъ захворалъ и стало-быть останется здѣсь на нѣсколько дней. Не будь онъ такой увалень, всё было бы хорошо. Да, да, судьба готовитъ мнѣ тяжкія испытанія; это я предвижу. Но бодрѣй! Легкомысліе сноситъ всё. Легкомысліе? Мнѣ даже смѣшно, какъ сорвалось это слово съ пера. О, будь я хоть немножко хладнокровнѣе, я былъ бы счастливѣйшій человѣкъ на свѣтѣ! Какъ? Когда другіе со своими крохотными способностями самодовольно разъѣзжаютъ на рысакахъ, я сомнѣваюсь въ моихъ силахъ, дарованіяхъ? Боже правый, зачѣмъ же не удержалъ Ты половину ихъ и взамѣну не взыскалъ меня самоувѣренностью и самодовольствіемъ?

Терпѣніе! терпѣніе! Время всё исправитъ. Да, любезный, ты правъ! Съ-той-поры, кала я вожусь съ этимъ народомъ и вижу, что люди дѣлаютъ и какъ они дѣлаютъ, я росту въ своихъ глазахъ. Конечно, ужь если мы привыкли сравнивать всё съ собой и себя со всѣмъ, что окружаетъ насъ, такъ и счастье, и бѣдствія наши должны зависѣть отъ отношеній, въ которыя мы поставлены, и одиночество тутъ опаснѣе всего -- оно разжигаетъ воображеніе, а фантазія, подстрекаемая вымыслами поэзіи и увлекающаяся по самой природѣ своей, образуетъ цѣлый рядъ существъ, болѣе васъ возвышенныхъ, и оно естественно: иногда мы думаемъ, что намъ недостаётъ именно того, чѣмъ обладаетъ другой. Тутъ, какъ бы заодно, часто приписываемъ ему и то, чѣмъ сами одарены; да, на придачу, надѣляемъ его и тѣмъ идеальнымъ довольствомъ, къ которому напрасно стремимся сами, и образецъ счастливца -- продуктъ собственной же вашей фантазіи -- передъ нами.

Напротивъ, если, при всей нашей слабости, мы хотя и кропотливо, но неуклонно, не избѣгая людей идёмъ прямо къ цѣли, то оказывается, что тотъ, кто лавируетъ и выжидаетъ, иногда уходитъ дальше, нежели одинокій пловецъ на полномъ ходу, на всѣхъ парусахъ; а не отстать, да ещё другого опередить -- какъ это ихъ подымаетъ въ собственныхъ глазахъ!

26 ноября 1771 года.

Мало-по-малу, начинаю привыкать къ здѣшней колеѣ. Лучше всего то, что у меня дѣла много. Прибавь къ этому разнородныя личности, множество новыхъ физіономій, непрерывную ихъ суетню -- и картинка выйдетъ довольно пёстрая. Я познакомился съ графомъ К* -- и моё къ нему уваженіе растётъ ежедневно. Обширная, свѣтлая голова. Многосторонность его причисляется именно тѣмъ, что онъ не холоденъ къ чувствамъ дружбы и любви. На дняхъ я докладывалъ ему, и съ первыхъ же словъ онъ, кажется, смекнулъ, что мы сойдемся, что со мной можно говорить какъ не со всякимъ. При этомъ онъ весьма тонко выразилъ мнѣ своё участіе, и я не могу довольно нахвалиться его прямодушнымъ обращеніемъ. Да, на свѣтѣ нѣтъ ничего дороже тёплаго, открытаго сердца. Какое благо, какая отрада въ изліяніяхъ высокой души!

24 декабря 1771 года.

Посланникъ мнѣ крѣпко солитъ, и это я предвидѣлъ. Положительно, онъ положительнѣйшій дуракъ. ""Шагъ", говоритъ, "за шагомъ!" -- и щепетиленъ, какъ старая кумушка. Всегда въ разладѣ съ собой, онъ не уживается ни съ кѣмъ. Я работаю довольно легко и пишу, какъ пишется. Дѣло, какъ оно есть, на-лицо; такъ нѣтъ -- непремѣнно откопаетъ что-нибудь и возвратитъ бумагу, говоря: "хорошо; но болѣе мѣткое словцо, почище фраза, поглаже періодецъ всегда найдутся." Ко всѣмъ чертямъ бы его! Никакое и, никакой союзъ отъ него не ускользнутъ; всё будь какъ по прописи; а новымъ оборотамъ, какъ бы хороши ни были, онъ смертельный врагъ. Да представь, сочинилъ еще какую-то свою, канцелярскую мелодію, и если ей что не въ тактъ, онъ ужъ и пропалъ, ничего не понимаетъ. Что за несчастіе имѣть дѣло съ такимъ человѣкомъ!

Одно, что ещё спасаетъ меня, это довѣріе ко мнѣ графа К*. Въ послѣдній разъ онъ съ полною откровенностью выразилъ мнѣ свое неудовольствіе на щепетильность и мелочную придирчивость посланника. "Такіе люди", сказалъ онъ: "въ тягость себѣ и другимъ. Но что же дѣлать? Съ ними какъ съ косогоромъ. Путешественнику, конечно, пріятнѣе было бы проѣхаться по гладкой дорогѣ; она же и короче; но горка легла поперегъ, и -- дѣлать нечего -- шагай черезъ неё!"

Мой старикъ пронюхалъ, что графъ отдаётъ мнѣ преимущество передъ нимъ. Это злитъ его, и онъ пользуется всякимъ случаемъ, чтобъ отзываться дурно о нёмъ. Я, разумѣется, держу сторону графа и тѣмъ ещё болѣе порчу дѣло. Вчера я былъ взбѣшонъ, потому-что онъ и меня задѣлъ. "Графъ", говоритъ, "для свѣтскихъ дѣлъ находка: работаетъ легко и владѣетъ перомъ; но основательныхъ научныхъ свѣдѣній ему, какъ и вообще беллетристамъ, недостаетъ." Тутъ онъ прищурился, какъ бы говоря: попала булавка въ цѣль? Но на меня это не подѣйствовало. Я пренебрёгъ человѣкомъ, который можетъ думать и обращаться такъ; не уступалъ ему и заговорилъ довольно горячо. "Графъ", сказалъ я: "человѣкъ весьма замѣчательный, какъ по уму и многостороннимъ свѣдѣніямъ, такъ и по характеру. Не знаю здѣсь никого", прибавилъ я, "кто бы соединялъ съ такой широкой душой такое богатство познаній; кто бы вещи видѣлъ такъ ясно и имѣлъ столько житейской опытности." Этого желудокъ его не могъ переварить, да и въ башку кой-что не лѣзло. Я воспользовался его одурѣніемъ и, чтобъ избавиться отъ лишней жолчи, раскланялся.

А чьему краснобайству я этимъ хомутомъ обязанъ? Кто мнѣ о дѣятельности уши прожужжалъ? Вы же, мои милые. Хороша дѣятельность! Ну, право, десять лѣтъ готовъ я просидѣть ещё на каторгѣ, въ которую вы втащили меня, если тотъ, кто садить картофель, да ѣздитъ въ городъ на продажу съ четвертью ржи -- не дѣлаетъ больше насъ!

А эта мишурная нищета! А эта скука съ народомъ, что съ утра до вечера торчитъ въ пріемной и только глазами хлопаетъ! Это чинобѣсіе! Вѣдь спятъ и видятъ только, какъ бы другъ друга хоть на шагъ опередить. И что за крохотныя, что за жалкія страстишки; да и тѣ нагишомъ! Вотъ эта женщина, напримѣръ, что всѣмъ прожужжала уши о своей знатности, о своихъ владѣніяхъ! Со стороны подумаешь: ну что жь, замечталась, дура. Знаемъ мы эти знатные роды! знаемъ эти воздушные замки! А на повѣрку вышло, что она просто дочь волостного писаря. Унизительно, глупо, пошло. Вотъ и пойми человѣчество!

Въ тотъ же день.

И то сказать, нельзя мѣрить всѣхъ на свой аршинъ. Къ тому же, у меня столько съ самимъ собой хлопотъ, сердце мой такъ ещё бушуетъ порой, что я съ каждымъ днёмъ хладнокровнѣе смотрю на глупости другихъ, и часто думаю: пусть бы ихъ шли своей дорогой, лишь бы мнѣ не мѣшали идти своей!

Что меня въ особенности выводить изъ терпѣнія, это мелочность мѣщанскихъ отношеній, что слывутъ за гражданскія условія. Сознаю не хуже другого необходимость нѣкотораго различія въ состояніяхъ; сознаю это и по тѣмъ преимуществамъ, которыми пользуюсь самъ. Требую только, чтобъ онѣ поперёгъ дороги не становились и не лишали другого той малой доли радости и счастья, которыя и безъ того уже для большинства не больше, какъ тѣнь! Недавно познакомился я на гуляньи съ дѣвицей Б*, съ милымъ созданіемъ, сохранившимъ много натуры среди жизни извращённой и натянутой. Бесѣда сблизила насъ -- и на прощаньи она позволила мнѣ навѣстить её. Позволеніе было дано такъ привѣтливо, такъ радушно, что я насилу могъ дождаться удобной минуты. Б* не здѣшняя и живетъ у своей тётки. Физіононія старухи мнѣ не понравилась; но я оказалъ ей должное вниманіе и въ разговорѣ обращался наиболѣе къ ней. Менѣе чѣмъ въ полчаса, я успѣлъ составить о ней довольно вѣрное понятіе, съ которымъ послѣ согласилась и Б*. Оказалось, что тётушка на старости лѣтъ терпитъ недостатокъ во всёмъ; ни состоянія ни имѣетъ, ни умомъ похвастать не можетъ; опирается только на свою родословную и видитъ въ генеалогіи предковъ единственную свою защиту. Вся ея отрада теперь -- съ высоты своего чердака смотрѣть на головы простыхъ смертныхъ. Въ молодости она была хороша собой, но продурила жизнь. Сначала нѣсколькихъ молодыхъ людей помучила своими капризами, а въ зрѣлыхъ лѣтахъ подчинилась какому-то отставному офицеру, котораго содержала и съ которымъ прожила свой мѣдный вѣкъ. Теперь, когда насталъ желѣзный, она влачитъ жалкую жизнь въ одиночествѣ, и если бъ не любезная племянница, никто бы не обратилъ и вниманія на неё.

8 января 1772 года.

Что это за люди, вся дуща которыхъ занята однимъ церемоніаломъ, которые по цѣлымъ днямъ хлопочутъ и добиваются только, какъ бы сѣсть повыше за столомъ? И не то, чтобъ у нихъ не было чѣмъ заняться; нѣтъ; работы накопляются потому именно, что изъ-за мелочей и Дрязгъ, дѣла посерьёзнѣе не двигаются съ мѣста. Съ недѣлю тому, на санномъ катаньѣ вышелъ скандалъ, и весёлая затѣя обратилась въ скучную нелѣпость.

Глупцамъ не втолкъ, что дѣло не въ мѣстахъ, и что занимающій первое мѣсто рѣдко играетъ первую роль. Кто первый? Тотъ, полагаю, кто видитъ дальше и на столько хитёръ и ловокъ, что употребляетъ на свои замыслы способности и слабости другихъ.

20 января.

Съ крестьянскаго постоялаго двора, куда я укрылся отъ непогоды, пишу вамъ, любезная Лотта! Съ-той-норы, какъ судьба занесла меня въ Д*, въ это жалкое гнѣздо совершенно чуждыхъ моему сердцу людей, съ-той-поры даже побужденья не было у меня вамъ писать. Здѣсь же, въ тѣсной лачугѣ, въ уединеніи -- здѣсь первая моя мысль была о тебѣ! Да, Лотта, живая память о тебѣ, образъ твой -- не успѣлъ я переступить порога -- встрѣтили меня здѣсь! То же чувство, о Боже, такъ тёпло, такъ свято! Здѣсь. гдѣ мой окно занесено снѣгомъ, гдѣ мятели, вьюга, непогода кругомъ -- здѣсь опять первая, блаженная моя минута!

Если бъ вы меня видѣли, моя добрая, въ городскомъ омутѣ! Духъ сякнетъ. Ни минуты полноты сердечной; ни часу отдыха обиженной душѣ; такъ пусто, пусто все! Стоишь какъ передъ кунстъ-камерой; смотришь, какъ передвигаются куколки, и часто спрашиваешь себя: не оптическій ли это обманъ? Попробуешь вмѣшаться въ игру -- глядь, тобой играютъ, какъ маріонеткой. И задумаешься, и схватишь чью-нибудь руку; а рука-то деревянная -- и ужасъ возьметъ!

Иногда, съ наступленіемъ ночи, думаешь освѣжить себя восходомъ солнца; настанетъ день -- на луну разсчитываешь. Нѣтъ тебѣ ни того, ни другого! И не знаешь, зачѣмъ встаёшь, зачѣмъ идёшь спать. Дрождей, подымавшихъ жизнь -- ихъ нѣтъ! Радости, что въ ночи убаюкивала, что до зари на пиръ пробуждала -- нѣтъ ее! нѣтъ!

Въ цѣломъ городѣ встрѣтилъ я только одно женственное женское существо -- дѣвицу Б*. Она походитъ на васъ, милая Лотта, если можно походить на васъ! "Э!" скажете вы, "господинъ-то на комплименты пустился!" И что же? Въ этомъ немножко и правды есть. Съ нѣкоторыхъ поръ, я сталъ очень любезенъ -- потому-что нельзя же иначе -- и острю, и женщины говорятъ: "никто такъ тонко польстить не умѣетъ!" И лгать такъ безсовѣстно, потому-что здѣсь и безъ этого нельзя -- понимаете? Я заговорилъ о дѣвицѣ Б*. У нея много души; объ этомъ говорятъ ея голубые глаза. Ея свѣтское положеніе ей въ тягость: оно наперекоръ всѣмъ ея желаніямъ. Она рвётся изъ омута, и мы по цѣлымъ часамъ фантазируемъ о чистыхъ радостяхъ сельской жизни и о васъ, моя несравненная. Какъ часто бываетъ она вынуждена платить вамъ дань удивленія! Нѣтъ, не вынуждена; она это дѣлаетъ добровольно, и всегда слушаетъ съ удовольствіемъ, когда говорятъ о васъ. Она любитъ васъ искренно.

О, быть бы мнѣ у ногъ вашихъ, а малюткамъ нашимъ -- вокругъ бы насъ. Какъ они рѣзвятся, милыя! Зашумятъ ли очень -- у меня сказка въ запасѣ; такая страшная... И прижались ко мнѣ, и притихли всѣ.

Буря миновала и снѣжное поле блеститъ въ лучахъ заходящаго солнца. А я -- я долженъ опять въ свою трущобу? прощайте! Альбертъ -- у васъ? и -- какъ онъ? Да проститъ мнѣ Господь этотъ вопросъ!

8 февраля.

Вотъ уже восемь дней, какъ у насъ погода отвратительная; а мнѣ легче. Что пользы въ хорошемъ днѣ? испортятъ же люди, какой бы ни былъ день! Теперь, когда дождь, слякоть, изморозь на дворѣ, теперь имъ портитъ нечего. Такъ скверно, и этакъ скверно; стало-быть всё равно, всё хорошо. Въ солнечное утро мнѣ ещё больнѣй за нихъ; день-то, думаешь, вѣдь сгубятъ себѣ! Вѣдь нѣтъ ничего, чего бы они не портили себѣ, изъ-за чего бы не губили другъ друга! Здоровье, доброе имя, рѣдкіе часы свободы -- всё перепакостятъ; и все отъ узкости, тупости, неразвитости пониманій! А со стороны послушаешь -- всё изъ участья, всё съ лучшимъ намѣреніемъ. На колѣнахъ просилъ бы ихъ, иной разъ, не терзать такъ жестоко своихъ внутренностей!

17 февраля.

Кажется, мы съ посланникомъ долго не уживёмся: человѣкъ этотъ черезчуръ невыносимъ. Его манера работать до-того смѣшна, что нѣтъ возможности не противорѣчить ему, и я часто нахожусь вынужденнымъ дѣло дѣлать по-своему, что, конечно, ему не понутру. На-дняхъ онъ жаловался на меня при дворѣ -- и я получилъ отъ министра выговоръ, хотя и деликатный, но всё же выговоръ. Я уже думалъ подать въ отставку, какъ получаю отъ него частное письмо {Какъ это письмо, такъ и то, о которомъ будетъ ниже упомянуто, не помѣщены здѣсь изъ уваженія къ высокой особѣ, писавшей эти письма. Теплѣйшая признательность читателя, кажется, не искупила бы подобной нескромности.}, предъ которымъ я стоялъ на колѣнахъ, сознавая въ немъ высокое, благородное и мудрое его наставленіе. Какъ тонко говорится въ немъ о моей чрезмѣрной раздражительности, о моихъ преувеличенныхъ понятіяхъ на-счётъ служебныхъ обязанностей! Съ полнымъ уваженіемъ къ моему вліянію на дѣла, къ моей настойчивости въ проведеніи мысли, онъ смотритъ на нихъ, какъ на благородные порывы молодости и совѣтуетъ не искоренять, но сдерживать и направлять ихъ такъ, чтобъ они въ своё время, на своёмъ мѣстѣ, могли принести пользу и достигнуть своей цѣли. Это на цѣлую недѣлю укрѣпило, примирило меня съ собою. Душевное спокойствіе, довольство собой -- благо великое, если бы только, любезный другъ, эта рѣдкая вещица не была столь же хрупка, какъ драгоцѣнна и прекрасна.

20 февраля.

Благослови васъ Богъ, друзья мои, и да пошлётъ Онъ вамъ свѣтлые дни, въ которыхъ нынѣ отказываетъ мнѣ!

Благодарю тебя, Альбертъ, за-то, что ты обманулъ меня. Я ожидалъ извѣщенія о днѣ вашей свадьбы и далъ себѣ торжественный обѣтъ -- снять въ тотъ день силуэтъ Лотты со стѣны и сложить его вмѣстѣ съ другими бумагами. Теперь изъ васъ двухъ вышло одно, а силуэтъ Лотты остался у меня по-прежнему. Такъ пусть же и остаётся онъ! Да почему жъ и не такъ? Вѣдь я же съ вами; я знаю это; знаю и то, что занимаю въ сердцѣ Лотты второе мѣсто, и не въ ущербъ тебѣ. Я хочу и долженъ его сохранить! О, я бы сошолъ съ ума, если бъ она забыла... Альбертъ, въ этой мысли -- адъ. Альбертъ, будь счастливъ! Будь счастлива, ангелъ небесный, будь счастлива, Лотта!

15 марта.

Я имѣлъ непріятность, отъ которой долженъ теперь бѣжать. Глотаю жолчь, кусаю губы, и всѣхъ бы послалъ къ чорту! А все вы причиной: вы мнѣ не давали покоя; вы меня пилили, подстрекали взять мѣсто, которое мнѣ какъ къ коровѣ сѣдло. Вотъ и досталось намъ всѣмъ! Вотъ и вамъ угощеньице! А чтобъ ты опять не сказалъ, что всё натягиваю и тѣмъ порчу всё, вотъ тебѣ, сударикъ ты мой, разсказецъ вѣрный и точный, какъ хроника сѣдовласаго лѣтописца:

Что графъ К* любитъ и отличаетъ меня, объ этомъ знаешь; читалъ сто разъ. Вчера обѣдаю у него, и, какъ нарочно, вчера же вечеромъ у него собраніе, условное собраніе, высшій придворный кругъ. Мнѣ и не въ толкъ, что подчинённымъ, что служащимъ при графѣ, словомъ, что нашему брату тутъ мѣста нѣтъ.

Хорошо. Вотъ мы обѣдаемъ. Послѣ обѣда расхаживаемъ съ графомъ по залѣ. Подходитъ полковникъ Б* -- мы и съ нимъ пускаемся въ разговоръ. Между-тѣмъ приближается часъ съѣзда; я себѣ и въ усъ не дую. Вотъ входитъ сіятельнѣйшая фонъ С. со своимъ сіятельнымъ супругомъ; съ ними ихъ дочка, сухопарая княжна; зашнурована въ рюмочку, грудь какъ дощечка; всё какъ слѣдуетъ. И улыбка у нихъ, en passant, такая благосклонная, и скромно опущенный взглядъ, и ноздри при этомъ раздуты какъ слѣдуетъ; всё какъ слѣдуетъ. Противная нація; самъ знаешьь. Я уже думалъ бѣжать, да хотѣлъ только сказать слово графу, какъ входитъ моя добрая знакомая, дѣвица Б*. А какъ у меня на сердцѣ всегда отляжетъ немного, словно наступитъ оттепель, когда я съ ней, такъ и тутъ. Становлюсь за ея стуломъ, разговариваю, и только по прошествіи нѣкотораго времени замѣчаю, что она смущена, что у нея какъ-будто прикушенъ языкъ. Странно, думаю, неужели она, какъ и вся остальная шваль? Какъ бы не заразиться -- и хочу уйдти. Но мысль о ней удерживаетъ меня. Давай, думаю, ещё разъ попытаюсь; авось, заговоритъ какъ слѣдуетъ. Между-тѣмъ гостей понабралось уже порядочно. Вотъ и баронъ фонъ Ф* со всѣмъ своимъ гардеробомъ, словно сейчасъ съ коронаціи Франца I. Вотъ со своей глухой супругой и надворный только совѣтникъ Р*, который поэтому здѣсь именуется не иначе какъ in qualitate, господинъ фонъ Р*. Да не забыть бы и истасканнаго фонъ М*? Его полинялый французскій кафтанъ, прикрашенный новомодными кружевами, кажется на нёмъ какъ съ иголочки; не умудришься такъ. Встрѣчаю и знакомыхъ. Но странно; откуда вдругъ лаконизмъ такой? Смотрю на Б*; она на меня; другъ друга не понимаемъ. Началось шептанье, перемигиванье. Княгиня С* отходитъ съ графомъ въ сторону (объ этомъ я узналъ послѣ отъ Б*). Чувствую, что-то неловко, и я уже поближе къ двери. Тутъ графъ подходитъ ко мнѣ, берётъ съ участіемъ за руку и подводитъ къ окну. "Вы знаете", говоритъ, "наши странныя приличія. Общество, какъ я замѣчаю, недовольно, что вы здѣсь." -- "Ни за что бы на свѣтѣ!... Тысячу извиненій, ваше сіятельство", отвѣчалъ я."Мнѣ бы самому подумать, да въ голову не пришло. Я и самъ хотѣлъ уйдти, да словно нечистый попуталъ!" прибавилъ я, раскланиваясь. Графъ жмётъ мнѣ руки съ чувствомъ, выразившимъ всё. Я ухожу, сажусь въ кабріолетъ и ѣду -- лучшаго я придумать не могъ -- за городъ, посмотрѣть на закатъ солнца, да прочесть въ Гомерѣ то мѣсто, гдѣ свинопасы такъ славно угощаютъ Уллиса. Хорошо; ничего.

Поздно вечеромъ, когда общество разъѣхалось, возвращаюсь къ ужину, чтобы -- понимаешь -- какъ-будто ни о чёмъ ни бывало. Однако -- чорть возьми -- кое-кто ещё тутъ. Скатерть съ одного конца откинута, то-есть забавляются въ кости. Входитъ нашъ почтенный Аделинъ -- шляпу въ сторону -- и прямо ко мнѣ. "Ты", говоритъ шопотомъ, "непріятность имѣлъ?" -- "Я?" спрашиваю я. "Да, ты. Графъ тебѣ на двери указалъ?" --"Ну ихъ", говорю: "я радъ, что попалъ на воздухъ," -- "Хорошо, что у тебя желудокъ такой; другой бы... Жаль только, что всѣ знаютъ о томъ; что въ городѣ говорятъ!" Меня какъ ножомъ царапнуло и -- ну, словно сосетъ червь. Кто ни придётъ къ столу, кто ни взглянетъ -- а, вотъ почему такъ взглянулъ! Кровь, понимаешь, начала портиться.

Вотъ и сегодня, съ кѣмъ ни встрѣтишься, всѣ съ участіемъ къ тебѣ. Знаемъ мы это участіе! Завистники торжествуютъ и говорятъ -- знаю я, что они говорятъ! Они говорятъ: ну-тко. посмотримъ, какъ вылѣзетъ изъ петли; ничто ему. Немножко поумнѣй, вотъ и думаетъ, что можетъ стать выше всѣхъ отношеній. Думаетъ, что... Да кто ихъ, собакъ, знаетъ, какъ они тамъ лаютъ! Ножъ бы въ себя всадилъ! Толкуй себѣ о самостоятельности; знаемъ мы. Посмотрѣлъ бы я, какую бы ты скорчилъ рожу, если бъ мошенники оперлись на дѣло, да начали бы ругать тебя? Тутъ не скажешь -- врутъ; тутъ дѣло; фактъ налицо. Ножъ бы всадилъ въ себя!

16 марта.

Всё меня бѣситъ. Сегодня встрѣчаюсь въ аллеѣ съ дѣвицей Б*. Я не могъ воздержаться, чтобъ съ ней не заговорить -- и когда мы нѣсколько поотстали отъ другихъ, чтобъ не намекнуть на ея загадочное обращеніе со мной въ послѣдній разъ, "Вертеръ", сказала она голосомъ искреннимъ: "можете ли такъ объяснять моё замѣшательство, зная меня? Мнѣ было за васъ больно съ той самой минуты, какъ я вошла въ залъ. Я всё предвидѣла и сто разъ вертѣлось у меня на языкѣ -- предупредить васъ. Я знала, что С* и Т* со своими мужьями скорѣе оставятъ собраніе, нежели останутся въ вами. Я знала также, что графу нельзя съ ними разойтись -- и вотъ эти толки, этотъ шумъ!" "Какъ?" спросилъ я, скрывая свой испугъ. Всё сказанное мнѣ третьяго дня Аделиномъ тутъ сильнѣе высказалось, и меня словно обдало кипяткомъ! "Если бъ вы знали, чего мнѣ это стоило?" продолжала она, и слёзы блеснули въ ея глазахъ! Я былъ внѣ себя, я готовъ былъ упасть къ ея ногамъ. "Объяснитесь!" сказалъ я. По ея щекамъ покатились слёзы; но, не скрывая ихъ, она отёрлась платкомъ и сказала: "вы знаете тётушку; она была всему свидѣтельницей. О, какими глазами она смотрѣла на это всё! Вертеръ, цѣлую ночь вчера, цѣлое утро сегодня, должна я была выслушивать отповѣдь за моё обращеніе съ вами! Васъ бранили, васъ унижали; а я -- могла ли, смѣла ли я защищать васъ такъ, какъ бы желала. Только въ половину могла я..."

Каждое ея слово было мнѣ какъ острый ножъ! Она не знала, какое бы благо оказала мнѣ, если бъ умолчала о многомъ. А тутъ она ещё замѣтила, какимъ пересудамъ подвергаюсь я, какіе люди будутъ торжествовать; какъ будутъ радоваться моему уничиженью тѣ, которымъ холодное и небрежное моё обращеніе давно уже кололо глаза... Вильгельмъ, слышать всё это отъ неё, слышать голосъ участія искренняго... Я былъ растерянъ, взбѣшонъ, да и теперь ещё не могу придти въ себя. Хотѣлось бы, чтобъ кто-нибудь упрекнулъ въ глаза, чтобъ всадить въ того шпагу! Впечатлѣніе крови, кажется, облегчило бы меня. Ахъ, сто разъ уѵке хватался я за ножъ, чтобы дать просторъ этому сердцу! Расказываютъ о славной породѣ арабскихъ лошадей: когда ихъ слишкомъ разгорячатъ, загонятъ, онѣ по инстинкту -- чтобы вздохнуть -- прокусываютъ себѣ жилу. Со мною тоже: ради вѣчной свободы, я отворилъ бы себѣ кровь!

24 марта.

Я подалъ въ отставку и надѣюсь скоро получить её. Не прогнѣвайтесь, если не испросилъ на это вашего позволенія. Рѣшено. Здѣсь не останусь, и всё, что вы имѣете мнѣ сказать, все это знаю наперёдъ. Подсласти, разсыропь и поднеси это матушкѣ. Скажи, что если я себѣ не могу помочь, такъ пусть извинитъ, если и ей пособить не въ силахъ. Конечно, это ей будетъ тяжело. Сынокъ на такой славной дорогѣ; карьера ему такая блестящая впереди; тайное совѣтничество, посольство и вдругъ -- стой, лошадка! маршъ въ своё стойло! Судите, рядите, какъ вашей душѣ угодно; придумывайте всевозможные казусы, при которыхъ бы я могъ оставаться. Я рѣшительно ухожу, и могу даже сказать куда. Нѣкто князь *, съ которымъ я сошолся, узнавъ о моёмъ намѣреніи, пригласилъ меня въ своё помѣстье провести съ нимъ нынѣшнюю весну. По его словамъ, я не буду стѣснёнъ ни въ чёмъ и буду совершенно предоставленъ себѣ. А какъ мы до извѣстной степени поняли другъ друга, то куда ни шло, думаю, попытаю счастье поѣду съ нимъ!

10 апрѣля.

Спасибо разомъ за два письма! Я не отвѣчалъ до полученія отставки, опасаясь, чтобы матушка не отнеслась къ министру и не затруднила моего намѣренія. Теперь всё кончено -- отставка получена. Не буду росписывать вамъ, какъ неохотно мнѣ дали её и что мнѣ пишетъ министръ -- вы подняли бы плачъ Іереміи! Наслѣдный принцъ прислалъ мнѣ на подъёмъ 25 червонныхъ, при письмѣ, тронувшемъ меня до слёзъ. Такимъ-образомъ деньги, о которыхъ я недавно писалъ тебѣ, могутъ оставаться въ экономіи матушки.

5 мая.

Завтра выѣзжаю отсюда. Моя родина только на шесть миль отъ дороги въ сторону; навѣщу её. Хочу вспомнить былые годы; припомнить, какъ сладко мечталось когда-то. Въѣду въ тѣ же ворота, изъ которыхъ выѣхалъ вмѣстѣ съ матушкой, когда она по смерти отца оставляла родное мѣстечко, чтобы запереться въ скучномъ городѣ. Прощай, Вильгельмъ! О подробностяхъ поѣздки увѣдомлю.

9 мая.

Съ благочестіемъ пилигримма совершилъ я поѣздку на родину и испыталъ при этомъ чувства ещё неизвѣданныя. У старой большой липы, въ четверти часахъ отъ города къ мѣстечку С*, я остановился, вышелъ изъ экипажа и отпустилъ лошадей вперёдъ, чтобы пѣшкомъ, на свободѣ, вкусить отъ каждаго плода живыхъ воспоминаній. И всталъ я подъ эту липу, бывшую когда-то предѣломъ и цѣлью моихъ дѣтскихъ прогулокъ. Какая разница во впечатлѣніяхъ! Стремленіямъ юнаго сердца, сколько надеждъ предстояло имъ, сколько пищи они обѣщали ему! Какъ рвалось оно въ своёмъ блаженномъ невѣдѣніи къ міру неизвѣстному, полному невыразимыхъ обаяній! Гористая окрестность, когда-то предметъ моихъ пытливыхъ чаяній -- по цѣлымъ часамъ я могъ уноситься къ ней, улетать въ лѣса, въ долины, являвшіяся мнѣ въ какой-то смутной и чарующей красѣ! И когда, бывало, наступитъ урочный часъ, какъ неохотно разставался я съ этимъ завѣтнымъ мѣстечкомъ!

Когда я подошолъ къ городу, мнѣ всѣ старые, знакомые домики, бесѣдки -- улыбнулись; всѣ новыя постройки были противны мнѣ. Едва я перешагнулъ загородскія ворота -- прошедшее ожило, стало настоящимъ. Оставляю подробности. Всё, что имѣетъ такую прелесть для меня, могло бы показаться тебѣ скучнымъ.

Я остановился на площади, возлѣ бывшаго нашего дома. Мимоходомъ я замѣтилъ, что учебная комната внизу, куда старая, честная няня собирала насъ къ ученію, превращена въ мелочную лавку. Сколько тутъ было пролито слёзъ, притуплено чувствъ и пережито одуряющихъ ощущеній! Всё живо, словно въ очію -- и въ душѣ моей, какъ въ душѣ путешественника ко святымъ мѣстамъ! А эта рѣчка, а тотъ пригорокъ, съ котораго мы, дѣти, бывало, забавлялись рикошетами, запасаясь силами мышцъ! И слѣдишь за теченіемъ рѣки, и думаешь Богъ вѣсть какъ далеко съ нею уплылъ! Молодыя-то крылья фантазіи только учились летать -- и какъ недалёкъ былъ ихъ полётъ! Другъ мой, не также ли чувствовали и наши праотцы? Сколько дѣтскаго, сколько простодушнаго въ поэзіи ихъ! Когда Уллисъ говоритъ о безконечной землѣ, о необозримомъ морѣ, какъ человѣчно, какъ естественно, ограниченно, сказочно онъ говоритъ! Что толку мнѣ, если я знаю теперь со всякимъ школьникомъ, что земля кругла? Человѣку довольно нѣсколькихъ саженей, чтобы быть счастливымъ, и ещё того менѣе, чтобы въ ней сложить свои кости!

Вотъ я въ княжескомъ, охотничьемъ заикѣ. Съ княземъ можно жить. Онъ прямодушенъ и простъ. Но что за странные люди окружаютъ его? я даже ихъ въ толкъ не возьму. И бездѣльниками ихъ не назовёшь, и на честныхъ людей они не походятъ. Иногда они кажутся такими, а всё какъ-то не довѣряешь имъ. Одно мнѣ не нравится въ князѣ: онъ часто говоритъ о вещахъ, о которыхъ только слышалъ или читалъ.Отъ этого у него нѣтъ своихъ взглядовъ, а стало-быть нѣтъ и своихъ убѣжденій. Бездѣлицы нѣтъ!

Онъ цѣнитъ мой умъ, мои таланты. О моёмъ сердцѣ онъ и не думаетъ; а оно-то и составляетъ мою единственную гордость, будучи источникомъ всѣхъ моихъ силъ, всѣхъ моихъ радостей и страданій. Какъ я мыслю, что я знаю, такъ можетъ мыслить и можетъ знать то и другой. Такимъ сердцемъ какъ моё -- владѣю я одинъ.

25 мая.

У меня была мысль, о которой я не хотѣлъ говорить, прежде чѣмъ осуществится она. Теперь, когда изъ неё ничего не вышло, теперь могу сказать: я собирался на войну, и, признаюсь, это предпріятіе было главной причиной моей поѣздки съ княземъ, который служитъ генераломъ въ *** войскахъ. Недавно, на прогулкѣ, я сообщилъ ему моё намѣреніе. Онъ отсовѣтовалъ, отклонилъ его -- и я согласился съ нимъ. Это доказываетъ, что истиннаго влеченія тутъ не было; что и это была не болѣе, какъ мимолётная причуда.

11 іюня.

Говори и думай что хочешь обо мнѣ; я долго тутъ не останусь. Что мнѣ здѣсь? Правда, князь со мною такъ хорошъ, какъ только возможно; а всё же я не въ своей тарелкѣ. Въ сущности, у насъ съ нимъ ничего нѣтъ общаго. Человѣкъ онъ съ умомъ, но съ умомъ обыкновеннымъ. Бесѣда его, какъ книга хорошаго слога, какъ чистенькое изданьице. Съ недѣлю пробуду ещё здѣсь; а тамъ опять -- куда глаза глядятъ! У него есть чувство изящнаго, есть вкусъ къ живописи. Но этотъ проклятый тонъ знатока, эта казенная терминологія -- всё портятъ! Иногда въ тебѣ разыграется фантазія и проснётся, разгорится чувство къ природѣ, къ искусству, а онъ думаетъ, что дѣло сдѣлалъ, если подсунетъ клеймёное словцо, угодитъ торнымъ, избитымъ терминомъ -- словно водой обольётъ!

16 іюля.

Ну, конечно, я только странникъ, путникъ на землѣ! А вы-то развѣ больше?

18 іюля.

Куда отправлюсь? Объ этомъ позволь тебѣ сказать на ухо. Недѣли двѣ придётся всё-таки пробыть ещё здѣсь: а потомъ -- признаться, мнѣ не малаго стоило труда увѣрить себя въ этомъ -- потомъ желаю осмотрѣть сосѣдніе, горные кряжи. Въ сущности-то, понимаешь, хотѣлось бы поближе къ Лоттѣ, такъ, хоть немножко поближе... Я и самъ смѣюсь надъ моимъ сердцемъ, да не могу отказать ему.

29 іюля.

Хороню, превосходно, отлично! Я -- представь -- ея мужъ! О, мои Создатель! Если бъ Ты взыскалъ меня этимъ блаженствомъ, вся моя жизнь была бы одной молитвой. Пенять не буду. Прощаю и себѣ эти слёзы, эти напрасныя желанія. Она -- жена моя! О, если бъ я могъ её заключить въ объятія! Говорю тебѣ, Вильгельмъ, я содрогаюсь при одной мысли, что Альбертъ обнимаетъ ея стройный станъ!

И -- скажу ли? почему же и нѣтъ? -- она была бы счастливѣе со мной. Нѣтъ, онъ не можетъ исполнить всѣхъ желаній этого сердца. Недостатокъ симпатіи, недостатокъ чего-то -- самъ объясни себѣ это! Сердце его не забьётся -- о, не забьётся какъ наше, вотъ хоть бы при извѣстныхъ строкахъ извѣстной книги; не забьётся такъ и во многихъ случаяхъ. Когда рѣчь, напримѣръ, зайдётъ о томъ, о другомъ... И то сказать, мой милый, онъ любитъ ей отъ всей души, а такая любовь -- чего не заслуживаетъ она?

Скучный посѣтитель прервалъ меня; слёзы обсохли. Я разсѣянъ. Милый, прощай!

4 августа.

Не со мной однимъ; то же и съ другими. И они обмануты въ своихъ надеждахъ, въ своихъ ожиданіяхъ. Я далеко зашолъ на прогулкѣ и навѣстилъ сегодня ту добрую женщину подъ липами, о которой уже писалъ тебѣ. Ея старшій сынъ бросился мнѣ на встрѣчу. На его радостный крикъ пришла и она. Словно убитая, какъ измѣнилась она! Первымъ ея словомъ было: "ахъ, сударь, Гансъ-то мой -- это былъ ея младшій -- Гансъ-то мой, вѣдь, умеръ!" Я ни слова. "А мужъ-то мой изъ Швейцаріи вернулся ни съ чѣмъ. Безъ добрыхъ людей пошолъ бы по міру; только лихорадку дорогой схватилъ!" Я ни слова; я только дѣтямъ далъ немного денегъ; она же предложила мнѣ взять нѣсколько яблоковъ, что я и сдѣлалъ, оставляя мѣсто печальнаго воспоминанія.

21 августа.

Куда ни оглянешься, всё не то. Иногда какъ-будто блеснётъ заря радости, улыбнётся жизнь -- увы, но одно мгновенье! Начнётся возня съ мыслями, съ мечтами -- и что мудрёнаго, когда тутъ придётъ въ голову: если бъ умеръ Альбертъ? Ты бы! да она бы! И погонишься за привидѣніемъ. Ты за нимъ, а оно отъ тебя, пока не приведетъ къ безднѣ, предъ которой содрогнёшься.

Намедни я какъ-то попалъ на ту дорогу, по которой, когда я познакомился съ Лоттой, мы ѣхали на сельскій балъ. Я даже не узналъ окрестностей: такъ измѣнилось всё. Да, всё не то, всё прошло. Ни одного мгновенія той жизни, ни одного удара того пульса, чувства того! Со мною, какъ съ духомъ владыки надъ пепелищемъ его прежняго величія. Чудный онъ воздвигнулъ замокъ; блескомъ, великолѣпіемъ украсилъ его. Всё -- сыну, цвѣтущему юношѣ... Замокъ расхищёнъ, вызженъ до тла!

3 сентября.

Я не понимаю иногда, какъ другой можетъ её любить, смѣетъ её любить, когда только я одинъ люблю её такъ искренно, такъ свято, и ничего другого не вѣдаю, не знаю и знать не хочу, какъ только её одну!

4 сентября.

Да; это такъ. Со мною, какъ съ природой: она клонится къ осени -- и во мнѣ бушуетъ осень; мои листья желтѣютъ -- и уже жолтый листъ падаетъ съ деревьевъ. Я, кажется, писалъ тебѣ, ещё въ началѣ моего пребыванія здѣсь, о влюблённомъ крестьянскомъ парнѣ. Теперь я освѣдомился о нёмъ. Оказалось, что ему отъ мѣста отказано, что о нёмъ никто слышать не хочетъ. Вчера я, встрѣтилъ его и разговорился съ нимъ. Вотъ его исторія. Изъ неё поймешь, какъ глубоко онъ тронулъ меня! Зачѣмъ всё это? Зачѣмъ дѣлюся съ тобой только тѣмъ, что пугаетъ и огорчаетъ меня? Зачѣмъ къ моей горечи примѣшивать ещё твою? Зачѣмъ тебѣ подавать новый поводъ бранить меня, сострадать обо мнѣ? Но, стало-быть, и это принадлежность моей судьбы. Слушай же!

Робко и съ тихою грустью онъ отвѣчалъ мнѣ сначала только на вопросы; потомъ, какъ бы узнавъ стараго знакомаго, сталъ откровеннѣе, признался мнѣ въ своей винѣ, жаловался на своё несчастье. Но едва заговорилъ о томъ времени, когда неодолимая его страсть росла съ каждымъ днёмъ, когда онъ не зналъ, что дѣлать, куда преклонить голову, лицо его одушевилось и онъ съ наслажденіемъ, даже съ восторгомъ, какъ бы упиваясь воспоминаніемъ, говорилъ, что ни ѣсть, ни пить не могъ, что часто дѣлалъ то, чего не слѣдовало, забывалъ о томъ, что приказывали; что его какъ-будто духъ нечистый погонялъ, и что разъ, когда хозяйка ушла въ свою свѣтёлку, онъ пошолъ за ней или, вѣрнѣе, былъ кѣмъ-то увлечёнъ туда. "Когда она осталась равнодушна къ моимъ просьбамъ, я рѣшился ею овладѣть силой", сказалъ онъ: "но призываю Бога въ свидѣтели, что не помнилъ, что дѣлалъ, что въ этомъ самъ не узнаю себя, что мои намѣренія были всегда честны, и что, говоря искренно, я желалъ только составить ея счастье и ей посвятить свой вѣкъ".

Разсказывая далѣе, онъ вдругъ задумался, сталъ запинаться, какъ человѣкъ, который хочетъ что-то сказать и не рѣшается. Тутъ онъ съ робостью разсказалъ мнѣ, какія передъ тѣмъ откровенности, какія маленькія вольности она позволяла ему. Раза два онъ останавливался и разразился наконецъ потокомъ живѣйшихъ увѣреній, что въ первый разъ рѣшается это вымолвить, что говоритъ это не для того, чтобы чернить её, а только въ доказательство, въ смягченіе своей вины, чтобъ убѣдить меня, что онъ вовсе не такъ испорченъ, какъ это казаться можетъ; что онъ любитъ и уважаетъ её попрежнему.

Тутъ, мой милый, я спою тебѣ мою старую пѣсню: еслибъ я могъ представить его такимъ, какъ онъ стоялъ и стоитъ теперь передо мной! еслибъ ты могъ знать, какое я въ нёмъ принимаю участіе, и долженъ принимать! Впрочемъ, тебѣ извѣстна судьба моя настолько и ты на столько знаешь меня, чтобы понять, почему и что меня привязываетъ ко всѣмъ несчастнымъ, особенно къ этому бѣдняку.

Перечитывая письмо, вижу однако, что я забылъ о концѣ исторіи. Вызванный сопротивленіемъ хозяйки, явился ея братъ, давно ненавидѣвшій влюблённаго парня изъ опасенія, чтобы бездѣтная сестра не вышла замужъ и не лишила его дѣтей надеждъ на наслѣдство. Этотъ выгналъ его тотчасъ изъ дому и поднялъ такую тревогу, что если бъ она и пожелала, то уже не могла бы поступить иначе. "Теперь", сказалъ онъ въ заключеніе: "она взяла другого работника. Говорятъ даже, что онъ женится на ней и что изъ-за него она поссорилась съ братомъ. Но я рѣшился не пережить этого!"

Что я разсказалъ тебѣ, то не преувеличено, не подслащено. Скажу даже, что слабъ, жидокъ мой разсказъ; что, выражаясь общепринятою, обыдённою рѣчью, я скорѣе опошлилъ, нежели украсилъ дѣйствительность.

И такъ эта любовь, вѣрность и страсть -- не поэтическій вымыселъ! Онѣ живы во всей своей чистотѣ въ тѣхъ людяхъ, которыхъ мы называемъ необразованными, грубыми -- мы, образованные, въ ничто переобразованные!

Исторію эту, прошу тебя, прочти со вниманіемъ. Я самъ притихъ, когда началъ писать къ тебѣ, и ты видишь по почерку письма; что оно не отличается тѣмъ вараксаньемъ, той пачкатнёй, какими обыкновенно угощаю тебя. Перечти его, мой возлюбленный, какъ бы ты читалъ исторію твоего друга. Да, такъ было со мной и такъ будетъ и со мной; а я и вполовину не такъ правдивъ, не такъ рѣшителенъ, какъ этотъ бѣднякъ, съ которымъ не смѣю даже сравнивать себя.

5 сентября.

Я былъ у Лотты. Мужъ ея въ деревнѣ. Она написала къ нему письмецо, которое начиналось такъ: "Добрѣйшій, любезнѣйшій, пріѣзжай скорѣй! Ожидаю тебя съ нетерпѣніемъ." Между-тѣмъ, одинъ изъ друзей дома пришолъ сказать, что дѣла задержатъ Альберта ещё на нѣсколько дней. Записка оставалась раскрытою на столѣ и вечеромъ попалась мнѣ въ руки. Я прочёлъ и разсмѣялся. "Чему?" спросила она. "Что за чудный даръ -- воображенье", отвѣчалъ я. "Представьте, мнѣ показалось, что эта записка ко мнѣ." Моя выходка ей не понравилась. Она отвернулась, и я замолчалъ.

6 сентября.

Мнѣ трудно было разстаться съ моимъ старымъ, синимъ фракомъ. Онъ былъ на мнѣ, когда я познакомился съ Лоттой, когда я съ ней танцовалъ; но онъ прослужилъ свой срокъ, и я заказалъ себѣ точно такой же, съ такимъ же воротникомъ и съ такими же отворотами, а къ нему такіе же панталоны и точно такой же жолтый жилетъ. Тѣмъ не менѣе, того эффекта новый фракъ не производитъ. Не знаю; думаю однако, что и этотъ со временемъ станетъ мнѣ дорогъ.

12 сентября.

Она была нѣсколько дней въ отсутетвіи и возвратилась съ Альбертомъ. Сегодня, когда я вошолъ въ ея комнату, она меня встрѣтила -- и я горячо поцаловалъ ея руку.

Съ зеркала слетѣла къ ней на плечо канарейка. "Рекомендую новаго друга", сказала она -- и переманила птичку на кисть руки. "Посмотрите, какая она привѣтливая, ласковая! Да взгляните же на неё! Когда я кормлю её, она машетъ крылышками и клюётъ такъ мило. Она и цалуетъ меня. Посмотрите!"

Когда она поднесла её ко рту, птичка такъ прильнула къ ея алымъ губкамъ, какъ бы сознавала блаженство, которымъ дышали онѣ!

"Она и васъ должна поцаловать!" сказала она, протянувъ руку къ моему рту. Птичка описала полукругъ -- и нѣжное, повторённое прикосновеніе ея клювика было тонко, обаятельно, какъ предвкушеніе, какъ чаяніе блаженной любви.

"Ея поцалуй", сказалъ я: "не вовсе безкорыстенъ. Она ждётъ пищи и, недовольная пустой лаской, смотрите, отворачивается."

"Она и кушаетъ у меня изо рта", сказала Лотта, взявъ нѣсколько коноплянныхъ сѣмячекъ въ ротъ и поднося къ нему птичку съ живой улыбкой, съ выраженіемъ чистѣйшей любви.

Я отвернулся. Она не должна была, ей не слѣдовало пробуждать мою впечатлительность этими картинками дѣтской радости и невиннаго счастья. Мое усталое сердце засыпаетъ иногда въ равнодушіи къ жизни; но чутокъ и кратокъ его сонъ... А впрочемъ, почему жь и не такъ? Она вполнѣ довѣряетъ мнѣ; она знаетъ, какъ я её люблю!

15 сентября.

Можно съ ума сойти, Вильгельмъ, отъ одной мысли, что есть люди, у которыхъ и капли-то чувства нѣтъ къ тому, что ещё имѣетъ какую-нибудь цѣну на землѣ!

Я писалъ тебѣ объ орѣшникахъ, подъ которыми мы сидѣли съ Лоттой, когда навѣщали почтеннаго проповѣдника въ мѣстечкѣ С. Чудные орѣшники! Богъ свидѣтель, какъ отрадна была ихъ тѣнь; какъ широко, величественно были раскинуты ихъ сучья; какъ милъ, уютенъ былъ пасторскій дворикъ въ ихъ прохладной тѣни! Самая память о почтенномъ старцѣ, который ихъ сажалъ, какую она прелесть придавала имъ! Да, здѣшній школьный учитель иначе не говоритъ о нёмъ, какъ съ чувствомъ глубокаго благочестія. Повѣришь ли, даже у учителя выступили слезы на глазахъ, когда онъ сказалъ мнѣ, что орѣшники срублены. Срублены! Съума бы сойти, убить бы собаку, что занесла имъ первый ударъ! Каково же было мнѣ это слышать, мнѣ который плакать мотовъ, когда на иномъ дворѣ въ двухъ деревьевъ одно засохнетъ?

Но и тутъ, порадуйся дружокъ, чувство-то человѣческое вѣдь заговорило, отстояло: понимаешь -- вѣдь одно-то деревцо уцѣлѣло!

Постойте, госпожа-пасторша, остальныя вамъ отзовутся на маслѣ и яицахъ и на прочемъ иномъ, когда подойдётъ дѣло къ праздникамъ. Да, это она, жена новаго пастора (наши старики умерли), сухопарое существо, имѣющее причину ничего не любить, потому-что её не терпитъ никто -- это она порубила мои деревья. Вся деревня ворчитъ. Она нанесла кровную обиду всѣмъ. Дура! Воображаетъ, что она учоная: объясняетъ каноны, кормить надъ морально-критической реформаціей христіанства, и туда же пожимаетъ плечами, когда говорятъ о Лафатерѣ; кашляетъ сухимъ кашлемъ, и оттого въ цѣломъ божьемъ мірѣ ни въ комъ неймётъ радости. Да, только такой креатурѣ и можно было срубать мои орѣшники! Видишь ли, я какъ-то не приду ещё въ себя. Представь: жолтый листъ засоряетъ ей дворъ, портитъ воздухъ, листья отнимаютъ свѣтъ, а когда поспѣютъ орѣхи, мальчишки сбиваютъ ихъ каменьями! Это, изволишь видѣть, дѣйствуетъ на ея нервы; мѣшаетъ ея комбинаціямъ надъ бреднями Земмлера, Михаэлиса и Кенникота. Каково?

Когда я спросилъ деревенскихъ мужичковъ постарше, зачѣмъ они допустили это: "что же намъ было дѣлать", отвѣчали они: "когда и староста съ пасторомъ заодно? Теперь не въ барышахъ они -- и подѣломъ! Когда общинное правленіе освѣдомилось объ этомъ казусѣ, оно сказало: сюда пожалуйте! Правленье то, видите, имѣло на дворъ ещё старую претензію, которую держало подъ сукномъ; а тутъ она и вышла на свѣтъ, деревья-то и продали съ молотка. Теперь и староста съ носомъ остался, да и пасторъ тоже, которому и безъ того худо спится -- знать, жену часто видитъ во снѣ!"

Эхъ, если бъ я былъ владѣтельный князь, я бы и пасторшу, и старосту, да и правленье-то... Владѣтельный? И то сказать, думалъ бы я развѣ тогда о деревьяхъ страны?

10 октября.

Взгляну на ея чорные глаза -- и мнѣ легче! Послушай, меня огорчаетъ мысль, что Альбертъ кажется не такъ счастливъ, какъ надѣялся... какъ я бы былъ, если бы... Не люблю точекъ, но здѣсь не могу обойтись безъ нихъ, И мнѣ кажется оно и коротко, и ясно.

12 октября.

Оссіанъ оспорилъ въ моёмъ сердцѣ Гомера. Чуденъ, величественъ міръ сѣвернаго барда! Порывистый вѣтръ обурѣваетъ скалу пустынную. При трепетномъ свѣтѣ луны, въ ризахъ тумана, встаютъ тѣни почившихъ; въ сумракѣ ущелій носятся души на зарѣ убіенныхъ; съ завываніемъ бури, съ ревомъ лѣсныхъ потоковъ сливаются ихъ вопли, изъ мглы трущобъ, изъ мрачныхъ пещеръ. Буря, вопли, потоки -- не заглушатъ они нѣжной жалобы, изліяній скорбящей любви; не заглушатъ тихаго плача дѣвы, надъ свѣжей могилой со славою падшаго! Четыре мхомъ поросшіе камня надъ ней. Маститый воинъ-пѣвецъ, величавый Фингала сынъ, онъ за поискахъ слѣдовъ отцовскихъ! Забытыя ихъ гробницы на той скалѣ -- и онъ находитъ ихъ. Вдохновенный, скорбный, онъ обратилъ очи къ вечерней звѣздѣ: она закатилась, тонетъ въ волнахъ. Минувшее оживаетъ въ душѣ героя. При полномъ сіяньи луны, при радостныхъ кликахъ побѣды, несутся къ роднымъ берегамъ пурпуромъ вѣнчанные корабли отцовъ... Воспоминанье мгновенное! И снова глубокая скорбь на челѣ его, послѣдняго изъ славнаго сонмы героевъ старины. О, какъ упорна борьба времени съ его могучимъ, медленно-угасающимъ духомъ. Но и близкій къ своему концу, странствующій величавый бардъ -- что за дивные звуки онъ льётъ изъ вымирающаго сердца? Зане тѣни великихъ предковъ одушевляютъ его! Изнемогая, онъ припалъ къ порываемой вѣтромъ травѣ, къ холодной землѣ и шепчетъ ей: "завтра придётъ, странникъ. Онъ зналъ меня въ цвѣтѣ, весной моей жизни. Онъ спроситъ: гдѣ пѣвецъ Оссіанъ? гдѣ Фингала сынъ? Не отвѣтишь, зелёная, не отзовёшься, холодная -- и его пята пройдётъ по могилѣ моей..."

О, другъ! гдѣ оруженосецъ? Мечъ на-голо! Дай пожертвую собой за угасающаго полубога! пыломъ юнаго сердца его обновлю и вслѣдъ возрождённому, дай, пошлю спутницей душу мою!

19 октября.

Ахъ, этотъ пробѣлъ, эта ужасная пустота въ душѣ! Я часто думаю, если бъ хоть разъ, одинъ только разъ прижать её къ этому сердцу, пробѣлъ бы пополнился, залегло бы блаженство въ груди.

26 октября.

Да, съ каждымъ днёмъ убѣждаюсь я твёрже и твёрже, что болѣе ли, менѣе ли на землѣ однимъ существомъ, право, всё равно.

Къ Лоттѣ пришла подруга. Я вышелъ въ другую комнату; развернулъ книгу; но не могъ читать -- и вотъ пишу къ тебѣ.

Онѣ тихо разговариваютъ, разсказываютъ городскія новости: та замужъ выходитъ; другая больна, очень больна; у третьей кашель сухой, осунулось лицо, безпрестанные обмороки. Гроша не дамъ за ея жизнь. N N также боленъ -- весь распухъ. И между-тѣмъ какъ барыньки мои говорятъ о больныхъ, какъ о первомъ встрѣчномъ, моё несчастное воображеніе переноситъ, сажаетъ меня къ ихъ изголовью. О, какъ они отворачиваются отъ смерти! какъ они... И я обернулся: тамъ платья Лотты, тутъ письмена Альберта, и эта мебель, и эта чернильница... Смотрю и думаю: видишь ли, какъ ты сроднился, чѣмъ ты сталъ для друзей. Ты имъ достоинства образецъ; ты часто ихъ душа и радость; то же они и твоему сердцу. А случись, что уйдешь, что навсегда ихъ оставишь -- долго ли они, надолго ли они будутъ помнить о тебѣ?

О, какъ мимолётенъ человѣкъ! Даже тамъ, гдѣ отсутствіе его незамѣтный пробѣлъ въ судьбѣ другихъ, гдѣ онъ такъ много значитъ -- и тамъ-то онъ, и ещё какъ скоро, исчезаетъ изъ ихъ памяти!

27 октября.

Право, иной разъ распоролъ бы себѣ грудь или размозжилъ бы себѣ черепъ при мысли, что люди могутъ такъ мало любить одинъ другого, такъ мало сочувствовать другъ другу. Ахъ, этой любви, радости, теплоты сердечной не дастъ никто, если нѣтъ ихъ въ самомъ тебѣ; и бей сердце блаженствомъ черезъ край, имъ не согрѣешь того, кто, какъ холодная глыба, не дастъ отъ себя и ростка.

27 октября, вечеромъ.

Я взысканъ столь многимъ, а моё чувство къ ней поглощаетъ всё. Я владѣю столь многимъ, а безъ неё -- всё ничто.

30 октября.

Сто разъ уже покушался я упасть ей на грудь! Одинъ Богъ вѣдаетъ, во что обходятся мнѣ искушенія передъ лицомъ любезнѣйшаго изъ созданій. Видѣть -- и тронуть не смѣть; а побужденіе тронуть, схватить -- такъ естественно, такъ человѣчно. Дѣти, вѣрные своей природѣ, не хватаются ли за всё, что приглянется имъ? А я?!

3 ноября.

Богъ свидѣтель, я ложусь спать часто съ желаніемъ, даже съ надеждой не встать вовсе. Утромъ раскрою глаза, взгляну на солнце -- и горе мнѣ! О если бы причуда, охота къ чему-нибудь овладѣла мной, если бъ я могъ на неудачу, на третье лице сложить причину моего недовольства, оно бы меньше тяготѣло на мнѣ. На бѣду, я самъ причиной всему; во мнѣ одномъ начало вины -- нѣтъ, не вины! Довольно, если скажу, что во мнѣ источникъ моихъ бѣдъ, какъ нѣкогда онъ мнѣ былъ источникомъ радостей. Не тотъ же ли я, который -- давно ли? -- всюду приносилъ съ собою свой рай, котораго сердце обнимало весь міръ? Оно обнищало, не бьётся восторгами; сухи глаза и мысли, давно не орошонныя слезами, провели уже морщину на лбу. Я лишился лучшаго сокровища въ жизни -- силы творческой, силы святой. Отлетѣли чары фантазіи -- и моимъ страданіямъ исхода нѣтъ.

Подойдёшь къ окну: напрасно борется туманъ съ лучами молодого утра; оно встаётъ надъ утёсами и, лучезарное, золотитъ поблёклую ниву. Напрасно обезлиственныя ивы наклонились надъ рѣкой; она сквозитъ межъ нихъ, блещетъ, вьётся и ластится. О, что же во мнѣ, если и эта всегда дивная природа, какъ размалёванный подносъ передо мной! если ея чудеса не могутъ и капли-то прежней радости накачать изъ этого сердца въ эту башку, и весь онъ, ещё ражій съ виду дѣтина, передъ лицомъ Бога, какъ разсохшееся ведро, какъ пустой ковшъ! О, я не разъ припадалъ къ нему, не разъ уже молилъ о слезахъ, какъ молитъ пахарь о дождѣ, когда небо лежитъ раскалённымъ сводомъ, а земля какъ порохъ подъ пятой! Увы, Богъ посылаетъ ненастье и ведра не мольбамъ неистовымъ, и времена, о которыхъ одно воспоминаніе меня мучаетъ теперь, не потому ли составляли моё блаженство, что я тогда съ тихимъ трепетомъ ждалъ Его благодати и отъ глубины чистаго, благодарнаго сердца шолъ за встрѣчу ей?

8 ноября.

Она въ невоздержности упрекнула меня -- и какъ высказанъ былъ упрёкъ! Въ невоздержности, увлёкшись стаканомъ вина, я выпилъ какъ-то бутылку. "О, не дѣлайте этого", сказала она: "подумайте о Лоттѣ!" -- "Подумать?" отвѣчалъ я: "я думаю! Нѣтъ, я не думаю. Вы вѣчно со мной!"

Сегодня сидѣлъ я съ нею на томъ мѣстѣ, откуда она -- помнишь -- уѣзжая въ шарабанѣ, обернулась. И вотъ, чтобъ отвлечь мои мысли, она заговорила о чёмъ-то... Милый мой, я гибну! Она дѣлаетъ со мной всё, что ей вздумается.

15 ноября.

Благодарю тебя, Вильгельмъ, за сердечное слово, за участіе твоё! Прошу тебя, успокойся. Дай мнѣ выстрадаться. Какъ я ни жалокъ -- поборемся ещё. Религію уважаю. Знаю, что многимъ страдальцамъ, многимъ чающимъ движенія воды -- она ключъ цѣлебный. Развѣ Сынъ Божій не говоритъ, что съ Нимъ будутъ только тѣ, которыхъ Ему Отецъ пошлётъ? А если...

Прошу, этихъ словъ не толкуй превратно -- не въ насмѣшку высказаны они; ими говоритъ душа моя; её же исповѣдую тебѣ; иначе лучше кончить, какъ и вообще не трачу словъ на то, чего не знаю. Выстрадать свою долю, до дна испить свою чашу -- не въ этомъ ли завѣтъ нашей судьбы? И если устамъ человѣческимъ Бога небеснаго была горька та чаша, я ли лукаво скажу, что она сладка? Мнѣ ли, въ тѣ минуты, когда всё существо моё трепещетъ межъ бытіёмъ и небытіёмъ, когда моё прошедшее, какъ молнія надъ тёмной бездной будущаго, и эта дивная природа преображается въ хаосъ передо мной -- мнѣ ли не внять слову: слабѣютъ твои послѣднія силы, несдержимо паденье, нравственное твоё паденье, и скоро не властно будетъ животное воззвать къ силамъ падшаго духа! Ещё я человѣкъ -- и устыжусь ли молитвы: Боже мой, Боже, почто оставилъ меня!

17 ноября.

Ей и въ голову не приходитъ; она и не думаетъ, что сама же готовитъ ядъ, который погубитъ и её со мной. Я это знаю -- и жадно пью изъ сосуда, который она подноситъ мнѣ! Что значитъ этотъ добрый, умоляющій взглядъ, которымъ она часто -- часто? нѣтъ, не часто, а иногда, какъ-будто увѣщеваетъ меня? Это добродушіе, которымъ снисходитъ къ моимъ невольнымъ порывамъ? Это состраданіе къ страданіямъ моимъ? Оно словно врѣзано на лбу ея.

Вчера, когда я прощался съ ней, она мнѣ подала руку и сказала: "прощайте, милый Вертеръ!" Милый Вертеръ! Такъ впервые она назвала меня, и дрожь пробѣжала по мнѣ! Сто разъ повторилъ я себѣ эти слова, и вчера ещё, когда я ложился спать и бормоталъ о чёмъ-то, я вдругъ сказалъ себѣ: "доброй ночи, милый Вертеръ" -- и, разумѣется, тутъ же посмѣялся надъ собой.

22 ноября.

Не могу просить: оставь мнѣ её! а всё-таки мнѣ сдаётся иногда, что она моя. Не могу молить: отдай мнѣ её! потому-что она принадлежитъ другому. И борешься, и возишься со своими мыслями, и попусти я себя на эту тэму, ты получилъ бы цѣлый томъ антитезъ.

24 ноября.

Она сознаётъ мѣру моихъ страданій. Сегодня ея взглядъ глубоко запалъ мнѣ въ душу. Когда я пришолъ, она была одна. Я ничего не сказалъ, а она только взглянула на меня. Всё исчезло, всё померкло передъ этимъ взглядомъ. Чары красоты, блескъ ума -- всё слилось въ одномъ выраженіи: то было выраженіе состраданія глубокаго! О, зачѣмъ я не упалъ къ ея ногамъ? зачѣмъ не покрылъ поцалуями эти уста? Она какъ бы замѣтила что-то недоброе и порхнула къ своему прибѣжищу, къ фортепіано. Едва внятные звуки инструмента и ея тихій голосъ слились въ мелодію, нѣжную какъ ея дыханіе... О, никогда не были такъ прекрасны эти уста! Полураскрытыя, какъ бы жаждующія, онѣ упивались гармоніей и, вдохновенныя, чистыя какъ ангелъ, отвѣчали ей отголоскомъ чистѣйшей души. Да, если бъ это возможно было выразить! Я наклонился и далъ клятву: уста, хранимыя геніемъ небеснымъ, никогда не припаду я къ вамъ, никогда не коснуся васъ! Но, взглянувъ на неё, я тутъ-же сказалъ: такъ нѣтъ же, и могу, и хочу! А! ты видишь эту грань, что легла между моей душой и этимъ блаженствомъ, между грѣхопаденіемъ и раскаяніемъ?

26 ноября.

Иногда говорю я себѣ: судьба твоя единственна! Будь счастливъ счастьемъ собрата -- и обиженъ не будетъ никто. Затѣмъ принимаюсь за чтеніе поэта глубокой древности -- и я словно читаю въ своёмъ сердцѣ. Неужели, спрашиваю, и тогда уже люди страдали такъ сильно?

30 ноября.

Я не могу, я не долженъ придти въ себя! Куда ни оглянешься, куда ни ступишь -- явленія, леденящія кровь... Сегодня! О, человѣчество! О, судьба твоя!

Часъ былъ обѣденный; ѣсть не хотѣлось мнѣ. Я шолъ берегомъ рѣки. Снѣжная глушь кругомъ. Рѣзкій, холодный вѣтеръ дулъ изъ ущелья; сѣрыя въ клочьяхъ тучи быстро неслись надъ головой, застилая всю долину, весь горизонтъ.

Издали вижу: человѣкъ въ зелёномъ, разодранномъ кафтанѣ шныряетъ по утёсамъ, нагибается и какъ-будто ищетъ травъ. Я направился къ нему, и когда подошолъ ближе, когда хрустъ ледяной коры заставилъ его оглянуться, его интересная физіономія поразила меня. Его лицо выражало простоту и добродушіе; но тихая, какъ бы подавленная грусть составляла какъ главную, общую черту. Его чорные волосы, зачесанные спереди на обѣ стороны, придерживались двумя большими булавками; остальные были собраны сзади въ одну большую косу, падавшую вдоль спины отъ затылка до поясницы. Судя по его одеждѣ я заключилъ, что онъ простолюдинъ, и не затруднился его спросить: чего онъ ищетъ? "Ищу", отвѣчалъ онъ, съ глубокимъ вздохомъ: "цвѣтовъ и не нахожу." -- "Зима", отвѣчалъ я, невольно улыбаясь: "время не то." -- "Цвѣты бываютъ всякіе", продолжалъ онъ, и спустился ко мнѣ съ пригорка. "Въ огородѣ моёмъ есть и розы, и не-тронь-меня двухъ сортовъ; однимъ подарилъ меня отецъ; это полевой цвѣтокъ. Вотъ уже два дня ищу его и не могу найдти!"

Я замѣтилъ что-то недоброе въ его глазахъ и, чтобъ отвлечь его отъ грустной мысли, спросилъ: "Зачѣмъ тебѣ цвѣты?" Странная, судорожная улыбка подёрнула его лицо. "Только не измѣни, смотри", сказалъ онъ, приложивъ палецъ ко рту: "я обѣщалъ букетъ голубкѣ!" -- "Это хорошо", отвѣчалъ я. "О", продолжалъ онъ: "чего у ней нѣтъ? Она богата." --"А всё же твой букетъ ей дороже всего!" -- "О", продолжалъ онъ: "у ней и жемчугъ, и корона есть!" -- "А какъ зовутъ её?" -- "Если бъ германскій Сеймъ уплатилъ мнѣ моё жалованье, я былъ бы другой человѣкъ! Да, было время, когда и мнѣ было хорошо; а теперь, теперь я пропадшій человѣкъ!" Влажный взглядъ къ небу выразилъ всё.

"Такъ ты былъ счастливъ?" спросилъ я. "И какъ ещё! Ахъ, если бъ я могъ, какъ тогда... Тогда хорошо мнѣ было, отрадно, легко, какъ рыбкѣ въ водѣ!"

"Гейнрихъ!" послышался голосъ старухи, шедшей прямо на насъ. "Гейнрихъ! Мы ищемъ тебя. Куда ты запропастился? Обѣдать пора."

"Это вашъ сынъ?" спросилъ я, подойдя къ ней. "Да, бѣдный нашъ сынъ! Тяжолый крестъ послалъ намъ Богъ", отвѣчала она. "Давно ли онъ таковъ?" -- "Съ полгода будетъ, какъ онъ притихъ. Благодареніе Господу и за-то; а передъ тѣмъ цѣлый годъ на цѣпи въ сумасшедшемъ домѣ сидѣлъ. Теперь онъ никого и пальцемъ не тронетъ, только всё съ королями да съ королевами знается. А что за добрый, что за кроткій былъ человѣкъ! Писалъ чёткой, хорошей рукой и кормилъ всѣхъ насъ. Вдругъ сталъ задумчивъ, схватилъ горячку, впалъ въ полууміе, а теперь, какъ видите... Если бы, сударь, вамъ всё разсказать!"

Я прервалъ потокъ ея словъ вопросомъ: "Какое же это было время, которымъ онъ хвалится, когда онъ былъ доволенъ и счастливъ?" -- "Бѣдный безумецъ", сказала она со скорбной улыбкой: "онъ говоритъ про то время, когда не помнилъ себя, когда былъ въ бѣшенствѣ, сидѣлъ на цѣпи. Вотъ чѣмъ хвалится онъ!"

Меня какъ громомъ поразило. Я сунулъ ей монету въ руки и бросился въ сторону.

"Когда ты былъ счастливъ!" повторялъ я, ускоряя шагъ: "когда было тебѣ хорошо, отрадно, легко, какъ рыбкѣ въ водѣ! Боже праведный! Такъ вотъ судьба твоихъ дѣтей? Счастливы они, покуда въ разумъ не придутъ или когда онъ оставитъ ихъ? Несчастный! Завидую твоей горькой долѣ, твоимъ помрачённымъ чувствамъ. Съ надеждами выходишь ты зимой изъ дому искать цвѣтовъ твоей королевѣ, и тихо грустишь, когда не находишь ихъ въ снѣгу. Счастливецъ! Блаженъ ты безуміемъ своимъ. А я, я выхожу безъ надежды, брожу безъ цѣли и возвращаюсь съ тѣмъ же, съ чѣмъ ушолъ. Мечтаешь, чѣмъ бы ты былъ, если бъ Сеймъ уплатилъ тебѣ жалованье? Счастливецъ, онъ вещественнымъ невзгодамъ приписываетъ отсутствіе счастія. Ты не знаешь. ты не чувствуешь, что въ твоёмъ разбитомъ мозгу, въ твоёмъ истерзанномъ сердцѣ -- корень твоихъ золъ; а отъ нихъ никакіе владыки міра тебя не спасутъ!"

Да умрётъ же безнадежно тотъ, кто посмѣётся надъ больнымъ, который по обѣту сердца спѣшитъ къ источнику исцѣленія, будь отъ того сугубѣй его недугъ, печальнѣй его исходъ! Кто покичится надъ кающимся, который несётъ ко святымъ мѣстамъ бремя тяжкихъ сознаній, раны своихъ угрызеній? Съ каждымъ шагомъ, съ каждой язвой на непроторённой осокѣ, льётся въ его душу елей утѣшенія, спадаетъ бремя, стихаетъ голосъ тѣхъ угрызеній. И это мечтой зовёте вы -- вы, пустозвоны на шолковыхъ пуховикахъ? Мечта! О, Боже, ты видишь мои слёзы! Недовольно ли жалкимъ и немощнымъ Ты создалъ человѣка, чтобъ намъ оспаривать и нищенскую-то кроху надежды на Тебя, надежду на корень цѣлебный, на слёзы вертограда? Что же онѣ, какъ не надежда, что Ты и въ тернія вложилъ силу елея? Безчувственъ ли будетъ отецъ-человѣкъ, когда къ нему припадётъ нежданный имъ сынъ и воскликнетъ: я снова твой! А Ты -- Ты небесный Отецъ, не посѣтуй за часъ неурочный, за путь, оконченный до срока. Любому и радость, и горе повсюду; многимъ по сердцу простеръ земли. Я же -- я только съ тобою, только передъ лицомъ твоимъ и жить, и страдать хочу! И Богу-ли-отцу отвергнуть меня?

1 декабря.

Вильгельмъ! Тотъ человѣкъ, о которомъ я вчера писалъ тебѣ, тотъ несчастный счастливецъ -- былъ писаремъ у отца Лотты. Онъ питалъ скрытую къ ней страсть; онъ обличилъ себя; онъ былъ выгнанъ изъ службы: онъ сошолъ съ ума. Пойми изъ этихъ сухихъ словъ, какъ пострадалъ мой мозгъ, когда Альбертъ разсказалъ мнѣ вчера эту исторію также спокойно, какъ ты быть-можетъ её читаешь теперь.

4 декабря.

Прошу... Ты видишь, но долго мнѣ! Прошу же -- выслушай. Сегодня сижу возлѣ неё. Она за инструментомъ; всё разныя мелодіи и всѣ съ такимъ выреженіемъ -- всѣ! всѣ! Чего жь тебѣ? Ея сестричка на колѣняхъ у меня: она наряжаетъ куклу на балъ. Я слушаю -- и вдругъ мнѣ легко: слёзы. Я наклонился -- обручальное кольцо мнѣ въ глаза! Слёзы полились, а она опять ту же старую, сладостую мелодію... И отрада живая, и въ настоящемъ прошедшее, и промежутки счастія, огорченій, обманутыхъ надеждъ -- всё! всё! Чего жъ тебѣ? Я вскочилъ, прошолся раза два по комнатѣ: пуще занимаетъ духъ. "Ради Бога!" говорю, рѣзко подойдя къ ней: перестаньте ради Бога." Она умолкла и пристально взглянула на меня. Я молчу. "Вертеръ", говоритъ она, напряжонно улыбаясь: "Вертеръ!" Ея улыбка ворочаетъ мнѣ душу. "Вы больны, ваше задушевное противно вамъ... О, прошу васъ, подите, успокойтесь..." Я оторвался и... Боже, Ты видишь мои страданія: Ты покончишь ихъ!

6 декабря.

Этотъ образъ -- какъ онъ преслѣдуетъ меня! Здѣсь, если раскрою вѣки, здѣсь, подо лбомъ, гдѣ органъ зрѣнія сосредоточенъ, здѣсь блещутъ эти чорные глаза! Да, именно здѣсь! Закрою ли вѣки -- они тамъ, они тутъ, они бездной зіяютъ передо мною, во мнѣ! Страждетъ мозгъ.

Человѣкъ, прославленный полубогъ, гдѣ же твои силы? Теперь, когда нужны онѣ, гдѣ твоя опора? Вознесёшься ли на крыльяхъ радости, падёшь ли ницъ въ страданіяхъ -- и тамъ, и тутъ встрѣтятъ тебя не просторы Безконечнаго, а тупая, холодная стѣна самосознанья!

ОТЪ АВТОРА

Къ сожалѣнію, о послѣднихъ знаменательныхъ дняхъ нашего друга осталось немного его собственноручныхъ свидѣтельствъ, и я нахожусь вынужденнымъ пополнить своимъ разсказомъ этотъ пробѣлъ его печальной исторіи.

Она проста, и изустныя о ней извѣстія согласны почти во всемъ; различествуютъ только показанія и мнѣнія о характерѣ окружавшихъ Вертера лицъ.

И такъ, на мою долю выпалъ небольшой трудъ -- разсказать слышанное и включить въ мой разсказъ оставшіяся послѣ него письма.

Если согласимся въ трудности опредѣленія настоящихъ, первоначальныхъ причинъ всякаго знаменательнаго человѣческаго поступка, то поймёмъ и побужденія, заставившія меня сохранить сберечь до малѣйшаго лоскута все, относящееся къ событіямъ съ человѣкомъ, выходившимъ изъ ряда людей обыкновенныхъ.

Тоска и равнодушіе къ жизни всё глубже и глубже укоренялись въ душѣ Вертера и наконецъ овладѣли ею совершенно. Гармонія его духа разстроилась. Внутренній жаръ и раздражительность, возбуждая безпрерывно его мятежныя силы, дѣйствовали на нихъ гибельно; а желаніе превозмочь свои страданія ускоряло только ихъ упадокъ. Душевное безпокойство поражало его способности и дѣйствовало съ каждымъ днёмъ разрушительнѣе на его живость, на его остроуміе. Онъ сдѣлался скучнымъ собесѣдникомъ и, по мѣрѣ упадка духа, становился всё болѣе и болѣе несправедливымъ къ другимъ.

Такъ говорятъ, по-крайней-мѣрѣ, друзья Альберта. Они утверждаютъ, что Вертеръ не умѣлъ тогда цѣнить этого безукоризненнаго человѣка, даже не признавалъ его естественныхъ желаній -- сохранить за собою счастіе, къ которому стремился давно и котораго заслуживалъ вполнѣ; что, стало-быть, Вертеръ смотрѣлъ съ ложной точки на его наружное, какъ бы ничѣмъ невозмутимое спокойствіе, тогда-какъ самъ походилъ на человѣка, днёмъ расточающаго всё, что имѣетъ и наработываетъ, чтобы съ наступленіемъ ночи снова бороться съ нищетой.

Альбертъ, говорили они, оставался всё тѣмъ же къ нему, да и не могъ измѣниться въ такое короткое время; словомъ, не переставалъ, какъ и съ самаго начала, любить и уважать его. Свою жену любилъ онъ выше всего; онъ гордился ею и желалъ, чтобъ и другіе признавали въ ней то же прекрасное созданіе, какимъ она являлась ему. Можно ли было сѣтовать на него, если онъ отклонялъ отъ себя самую тѣнь подозрѣній или если онъ былъ неравнодушенъ къ мысли -- подѣлиться съ кѣмъ бы то ни было обладаніемъ своего сокровища, будь такой подѣлъ самаго невиннаго свойства? Они соглашаются, что Альбертъ часто оставлялъ комнату жены, когда у неё бывалъ Вертеръ; но что онъ дѣлалъ это не изъ ненависти или отвращенія къ нему, а потому, что сознавалъ свое присутствіе тягостнымъ для искренно любимаго имъ страдальца.

-----

Отецъ Лотты захворалъ и не оставлялъ комнаты. Онъ выслалъ за ней экипажъ и она отправилась къ нему. Снѣгъ, покрывавшій всю окрестность, только-что выпалъ. Молодая зима блистала въ лучахъ молодого утра.

На другой день Вертеръ отправился также къ старику, чтобы проводить Лотту домой, если Альберта задержатъ дѣла.

Ясная погода подѣйствовала мало на его мрачное расположеніе духа. Впечатлѣнія, одно другого темнѣе, смѣнялись въ его душѣ и ложились на неё тяжолымъ гнётомъ.

Въ разладѣ съ собой, онъ предполагалъ неурядицу и въ быту окружавшихъ его лицъ привыкалъ къ мысли, что положеніе и другихъ не лучше. Съ этой-то мрачной стороны представлялись ему и отношенія Альберта къ женѣ. Обвиняя себя въ нарушеніи добраго между ними согласія, онъ осыпалъ себя укоризнами, къ которымъ примѣшивалось и скрытое нерасположеніе къ другу.

Дорогой эта мысль разыгралась въ нёмъ. "Да, да", говорилъ онъ себѣ съ глухимъ скрежетомъ: "вотъ она, эта довѣрчивая, нѣжная, продолжительная вѣрность! Это пресыщеніе, равнодушіе -- не больше! Нѣтъ такого грошоваго дѣла, которое не занимало бы его больше, чѣмъ это сокровище, эта чудная жена! Цѣнитъ ли онъ своё счастіе? уважаетъ ли онъ её такъ, какъ она того заслуживаетъ? Онъ обладаетъ ею -- прекрасно. Обладаетъ! Знаю это, какъ смекаю и кое-о-чёмъ другомъ. Я привыкъ къ этой мысли; но, чего добраго, онъ меня ещё съ ума сведетъ, и самая его дружба ко мнѣ -- развѣ она выдержала испытаніе? Развѣ не смотритъ онъ на мою привязанность къ Лоттѣ, какъ на нарушеніе своихъ правъ, на моё вниманіе къ ней, какъ на упрёкъ ему? Знаю, чувствую, что моё присутствіе ему непріятно, что я становлюсь тяжолъ ему, что онъ желалъ бы удалить меня!"

Онъ то ускорялъ шагъ, то останавливался; порывался вернуться домой. Шолъ однако всё далѣе, покуда въ этихъ мысляхъ, въ этой борьбѣ съ собой, не пришолъ къ охотинчьему домику.

Когда онъ вошолъ въ двери и спросилъ о старикѣ, весь домъ былъ въ движеніи. Старшій братъ Лотты, любимецъ его, объявилъ ему при встрѣчѣ, что въ Вальгеймѣ случились несчастіе, что тамъ нашли мёртвое тѣло. Сначала онъ принялъ это извѣстіе довольно равнодушно.

Когда онъ вошолъ въ кабинетъ старика, Лотта уговаривала отца поберечь себя, не выходить изъ дому; онъ же хотѣлъ непремѣнно самъ изслѣдовать дѣло и на мѣстѣ, собственными глазами увѣриться въ показаніяхъ. Подозрѣнія и улики были довольно сильныя; но убійца оставался ещё неизвѣстенъ. Убитый найденъ былъ на порогѣ дома вдовы, которая незадолго передъ тѣмъ отказала, по неудовольствію, служившему ей батраку.

"Возможно ли?" вскричалъ Вертеръ, услышавъ это. "Сейчасъ же иду туда; я долженъ идти!" Онъ поспѣшилъ въ Вальгеймъ и, сообразивъ дорогой всѣ обстоятельства, не усомнился ни на минуту, что убійство было дѣломъ того человѣка, который не разъ ему жаловался на своё несчастіе и въ которомъ онъ принялъ такое участіе.

Проходя мимо знакомыхъ ему липъ, онъ содрогнулся. При входѣ въ гостинницу, лежало мёртвое тѣло, вокругъ котораго толпился народъ. Площадка передъ церковью, мѣсто дѣтскихъ игръ и его отдыха, была залита кровью. Любовь и вѣрность, лучшіе завѣты человѣческому сердцу, обращены въ насиліе и убійство. Обезлиственныя, коренастыя деревья, ещё недавно кудрявые кустарники, торчали скелетами изъ-за церковной ограды, и сквозь ея рѣшотку мелькали одѣтые снѣгомъ могильные камни.

Не успѣлъ онъ подойти къ толпѣ, какъ изъ нея раздался крикъ: "убійца! убійца!" На дорогѣ показались вооружонные всадники. Вертеръ взглянулъ и опустилъ голову. Да, это былъ тотъ влюблённый парень, котораго тихая печаль и кроткая робость были еще такъ живы передъ нимъ,

"Что ты сдѣлалъ, несчастный!" вскричалъ онъ, поспѣшно подойдя къ арестанту. Тотъ спокойно на него взглянулъ и, помолчавъ немного, отвѣчалъ столь же спокойно: "никто ей недостанется; она не достанется никому!" Арестанта ввели въ гостинницу. Вертеръ бросился на дорогу.

Весь его организмъ былъ потрясёнъ. Впечатлѣніе было слишкомъ сильно; оно возмутило, привело въ броженіе всѣ таившіяся въ нёмъ ощущенія. Его скорбь, недовольство судьбой, равнодушіе къ жизни внезапно уступили восторженному желанію. Имъ овладѣло невыразимое сочувствіе къ несчастному, неодолимое стремленіе -- спасти его. Бѣдствіе собрата казалось ему столь великимъ, причины подходили такъ близко къ собственному его положенію, что онъ готовъ былъ извинить самое преступленіе. Онъ совершенно вошолъ въ душу того, котораго судьбу принялъ такъ горячо къ сердцу; ему даже казалось, что и другіе раздѣлятъ его сочувствіе. Живая рѣчь и живое за несчастнаго слово роились уже на языкѣ его, и, спѣша къ охотничьему дому, онъ вполголоса повторяетъ дорогой то, что черезъ нѣсколько минутъ поставитъ его адвокатомъ передъ его почтеннымъ другомъ.

У старика былъ Альбертъ, когда Вертеръ снова вошолъ къ нему. Это нѣсколько озадачило его; но онъ скоро ободрился и заговорилъ съ жаромъ въ пользу преступника. Старикъ покачалъ головой и, не смотря на живость, страстность и нѣкоторые убѣдительные доводы защиты, не согласился съ Вертеромъ. Онъ не далъ ему договорить, сталъ противорѣчить и даже упрекнулъ его въ томъ, что онъ берётъ сторону убійцы. Сказалъ, что при такомъ образѣ дѣйствій всякое уваженіе къ закону будетъ поколеблено, а съ тѣмъ вмѣстѣ потрясена и государственная безопасность. Къ этому онъ прибавилъ, что навлёкъ бы на себя большую отвѣтственность, если бъ уступилъ его просьбамъ, и заключилъ тѣмъ, что дѣло будетъ поведено законнымъ порядкомъ.

Вертеръ не сдавался. Онъ сталь убѣждать, просить старика посмотрѣть по-крайней-мѣрѣ сквозь пальцы, если арестанту дана будетъ возможность бѣжать. Но и на это послѣдовалъ отказъ. Тутъ вмѣшался въ разговоръ и Альбертъ, принявшій, разумѣется, сторону совѣтника. Вертеръ былъ заглушонъ, и послѣ того, какъ старикъ повторилъ нѣсколько разъ: "нѣтъ, его нельзя спасти!" другъ нашъ съ горечью въ сердцѣ выбѣжалъ на улицу.

Какое впечатлѣніе произвели на него эти слова, объ этомъ свидѣтельствуетъ замѣтка, найденная въ его бумагахъ и написанная вѣроятно въ тотъ же день.

-----

"Тебя нельзя спасти, несчастный! Да, намъ съ тобой спасенья нѣтъ"!"

-----

О словахъ Альберта, высказанныхъ въ присутствіи совѣтника, Вертеръ вспоминалъ съ отвращеніемъ. Онъ видѣлъ въ нихъ даже намёкъ на свои отношенія къ Лоттѣ, и хотя ему шепталъ его свѣтлый умъ, что тотъ и другой были въ сущности правы -- согласиться съ ними, отказаться отъ своего страстнаго желанія, казалось ему, значило бы то же, что отказаться отъ мысли задушевной -- отъ самого себя.

Слѣдующая записочка, найденная также между его бумагами, подтверждаетъ этотъ взглядъ на тогдашнія его отношенія къ Альберту:

-----

"Напрасно твержу себѣ по нѣскольку разъ въ день: онъ честенъ и добръ! Онъ попираетъ всё моё задушевное, и я не могу быть справедливъ къ нему!"

-----

Къ вечеру наступила оттепель. Альбертъ и Лотта отправились обратно пѣшкомъ.

Дорогой она часто оглядывалась, посматривала въ сторону, какъ бы искала чего-то. Ясно было, что её безпокоило отсутствіе Вертера, ихъ всегдашняго спутника. Альбертъ завёлъ о нёмъ рѣчь, причёмъ отдавалъ ему справедливость во многомъ, но вообще порицалъ его, какъ бы не замѣчая того самъ. Наконецъ онъ коснулся его несчастной страсти и высказалъ желаніе найдти возможность удалить его.

"Я желалъ бы этого", сказалъ онъ: "и для нашего спокойствія. Люди на-сторожѣ, и я знаю, что тамъ и тутъ ходятъ уже толки о нашихъ отношеніяхъ къ Вертеру. Прошу, подумай, какъ бы дать другое направленіе его чувствамъ, какъ бы отклонить его безпрерывныя посѣщенія."

Лотта молчала. Альбертъ принялъ ея молчаніе къ сердцу. Съ-той-поры, по-крайней-мѣрѣ, онъ уже не вспоминалъ ей о Вертерѣ; а если она начинала говорить о нёмъ, онъ или молчалъ, или заговаривалъ о другомъ.

-----

Напрасная попытка Вертера спасти несчастнаго была послѣднею вспышкою его угасавшихъ силъ, и за нею онъ пуще прежняго впалъ въ уныніе, сталъ жертвою безнадежности и бездѣйствія. Когда же ему сказали, что онъ, быть-можетъ, будетъ призванъ къ слѣдствію, такъ-какъ убійца началъ запираться въ преступленіи -- онъ совершенно вышелъ изъ себя.

Испытанныя имъ въ практической жизни неудачи, огорченія, непріятности при посольствѣ толпились въ его памяти и ложились двойнымъ гнётомъ на его страждущую душу. Онъ видѣлъ себя какъ бы обречённымъ на бездѣйствіе, лишоннымъ всякой надежды, всякой способности предпринять какое-либо житейское дѣло. Его дни проходили въ однообразномъ и печальномъ обращеніи съ единственнымъ существомъ, связывавшимъ его съ жизнію. Сознавая, что нарушаетъ спокойствіе той, которую любитъ, не видя исхода, возможности согласить несогласимое, въ постоянномъ разладѣ съ самимъ собой, онъ подходилъ всё ближе и ближе къ печальному концу.

О послѣднихъ вспышкахъ его страсти, о его растерянности, отвращеніи къ жизни и безпрерывной съ собою борьбѣ свидѣтельствуютъ слѣдующія, оставшіяся послѣ него письма.

-----

12 декабря.

"Я въ-томъ положеніи, любезный Вильгельмъ, въ которомъ по народнымъ сказаніямъ находились несчастные, одержимые злымъ духомъ. Иногда схватываетъ меня -- то не страхъ, не порывъ -- мятежное, невѣдомое клокотанье въ груди -- и горе мнѣ! Я ищу простора и часто ночью, въ непогоду враждебной осени, рыщу по окрестнымъ лѣсамъ.

"Вчера наступила вдругъ оттепель. Ночью, послѣ одиннадцати, пришли мнѣ сказать, что ручьи вздулись, рѣка выступила изъ береговъ и затопила всю долину до Вальгейма. Я выбѣжалъ изъ дому -- и меня встрѣтило поразительное зрѣлище: при лунномъ свѣтѣ ревѣли, клубились потоки; буря со свистомъ и завываньемъ несла ихъ на пастбища, луга и поля, обращённые разлитіемъ рѣки въ одно сплошное, волнующееся озеро.

"Я шолъ пригорками. Вдругъ чорная туча заслонила луну и всё слилось въ одинъ глухой ревъ бушующихъ водъ. Ощупью шолъ я въ помраченіи чувствъ далѣе, когда прорвавшійся лучъ луны озарилъ передо мною пропасть. Мною обуялъ ужасъ и невыразимое влеченіе къ ней. Я дышалъ надъ нею, я ею дышалъ. Я утопалъ въ блаженной мысли умчаться съ волнами; я уже простиралъ руки къ нимъ, въ надеждѣ утопить въ нихъ мои мучекія, мои страданія. И что жь -- не поднялась твоя нога, несчастный? не достало въ тебѣ духа покончить съ собой? Нѣтъ, знать часъ мой ещё не насталъ. О, Вильгельмъ, какъ охотно бы отдалъ я всю мою человѣчность за-то, чтобъ быть въ силахъ разметать въ клочья тучи и отбросить вспять потокъ. Нѣтъ, никогда не будетъ дана узнику та небесная свобода!

"Ива, та одинокая ива въ сторонѣ, что въ знойные дни принимала насъ подъ тѣнь -- и она по поясъ въ водѣ! И тѣ луга вкругъ охотничьяго дома, и тотъ садикъ, та бесѣдка, думалъ я -- и тамъ Лотта. Потоки бушуютъ, рвутъ листву твою! И вдругъ солнце прошедшаго озарило меня. Такъ порою минутный сонъ ублажаетъ заключённаго -- стада, поля родныя, почести, власть! Я стоялъ надъ бездной -- я ни съ мѣста. Но рѣшимость, мужество были со мной.

"Между-тѣмъ, я снова сижу здѣсь какъ старая нищенка, что стащила съ сосѣдняго забора нѣсколько полѣшекъ и ждётъ, у чужой двери куска хлѣба, чтобы хоть на день ещё согрѣть и продлить свою безотрадную жизнь."

14 декабря.

"Что это, любезный мой? Я самъ себя страшиться начинаю. Развѣ любовь моя къ ней не чистѣйшая, не братская любовь? Питалъ я развѣ желанія недостойныя? Распинаться не буду, однако -- и вотъ сны! О, вѣрившіе въ ихъ знаменіе, какъ вѣрно чувствовали они! Эту ночь -- едва вымолвить рѣшаюсь -- я держалъ её въ объятіяхъ, прижималъ её къ сердцу. Ея уста что-то сладко шептали мнѣ; я покрывалъ ихъ безчисленными поцалуями и глаза мои утопали въ блаженствѣ ея чорныхъ глазъ. Боже, виновенъ ли я, что и теперь ещё трепещу при одной мысли о томъ? Лотта! Лотта! Я долженъ кончить! Мои мысли помрачаются. Вотъ уже восемь дней какъ я не могу придти въ себя. Глаза опять полны слёзъ; я нигдѣ не найду себѣ мѣста. Мнѣ всё равно -- я ничего не желаю, ничего не требую. Мнѣ бы лучше совсѣмъ уйдти."

-----

Рѣшимость оставить свѣтъ возростала въ его душѣ съ каждымъ днёмъ. Это намѣреніе сказалось ему ещё немедленно послѣ вторичнаго возвращенія къ Лоттѣ; но тогда онъ далъ себѣ слово, что исполнитъ его не прежде, какъ увѣрившись въ его неизбѣжности, что этотъ шагъ долженъ быть спокойнымъ, обдуманнымъ, а не торопливымъ поступкомъ.

Его сомнѣнія, его борьба въ это время съ собой видны изъ замѣтки, непомѣченной числомъ и составлявшей вѣроятно начало его письма къ Вильгельму.

-----

"Ея образъ, ея судьба, ея состраданіе къ моимъ мученіямъ выжимаютъ ещё послѣднія слёзы изъ изсякшей моей головы.

"Стоитъ только поднять завѣсу! Зачѣмъ же сомнѣваюсь и медлю? не потому ли, что не знаю, что за ней? не потому ли, что возврата нѣтъ?"

-----

Наконецъ онъ сроднился съ печальною мыслію. Рѣшимость его была тверда и непреложна. Это доказываетъ слѣдующее, его двусмысленное письмо къ другу:

-----

20 декабря.

"Я обязанъ твоей любви, Вильгельмъ, что ты меня поймалъ на словѣ. Ты правъ; мнѣ лучше совсѣмъ отсюда уйдти. Предложенію -- прямо къ вамъ вернуться -- я не очень сочувствую и желалъ бы сдѣлать по-крайней-мѣрѣ небольшой объѣздъ. Морозы стоятъ постоянные и дороги установились. Благодарю за намѣреніе пріѣхать за мной. Повремени недѣли двѣ и жди ещё письма отъ меня. Что не дозрѣло, того пожинать не слѣдуетъ; а въ четырнадцать дней можетъ много утечь воды. Матушкѣ скажи, чтобъ она молилась за сына, что прошу у ней прощенія за всё, чѣмъ когда-либо огорчилъ её. Такова судьба моя -- огорчать ту, которую долженъ былъ бы радовать. Прости, кой несравненный. Да будетъ благословеніе Бога надъ тобой! Прости!"

-----

Что между тѣмъ происходило въ душѣ Лотты, каковы были ея отношенія къ мужу и къ нашему несчастному другу -- это едва-ли выразимо словами, хотя, зная ея характеръ, и можно составить себѣ приблизительно вѣрное понятіе о ея чувствахъ, о движеніяхъ ея прекраснаго сердца.

Вѣрно то, что она твёрдо рѣшилась сдѣлать всё возможное, чтобъ удалить Вертера, и если медлила, то медлила потому, что вполнѣ сознавала, во что это можетъ обойтись ему. Сознавая всю опасность, которой подвергала его, она изыскивала средства къ его спасенію и не могла не внимать голосу говорившаго за него сердца. Съ другой стороны, обстоятельства тѣснили, не допускали отсрочки. Мужъ хранилъ о Вертерѣ совершенное молчаніе; она была вынуждена дѣлать то же, и теперь ей слѣдовало болѣе нежели когда-либо доказать на дѣлѣ уровень, тождество ихъ нравственныхъ наклонностей и пониманій.

Въ тотъ самый день, когда Вертеръ написалъ вышеприведённое письмо къ другу -- это было въ воскресенье вечеромъ, передъ рождественскими праздниками -- онъ засталъ Лотту за дѣтскими игрушками и подарками къ ёлкѣ. Она была одна. Онъ заговорилъ объ ожидавшемъ дѣтей удовольствіи; вспоминалъ о восторгахъ, когда, бывало, внезапно раскроются двери и ослѣпительная огнями ёлка явится съ золотыми плодами и конфектами на блистающей подарками скатерти...

"И васъ", сказала Лотта, скрывая улыбкой смущеніе, "и васъ ожидаетъ нѣчто, если вы... съумѣсте повести себя." -- "Что вы разумѣете", спросилъ онъ, "подъ этимъ словомъ? Какъ могу я, какъ долженъ я повести себя, милая Лотта!" -- "Въ четвергъ", сказала она, "будетъ сочельникъ. Придутъ дѣти, придётъ батюшка; каждый получитъ своё. Придёте, получите и вы... но не прежде." Вертеръ былъ озадаченъ. "Прошу васъ", продолжала она, запинаясь, "прошу ради спокойствія моего; это не должно, не можетъ оставаться такъ!" Онъ отвернулся, началъ ходить по комнатѣ и, скрипя зубами, тихо повторялъ: "это не должно, не можетъ оставаться такъ!"

Лотта, сознавъ его положеніе, поспѣшила развлечь его мысли и сдѣлала ему нѣсколько вопросовъ. Напрасно. "Нѣтъ, Лотта", воскликнулъ онъ, "нѣтъ, я болѣе не увижу васъ!" -- "Почему же нѣтъ, Вертеръ? Вы можете, вы должны видѣться съ нами. Только прошу, о, прошу васъ, умѣрьте, побѣдите себя! О, зачѣмъ вы такъ созданы? Зачѣмъ эта пылкость, эта страсть, эта неукротимая падкость на всё, чему сочувствуете? Прошу же", продолжала она, взявъ его за руку, "укротите, умѣрьте себя! Вашъ умъ, ваши познанія, ваши таланты -- какія богатыя средства для васъ! Будьте мужемъ! Укротите эту печальную наклонность къ существу, которое вѣдь только и можетъ что сострадать о васъ."

Онъ заскрипѣлъ зубами и мрачно на неё взглянулъ. Она всё ещё держала его руку. "Одну минуту спокойствія, Вертеръ!" сказала она, "и вы поймёте, вы сознаете, что обманываете себя, что готовите свою гибель! И зачѣмъ же меня, Вертеръ, зачѣмъ именно меня, принадлежность другого? Повѣрьте -- боюсь, боюсь вымолвить, а право кажется такъ -- ваши чувства и желанія не потому ли такъ настойчивы, что невозможны?" Онъ остановилъ на ней тяжолый, неподвижный взглядъ. "Умно! премудро!" сказалъ онъ, высвободивъ свою руку. "Это замѣчаніе -- не Альбертъ ли вамъ внушилъ его? Политично! очень политично!" -- "Эти сказалъ бы всякій", возразила она кротко. "Неужели же въ цѣломъ свѣтѣ нѣтъ дѣвушки для исполненія желаній вашего сердца? Побѣдите себя, попытайтесь, поищите -- и, клянусь, вы найдёте её. Ограниченный кругъ, въ который вы заключили себя -- эта мысль давно пугаетъ насъ -- не главная ли причина вашей бѣды? Рѣшайтесь же, Вертеръ, побѣдить себя. Предпримите путешествіе, сдѣлайте поиски, найдите предметъ достойный вашей любви и возвратитесь къ намъ, да, къ намъ, чтобы въ тѣсномъ кружкѣ любви и дружбы насладиться земнымъ счастіемъ."

"Въ печать бы, въ печать!" отвѣчалъ онъ съ холоднымъ смѣхомъ, "и всѣмъ бы гофмейстерамъ разослать! Любезная Лотта", прибавилъ онъ, "ещё немножко терпѣнія, ещё нѣсколько спокойствія мнѣ -- и всё будетъ хорошо." -- "Съ условіемъ, Вертеръ, что вы не придёте ранѣе сочельника..."

Онъ не успѣлъ отвѣтить, какъ вошолъ Альбертъ. Они холодно поздоровались и начали ходить по комнатѣ. Вертеръ сказалъ что-то, и разговоръ скоро окончился. Альбертъ началъ о чёмъ-то, и снова оба замолчали. Онъ спросилъ жену о кое-какихъ распоряженіяхъ и когда услышалъ, что они не исполнены, сказалъ ей нѣсколько словъ, которыя показались Вертеру холодными, даже крутыми. Онъ хотѣлъ уйдти, но медлилъ; становился всё сумрачнѣе, всё безпокойнѣе. Такъ прошло время до восьми, и когда начали накрывать на столъ, онъ взялся за шляпу. Альбертъ предложилъ ему остаться. Но видя въ его словахъ только обычную учтивость, Вертеръ холодно поблагодарилъ и вышелъ.

Возвратясь домой, торопливо взялъ онъ свѣчу изъ рукъ слуги и одинъ вошолъ въ свою комнату. Долго ходилъ взадъ и вперёдъ, разговаривалъ вполголоса съ собой и плакалъ. Потомъ не раздѣваясь лёгъ на постель, на которой нашолъ его слуга, рѣшившійся послѣ одиннадцати войти къ нему и спросить: не снять ли ему сапоги? Онъ согласился; но въ то же время приказалъ не входить къ нему прежде чѣмъ позовётъ.

Въ понедѣльникъ утромъ, двадцать-перваго декабря, онъ написалъ къ Лоттѣ начало слѣдующаго письма, найденнаго запечатаннымъ на его столѣ. Оно было написано, судя по почерку, въ нѣсколько пріёмовъ и по его кончинѣ вручено ей:

-----

"Рѣшено, Лотта: я долженъ умереть, и пишу тебѣ это спокойно, безъ романическаго напряженія, въ утро того дня, въ который увижу тебя въ послѣдній разъ. Когда развернёшь это письмо, моя добрая -- холодная земля будетъ уже покрывать останки безпокойнаго, несчастнаго, не знающаго лучшаго утѣшенія въ свои послѣднія минуты, какъ бесѣдовать съ тобой.

"Я пережилъ страшную и вмѣстѣ благодатную ночь. Она-то укрѣпила меня въ рѣшимости -- умереть. Вчера, когда я отторгнулся отъ тебя и, возвратясь домой, созналъ всю безнадежность, всю безотрадность моего бытія, я упалъ въ страшномъ волненіи чувствъ на колѣни и -- Боже, Ты послалъ мнѣ отраду горькихъ слёзъ! Тысячи мыслей, предположеній обуревали меня, и, наконецъ, одна всецѣлая, непреложная мысль сказалась мнѣ: ты долженъ умереть! Я лёгъ въ постель, уснулъ, и когда раскрылъ поутру глаза, та же мысль во всей своей полнотѣ покоилась на сердцѣ: ты долженъ умереть! Это не отчаяніе, это увѣренность, что я выстрадалъ свою долю, что жертвую собой за тебя. Да, Лотта, зачѣмъ умолчу, и мнѣ ли не сказать правды въ этотъ часъ? Одинъ изъ насъ трехъ долженъ исчезнуть съ лица земли. Пусть же это буду я! О, моя добрая, какихъ ощущеній, какихъ мыслей не перебродило въ этомъ растерзанномъ сердцѣ? Убить мужа твоего! тебя! себя! Да будетъ же!

"Когда наступитъ лѣто, избери посвѣтлѣй день и взойди на холмъ, съ котораго видна вся долина. По ней вьется тропинка. Вспомни обо мнѣ и оглянись. На погостѣ, въ заревѣ заходящаго солнца, увидишь: высокая колышется трава... Я былъ спокоенъ, когда началъ это письмо. И вотъ, когда будущее живѣй прошедшаго передо мной, я плачу какъ ребёнокъ."

-----

Часовъ около десяти Вертеръ позвалъ слугу и, одѣваясь, сказалъ ему, что онъ черезъ нѣсколько дней уѣзжаетъ, что всѣ вещи должны быть въ порядкѣ. Онъ поручилъ ему потребовать неуплоченные счёты, собрать розданныя книги и выдать за два мѣсяца вперёдъ его еженедѣльныя пособія бѣднымъ.

Онъ отобѣдалъ у себя и отправился верхомъ къ совѣтнику. Не заставъ его дома, онъ задумчиво ходилъ взадъ и вперёдъ по двору. Прошедшее и будущее ложились камнемъ на его душу. Прибѣжавшія дѣти также не давали ему покоя: преслѣдовали его, карабкались на него и разсказывали, что если пройдётъ завтра и ещё одно завтра, да ещё одинъ день, они получатъ такіе подарки отъ Лотты, какихъ ему и во снѣ не снилось. "Завтра", воскликнулъ онъ: "и ещё одно завтра, и ещё одинъ день!" -- и онъ горячо поцаловалъ каждаго, и думалъ уже оставить ихъ, какъ одна изъ малютокъ попросила его сказать ему кое-что на ухо. Онъ нагнулся. Секретъ состоялъ въ томъ, что старшіе братья приготовили къ новому году поздравительные листы -- такіе большіе листы!-- одинъ для отца, другой для Лотты и Альберта вмѣстѣ, и одинъ особый для господина Вертера -- пусть только подождётъ до новаго года! Это извѣстіе заставило его поторопиться. Онъ подарилъ каждому по монетѣ, сѣлъ на коня, поручилъ передать поклонъ отцу и со слезами на глазахъ уѣхалъ.

Около пяти онъ возвратился домой; приказалъ служанкѣ затопить печь и поддерживать огонь до ночи. Слугѣ было поручено уложить бѣльё и платье. Затѣмъ сдѣлалъ онъ, вѣроятно въ-тотъ же вечеръ, слѣдующую приписку въ письмѣ къ Лоттѣ:

-----

"Ты не ожидаешь меня: ты думаешь, что послушаюсь тебя и не приду ранѣе сочельника. О, Лотта, сегодня или никогда! Въ сочельникъ, послѣ ёлки, это письмо задрожитъ въ твоей рукѣ, и ты омочишь его твоими добрыми слезами. Я хочу; я долженъ. О, какъ я радъ, что я рѣшился!"

-----

Между-тѣмъ Лотта была поставлена въ крайне-трудное положеніе. Только послѣ послѣдняго объясненія съ Вертеромъ почувствовала она, какъ тяжело ей будетъ разстаться съ нимъ и во что ему обойдётся разлука съ ней. Она какъ бы мимоходомъ сказала вчера, что Вертеръ не придетъ ранѣе сочельника. Она это сказала въ присутствіи Альборта, который въ тотъ же вечеръ уѣхалъ въ сосѣднее мѣстечко по дѣламъ, чтобъ остаться тамъ на ночь.

При ней не случилось ни одной изъ сестёръ; она оставалась совершенно одна и предалась мыслямъ, незамѣтно осадившимъ её со всѣхъ сторонъ. Она сознавала, что навсегда соединена съ мужемъ, который доказалъ ей свою любовь и вѣрность, которому она предана всѣмъ сердцемъ и котораго спокойный и довѣрчивый характеръ, казалось, былъ предназначенъ самимъ небомъ для ея супружескаго счастья; словомъ, она сознавала всё, чѣмъ онъ можетъ быть для неё и для дѣтей. Съ другой стороны, ей представилась картина всего происшедшаго между ней и Вертеромъ съ первой минуты знакомства съ нимъ. Ихъ наклонности, ихъ симпатіи, ихъ постоянныя и продолжительныя бесѣды, вмѣстѣ перечувствованныя движенія души, обмѣнъ мыслей -- все это положило неизгладимую печать на ея нѣжную, воспріимчивую душу. Она привыкла дѣлиться съ нимъ; онъ привыкъ дѣлиться съ нею всѣмъ, что имъ встрѣчалось интереснаго въ жизни, и его отсутствіе должно было оставить пустоту, ничѣмъ незамѣнимый пробѣлъ въ ея быту. О, если бъ она могла обратить его въ брата -- какъ счастлива была бы она! Если бъ могла женить его на одной изъ подругъ! Если бъ могла возстановить его прежнія отношенія къ мужу!

Она перебрала въ мысляхъ всѣхъ своихъ подругъ. Не нашлось ни одной, которая была бы достойна его.

Не давая себѣ яснаго отчёта въ этихъ мысляхъ, она не могла однако не сознать въ глубинѣ души, что ея сокровеннымъ желаніемъ было -- сохранить себѣ Вертера. Смущённо сознаваясь въ этомъ, она въ то же время внушала, твердила себѣ, что не можетъ и не должна питать такого желанія. Ея досужая, чистая, легко помогавшая себѣ натура впервые испытала гнётъ безъисходной тоски и непреодолимыхъ преградъ согласить несогласимое. Дверь къ счастью закрылась передъ ней; грудь стѣснилась, и тёмное облако скорби заволокло ея свѣтлыя очи.

Послышались шаги на лѣстницѣ -- это было въ половинѣ седьмого -- она узнаётъ походку Вертера. Онъ освѣдомляется о ней. Она узнаётъ его голосъ: ея сердце забилось, и -- едва рѣшаемся вымолвить -- забилось въ первый разъ при встрѣчѣ съ нимъ. Она отозвалась бы охотно, что её дома нѣтъ; но Вертеръ входитъ. Съ судорожною торопливостью встрѣчаетъ она его словами: "Вы не сдержали слава!" -- "Я ничего не обѣщалъ", отвѣчаетъ онъ спокойно. "Такъ вамъ-бы исполнить по-крайней-мѣрѣ мою просьбу", возразила она: "я просила васъ ради нашего общаго спокойствія."

Она хорошенько сама не знала, что говоритъ и что дѣлаетъ, когда поручила горничной, чтобы не оставаться наединѣ съ Вертеромъ, сходить къ двумъ подругамъ по сосѣдству, съ просьбой её навѣстить.

Вертеръ положилъ на столъ нѣсколько книгъ и спросилъ о другихъ, ему не возвращенныхъ. Лоттой овладѣло странное безпокойство: она то желала, то не желала прихода посѣтительницъ. Горничная возвратилась съ отвѣтомъ, что обѣ извиняются.

Она думала посадить въ сосѣдней комнатѣ швею съ работой, но нашла и это неудобнымъ. Вертеръ ходилъ взадъ и вперёдъ. Она сѣла за фортепіано и начала менуэтъ -- пальцы не слушались. Она собралась съ духомъ и сѣла на диванъ. Вертеръ занялъ почти въ то же время свое обычное мѣсто съ боку, на томъ же диванѣ.

"Принесли прочесть что-нибудь?" спросила она. Онъ отвѣтилъ отрицательно. "Тамъ, въ моей конторкѣ", сказала она, "найдёте тетрадь съ вашими переводами изъ Оссіана; я ихъ не прочла ещё; всё надѣялась, что прочтёте сами; но какъ-то не приходилось." По лицу Вертера пробѣжала улыбка. Онъ досталъ тетрадь; но когда развернулъ её -- содрогнулся. Онъ сѣлъ и началъ читать.

-----

"Встаёшь изъ-за облака, кротко мерцаешь на западѣ, звѣзда вечерняя; мирно совершаешь свой путь, озаряя высокій холмъ. Кого ищешь въ долинѣ? Стихли буйные вѣтры. Слышно журчанье ручья вдалекѣ. Морская зыбь ласкаетъ утёсъ гранитный. Стаи вечернихъ мошекъ рѣютъ надъ полянами. Кого же ищешь ты? Улыбаешься? Плывёшь, тонешь въ волнахъ морскихъ, и любо имъ красоваться въ твоихъ лучахъ. Прости, спокойное свѣтило! Взойди же теперь, свѣточь мой, свѣтило души Оссіана!

"И оно всходитъ въ полномъ величіи. Я вижу сонмъ друзей усопшихъ; они собираются на Лорѣ свершить тризну, какъ нѣкогда стекалися, въ дни торжествъ, ликовать на ней. Впереди Фингалъ, какъ столбъ туманный; съ нимъ его воины, его барды: и сѣдовласый Уллисъ, и стройный Рино, и Альпинъ, скорбный пѣвѣцъ! Съ ними Арминъ злополучный, и ты, сладкогласная Минона! О, какъ преобразились вы, друзья мои, съ послѣднихъ пиршественныхъ дней, когда состязались мы въ пѣсняхъ, согласныхъ какъ шопотъ зефировъ ночныхъ, въ играхъ весёлыхъ, какъ колыханіе по вѣтру осоки высокой!

"Минона во всей красотѣ. Очи слезами одѣты; вѣки опущены долу. Вьётся по вѣтру волосъ золотой. Она оплакиваетъ судьбу Колмы, смерть Сальгара. Ея голосъ льётъ скорбь въ сердца героевъ; имъ знакомы мрачныя сѣна усопшей четы. "Вспомнимъ, поётъ Минона, услышимъ Колму съ горныхъ высотъ."

Колма.

"Ночь! Я одна на пустынной скалѣ. Вѣтръ завываетъ въ ущельяхъ; потоки клокочатъ надъ бездной. Ненастье, гроза -- и мнѣ негдѣ преклонить голову!

"Встань изъ-за тучи, мѣсяцъ ясный! Явитеся, звѣзды ночныя! Озарите мнѣ путь, ведите къ пристанищу любви, гдѣ Сальгаръ опочилъ отъ подвиговъ дня. Да увижу хоть спущенный лукъ, хотя его рыщущихъ псовъ! Увы, я одна на скалѣ. Вздулся ручей подъ пятой. Слышу, потоки ревутъ, слышу только раскаты грозы. Милый, гдѣ же ты, гдѣ? Отзовись!

"Что же ты медлишь, Сальгаръ? Развѣ слово забылъ? Вотъ утёсъ, вотъ сосна, вотъ щумящій ручей и урочный часъ! Сбился ли гдѣ съ пути, заплутался ли гдѣ въ лѣсу? Съ тобой бы бѣжала, оставила бы отчій домъ! Враждуютъ ли племена наша? -- гордыя -- мы не враждуемъ съ тобой.

"Смолкни, о вѣтръ, на мгновенье! Стихни, ручей, на часокъ! Мой голосъ, раздайся! Услышь меня, странникъ! Сальгаръ! зову я, Сальгаръ, услышь! Вотъ утёсъ, вотъ сосна, вотъ шумящій ручей! Милый, что жъ медлишь? Я стражду, я жду.

"Всходитъ луна, и буйные вѣтры стихли, и сѣды какъ были мшистые камни нависшихъ стремнинъ; нотокъ въ долинѣ какъ прежде, блистая, журчитъ. Но увы, я не слышу знакомаго лая тебя возвѣщающихъ псовъ! Я одна.

"Что вижу? Кто тамъ на полянѣ простёртъ? Братъ мой? Сальгаръ, возлюбленный мой? О, отзовитесь, молвите слово, друзья! Молчанье! Страхомъ предчувствія заныло сердце. Мечи ихъ багряны; кровь на доспѣхахъ, щитахъ! О, братъ мой, мой братъ, зачѣмъ ты Сальгара убилъ? О, Сальгаръ, о Сальгаръ, зачѣмъ ты брата убилъ? Ахъ, и ли не любила обоихъ васъ? Молвите слово, услышьте меня! Увы, они нѣмы; ихъ перси хладны, какъ нѣдра земли."

"Такъ пѣла Минона, нѣжно-румяная Тормана дочь. Наши слёзы по Колмѣ слилися съ слезами Миноны.

"Выступилъ съ арфой Уллинъ; ему вторили Альпинъ и Рино. Кротокъ былъ голосъ Рино, грозой разразилась Альнина душа. Они Морара оплакали, красу и надежду въ бояхъ. " Душа его, пѣли они, какъ Фингала душа! Мечъ его, какъ Оскара мечъ! Погибъ онъ, и старецъ-отецъ его горько рыдалъ. Минона, сестра его, горько рыдала. Она -- едва въ струны ударилъ Уллинъ -- отступила, какъ луна отступаетъ на западѣ, завидѣвъ громовую тучу. Мою лиру я соглашалъ съ арфой Уллина.

Рино.

"Гроза промчалась; смѣётся день; въ лазури небесной какъ пухъ облака; солнце, измѣнникъ, озарило холмъ и скрылось въ волнахъ; слѣдъ его рдяный на горномъ потокѣ, въ долинѣ исчезъ. Лейся, отрадный ручей! Твой ропотъ дальній, какъ живая пѣсня; но сладостнѣй пѣснь о старинѣ былой. Альпинъ, пѣвецъ вдохновенный! Твои скорби какъ вѣтръ въ ущельяхъ; твой голосъ, какъ лепетаніе зыби на берегу песчаномъ.

Альпинъ.

"Мои слёзы усопшимъ; мой голосъ могилы жильцамъ! Строенъ, красивъ ты, мой Рино; но сгибнешь и ты, какъ Мораръ! На могильный твой холмъ возсядетъ печаль; спущенный лукъ, тетива въ лыли -- всё наслѣдье, вся намять о тебѣ!

"Мораръ, ты былъ въ нолѣ быстръ, какъ лань на холмахъ; ты былъ страшенъ къ бою, какъ кара небесъ. Голосъ твой, какъ послѣ ливня шумящій нотокъ, какъ раскаты грома въ горахъ! Когда же возвращался, когда возвѣщалъ миръ отчему дому -- о, какъ нѣженъ, кротокъ ты былъ! Твой взглядъ, какъ солнце послѣ ненастья, какъ молчаливая луна въ безмятежную ночь. Грудь спокойна, какъ озеро послѣ грозы.

"Узко твоё жилище, мрачны твои сѣни; тремя шагами мѣряю твою могилу. Посохшее дерево, осока пустынная, да четыре мхомъ поросшіе камня -- вся память Морара могучаго! Ты ли это, сестра его? Плачь, Минона прекрасная! Ты ли это, согбенный на клюку старецъ, отецъ его? чьи глаза красны отъ слёзъ, чья голова сѣда до срока? Плачь. Сонъ мёртвыхъ глубокъ, низка ихъ подушка въ пыли, и не подымется сынъ на твой зовъ! О, когда же взойдётъ утро надъ гробами? Когда же раздастся голосъ -- проснитесь!

"Прости, благородный и первый въ бояхъ! Поле не узритъ твоей улыбки, тёмный лѣсъ не освѣтится сталью твоихъ доспѣховъ! Не оставилъ ты сына, наслѣдника твоему имени. Моя пѣснь будетъ твоимъ сыномъ; имя твоё не умрётъ..... она ему будетъ глаголомъ времёнъ!

"Глубока была наша печаль. Глубже всѣхъ тронутъ былъ Арминъ, пѣвецъ; онъ вспомнилъ Ариндаля, сына; онъ Дору, свою дочь, вспомнилъ -- и слёзой одѣлись его очи. Повѣдай же, Арминъ, владыко омываемой озеромъ Гормы, повѣдай повѣсть твоихъ злополучій!

Арминъ.

"Войте, ураганы осенніе! Бушуйте, лѣсные потоки! Кедровыя выси, клонитеся долу! Одѣнься тучей луна! Сумраки ночи, повѣдайте гибель моихъ дѣтей, Ариндаля могучаго, Доры возлюбленной!

"Дора, дочь моя, ты была прекрасна, какъ мѣсяцъ на высотахъ Фуры, бѣла, какъ первый снѣгъ, нѣжна, какъ вѣтерокъ весенній! Ариндаль, туга была твоя тетива; твой щитъ, какъ облако огненное; взглядъ, какъ отблескъ волны!

"Армаръ, воитель славный, искалъ руки Доры; прекрасны были надежды нашихъ друзей.

"Эрагъ, сынъ Отгала, питалъ злобу къ нему. Онъ принялъ образъ старца, коварный! въ челнокѣ озеро переплылъ и обуялъ её словомъ лукавымъ: ѣдемъ! сказалъ онъ, прекрасная Аржина дочь; островокъ близокъ; тамъ ждётъ тебя Армаръ на свиданье.

"Измѣніикъ оставляетъ её на пустынной скалѣ, а самъ къ берегу плывётъ. Ариндаль! Армаръ! зовётъ она -- и вопль ея былъ услышанъ.

"Ариндаль, въ тяжолыхъ охотничьихъ доспѣхахъ, за Эратомъ въ погонѣ. Его колчанъ стрѣлами звучитъ; вкругъ него пять чернопѣгихъ псовъ. Онъ къ столѣтнему дубу лукавца приковалъ. Вопли связаннаго огласили пространство.

"Сынъ мой въ ладьѣ за Дорой плывётъ. Къ берегу подоспѣлъ гнѣвный Армаръ. Ариндаля онъ принялъ за измѣнника. Лукъ зазвенѣлъ, и стрѣла въ сердце сына впилась! Ладья съ его окровавленнымъ трупомъ разбивается, о Дора, у твоихъ ногъ!

"Армаръ видитъ ошибку, бросается вплавь -- умереть или Дору спасти. Порывъ вѣтра -- онъ тонетъ въ волнахъ.

"Она видѣла гибель брата; видитъ гибель друга. Она одна на пустынной скалѣ; ея вопли оглашаютъ пространство. Долго и тяжко рыдаетъ она. Помощи нѣтъ. Я на берегу стоялъ; я слышалъ ея вопли, рыданія. Я видѣлъ её при блѣдномъ мерцаньи луны; видѣлъ, какъ её дождь рубилъ! Силы Доры истощились; голосъ ея ослабѣлъ и стихъ, какъ смолкаетъ вѣтръ въ травѣ пустынной, и на вечерней зарѣ она отдастъ послѣдній вздохъ. Арминъ осиротѣлъ. Сгибла моя сила въ бояхъ; сгибла моя Дора, краса и гордость дѣвъ! Тяжки мои страданья, глубоки раны сердца!

"Когда на горныхъ высяхъ бушуетъ ураганъ, когда сѣверикъ высоко подъемлетъ волны, я съ пустыннаго берега гляжу на скалу, гдѣ погибла вся моя радость, и въ полночь, когда въ ризахъ тумана встаютъ души усопшихъ, я часто вижу три тѣни печальныя. Въ величіи бѣдствія, долу поникнувъ главами, рука объ руку шествуютъ мои дѣти..."

-----

Слёзы Лотты и ея тяжолый вздохъ остановили чтеніе Вертера. Онъ отбросилъ рукопись, схватилъ ея правую руку и горько зарыдалъ. Лотта оперлась на лѣвую и скрыла глаза въ платокъ. И онъ, и она были страшно взволнованы. Ихъ собственная судьба сказывалась имъ въ судьбѣ давно минувшимъ. Ихъ чувства переполнились, глаза и губы Вертера горѣли на рукѣ Лотты; по ней пробѣжала дрожь. Она хотѣла встать; но скорбь, участіе, состраданіе -- ложились ей свинцомъ на душу. Чтобъ отдохнуть, облегчить стѣсненную грудь, она просила, убѣждала его продолжать. Онъ медлилъ. "Прошу", говорила она, задыхаясь и глотая слёзы: "читайте, ради Бога, читайте!" Вертеръ дрожитъ, его сердце рвётся на части. Онъ едва могъ собраться съ духомъ, поднялъ рукопись и прерывистымъ голосомъ прочёлъ:

"Зачѣмъ, о весенняя радость, живишь ты меня? Ласкаясь, ты шепчешь: небесной росою кроплю! Ахъ, часъ моей гибели близокъ; близка непогода, что разнесётъ листву мою! И слѣдъ мой простынетъ, и странникъ -- онъ зналъ меня въ цвѣтѣ, весной моей жизни -- онъ взоромъ окинетъ широкое поле... меня не найдётъ!"

-----

Послѣднія слова всей своей силой пали на несчастнаго. Въ порывѣ совершеннаго отчаянія, онъ падаетъ передъ Лоттой, схватываетъ ея руки, прижимаетъ ихъ ко лбу, къ глазамъ. Предчувствіе его участи западаетъ eй въ душу; возмущённыя мысли и чувства помрачаются. Она жмётъ его руку, прижимаетъ её къ груди и, переполненныя состраданіемъ, наклоняется къ нему -- огонь къ огню -- ихъ щёки встрѣчаются. Міръ забытъ. Уже онъ обнялъ её, уже прижалъ её къ груди. Уже рой неистовыхъ поцалуевъ сыплется на ея трепетныя, что-то лепечущія уста... "Вертеръ!" вскрикиваетъ она заглушоннымъ голосомъ: "Вертеръ!" повторяетъ она, защищаясь: "Вертеръ!" восклицаетъ она въ порывѣ благороднѣйшаго чувства и отклоняетъ дрожащей рукой его грудь. Онъ не противится, выпускаетъ её изъ рукъ, безсознательно падаетъ къ ея ногамъ и обнимаетъ ихъ. Она отступаетъ. Любовь, достоинство, смущеніе высказываются въ словахъ: "Вертеръ, это въ послѣдній разъ! Вы больше не увидите меня!" Ещё одинъ взгляду полный любви и состраданія -- и она уходитъ въ смежную комнату и запираетъ дверь на замокъ. Вертеръ простираетъ къ ней умоляющія руки -- напрасно! Онъ падаетъ передъ диваномъ и, прислоненный къ нему головой, остаётся на полу, покуда шорохъ въ сосѣдней комнатѣ не вывелъ его изъ забытья: то была горничная -- накрывать на столъ. Онъ всталъ, прошолся нѣсколько разъ по комнатѣ, и когда горничная вышла, онъ подошолъ къ двери кабинета и тихимъ голосомъ сказалъ: "Лотта, Лотта, на одно слово, на одно прости!" отвѣта не было. Онъ проситъ, настаиваетъ, умоляетъ -- отвѣта нѣтъ. "Прости же", говоритъ онъ: "Лотта, навѣки прости!" И съ этимъ словомъ выходитъ.

Когда онъ подошолъ къ городскимъ воротамъ, знавшіе его сторожа пропустили его. Въ снѣгу, въ слякоти, подъ дождёмъ, пробродилъ онъ до одиннадцати, и когда возвратился домой, слуга увидѣлъ, что онъ былъ безъ шляпы. На другой день нашли её на отвѣсѣ ближайшаго къ долинѣ утёса, и трудно объяснить, какъ могъ онъ въ тёмную ночь, въ непогоду, взобраться на гору. Когда онъ раздѣлся, на нёмъ не было сухой нитки -- онъ промокъ до костей; но его желѣзное здоровье перенесло всё.

Онъ лёгъ въ постель и спалъ долго. Слуга засталъ его за письменнымъ столомъ, когда принёсъ ему утромъ кофе. Слѣдующая приписка въ письмѣ къ Лоттѣ сдѣлана была, вѣроятно, въ это утро:

-----

"Въ послѣдній, въ послѣдній разъ я раскрылъ глаза! Солнце, я больше не увижу тебя! Мраченъ, ненастенъ день -- и пусть же онъ будетъ моимъ послѣднимъ днёмъ! Печалься, природа! Твой сынъ, твой другъ, твой возлюбленный -- на краю гроба!

"Лотта! чувства этого не сравнишь ни съ чѣмъ. Какъ выразишь то, чему, какъ бы въ грезѣ тяжолой, любо сказать себѣ: это послѣдній твой день! послѣдній! Пойми, Лотта, сама смыслъ этихъ словъ! Сегодня на ногахъ, въ полнотѣ жизни; завтра -- на полу, въ непробудномъ снѣ. Ещё принадлежу себѣ -- тебѣ, тебѣ, возлюбленная. Мгновенье -- и мы разлучены, быть-можетъ, на-вѣки! Нѣтъ, Лотта, нѣтъ -- могу ли исчезнуть? Можешь ли ты исчезнуть? Мы существуемъ! Исчезнуть? Слово, опять слово, звукъ пустой; сердце не внемлетъ ему. Сыро, холодно, тѣсно, тёмно!

"Когда я былъ юношей, у меня была подруга; она была мнѣ всѣмъ, замѣняла мнѣ всё. Она умерла; я проводилъ её. Когда гробъ опустили въ могилу, когда сперва одну тесьму, потомъ другую потянули вверхъ, когда на первую горсть земли крыша отозвалась и звонко, и глухо, и жалобно, потомъ всё глуше и глуше отзываться стала и наконецъ была вся засыпана землёй -- истерзанъ, въ отчаяніи, я былъ внѣ себя. Я упалъ въ могилу, но и тамъ -- странно -- мысль о смерти была далека отъ меня. Смерть? могила? Я въ толкъ не возьму этихъ словъ!

"Прощенья, теперь твоего прощенья прошу! Вчера, о, прости! быть бы этимъ минутамъ -- послѣдними для меня! О, мой ангелъ, въ первый и въ послѣдній разъ вкусилъ я блаженство твоихъ объятій, и такъ искренно, безгранично, такъ полно было оно! Полно, искренно какъ сознанье -- она любитъ меня! Уста мои горятъ ещё святымъ тепломъ твоего дыханья; сердце моё ещё переполнено благодатью твоего сердца. Прости мнѣ, прости!

"Ихъ, вѣдь зналъ же, угадалъ же я, что ты полюбишь меня, по первому взгляду, по первому пожатію руки... И когда я уходилъ, когда оставалась ты съ Альбертомъ, меня схватывала лихорадка.

Вспомни только цвѣты, что прислала мнѣ послѣ того, какъ не могла, въ скучномъ томъ обществѣ, ни взглянуть на меня, ни пожать мнѣ руки. Они запечатлѣли мнѣ твою любовь, и я до полуночи стоялъ на колѣняхъ передъ ними. Впечатлѣнія прекрасныя, видѣнія мимолётныя, они оставляютъ насъ, какъ вѣрующаго оставляетъ благодать, составлявшая когда-то всё его блаженство.

"Но и самая вѣчность не потушитъ того огня, той жизни, которую вдохнулъ я изъ твоихъ устъ! Она любитъ меня. Эти руки обнимали её; эти уста трепетали на ея лепетавшихъ устахъ! Они моя. Да, Лотта, ты навѣки моя!

"Это не сонъ, не гаданіе. На краю гроба -- вижу свѣтъ. Мы будемъ! мы свидимся! и первая тамъ встрѣча -- будетъ съ твоею матерью. Ей раскрою мое сердце; ей разскажу мои обиды. Твоя мать -- твоё подобіе!"

-----

Около одиннадцати Вертеръ спросилъ слугу: не знаетъ ли онъ, возвратился Альбертъ или ещё нѣтъ? Слуга отвѣчалъ, что сейчасъ видѣлъ, какъ провели его коня. Вертеръ даётъ ему незапечатанную записку:

-----

"Не одолжите ли мнѣ на дорогу ваши пистолеты? Будьте счастливы!"

-----

Наша добрая Лотта спала худо послѣднюю ночь. Чего она опасалась, то было рѣшено, и рѣшоно такъ, что она себѣ такой скорой развязки и вообразить не могла. Ея всегда спокойная, чистая кровь лихорадочно возмутилась; противорѣчивыя ощущенія обуяли ея прекраснымъ сердцемъ. Огонь ли то былъ объятій Вертера? досада ли на его дерзость? прискорбное ли сравненіе ея настоящаго съ ея прошедшимъ, съ свѣтлыми днями ничѣмъ неомрачённой невинности, уваженія и полнаго довѣрія къ себѣ? Какъ встрѣтитъ она мужа? какъ сознается ему во вчерашней сценѣ съ Вертеромъ? Какъ сознается въ томъ, въ чёмъ и могла бы сознаться, и на что рѣшиться опасалась? Альбертъ и она такъ долго хранили молчаніе объ отношеніяхъ къ нимъ Вертера. Ей ли первой было нарушить молчаніе, и та ли была пора для этого? Уже одно извѣстіе о посѣщеній Вертера должно было, послѣ выше объяснённаго, огорчить мужа, могла ли она надѣяться, что онъ взглянетъ на это происшествіе съ настоящей точки, безъ предубѣжденій?

Съ другой стороны, сможетъ ли, съумѣетъ ли она притвориться передъ мужемъ, которому являлась всегда какъ чистѣйшій кристаллъ, ничего передъ нимъ не скрывая и не умѣя даже скрывать? Сомнѣнія вставали за сомнѣніями, между-тѣмъ какъ ея мысли безпрерывно возвращались и къ погибшему для нея Вертеру, котораго она не въ силахъ была, но, увы, должна была предоставить самому себѣ и которому съ утратою её не оставалось ничего.

И теперь только сознала она пропасть недоразумѣйій, отдалившихъ её отъ мужа. недоразумѣній, порождённыхъ послѣднимъ пробѣломъ ихъ откровенности. Могла-ли она думать въ первыя минуты молчанія, что оно ляжетъ такимъ гнётомъ на ихъ судьбу? Обстоятельства усложнились до-того, что теперь, когда насталъ рѣшительный часъ, не предвидѣлось даже возможности благопріятной развязки.

"О, если бы, думала она, счастливая минута сблизила опять наша сердца! если бъ заговорила, раскрыла ихъ наша довѣрчивость, наше взаимное снисхожденіе -- общаго друга, быть-можетъ, ещё можно было бы снасти!"

Ко всему этому, присоединилось ещё одно обстоятельство: Вертеръ, какъ изъ его писемъ видно, не очень-то дорожилъ жизнію. Альбертъ, напротивъ, всегда оспаривалъ мысль о самоубійствѣ; на эту тему, случалось, онъ часто бесѣдовалъ съ Лоттой. Будучи врагомъ всякаго подобнаго покушенія, онъ иногда оспаривалъ Вертера съ раздражительностію, вообще несвойственною его спокойному характеру, иногда даже намекалъ ей, что не предполагаетъ серьёзныхъ насчетъ этого убѣжденій въ Вертерѣ; даже позволилъ себѣ разъ подшутитъ надъ нимъ и далъ какъ бы знать, что Вертеръ прикидывается только такимъ. Съ одной стороны, это её успокоивало, съ другой -- это же усугубляло ея нерѣшимость сообщить мужу свои опасенія. Она мучилась; не видѣла исхода бѣдѣ.

Альбертъ возвратился. Лотта встрѣтила его съ торопливымъ смущеніемъ. Онъ былъ не въ духѣ; его дѣло не удалось. Чиновникъ, отъ котораго зависѣлъ успѣхъ, оказался мелочнымъ, несговорчивымъ формалистомъ. Дурная дорога довершила неудачу поѣздки.

Альбертъ спросилъ: "не случилось ли чего?" Она поспѣшила отвѣтить, что вечеромъ былъ Вертеръ. Онъ спросилъ: "нѣтъ ли писемъ?" Она отвѣтила, что на его имя получено нѣсколько конвертовъ.

Онъ уходитъ въ кабинетъ, и она остаётся одна. Присутствіе мужа, ею любимаго, уважаемаго, подѣйствовало на неё благопріятно. Она припомнила его любовь, его доброту, великодушный характеръ, и добрый геній шепнулъ ей -- слѣдовать за нимъ. Она собрала свою работу и, какъ это и прежде бывало, вошла въ его комнату. Онъ вскрывалъ конверты и читалъ бумаги. Нѣкоторыя были, казалось, непріятнаго содержанія. Она сдѣлала нѣсколько вопросовъ. Его отвѣты были кратки. Онъ подошолъ къ конторкѣ и началъ писать.

Такъ прошолъ мучительный часъ и туча скорби снова заволокла ея кроткую душу. Мрачное расположеніе мужа отнимало всякую надежду на взаимную откровенность. Признаніе просилось наружу; сомнѣнія становились поперёгъ. Ею овладѣло отчаяніе, а тутъ ещё надо было скрывать, глотать слёзы....

Вошолъ слуга Вертера. Она содрогнулась. Прочитавъ записку, Альбертъ оборачивается къ ней и говоритъ спокойно: "дай ему пистолеты." -- "Скажи, что желаемъ счастливаго пути", отвѣчаетъ онъ посланному, и продолжаетъ писать. Она какъ громомъ поражена; еле встаётъ, шатается, медлитъ и тихимъ, неровнымъ шагомъ подходитъ къ стѣнѣ. Ея руки дрожатъ. Она снимаетъ пистолеты, стираетъ съ нихъ пыль и снова медлитъ -- и долго бы медлила. Альбертъ оборачивается и останавливаетъ на ней вопросительный взглядъ. Молча вручаетъ она, дрожащей рукой, зловѣщее оружіе посланному. Слово замерло; вздохъ подавленъ. Слуга выходитъ. Она складываетъ свою работу и, сама не зная что дѣлаетъ, уходитъ въ свою комнату. Ея положеніе невыразимо; сердце полно недобрыхъ предсказаній. Ее берётъ ужасъ; она готова упасть къ ногамъ мужа; готова сознаться въ случившемся, признаться въ своей винѣ, въ своихъ опасеніяхъ. Но встаютъ новыя сомнѣнія, а за ними безнадежность -- подвигнуть мужа къ спасенію Вертера. Да и рѣшится ли онъ идти къ нему, и какой будетъ всему исходъ?

Между-тѣмъ столъ былъ накрытъ. приходитъ одна изъ подругъ, и требованіе приличій доставляетъ нѣкоторое развлеченіе несчастной. Она принуждаетъ себя. Разговариваютъ, разсказываютъ, а у ней на сердцѣ камень.

Когда возвратился слуга, Вертеръ съ жаромъ выхватилъ у него пистолеты, услышавъ, что они были вручены самой Лоттой. Онъ приказалъ принести себѣ вина и хлѣба, отпустилъ его ужинать и между-тѣмъ сдѣлалъ въ письмѣ къ ней слѣдующую приписку:

-----

"Они прошли черезъ твои руки. Ты стёрла съ нихъ пыль. Цалую ихъ тысячу разъ! И такъ, небесный геній, ты сама благословила мою рѣшимость, сама вручаешь мнѣ орудіе смерти! Чего я такъ желалъ, то исполнилось. О, я обо всёмъ разспросилъ посланнаго! Твои руки дрожали; ты не произнесла ни слова -- и -- горе -- не сказала мнѣ "прости!" Не закрылось ли для меня твоё сердце, за мгновенье соединившее насъ навѣки? Нѣтъ, Лотта, тысячелѣтія не изгладятъ тѣхъ впечатлѣній, и ты не можешь ненавидѣть того, кто такъ пламенѣетъ тобой!"

-----

Послѣ ужина онъ приказалъ всё уложить, разорвалъ нѣсколько бумагъ, вышелъ со двора и расплатился съ послѣдними долгами; потомъ, несмотря на дождь, вышелъ за городскіе ворота и обошолъ садъ охотничьяго дома и окрестности. Возвратился съ наступленіемъ ночи и написалъ слѣдующія двѣ записки:

-----

"Въ послѣдній разъ, Вильгельмъ, взглянулъ я на лѣсъ, поле и небеса. Прости и ты! Любезная матушка, простите! Утѣшь её, Вильгельмъ -- и Богъ васъ благословитъ! Мои дѣла въ порядкѣ. Прости! Мы увидимся и, надѣюсь, радостнѣе."

-----

"Я худо заплатилъ тебѣ, Альбертъ; но ты меня простишь. Я нарушилъ спокойствіе твоего очага; я поселилъ недоразумѣніе между вами. Прости! Я это покончу. О, если бы смерть моя была залогомъ вашего счастія! Осчастливь, Альбертъ, осчастливь своего ангела -- и Богъ благословитъ тебя."

-----

Онъ долго ещё возился съ бумагами; нѣкоторыя разорвалъ и сжогъ; остальныя оставилъ, въ нѣсколькихъ конвертахъ, на имя Вильгельма: то были небольшія статьи, литературныя замѣтки; мы ихъ видѣли впослѣдствіи. Въ десять часовъ онъ приказалъ подложить огня, спросилъ бутылку вина и отпустилъ слугу, который помѣщался на другой половинѣ дома. Слуга не раздѣвался, такъ-какъ Вертеръ предупредилъ его о своёмъ отъѣздѣ съ разсвѣтомъ.

-----

Послѣ одиннадцати.

"Всё тихо. Моя душа спокойна. Благодарю, Боже, что не оставляешь меня въ послѣднія минуты теплотой и силой!

"Подхожу къ окну, моя добрая, и вижу, и вижу ещё сквозь бурныя, быстро несущіяся облака нѣсколько звѣздъ вѣчнаго неба. Нѣтъ, вы не падёте! Вѣчный хранитъ васъ въ своёмъ сердцѣ. Вижу и мою любимицу, прекрасное созвѣздіе колесницы. Да, оно часто сіяло мнѣ въ ночи, съ высотъ небесныхъ, когда я изъ твоихъ воротъ выходилъ. Я часто простиралъ къ нему руки, призывалъ его въ знаменіе, въ свидѣтели моего блаженства! И вотъ -- о, Лотта! куда ни оглянусь, всюду память о тебѣ; ты словно объемлешь меня. Какъ жадный ребёнокъ, окружилъ я себя бездѣлушками, къ которымъ прикасалась ты, которыми я обокралъ тебя!

"Твой силуэтъ -- его завѣщаю тебѣ; чти его! Возвращаясь, уходя, я съ нимъ дѣлилъ мои чувства; на нёмъ тысяча печатей моей любви!

"Особой запиской прошу твоего отца принять подъ защиту моё тѣло; проси и ты его. На погостѣ, между двумя липами, что къ полю, въ углу желаю сложить мои кости. Онъ можетъ и сдѣлаетъ это для своего друга. Чувства благочестивыхъ христіанъ не будутъ возмущены сосѣдствомъ съ моимъ несчастнымъ прахомъ. Не то, лежатъ бы мнѣ въ долинѣ пустынной или у дороги столбовой, чтобы самаритянинъ пролилъ слезу.

"Рукою твёрдой беру чашу, Лотта, которую ты подносишь мнѣ. Да исполнятся же всѣ мои желанія, всѣ мои надежды, -- всѣ! всѣ! Въ желѣзную дверь смерти стучу... И холодъ, и мракъ!

"О, радость бы отваги была со мной, знай я, что на моей могилѣ расцвѣтётъ твоё благоденствіе. Да, если бъ я взысканъ былъ счастіемъ умереть за тебя! Увы, не всѣмъ участь высокая -- пролить кровь за брата, взойти зарёй лучшей жизни! О, когда же настанетъ ихъ день?

"Отецъ твой схоронитъ меня въ одеждѣ, что на мнѣ: къ ней прикасались твои руки. Моя душа будетъ сторожить надъ гробомъ. Не обыскивать моихъ кармановъ! Пунцовую ленту, твой подарокъ, положите мнѣ на грудь -- она была на тебѣ, когда я впервые увидѣлъ тебя въ кругу нашихъ малютокъ. О, тысячу поцалуевъ имъ! Милые, какъ они рѣзвятся! Вмѣсто моей сказки, разскажи имъ исторію ихъ несчастнаго друга. Ахъ, какъ я прильнулъ къ тебѣ съ того мгновенія, какъ увидѣлъ между ними тебя! Могъ ли я тогда думать, куда приведётъ меня та дорога? Теперь успокойся! О, прошу, успокойся!

"Заряжены! Бьётъ двѣнадцать -- въ добрый часъ! Прости, Лотта! Лотта, прости!"

-----

Въ сосѣдствѣ услышали выстрѣлъ, видѣли огонёкъ; но такъ какъ всё опять стихло, общее спокойствіе не было нарушено.

Утромъ въ шесть часовъ слуга вошолъ въ комнату Вертера. Онъ видитъ его на полу; видитъ пистолеты и кровь; наклоняется къ нему, ощупываетъ его, Отвѣта нѣтъ; слышно было только хрипѣніе въ груди. Онъ бѣжитъ за докторомъ, бѣжитъ къ Альберту. Лотта услышала звонокъ и содрогнулась. Она встаётъ, будитъ мужа. Задыхаясь, рыдая, слуга разсказываетъ случившееся. Лотта падаетъ безъ чувствъ къ ногамъ Альберта.

Медикъ находитъ Вертера безнадежнымъ. Пульсъ ещё бился, но всѣ члены онѣмѣли. Пуля прошла отъ праваго глаза къ затылку и раздробила черепъ. Отворили жилу на рукѣ: кровь пошла. Несчастный ещё дышалъ.

По крови на креслахъ и на полу можно было заключить, что онъ застрѣлился сидя передъ письменнымъ столомъ, свалился и метался въ конвульсіяхъ. Простёртый на спинѣ, онъ лежалъ лицомъ къ окну, въ своей обыкновенной одеждѣ.

Домъ, сосѣди, весь городъ пришли въ движеніе. Альбертъ не замедлилъ, Страдальца положили на постель; голову перевязали. Лицо было мертвенно, члены неподвижны и только отъ времени до времени слышно было хрипѣніе въ лёгкихъ. Ждали его кончины.

По бутылкѣ было видно, что вина онъ выпилъ одну рюмку. На конторкѣ лежала раскрытая книга -- "Эмилія Галотти".

О душевномъ состояніи Альберта. объ отчаянномъ положеніи Лотты позвольте умолчать.

По первому извѣстію прискакалъ старикъ. Онъ поцаловалъ умиравшаго и горько зарыдалъ. Двое старшихъ его сыновей пришли вслѣдъ за нимъ. Они упали передъ постелью Вертера и, рыдая, цаловали его руки и лицо. Старшій, его любимецъ, повисъ на его шеѣ и принялъ отъ него послѣдній вздохъ; его насилу могли оттащить. Въ полдень несчастный скончался. Присутствіе совѣтника и его распоряженія подняли весь городъ. Въ ночи, около одиннадцати. Вертера похоронили по завѣщанію на имъ указанномъ мѣстѣ. Совѣтникъ и двое его сыновей шли за гробомъ; его несли ремесленники. Альбертъ не могъ его проводить. Опасались за жизнь Лотты.