Книга четвертая. МАТЬ

I. СМЕРТЬ ШЕСТВУЕТ

В этот самый вечер мать, которая, как читатель знает, брела почти наугад, едва не падала от усталости, проходив целый день; впрочем, она это делала ежедневно: она все шла и шла, никогда не останавливаясь. Даже когда она засыпала от усталости в первом попавшемся углу, это нельзя было назвать сном, точно так же, как нельзя было назвать питанием те крохи пищи, которые она от времени до времени принимала и которые не в состоянии были бы насытить даже птицу. Она ела и спала ровно столько; сколько было необходимо для того, чтобы не упасть на землю мертвой.

Предшествовавшую ночь она провела в пустом сарае. Во время гражданской войны подобные убежища встречаются часто. Она нашла среди открытого поля четыре стены, раскрытую дверь, немного соломы под остатками кровли и улеглась на этой соломе, под этой крышей, чувствуя сквозь солому, как под нею шныряли крысы, и видя сквозь остатки кровли мерцание звезд. Она проспала несколько часов; затем проснулась среди ночи и пустилась в путь, чтоб успеть пройти возможно большее пространство до наступления полуденной жары. Для пешехода летом полночь приятнее полудня.

Она, как умела, старалась держаться того пути, который указал ей вантортский крестьянин, и следовала по возможности в западном направлении. Если бы кто-нибудь был рядом с ней, он мог бы ясно расслышать, как она ежеминутно повторяла: "Ла-Тург". Кроме имен своих троих детей, она теперь помнила только это слово.

Но ходьба не мешала ей думать. Она думала о пережитых ею приключениях, обо всем, что она перестрадала, о всем, с чем ей пришлось смириться, -- о своих встречах, о грубом с ней обращении, о поставленных ей условиях, о предложенных и заключенных сделках, то из-за убежища, то из-за куска хлеба, то просто из-за указания дороги. Несчастная женщина более достойна сожаления, чем несчастный мужчина, потому что она в то же время является и орудием удовольствия. Ужасный торг! Впрочем, что ей было за дело до этого, лишь бы ей удалось разыскать своих детей!

В этот день ей прежде всего попалось на пути селение. Заря едва брезжила, и все вокруг было еще окутано ночным сумраком. Однако несколько ворот, выходивших на деревенскую улицу, были уже приотворены, и из окон высовывались головы любопытных. Обыватели волновались, как потревоженный пчелиный улей. Вызвано было это волнение неожиданно раздавшимся среди ночной тишины стуком копыт и колес.

На площади, перед церковью, стояла перепуганная толпа, которая, подняв глаза кверху, смотрела на что-то, спускавшееся по дороге к селению с ближайшего холма. Это была большая четырехколесная телега, запряженная пятью лошадьми, с цепями вместо постромок. На телеге были навалены какие-то длинные брусья, среди которых виднелось что-то неопределенной формы, и это что-то было покрыто большим чехлом, похожим на саван. Десять верховых ехали впереди телеги и столько же позади нее. На них были надеты треугольные шляпы и над их плечами виднелись острия сабель наголо. Все это шествие, медленно приближаясь, отчетливыми черными линиями выделялось на горизонте; и телега, и лошади, и всадники -- все казалось черным. Сзади них брезжила заря.

Эта процессия въехала в селение и направилась на площадь. Тем временем, пока повозка спускалась, немного рассвело, и можно было яснее различить кортеж, похожий на шествие призраков, так как из его среды не раздавалось ни единого звука.

Всадники оказались жандармами, державшими сабли наголо. Покрывало было черное.

Несчастная мать со своей стороны вошла в селение и приблизилась к толпе крестьян в то самое время, когда на площадь въезжали повозка и жандармы. В толпе раздавались вопросы и ответы, произносимые вполголоса.

-- Что это такое?

-- А это из Фужера везут гильотину.

-- Куда же ее везут?

-- Не знаю. Говорят, что ее везут в какой-то замок около Паринье.

-- Пускай ее везут куда угодно, лишь бы она не останавливалась здесь!

Большая повозка со своею кладью, покрытой чем-то вроде савана, жандармы, лязг цепей, молчаливый конвой, ранний утренний час -- во всем этом было что-то неестественное.

Кортеж проехал по площади и выехал из деревни. Последняя лежала в котловине, как раз между спуском и подъемом. По прошествии получаса крестьяне, оставшиеся стоять как вкопанные, снова увидели мрачную процессию на вершине холма, лежавшего к западу. Большие колеса прыгали по выбоинам, цепи упряжи бряцали среди тишины раннего утра, сабли блестели, обливаемые лучами восходящего солнца. Поворот дороги -- и все исчезло.

В эту самую минуту Жоржетта, как мы видели выше, просыпалась в библиотечной зале и любовалась своими розовыми ножками, между тем как лежавшие рядом с ней маленькие братья спали еще сладким сном.

II. СМЕРТЬ ГОВОРИТ

Мать с любопытством посмотрела на проехавшую мимо нее странную повозку, но не поняла, да и не старалась понять, что это такое, так как перед глазами ее носилось другое видение -- ее дети, поглощенные мраком.

Вскоре после того, как кортеж исчез из виду, она вышла из деревни и направилась по той же дороге, немного позади заднего взвода жандармов. Вдруг ей припомнилось слово "гильотина". "Гильотина", -- подумала она. Эта дикарка, Михалина Флешар, не знала, что это такое, но какой-то инстинкт подсказал ей неведомый смысл этого слова. Она, сама не отдавая себе отчета, почему-то задрожала, и ей показалось страшным идти за этой машиной; она взяла влево, свернула с дороги и углубилась в чашу деревьев, оказавшуюся Фужерским лесом.

Пробродив некоторое время, она увидела на опушке леса колокольню и крыши. Она проголодалась и потому пошла по направлению к этим зданиям. Селение было одно из тех, в которых республиканцы устроили сторожевой пост.

Она дошла до площади перед квартирой мэра. И в этом селении среди жителей царили страх и волнение. Перед низким крыльцом в несколько ступеней, составлявших вход в мэрию, толпился народ. На крыльце стоял какой-то человек, державший в руках развернутым какой-то лист; позади него стоял военный конвой. Справа от него стоял барабанщик, а слева -- чиновник, с горшком клея и кистью в руке. На балконе, над входной дверью в мэрию, стоял сам мэр, опоясанный поверх своей крестьянской одежды трехцветным шарфом. Человек, с развернутым листом бумаги, был общественным глашатаем. Поверх его официальной перевязи висела небольшая сумка, что означало, что он переходит из селения в селение и что ему поручено огласить что-то для всеобщего сведения.

В ту самую минуту, когда Михалина Флешар приблизилась к крыльцу, глашатай только что развернул лист и принялся читать громким голосом:

"Французская республика, единая и неделимая..."

Раздалась барабанная дробь. В толпе произошло некоторое движение; одни сняли шапки, другие надвинули шляпы еще ниже на глаза. В те времена и в той стране можно было почти безошибочно определить мнение человека по его головному убору: в шляпах были роялисты, шапки были на республиканцах. Говор прекратился. Все стали прислушиваться. Глашатай продолжал читать:

"...в силу данных нам Комитетом общественного спасения приказаний и полномочий..."

Барабанщик вторично забил дробь. Глашатай продолжал: "...и во исполнение декрета национального Конвента, лишающего покровительства закона всех бунтовщиков, захваченных с оружием в руках, а также подвергающего уголовному наказанию всякого, кто даст у себя убежище или будет способствовать бегству..."

-- Что такое значит "уголовному наказанию"? -- шепотом спросил один из крестьян у своего соседа.

-- Не знаю, -- ответил сосед.

"...принимая в соображение, -- продолжал глашатай, махая в воздухе афишей, -- 17-ю статью закона от 30 апреля, предоставляющую неограниченные полномочия комиссарам в возмутившихся провинциях, -- объявляются стоящими вне закона..."

Здесь он помолчал немного и затем продолжал:

"...лица, обозначенные нижеследующими именами и фамилиями..."

Толпа замерла. Глашатай еще более повысил голос и продолжал:

"...Лантенак, разбойник!"

-- Это он о нашем барине, -- пробормотал один из крестьян. И по всей толпе пронеслось:

-- Это наш барин.

"...Лантенак, бывший маркиз, а ныне разбойник! -- продолжал глашатай. -- Иманус, разбойник!"

-- Это Гуж-ле-Брюан.

-- Да, это истребитель синих, -- проговорили два крестьянина, искоса поглядывая друг на друга.

"...Гран-Франкёр, разбойник", -- продолжал глашатай свое перечисление.

-- Это священник. Это господин аббат Тюрмо, -- пронеслось в толпе.

-- Да, он состоит священником где-то в окрестностях Шапельского леса.

-- Что не мешает ему быть разбойником, -- заметил третий.

"...Буануво, разбойник, -- читал глашатай. -- Оба брата Пиканбуа, разбойники. -- Узар, разбойник..."

-- Это господин де Келен, -- проговорил один из крестьян.

"...Панье, разбойник..."

-- Это господин Сефер.

"...Плас-Нетт, разбойник..."

-- Это господин Жамуа.

Глашатай продолжал свое чтение, не обращая внимания на эти комментарии.

"...Гинуазо, разбойник. -- Шатенэ, по прозванию Роби, разбойник..."

-- Гинуазо -- это Белокурый, Шатенэ -- это Сент-Уэн, -- прошептал один крестьянин.

"...Уанар, разбойник", -- читал глашатай.

-- Он из Рюлье, -- послышалось в толпе. -- Да, это Золотая Ветка. -- Еще его брат был убит при нападении на Понторсон. -- Да, да, Уанар-Малоньер. -- Такой красивый девятнадцатилетний парень!

-- Тише! -- крикнул глашатай. -- Выслушайте список до конца: "Бель-Винь, разбойник. Ла Мюзетт, разбойник. Сабрту, разбойник. Брэн д'Амур, разбойник..."

Какой-то парень толкнул локтем стоявшую возле него девушку. Та улыбнулась.

"...Шантан Ивэр, разбойник, -- продолжал глашатай. -- Ле Ша, разбойник..."

-- Это Мулар, -- заметил один из крестьян.

"...Табуз, разбойник..."

-- Это Гоффр, -- пробормотал другой крестьянин.

-- Да ведь их двое, Гоффров, -- заметила какая-то женщина.

-- Оба они молодцы, -- проговорил крестьянин.

Глашатай затряс афишей, и барабанщик забил дробь.

Глашатай продолжал чтение:

"...Вышепоименованные лица, где бы они ни были схвачены, по удостоверении их личности, будут немедленно преданы смерти".

По толпе пробежало движение. Глашатай продолжал:

"...А всякий, кто даст им у себя убежище или станет способствовать их бегству, будет предан военно-полевому суду и казнен смертью. Подписано..."

Воцарилось глубокое молчание.

"Подписано: комиссар Комитета общественного спасения Симурдэн".

-- Тоже священник, -- проговорил один из крестьян.

-- Да, бывший приходский священник в Паринье, -- подтвердил другой.

-- Тюрмо и Симурдэн, -- заметил третий. -- Один белый, другой синий; оба священники.

-- Это неверно, что один синий, другой белый, они оба черные, -- сострил четвертый.

-- Да здравствует республика! -- воскликнул мэр, стоявший все время на балконе, приподнимая свою шляпу.

Барабанная дробь возвестила толпе, что глашатай еще не кончил; и, действительно, он сделал знак рукой.

-- Внимание! -- крикнул он. -- Вот еще четыре последние строчки правительственного объявления. Они подписаны начальником экспедиционного отряда на северном побережье, полковником Говэном.

-- Слушайте! слушайте! -- пронеслось в толпе.

"...Под страхом смертной казни..." -- прочел глашатай.

Все затаили дыхание?

"...Под страхом смертной казни запрещается, во исполнение вышеприведенного распоряжения, оказывать какую-либо помощь девятнадцати вышепоименованным бунтовщикам, окруженным и запертым в настоящее время в Тургской башне".

-- Что? Тургская башня? -- раздался в толпе голос. То был женский голос, голос матери.

III. НАРОДНЫЙ ГУЛ

Михалина Флешар замешалась в толпу. Хотя она и не вслушивалась в то, что читалось и говорилось, но когда до ее слуха долетели слова "Тургская башня", она подняла голову.

-- Что! -- повторила она. -- Тургская башня?

Все оглянулись на нее. Она имела совершенно растерянный вид, а тело ее было покрыто лохмотьями.

-- Это какая-то бродяжка, -- раздались вокруг нее голоса. Одна крестьянка, несшая в корзине лепешки из гречневой крупы, приблизилась к ней и сказала ей на ухо:

-- Замолчите!

Михалина Флешар с удивлением посмотрела на эту женщину. Она снова перестала что-либо понимать. Это слово "Ла-Тург" словно молнией озарило ее ум, и затем все опять покрылось густым мраком. Разве она не имела права спросить? Чего это все так на нее уставились?

Барабанщик в последний раз ударил дробь, чиновник приклеил к стене афишу, мэр возвратился в свои комнаты, глашатай отправился в следующую деревню, и толпа начала расходиться. Перед афишей осталась только небольшая кучка людей. Михалина Флешар направилась к этой группе. В ней шли разговоры по поводу лиц, только что объявленных стоящими вне закона. Группа эта состояла из белых и из синих, то есть из крестьян и мещан. Какой-то крестьянин говорил:

-- А все же им не удалось захватить всех. Девятнадцать человек -- это еще далеко не все. В этом списке не значится ни Приу, ни Бенжамен Мулен, ни Гупиль из Андульеского прихода.

-- Ни Лориен из Монжана, -- вставил другой.

-- Ни Брис-Дени, ни Франсуа Дюдуэ из Лаваля, -- раздалось в толпе. "Ни Гюэиз из Лонэ-Вилье". "Ни Грежис". "Ни Пилон". "Ни Фильёль". "Ни Мениссан". "Ни Гегаррэ". "Ни три брата Ложерэ". "Ни господин Лешанделье из Пьервилля".

-- Дураки! -- проворчал седовласый старик. -- Разве вы не понимаете, что когда они захватят Лантенака, в их руках будет все?

-- Да ведь они его еще не захватили, -- пробормотал один из более молодых.

-- Лантенак захвачен -- захвачена душа, -- продолжал старик. -- Лантенак убит -- убита Вандея.

-- А кто такой этот Лантенак? -- спросил один из мещан.

-- Это -- один из "бывших", -- ответил другой мещанин.

-- Это -- один из тех, которые расстреливают женщин, -- добавил третий.

Михалина Флешар услышала эти слова и проговорила:

-- Это верно.

На нее оглянулись.

-- Да, да, меня расстреляли, -- продолжала она. Эти слова "меня расстреляли" произвели на толпу странное впечатление: живое существо вдруг объявляло себя мертвецом. Ее начали разглядывать несколько искоса. Ее внешний вид, действительно, производил тяжелое впечатление: вся трепещущая, дрожащая, растерянная, озиравшаяся, как дикий зверь, и до того перепуганная, что она способна была навести страх и на других. В отчаянии женщины, при всем ее бессилии, есть что-то ужасное. Перед собой точно видишь существо, повешенное над бездной судьбы. Но крестьяне смотрят на вещи несколько грубее. Один из них пробормотал сквозь зубы:

-- Должно быть, шпионка.

-- Замолчите же и уходите, -- шепнула ей та самая женщина, которая уже раньше заговаривала с нею.

-- Да ведь я никому не делаю зла, -- ответила Михалина Флешар. -- Я только разыскиваю своих детей.

Женщина взглянула на тех, которые уставились на Михалину Флешар, приложила себе палец ко лбу и, мигая глазами, проговорила:

-- Она говорит правду.

Затем она отвела ее в сторону и дала ей гречневую лепешку.

Михалина Флешар, даже не поблагодарив ее, с жадностью принялась есть лепешку.

-- Да, -- сказали крестьяне, -- она ест, точно скотина. Очевидно, она не виновата.

Затем и последние разошлись; все удалились один за другим.

Когда Михалина Флешар закончила есть, она сказала крестьянке:

-- Хорошо; я насытилась. А теперь укажите мне дорогу в Ла-Тург.

-- Ну, вот, снова начинается! -- воскликнула крестьянка.

-- Мне необходимо идти в Ла-Тург. Как туда пройти?

-- Ни за что вам этого не скажу, -- проговорила крестьянка. -- Чтобы вас там убили, что ли! Да к тому же я и не знаю дороги туда. Что же это такое, вы действительно с ума сошли? Послушайте, моя милая, у вас такой усталый вид. Хотите отдохнуть у меня?

-- Мне некогда отдыхать, -- ответила мать.

-- У нее с ног даже кожа сошла, -- проговорила вполголоса крестьянка.

-- Ведь вам же говорят, -- с живостью заговорила Михалина Флешар, -- что у меня украли моих детей: двух мальчиков и девочку. Я иду из жилища Тельмарка-Бродяги, там, в лесу, знаете? Вы можете справиться обо мне у Тельмарка, да и у того крестьянина, которого я встретила там в поле. Этот бродяга меня вылечил. Кажется, у меня была перебита какая-то кость. Все это, действительно, было. Да вот еще сержант Радуб, и у него можно справиться. Он все скажет; ведь это он встретил нас в лесу. Трое, слышите ли, трое детей. Старшего зовут Рене-Жан; я могу доказать это; второго зовут Гро-Ален, а девочку -- Жоржетта. Мой муж умер; его убили. Он был крестьянином в Сискуаньяре. У вас такой добрый вид: пожалуйста, укажите мне дорогу. Я не сумасшедшая, -- я мать. Я потеряла своих детей и теперь ищу их, -- вот и все. Я сама не знаю, откуда я иду. Прошлую ночь я спала на соломе в каком-то сарае. А теперь я иду в Ла-Тург. Я не воровка. Вы видите, что я говорю правду. Следовало бы помочь мне разыскать моих детей. Я не здешняя. Меня расстреляли, но я сама не знаю где.

-- Послушайте, прохожая, -- проговорила крестьянка, пожимая плечами, -- во время революции не следует болтать такого вздора, которого никто не понимает. Вас за это могут арестовать.

-- Где Ла-Тург? -- воскликнула несчастная мать. -- Ради Младенца Иисуса и Пресвятой Девы прошу вас, умоляю вас, скажите мне, как мне пройти в этот Тург?

-- Не знаю! -- резко сказала окончательно рассердившаяся крестьянка. -- И если бы я и знала, то все-таки не сказала бы вам. Это нехорошее место. Вам туда незачем идти.

-- А я все-таки пойду туда, -- сказала Михалина и, действительно, пошла.

Крестьянка посмотрела ей вслед и пробормотала:

-- Однако нужно же ее хоть покормить.

Она побежала вслед за Михалиной и сунула ей в руку еще одну лепешку, со словами: "Возьмите себе это на ужин".

Михалина Флешар взяла лепешку, ничего не отвечая, не поворачивая даже головы, и продолжала идти вперед. Она вышла за околицу селения. Здесь она встретила трех детей в лохмотьях. Она подошла к ним поближе и пробормотала про себя: "Нет, не они. Две девочки и один мальчик". Заметив, что они уставились на ее лепешку, она отдала ее им. Дети пугливо схватили ее, а Михалина углубилась в лес.

IV. ОШИБКА

В это самое утро, еще до рассвета, среди царившего еще в лесу сумрака, по дороге, ведущей от Жавенэ к Лекуссу, случилось следующее:

В лесной части Бретани все дороги сильно разбиты и, кроме того, дорога из Жавенэ в Паринье, через Лекусс, проходила между двух обрывистых холмов, к тому же она была очень извилиста; вообще она походила скорее на овраг, чем на дорогу. Эта дорога идет из Витрэ, и когда-то по ней проезжала карета госпожи Севинье. Вдоль дороги, с обеих сторон, тянутся изгороди. Словом, трудно представить себе лучшее место для засады.

В это утро, за час перед тем, как Михалина Флешар, пройдя другой стороной леса, зашла в первое селение, где ей довелось увидеть мрачное шествие гильотины, в лесной чаще, через которую проходит Жавенейская дорога, сразу за мостом, через реку Куэнон, собралась толпа людей, прятавшихся в густом кустарнике. Люди эти были крестьянами, одетыми в кожаные плащи, вроде тех, какие носили короли Бретани в VI столетии и которые продолжали носить крестьяне в XVIII. Они были вооружены, одни -- ружьями, другие -- мотыгами. Те, у которых были мотыги, только что сложили на небольшой лужайке костер из сухого хвороста и бревен, который оставалось только поджечь. Те же, у которых были ружья, расположились по обе стороны дороги и затаились. Если бы кто-нибудь мог разглядеть этих людей сквозь чащу листьев, то он увидел бы, что все они держали указательный палец правой руки у взведенных курков, направив дула своих ружей из-за ветвей на дорогу. Очевидно было, что они засели в засаду. Среди утренних сумерек раздавались отрывочные, произносимые вполголоса слова:

-- Уверен ли ты в этом?

-- Да, так говорят.

-- Она сейчас проедет?

-- Говорят, что она уже недалеко.

-- Ну, так пускай же она здесь и остается.

-- Нужно ее сжечь.

-- Нас именно для этого и собралось здесь три деревни.

-- А как же с конвоем?

-- Его перебьют.

-- Да верно ли, что она проедет именно по этой дороге?

-- Говорят.

-- Значит, ее везут из Витрэ?

-- Конечно.

-- А раньше слышно было, что ее повезут из Фужера.

-- Из Фужера или из Витрэ -- один черт.

-- Это верно.

-- Ну и пускай себе едет обратно.

-- Конечно.

-- В Паринье ее везут, что ли?

-- Кажется.

-- Ну, туда она не попадет.

-- Ни за что!

-- Тише, тише!

Действительно, нелишне было помолчать, так как начинало уже светать. Вдруг сидевшие в засаде люди затаили дыхание: послышались стук колес и конский топот. Они взглянули из-за ветвей и увидели на дороге длинную повозку, на которой что-то лежало, и конный конвой. Все это направлялось в их сторону.

-- Вот она! -- проговорил человек, которого можно было принять за предводителя отряда.

-- Да, -- подтвердил другой, -- да еще с конвоем.

-- В конвое всего двенадцать человек; а говорили, что их будет двадцать.

-- Двенадцать или двадцать -- все равно; мы всех их перебьем.

-- Нужно подождать, пока они подъедут поближе.

Немного погодя повозка и конвой показались из-за поворота дороги.

-- Да здравствует король! -- крикнул один из крестьян, и раздался залп из ста ружей.

Когда дым рассеялся, конвоя уже не оказалось: семь всадников были убиты, остальные пятеро обратились в бегство. Крестьяне подбежали к повозке.

-- Глядите-ка! -- воскликнул предводитель. -- Это вовсе не гильотина, а лестница.

Действительно, на повозке не оказалось ничего, кроме лестницы. Обе лошади были ранены; возчик был убит.

-- Впрочем, все равно, -- продолжал предводитель, -- лестница, которую везут под конвоем, это нечто подозрительное. Везли ее по направлению к Паринье. Очевидно, она предназначалась для того, чтобы по ней взобраться на Тургскую башню.

-- Нужно ее сжечь! -- воскликнули крестьяне, что и было немедленно выполнено.

Что касается той зловещей повозки, которую они в действительности поджидали, то она направилась по другой дороге и была уже двумя милями дальше, в том самом селении, в котором видела ее Михалина Флешар.

V. VOX IN DESERTO*

* Глас в пустыне (лат.).

Михалина Флешар, расставшись с детьми, которым она отдала свою лепешку, пустилась наугад дальше, идя по лесной тропинке. Так как крестьянка не захотела указать дорогу, то ей приходилось самой отыскивать ее. Она то присаживалась, то вставала, то снова присаживалась. Она чувствовала, как усталость переходила из мускулов в кости. Такую усталость чувствуют рабы; и она, действительно, была рабой, -- рабой своего материнского чувства. Ей во что бы то ни стало нужно было найти своих детей; каждая потерянная минута могла быть для них роковой. Тот, на ком лежит такая обязанность, не имеет больше никаких прав; она не признавала за собою права на отдых. Но она дошла до такой степени усталости, когда после каждого лишнего шага можно задать вопрос: в состоянии ли будет человек сделать следующий? Она была на ногах с самого утра, не встретив на своем пути ни селения, ни даже отдельного дома. Она сначала пошла по одной тропинке, затем свернула на другую, и кончилось тем, что она окончательно заблудилась в гуще леса. Приближалась ли она к цели? Достигла ли она конца своих страданий? Она шла по тернистому пути и чувствовала то изнеможение сил, которое чувствует обычно путник, делая последний переход. Неужели она упадет на дороге и больше не сможет подняться? Минутами ей казалось, что она не в состоянии будет сделать и шага вперед. В лесу было темно, тропинки исчезали под травою, и она не знала, что ей делать. Она стала кричать, -- никто не отзывался. Ей оставалась одна только надежда -- на Бога.

Она осмотрелась кругом и увидела сквозь ветви просвет, направилась в ту сторону и внезапно очутилась на открытом пространстве. Перед ней была долина или, вернее сказать, узкая ложбина, на дне которой струился по камням ручеек. При виде воды она вспомнила, что ее давно уже томит жажда. Она подошла к ручью, нагнулась и напилась. Воспользовавшись тем, что для того, чтобы напиться, ей пришлось стать на колени, она горячо помолилась.

Приподнявшись, она постаралась ориентироваться и перешагнула через ручей. За ложбинкой тянулась насколько хватал глаз возвышенность, покрытая низкорослым кустарником, которая от самого ручейка медленно поднималась и терялась в дали. Если лес представлял собой уединенное место, то возвышенность была пустыней. В лесу, по крайней мере, можно было надеяться, что из-за каждого куста может показаться человек; на этой же возвышенности сразу было видно, что здесь никого нет. Только несколько птиц, как будто от чего-то спасавшихся, летали над вереском.

Тогда, чувствуя, как ноги ее подкашиваются, и придя в какое-то исступление, несчастная мать обратилась к пустынной местности с воплем отчаяния:

-- Эй, кто тут?!

Она стала ждать ответа, и ответ не замедлил последовать. Раздался глухой, точно выходящий из глубины, голос, который несколько раз повторило эхо; но это было похоже не столько на человеческий голос, сколько на громовой удар или на пушечный выстрел. Матери, однако, показалось, будто этот голос ей ответил: "Да". Затем снова воцарилась мертвая тишина.

Михалина ободрилась и оживилась. Значит, все-таки вблизи кто-то есть, значит, она здесь не одна. Она только что напилась воды и помолилась; и то и другое ее подкрепило, и она принялась взбираться на плато с той стороны, откуда она услышала отдаленный громкий голос.

Вдруг на горизонте появилась высокая башня, одиноко возвышавшаяся среди равнины и позолоченная лучами заходящего солнца. Но до башни было еще больше лье. Позади нее, сквозь вечернюю мглу, чернел Фужерский лес. Михалине показалось, что звук, услышанный ею, раздался со стороны башни.

Михалина Флешар дошла до вершины плато. У ног ее расстилалась равнина. Она пошла по направлению к башне.

VI. ПОЛОЖЕНИЕ ВЕЩЕЙ

Решительный момент наступил. Неумолимость одержала верх над беспощадностью. Лантенак был в руках Симурдэна. Берлога старого мятежника была обложена со всех сторон. И было очевидно, что ему из нее не выбраться. Симурдэн настаивал на том, чтобы маркиз был обезглавлен тут же на месте, в своем имении, так сказать, в своем доме, для того чтобы старое феодальное жилище стало как бы свидетелем того, как скатится голова его феодала, и чтобы пример этот остался у всех надолго в памяти. Поэтому-то он и послал в Фужер за гильотиной, перевозку которой в Тург случайно увидела Михалина Флешар.

Убить Лантенака, по его мнению, означало убить Вандею; а убить Вандею -- значило спасти Францию. Симурдэн не колебался. Для этого человека ничего не стоило быть жестоким ради исполнения того, что он считал своим долгом.

Маркиз погиб, -- в этом отношении Симурдэн был спокоен; но его беспокоило нечто другое. Борьба, без сомнения, будет отчаянная. Говэн будет распоряжаться ею и, быть может, пожелает принять в ней личное участие. Этот молодой начальник был прежде всего солдат и готов был броситься в рукопашную схватку. Как бы не убили его духовного сына, единственное существо в мире, к которому он питал нежную любовь. Правда, до сих пор Говэну благоприятствовало счастье, но и удача порой устает. Симурдэн нервничал. По странной иронии судьбы он очутился между двух Говэнов, из которых одному он желал смерти, другому -- долголетия.

Пушечный выстрел, который разбудил Жоржетту в ее кроватке и вызвал ее мать из лесного уединения, привел не только к этим результатам. Вследствие ли простой случайности или же благодаря искусно взятому прицелу, ядро, которое должно было служить лишь простым сигналом, попало точно в железные полосы, маскировавшие большую бойницу нижнего этажа башни, погнуло и наполовину сорвало их. Осажденные не имели времени исправить это повреждение.

Осажденные только хвастались, заявив, будто у них очень много боевых припасов; в действительности же их было очень мало. Вообще их положение было гораздо более тяжелым, чем даже могли предположить осаждающие. Если бы у них было достаточно пороха, то они могли бы взорвать башню, как только в нее проникли бы осаждающие, конечно, взорвав вместе с ними и самих себя; они и мечтали об этом, но их запасы пороха были ничтожны; их едва хватало на тридцать выстрелов на человека. Правда, ружей, мушкетов и пистолетов было достаточно, но было мало патронов. Они зарядили все имевшееся в их распоряжении огнестрельное оружие для того, чтоб иметь возможность поддерживать непрерывный огонь; но на сколько времени его могло хватить? Приходилось в одно и то же время и поддерживать огонь, и беречь запасы. Вот в чем заключалась главная их беда. К счастью -- жалкое счастье! -- можно было предвидеть, что борьба предстоит преимущественно рукопашная, лицом к лицу, на саблях и на кинжалах, -- борьба, в которой придется больше рубить и колоть, чем стрелять; это была единственная их надежда.

Впрочем, башня казалась неприступной. В нижней зале, на которую выходил пролом в стене башни, была баррикада, искусно сооруженная Лантенаком и загораживавшая вход. Позади баррикады стоял длинный стол, на котором навалены были заряженные ружья, карабины, мушкеты, сабли, кинжалы и топоры. Не имея возможности воспользоваться для взрыва башни склепом, соединявшимся с нижней залой, маркиз велел наглухо закрыть дверь в него. Над нижней залой была круглая комната второго этажа, в которую, как уже сказано выше, можно было попасть только по очень узкой винтовой лестнице; в этой комнате, как и в нижней зале, стоял большой стол, заваленный всякого рода оружием, так что к нему оставалось только протянуть руку. Она была освещена большой бойницей, с которой ядро только что сорвало решетку; из этой комнаты лестница вела в круглую комнату следующего этажа, в которой была железная дверь, выходившая на мостовое здание. Эта комната называлась и "комнатой с железною дверью" и "зеркальной комнатой", так как по стенам ее, на ржавых гвоздях, висело множество маленьких зеркал, -- довольно странное украшение в этой суровой обстановке. Так как продолжительная оборона была немыслима, то зеркальный зал являлся тем, что Манессон Маллет, в своем трактате об оборонительных сооружениях, называет "последним убежищем, в котором осажденные заключают капитуляцию". Нужно было стараться во что бы то ни стало не допустить сюда осаждающих.

И эта круглая комната освещалась бойницами; кроме того, здесь горел факел, вставленный в железный подфакельник, вроде того, который был внизу. Этот факел был зажжен Иманусом, положившим возле самого факела фитиль, пропитанный серой. Мрачные предосторожности!

В глубине нижнего зала, на длинных подмостках, расставлена была еда, напоминавшая собой гомерический пир: большие блюда с рисом, ржаной кашей, телячьим рагу, лепешками из разваренных в воде муки и овощей, кувшины с яблочным вином. Всякий мог здесь есть и пить, сколько его душе было угодно.

Пушечный выстрел заставил всех встрепенуться. Оставалось всего полчаса до начала приступа.

Иманус с вышки башни наблюдал за приближением осаждающих. Лантенак строго запретил стрелять раньше времени, прежде чем атакующие подойдут на самое близкое расстояние.

-- Их четыре тысячи пятьсот человек, -- сказал он. -- Убивать их извне бесполезно. Бейте их только тогда, когда они войдут. Внутри башни равенство сил восстановится, -- и, засмеявшись, он добавил: -- Равенство и Братство!

Решено было, что, когда неприятель двинется в атаку, Иманус предупредит о том, протрубив в рог. Все, в глубоком молчании, разместившись за баррикадой или на ступеньках лестницы, ждали, держа в одной руке ружье, а в другой -- четки.

Вот как обстояли дела на тот момент. Нападающим предстояло ворваться в пролом, овладеть сначала баррикадой, затем тремя находящимися одна над другою комнатами и захватить, ступенька за ступенькой, под градом пуль, две узкие винтовые лестницы. Осажденным предстояло только одно -- умереть.

VII. ПРИГОТОВЛЕНИЯ

Говэн, со своей стороны, готовился к штурму. Он давал последние указания Симурдэну, который, как помнит читатель, должен был, не принимая непосредственного участия в деле, охранять холм, и Гешану, который должен был с большею частью отряда оставаться и наблюдать у опушки леса. Было условлено, что ни нижняя батарея у опушки леса ни верхняя батарея на плато не будут стрелять, если только не будет вылазки или попытки к прорыву. Говэн принял личное командование над штурмовой колонной. Это-то обстоятельство и смущало Симурдэна.

Солнце только что зашло. Башня на открытом месте похожа на корабль в открытом море. Их приходится атаковать одинаковым образом; это скорее абордаж, чем штурм. Пушки здесь становятся бесполезными. Что проку обстреливать стены в пятнадцать футов толщиной? Отверстие в борту, в которое одни стараются проникнуть и которое другие всячески стараются загородить, топоры, ножи, пистолеты, кулаки, зубы -- вот что такое этого рода бой.

Говэн понимал, что не было иного пути для того, чтобы овладеть башней. Ничего не может быть убийственнее нападения, в котором противники сходятся лицом к лицу. Ему знакомо было строение башни, так как он бывал в ней ребенком. Он впал в глубокую задумчивость.

В нескольких шагах от него его помощник Гешан, с подзорной трубой в руке, смотрел вдаль, по направлению к Паринье. Вдруг он воскликнул:

-- А, наконец-то!

-- Что такое, Гешан? -- спросил Говэн, выведенный этим восклицанием из своей задумчивости.

-- А вот, господин полковник, везут спасательную лестницу.

-- Как, разве она еще не здесь?

-- Нет, господин полковник, и я начал уже тревожиться. Нарочный, которого я посылал в Жавенэ, вернулся и сообщил, что он нашел у жавенейских плотников лестницу желаемых размеров, что он реквизировал ее, велел погрузить на телегу, потребовал конвой в двенадцать всадников и что он сам видел, как телега, конвой и лестница двинулись по дороге в Паринье, после чего он прискакал сюда.

-- Да, да, знаю; и он добавил еще, что так как повозка запряжена двумя здоровыми лошадьми и двинулась в путь во втором часу утра, то она может быть здесь еще до заката солнца. Все это мне известно. Ну и что же?

-- Ну и вот, господин полковник, солнце уже зашло, а повозки с лестницей все еще не видать.

-- Неужели? Однако нам пора начинать приступ. Данный нами срок уже истек. Если мы еще промедлим, осажденные подумают, что мы трусим.

-- Ну, что же, господин полковник, поведем приступ!

-- Но как же мы будем штурмовать без лестницы?

-- Отчего без лестницы? С лестницей. Вы только что слышали, как я воскликнул: "А, наконец-то!" Видя, что повозка не едет, я взял подзорную трубу и стал смотреть на дорогу из Паринье в Ла-Тург; к великому моему удовольствию, господин полковник, я увидел на дороге повозку с лестницей и конвой. Вон она спускается с холма. Вы сами можете увидеть ее.

-- Действительно, это она, --- проговорил Говэн, взяв у Гешана подзорную трубу и посмотрев в нее. -- Впрочем, уже смеркается и нельзя хорошо ее рассмотреть. Но вот и конвой; ну, конечно, это она! Только конвой кажется мне более многочисленным, чем тот, который вы отправили, Гешан.

-- Да, и мне самому так показалось.

-- Они теперь приблизительно в четверти лье отсюда.

-- Через четверть часа лестница будет здесь, господин полковник. Значит, можно начинать штурм.

То, что они увидели, была действительно повозка, но только не та, которую они ждали.

Говэн, обернувшись, увидел позади себя сержанта Радуба, стоявшего вытянувшись в струнку, с рукою под козырек, по всем правилам военной дисциплины.

-- Что вам нужно, сержант Радуб? -- спросил он.

-- Гражданин полковник, мы, команда батальона Красной Шапки, желали бы просить вас об одной милости.

-- О какой милости?

-- Не будете ли вы, господин полковник, так добры, чтобы велеть нас убить?

-- Что такое? -- спросил Говэн. -- Убить? Зачем убить?

-- Вот видите ли, господин полковник, после Дольского дела вы бережете нас. А нас еще двенадцать человек. Это для нас очень обидно.

-- Вы будете в резерве.

-- Мы предпочли бы находиться в авангарде.

-- Но я вас берегу для решительного удара. Вы мне еще понадобитесь. Вы ведь тоже входите в состав штурмовой колонны.

-- Да, но только сзади; а парижане привыкли и имеют право идти впереди всех.

-- Хорошо, я подумаю об этом, сержант Радуб.

-- Только сделайте это сегодня, господин полковник. Такой удобный случай не скоро представится. Дело, очевидно, будет жаркое. Можно будет здорово обжечь себе пальцы о Тургскую башню. Мы просим, как милости, чтобы нас послали в первых рядах.

Тут сержант остановился, покрутил себе ус и продолжал дрогнувшим голосом:

-- И затем, вот видите ли, господин полковник, в этой башне заперты наши ребята; у нас там трое детей, то есть детей нашего батальона. Все эти Грибульи, Гуж ле Брюаны, Иманусы, и как их там зовут, этих разбойников, угрожают нашим детям; слышите ли, господин полковник, нашим малюткам! Хотя бы земля разверзлась под нашими ногами, мы не допустим, чтобы с ними случилось какое-либо несчастие. Слышите, господин полковник, мы этого не допустим! Я воспользовался недавним перемирием, прокрался к мосту и посмотрел на них в окошко. Оказалось, что они действительно там, эти херувимчики, я видел их собственными глазами и даже, этакий дурак, перепугал их. Я, сержант Радуб, клянусь всем, что есть святого, господин полковник, что, если падет хоть один волос с их маленьких головок, я этого так не оставлю. Да и весь наш батальон говорит: "Мы желаем, чтобы ребята наши были спасены или чтобы нас убили". Ведь имеем же мы на это право, черт побери! Да, чтобы нас всех убили! Счастливо оставаться, господин полковник!

Говэн протянул Радубу руку и проговорил:

-- Вы -- молодцы! Я назначаю вас в штурмовую колонну, но я разделю вас на две части: шесть человек я поставлю в авангард, для того чтобы колонна шла за вами, а шесть человек в арьергард, для того чтобы никто не отступал.

-- А что же, господин полковник, я по-прежнему остаюсь начальником этих двенадцати человек?

-- Конечно. А как же иначе?

-- В таком случае благодарю вас, господин полковник. Значит, я буду в авангарде.

Радуб приложил руку к козырьку и возвратился к своему батальону.

Говэн посмотрел на часы, сказал несколько слов на ухо Гешану, и штурмовая колонна начала строиться.

VIII. РЕЧЬ И РЫЧАНИЕ

Симурдэн, еще не ушедший на свой пост на плато и стоявший возле Говэна, приблизился к трубачу и сказал ему:

-- Давай сигнал трубе на башне.

Рожок подал сигнал, труба с башни ответила. Затем рожок и труба еще раз обменялись сигналами.

-- Что это значит? -- обратился Говэн к Гешану. -- Что нужно Симурдэну?

Тем временем Симурдэн приблизился к башне, размахивая белым платком.

-- Эй, вы там, в башне, -- крикнул он громким голосом, -- знаете ли вы меня?

-- Знаем, -- ответил голос с башни. То был голос Имануса. Затем между обоими этими голосами произошел следующий диалог:

-- Я -- комиссар Конвента.

-- Неправда: ты бывший сельский поп из Паринье.

-- Я -- делегат Комитета общественного спасения, представитель закона.

-- Неправда: ты бывший поп, ты расстрига.

-- Я -- Симурдэн, комиссар революционного правительства.

-- Неправда: ты отступник, ты дьявол.

-- Итак, вы меня знаете.

-- Мы тебя ненавидим.

-- Вы были бы рады, если бы я попал к вам в руки?

-- Сколько нас тут есть, всего восемнадцать человек, мы все охотно отдали бы наши головы за твою.

-- Ну, так слушайте же: я отдаюсь вам в руки.

-- Милости просим, -- раздалось с башни и затем послышался дикий взрыв хохота.

Внизу весь лагерь точно замер, прислушиваясь к этому диалогу.

-- Но только с одним условием, -- продолжал Симурдэн. -- Слушайте.

-- С каким же это условием? Говори!

-- Вы меня ненавидите, а я вас люблю. Я -- ваш брат.

-- Да, такой же брат, каким Каин был Авелю, -- раздался голос с башни.

Симурдэн продолжал со странной интонацией голоса, в одно и то же время и надменной и кроткой:

-- Оскорбляйте меня, но выслушайте! Я пришел к вам парламентером. Да, вы -- мои братья. Вы -- темные, заблуждающиеся люди. Я -- друг ваш. Я -- свет, говорящий с тьмою. А свет -- это братство. Да и к тому же, разве у нас всех не одна общая мать -- родина? Ну, так слушайте же меня! Вы узнаете впоследствии, или это узнают ваши дети, или же внуки, что все, совершающееся ныне, совершается во исполнение законов, предписанных свыше. Неужели же в ожидании того времени, когда все умы, и даже ваши, поймут это, когда все страсти, и даже наши, улягутся, в ожидании того, когда прольется свет, -- неужели же никто не сжалится над вашею темнотой? Я прихожу к вам, предлагая вам мою голову; даже больше -- я протягиваю вам руку. Я прошу у вас, как милости, чтобы вы погубили меня для того, чтобы спастись самим. Я обладаю самыми обширными полномочиями и я говорю не просто так. Наступила решительная минута; я делаю последнюю попытку. Тот, кто говорит с вами, -- гражданин, но этот гражданин в то же время и служитель Господень. Гражданин воюет с вами, но служитель Господень умоляет вас. Слушайте меня! У многих из вас есть жены а дети. Я выступаю защитником ваших жен и детей. Я выступаю защитником их против вас самих. О, братья...

-- Ну, замолол поп! -- воскликнул со смехом Иманус.

-- Братья мои, -- продолжал Симурдэн, -- не доводите дело до крайности. Сейчас начнется резня. Многие из нас, которых вы теперь видите перед собою, уже не увидят завтра солнечного света: да, погибнут многие из наших, а вы -- вы все погибнете. Пощадите самих себя. К чему без всякой пользы проливать столько крови? К чему убивать столько людей, когда достаточно убить двоих?

-- Как двоих? -- спросил Иманус. -- Кого же это?

-- Да, двоих -- Лантенака и меня, -- ответил Симурдэн, возвышая голос. -- Здесь есть два лишних человека: Лантенак для нас, и я -- для вас. Вот какое я вам делаю предложение, ручаясь вам за то, что, приняв его, вы все спасете вашу жизнь. Выдайте нам Лантенака и берите меня. Лантенак будет казнен на гильотине, а со мною вы сделаете, что вам будет угодно.

-- Если бы ты попался к нам в руки, поп, -- закричал Иманус, -- мы бы зажарили тебя на медленном огне.

-- Я и на это согласен, -- ответил Симурдэн и продолжал: -- Вы все заперты в башне и обречены на неминуемую гибель. Вы можете через час не только спасти свою жизнь, но и быть свободными. Я предлагаю вам спасение. Принимаете ли вы мое предложение?

-- Ты не только негодяй, -- закричал Иманус, -- но ты еще и безумец! Чего тебе от нас надо? Кто тебя просил приходить разговаривать с нами? Чтобы мы выдали господина маркиза! Да чего тебе от него нужно?

-- Головы его. А взамен того я предлагаю вам...

-- Свою шкуру! Ибо мы содрали бы с тебя с живого шкуру, поп Симурдэн. Ну, так нет же! Твоя шкура не стоит его головы. Убирайся прочь!

-- Еще раз подумайте. Наступает решительный момент.

В то время, пока происходил этот ужасный диалог между башней и лужайкой, стало уже темнеть. Лантенак молча слушал. Предводители, чувствуя свое превосходство, считают себя вправе быть эгоистами.

-- Вы, нападающие на нас, -- крикнул Иманус Симурдэну, -- слушайте: мы уже объявили вам наши условия и мы от них не отступим. Принимайте их, иначе будет плохо. Согласны ли вы? Мы возвратим вам находящихся в наших руках троих детей, а вы выпустите нас всех из башни.

-- Всех, за исключением одного только Лантенака, -- ответил Симурдэн.

-- Как, господина маркиза? Выдать господина маркиза! Никогда!

-- Нам необходим Лантенак. Мы можем вступить в соглашение только на этом условии.

-- А я повторяю вам, что никогда. В таком случае начинайте.

Воцарилось молчание. Иманус еще раз протрубил сигнал и спустился с вышки башни. Маркиз вынул из ножен шпагу; девятнадцать осажденных молча разместились в нижнем зале, позади баррикады, и опустились на колени. Они ясно слышали размеренные шаги штурмовой колонны, в потемках приближавшейся к башне. Вдруг стук шагов раздался уже совсем близко от них, возле самого пролома. Тогда все, стоя на коленях, вставили в отверстие баррикады дула своих ружей и мушкетонов, а один из них, Гран-Франкёр, или аббат Тюрмо, приподнялся и, держа в правой руке обнаженную саблю, а в левой -- распятие, произнес громким голосом:

-- Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Все выпалили залпом -- и грянул бой!

IX. ИСПОЛИНЫ ПРОТИВ ВЕЛИКАНОВ

Бой был поистине ужасный, лицом к лицу, и ожесточение его не знало пределов. Для того чтобы отыскать что-либо подобное, пришлось бы вернуться к Эсхиловым единоборствам или к резне феодальных времен, к тем рукопашным схваткам, которые продолжались до XVII века, в которых прорывались в укрепленные места через проломы, к тем трагическим приступам, во время которых, как описывает один летописец, "после взрыва мин осаждавшие приближались к стене, прикрываясь большими досками, обитыми жестью, круглыми и продолговатыми щитами, и имея при себе ручные бомбы, вытесняя осажденных из их укреплений и овладевая ими, беспощадно истребляя их защитников".

Место боя было поистине ужасно. Это был один из тех проломов, которые, на языке инженеров, называются "подсводными брешами", то есть была трещина, проходящая через всю толщу стены, а не просто круглое отверстие. Порох произвел здесь действие бурава. Действие мины было так сильно, что стена треснула на высоту сорока футов; но эта трещина была узка и походила скорее на щель, чем на отверстие, скорее на результат удара копьем, чем удара топором. Это был прокол в подножии башни, откуда расходились в разных направлениях змееобразные жилки, какой-то бесформенный цилиндр, полный препятствий и опасностей, в котором приходилось натыкаться головой на гранит, ногами -- на щебень, глазами -- во мрак.

Перед осаждающими, точно громадная пасть, разверзлось это черное отверстие; это была настоящая пасть акулы, в которой обломки камней заменяли зубы. Необходимо было сначала проникнуть в это отверстие, а затем выбираться оттуда. В нижнем ярусе их ожидала баррикада, а сверху их должны были осыпать пулями и картечью. Им предстояло выдержать жестокий бой, наподобие тех, которые выдерживают саперы, встречаясь лицом к лицу в подземных галереях, или моряки при взятии судна на абордаж. Биться на смерть на дне ямы -- это верх ужаса.

Как только к пролому хлынула первая волна осаждающих, с баррикады сверкнули молнии и послышался точно подземный гул. Гром извне явился ответом на этот гул изнутри. Началась ожесточенная перестрелка. Слышался голос Говэна: "Напролом!", и затем голос Лантенака: "Держитесь крепче!" и голос Имануса: "Ко мне, уроженцы Мэна!" После этого -- лязг сабельных ударов и целый ряд убийственных залпов. Факел, вставленный в стену, тускло освещал этот кошмар. Невозможно было ничего разглядеть, вся комната наполнилась красноватым дымом; всякий, входивший сюда, тотчас же делался слепым вследствие густого дыма и глухим вследствие страшной трескотни. Убитые и раненые валялись среди обломков; сражающиеся шагали через трупы, наступали ногами на раны; в воздухе стоял рев, и раненые кусали зубами ноги тех, кто приближался к ним. Иногда наступало молчание, еще более ужасное, чем весь этот шум и гам. Люди хватали друг друга за одежду; слышались тяжелое дыхание, скрежет зубов, хрипение, ругань, и все это покрывалось грохотом пальбы. Сквозь пролом из башни вытекал поток крови и исчезал в темноте, дымясь в окружавшей башню траве. Можно было бы подумать, что сама башня ранена и что кровь текла из ее раны.

Но -- странное дело! -- снаружи башни не слышно было почти никакого шума. Ночь была совершенно темна, и вокруг штурмуемого замка, на равнине и в лесу, царила глубокая, как бы могильная тишина. Внутри был ад, снаружи -- могильный покой. Это взаимное истребление людей в потемках, эти ружейные выстрелы, эти крики, весь этот грохот оставались под тяжелой массой стен и сводов, заглушались как бы недостатком воздуха, точно боролись насмерть не люди, а тени. Словом, вне башни почти ничего не было слышно, и во время всей этой ужасной бойни трое детей спали мирным сном.

Бой становился все ожесточеннее. Баррикада держалась; нет ничего труднее, как брать баррикады в таком тесном пространстве. Если преимущество в численности было на стороне осаждающих, то превосходство в позиции на стороне осажденных. Нападающие понесли уже чувствительные потери. Выстроившись в линию у подножия башни, они чуть ли не поодиночке исчезали в проломе, и их линия становилась все короче и короче, напоминая собою ящерицу, вползающую в свою нору.

Говэн, пылкий и неосторожный, как почти все молодые офицеры, стоял посреди залы в центре ужасной свалки, не обращая внимания на свиставшие вокруг него пули. Нужно, впрочем, заметить, что, не будучи ни разу ранен, он в бою становился фаталистом. Обернувшись для того, чтобы отдать какое-то распоряжение, он внезапно, во время ружейного залпа, увидел позади себя лицо Симурдэна.

-- Симурдэн, чего вам здесь нужно? -- воскликнул он.

-- Я желаю быть возле тебя, -- ответил его бывший воспитатель

-- Да ведь этак вас могут убить!

-- Ну, так что ж! А тебя разве не могут? Раз ты здесь -- и мое место здесь же.

-- Нисколько, мой дорогой учитель! Я здесь по долгу службы.

-- И я также, -- спокойно ответил Симурдэн и остался рядом.

Убитые валялись на каменном полу залы, и число их постоянно возрастало. Хотя баррикада еще не была взята, но уже становилось очевидным, что одолеет в конце концов численный перевес. Правда, нападающие сражались без прикрытия, а осажденные -- под прикрытием; и хотя на одного убитого осажденного приходилось десять осаждающих, но к последним подходили все новые и новые подкрепления, и в конце концов число их постоянно росло, а число осажденных уменьшалось.

Все девятнадцать осажденных собрались позади баррикады; но и среди них уже были убитые и раненые, так что число сражающихся среди них уменьшилось до пятнадцати. Один из самых храбрых из их среды, приземистый и лохматый бретонец Шант-ан-Ивер, был страшно обезображен: у него была раздроблена челюсть и выколот глаз. Он подполз к винтовой лестнице и поднялся в верхнюю комнату, желая там сначала помолиться, а потом умереть. Он приблизился к амбразуре в надежде вдохнуть там свежего воздуха.

Между тем внизу, возле баррикады, бойня становилась все ужаснее и ужаснее. В промежутке между двумя залпами Симурдэн крикнул:

-- Осажденные, к чему продолжать бесполезное кровопролитие? Вам все равно нет спасения, -- сдавайтесь! Подумайте: ведь нас четыре тысячи пятьсот человек, а вас только девятнадцать, то есть более двухсот против одного. Сдавайтесь!

-- К чему эта болтовня, -- воскликнул Лантенак, и двадцать пуль были ответом на слова Симурдэна. Баррикада не доходила до свода, что позволяло осажденным стрелять из-за нее, но вместе с тем это давало осаждающим возможность на нее взобраться.

-- Берите приступом баррикаду! -- крикнул Говэн. -- Есть охотники?

-- Есть! -- раздался голос.

То был голос сержанта Радуба.

X. РАДУБ

Но тут нападающие увидели нечто такое, что повергло их в, крайнее изумление. Радуб пролез в пролом с остатками своего батальона, то есть всего вшестером, и из этих шести человек четверо уже пали. Крикнув "есть", он, однако, не бросился вперед, а попятился назад, почти согнувшись пробрался между ног нападающих и, добравшись до отверстия пролома, вылез из него. Что это такое было -- бегство? Такой человек -- и бежать! Что бы это могло означать?!

Выбравшись из пролома, Радуб, будучи еще наполовину ослепленный дымом, протер глаза, при свете звезд осмотрел стену башни и кивнул головой, как бы желая сказать: "Отлично!" Дело в том, что еще раньше он успел заметить, что глубокая трещина, произведенная взрывом, доходила до той амбразуры второго этажа, с которой ядро сорвало железную решетку. Железные полосы были настолько погнуты, что сквозь них в амбразуру мог пролезть человек. Но недостаточно было пролезть: нужно было еще вскарабкаться наверх, а это, казалось, было возможно только для кошки.

Но для Радуба это не оказалось невозможным. Он принадлежал к тем людям, которых Пиндар называл "ловкими атлетами". Можно быть старым солдатом и молодым человеком, а Радубу, уже служившему раньше в гвардии, было всего сорок лет от роду. Словом, это был проворный Геркулес.

Он положил на землю свой мушкет, снял с себя амуницию, кафтан и жилет, оставил при себе только два пистолета, которые он заткнул за пояс, и обнаженную саблю, которую он взял в зубы. Ручки обоих пистолетов высовывались из-за его пояса. Избавившись, таким образом, от всего лишнего, он, на глазах у всех атакующих, не успевших еще проникнуть через пролом, стал взбираться по камням, высовывавшимся из трещины, точно по ступенькам лестницы. Тут ему как нельзя лучше пригодилось то, что он был босым, потому что лазить легче всего босому; он всовывал пальцы ног в попадающиеся ему небольшие отверстия, а коленями и руками цеплялся за выступы. Это было похоже на карабканье по зубьям пилы. "К счастью, -- думал он, -- в комнате второго этажа никого нет, иначе мне не позволили бы взобраться этим путем наверх".

Таким способом ему пришлось взобраться на высоту не менее сорока футов, причем ему порой мешали ручки его пистолетов. Кверху трещина сужалась и подъем становился все более и более затруднительным. Опасность падения с каждой минутой увеличивалась пропорционально высоте подъема. Наконец он добрался до края бойницы. Раздвинув несколько погнутые и вырванные из стены железные полосы, он проделал отверстие настолько широкое, что через него можно было пролезть. Затем, собрав все свои силы, он уперся коленом в карниз и просунул половину своего тела в амбразуру, вися на руках над пропастью и держа саблю в зубах. Оставалось только перешагнуть карниз, чтобы очутиться в зале первого этажа.

Вдруг из-за бойницы выглянуло чье-то лицо. Радуб сквозь темноту разглядел перед собою нечто ужасное: выколотый глаз, раздробленную челюсть, лицо, залитое кровью, и это нечто ужасное смотрело на него своим единственным глазом. Но у этой ужасной маски оказались две руки, которые высунулись в амбразуру и потянулись по направлению к Радубу; одна из них выхватила оба пистолета из-за его пояса, а другая -- вырвала саблю, которую он держал в зубах.

Радуб оказался обезоруженным. Колено его скользило по узкому карнизу, оба его кулака, вцепившись в обломки решетки, с трудом поддерживали тяжесть его тела, а под ним разверзалась пропасть в сорок футов.

Читатель, конечно, догадался, что ужасное лицо и руки принадлежали раненому и обезображенному Шант-ан-Иверу. Задыхаясь от дыма, поднимавшегося снизу вверх, он смог доползти до амбразуры. Здесь свежий воздух несколько освежил его, кровь на ранах запеклась, и он немного собрался с силами. Вдруг он увидел перед собою, с наружной стороны амбразуры, туловище Радуба, и, заметив, что тот вынужден был обеими руками крепко цепляться за карниз, так что ему оставалось на выбор -- или дать обезоружить себя, или свалиться в бездну, Шант-ан-Ивер с зловещим спокойствием прежде всего вынул у него пистолеты из-за пояса и саблю из стиснутых зубов, и затем началось неслыханное единоборство -- единоборство между безоружным и раненым. Было очевидно, что победа останется на стороне последнего. Достаточно было нанести Радубу самую легкую рану для того, чтобы тот свалился вниз.

К счастью для Радуба, Шант-ан-Ивер, держа оба пистолета в одной руке, не мог выстрелить ни из одного из них и вынужден был пустить в ход саблю; и, действительно, он нанес ею удар по плечу Радуба; этот удар ранил Радуба, но вместе с тем и спас его. Дело в том, что он, хотя и безоружный, сохранил еще все свои силы; поэтому, не обратив внимания на рану, которая к тому же не задела кости, выпустил из рук железные полосы, сделал скачок вперед и очутился в амбразуре, лицом к лицу с Шант-ан-Ивером, бросившим саблю в сторону и державшим в каждой руке по пистолету. Стоя в амбразуре на коленях, он прицелился в Радуба почти в упор; но ослабевшая рука его дрожала, и он не мог сразу же спустить курок.

-- Эй, ты, -- крикнул ему Радуб, разразившись громким хохотом, -- неужели ты, урод, думаешь напугать меня своей окровавленной мордой? Хорошо же ты, однако, черт побери, искромсал себе лицо!

Шант-ан-Ивер не переставал целиться в него. Радуб продолжал:

-- Нечего сказать, хорошо обработала тебя картечь! Богиня войны недурно распорядилась твоей физиономией, мой бедный малый! Ну, ну, пали, пали, мой милый!

Тот, действительно, выстрелил, и пуля оторвала у Радуба половину уха. Шант-ан-Ивер направил было в него второй пистолет, но Радуб не дал ему времени выстрелить.

-- Довольно, милейший! -- воскликнул он. -- Ты меня уже ранил два раза. Теперь мой черед!

Он кинулся на Шант-ан-Ивера, подтолкнул его под локоть так, что пуля попала в потолок, и схватил его рукою за разбитую челюсть. Тот заревел и лишился чувств.

-- Теперь, -- проговорил Радуб, перешагивая через него, -- лежи здесь и не шевелись. У меня нет ни времени, ни охоты добивать тебя. Ползай сколько тебе угодно по полу, сотоварищ моих подошв, а если желаешь, и околевай: мне это совершенно безразлично. Ты сейчас узнаешь, что твой сельский поп говорит тебе один только вздор, так как ты отправишься прямо в ад, -- и с этими словами он спрыгнул в зал второго этажа.

-- Однако здесь ни зги не видать, -- пробормотал он сквозь зубы.

Шант-ан-Ивер в агонии судорожно метался по полу и ревел.

-- Молчать, -- прикрикнул Радуб, оборачиваясь к нему. -- Сделай мне одолжение и помолчи, гражданин, против воли. Я в твои дела не вмешиваюсь и не желаю добивать тебя. Молчать!

Затем он беспокойным жестом почесал у себя в голове, продолжая глядеть на Шант-ан-Ивера.

-- Однако что я стану теперь делать? -- бормотал он. -- Все это очень хорошо, но только я безоружен. У меня было два выстрела, а ты, негодяй, выпустил их на воздух. А к тому же этот едкий дым просто так и ест глаза.

Задев нечаянно рукою за оторванное наполовину ухо, он вскрикнул и продолжал:

-- Ну и что же ты выиграл от того, что лишил меня половины уха? А впрочем, лучше полуха, чем полголовы! Ведь уши, в сущности, служат нам только для украшения. Кроме того, ты оцарапал мне плечо, да это пустяки! Издыхай, мужлан! Я прощаю тебя!

Он стал прислушиваться. Снизу доносился страшный шум, и борьба была ожесточеннее, чем когда-либо.

-- Дело там, кажется, идет недурно, -- проговорил он. -- Они ревут "да здравствует король!". Однако они умирают молодцами.

Тут он задел ногой за валявшуюся на полу свою саблю. Он поднял ее и сказал, обращаясь к Шант-ан-Иверу, который не шевелился и, быть может, уже умер:

-- Вот видишь ли, болван, для того, что я желал сделать, сабля -- все равно что ничего. Мне бы нужны были мои пистолеты... Но я беру ее ради тебя, чтобы тебя, дикаря, побрали черти! Да, ну а что же я теперь стану делать? Без пистолетов много не сделаешь!

Он стал медленно продвигаться вперед по комнате, стараясь сориентироваться. Вдруг, сквозь полутьму, он заметил за средней колонной длинный стол, на котором что-то блестело и отсвечивало. Он потрогал рукою: это оказались мушкеты, пистолеты, карабины, -- словом, целый арсенал огнестрельного оружия, разложенного в порядке и, казалось, ожидавшего только рук, чтобы пустить его в ход. Это был запас оружия, разложенного здесь осажденными, для второй фазы нападения, -- словом, целый арсенал.

-- Да здесь целый буфет! -- воскликнул Радуб, бросаясь к оружию. Лицо его приняло свирепое выражение.

Дверь, которая вела на лестницу, соединявшую верхний этаж с нижним, находившаяся возле самого стола, заваленного оружием, была открыта настежь. Радуб, бросив свою саблю, схватил в каждую руку по двуствольному пистолету и выстрелил из них наугад на лестницу; затем он схватил ружье и выстрелил из него, затем мушкетон -- и также выстрелил из него; мушкет оказался заряженным картечью и из него вылетело пятнадцать пуль сразу. После всего этого Радуб крикнул изо всей мочи: "Да здравствует Париж!" -- и, схватив второй мушкетон, еще больших размеров, чем первый, он направил его дуло на лестницу и стал ждать.

Трудно описать смятение, поднявшееся в зале нижнего этажа. Подобного рода неожиданности парализуют сопротивление. Два выстрела из трех, сделанных Радубом, попали в цель: одним из них убит был старший из братьев Пиканбуа, другим -- господин де Келен, по прозванию Узар.

-- Неприятель пробрался наверх! -- крикнул маркиз.

Этот возглас заставил защитников баррикады покинуть ее. Точно стая вспугнутых птиц, все кинулись к лестнице. Маркиз поощрял это бегство.

-- Скорее, скорее! -- говорил он. -- Теперь храбрость заключается в том, чтобы спастись. Заберемся на второй этаж. Там мы возобновим сопротивление.

Он последним покинул баррикаду, и этой своей храбрости он обязан был спасением.

Радуб, стоя на верхней ступеньке лестницы, держал палец на курке мушкетона и наблюдал. Первые появившиеся на повороте лестницы были поражены залпом картечи и упали мертвые или раненые. Если бы маркиз вздумал бежать вместе с другими, он бы тоже был убит. Прежде чем Радуб успел схватить другой мушкетон, оставшиеся в живых ворвались в верхнюю комнату, маркиз позади всех. Они ожидали встретить в верхней комнате целую толпу осаждающих и поэтому не заглянули даже в нее, а поспешили прямо на третий этаж, в зеркальную комнату, ту самую, на которую выходила железная дверь, в которую был проведен обмакнутый в серный раствор фитиль, где приходилось или сдаваться, или умереть.

Говэн, удивленный не менее осажденных раздавшимися сверху выстрелами и не понимая, откуда к нему пришла эта помощь, поспешил ей воспользоваться: он и окружавшие его перескочили через баррикаду и, обнажив сабли, стали преследовать осажденных до второго этажа. Он немало удивился, увидев здесь Радуба. Тот, отдав ему честь, сказал:

-- С вашего позволения, господин полковник, это сделал я. Я вспомнил о Доле и, последовав вашему примеру, поставил неприятеля между двух огней.

-- Примерный ученик! -- проговорил Говэн, улыбаясь.

Когда, по прошествии некоторого времени, глаза его несколько привыкли к темноте, он заметил кровь на лице и на одежде Радуба.

-- Да ты ранен, товарищ!

-- Не извольте обращать на это внимания, господин полковник. Одним ухом больше, одним меньше -- это все вздор; такие же пустяки -- полученный мною удар саблей. Ведь нельзя же разбить кулаком стекло, не порезав себе руку. К тому же здесь не только моя кровь.

Штурмующие сделали небольшой привал в зале второго этажа, завоеванного Радубом. Принесли фонарь; сюда же пришел и Симурдэн и стал совещаться с Говэном. Действительно, было о чем подумать. Осаждающие, не будучи посвящены в тайны осажденных, не знали, что у последних ощущался недостаток в военных припасах, не знали, что у них кончается порох. Верхний этаж был последним их убежищем, и можно было предполагать, что под лестницу подведена мина.

Несомненно было только одно -- что неприятель не мог уйти. Кто не был убит, был там, наверху; они очутились как бы в мышеловке. При этой уверенности нечего было торопиться и можно было дать себе время подумать и найти наилучшее решение. И без того уже потери отряда были значительны. Нужно было позаботиться о том, чтобы не положить слишком много народу при последнем приступе. Этот приступ и без того был сопряжен с большим риском, так как нетрудно было предвидеть отчаянное сопротивление неприятеля.

Бой на некоторое время прекратился. Осаждавшие, овладев нижним и вторым этажами, ждали для возобновления атаки команды своего начальника. Говэн и Симурдэн продолжали совещаться. Радуб молча присутствовал при их совещании. Наконец он снова, приложив руку к козырьку, робко проговорил:

-- Господин полковник...

-- Чего тебе нужно, Радуб?

-- Имею ли я право на небольшую награду, господин полковник?

-- Конечно, имеешь. Говори, чего ты желаешь?

-- Я желал бы, чтобы мне дозволено было первому идти наверх по лестнице.

Трудно было бы отказать ему в этой просьбе. Да к тому же он бы сделал то, о чем просил, и без разрешения.

XI. ОТЧАЯННЫЕ

Тем временем, пока во втором этаже шло совещание, на третьем наскоро сооружалась баррикада. Успех опьяняет, неудачи приводят в ярость. Между обоими ярусами должна была начаться борьба не на жизнь, а на смерть. Нижний этаж, в предвидении победы, предавался надежде, которая была бы самою значительной из всех сил человеческой души, если бы не существовало отчаяния.

Отчаяние царило наверху, отчаяние спокойное, холодное, мрачное.

Добравшись до этого последнего убежища, дальше которого для них уже ничего не существовало, осажденные прежде всего позаботились о том, чтобы загородить вход. Закрывать дверь они сочли бесполезным; им показалось предпочтительнее завалить лестницу. В подобных случаях куча, из-за которой можно видеть и сражаться, гораздо полезнее затворенной двери.

Их освещал факел, воткнутый Иманусом в подфакельник возле фитиля. В этой комнате стоял один из тех больших и тяжелых дубовых сундуков, в которых, до изобретения комодов с выдвижными ящиками, хранились белье и одежда. Осажденные притащили этот сундук и поставили его стоймя к самой двери. Он как раз приходился по ширине ее и плотно закрывал вход. Лишь наверху, около свода, оставалось свободным небольшое пространство, через которое очень удобно можно было стрелять в поднимающихся по узкой лестнице солдат.

Загородив вход, они осмотрелись и стали считать. Из девятнадцати их оставалось только семеро, да и из числа этих семерых только маркиз и Иманус не были ранены. Впрочем, и пятеро раненых, как это часто бывает во время жаркого боя, если только рана не тяжелая, сохранили всю свою бодрость и силу. Эти пятеро были: Шатенэ, по прозванию Роби, Винуазо, Гранар -- Золотая Ветка, Брен д'Амур и Гран-Франкёр. Все остальные погибли. У них не хватало пороха; пороховницы были пусты. Они пересчитали свои заряды, и оказалось, что на семь человек у них оставалось всего четыре выстрела. Очевидно было, что им не оставалось ничего иного, как умереть. Они были приперты к самому краю разверстой и ужасной пропасти. Не упасть в нее казалось совершенно невозможным.

Тем временем штурм возобновился, на этот раз медленно и методично. Слышно было, как осаждающие, поднимаясь по лестнице, стучали прикладами ружей по ступенькам. О бегстве нечего было и думать. Через библиотеку? Но на плато стояли шесть пушек, с зажженными фитилями, направленные на библиотеку. Через верхние комнаты? Но к чему бы это привело? Из них был только один выход -- на крышу башни, откуда можно было разве что только броситься вниз головой.

Семь человек, переживавших этот бой титанов, оказались в плену у той самой толстой стены, которая еще недавно защищала их, а теперь стала их темницей. Они не были еще схвачены, но уже были пленниками.

-- Друзья мои, -- все кончено, -- обратился маркиз к остальным, повысив голос, и, немного помолчав, он прибавил: -- Пускай Гран-Франкёр снова превратится на время в аббата Тюрмо.

Все встали на колени, взяв в руки четки. Удары прикладами осаждающих слышались все ближе и ближе.

Гран-Франкёр, с лицом, покрытым кровью от полученной им раны в голову, причем была содрана часть кожи, поднял правою рукой распятие. Маркиз, хотя и скептик в душе, преклонил колени.

-- Пусть каждый из вас, -- проговорил Гран-Франкёр, -- громко покается в своих грехах, господин маркиз, начинайте!

-- Я убивал, -- ответил маркиз.

-- Я убивал, -- сказал Гранар.

-- Я убивал, -- сказал Гинуазо.

-- Я убивал, -- сказал Брен д'Амур.

-- Я убивал, -- сказал Шатенэ.

-- Я убивал, -- сказал Иманус.

-- Во имя Пресвятой Троицы, -- проговорил Гран-Франкёр, -- отпускаю вам грехи ваши. Да отыдут ваши души с миром. Аминь.

-- Аминь, -- повторили в один голос остальные шестеро.

-- А теперь давайте умирать, -- проговорил маркиз, поднимаясь на ноги.

-- И убивать, -- добавил Иманус.

Удары прикладами уже слышались у самой двери. Загораживавший ее сундук зашатался.

-- Думайте о Боге, -- проговорил аббат. -- Земля уже более не существует для вас.

-- Да, -- подтвердил маркиз, -- мы все уже находимся в могиле.

Все преклонили головы и, встав на колени, стали креститься. Только маркиз и аббат продолжали стоять. Устремив глаза в землю, священник молился, крестьяне молились, маркиз о чем-то думал. Сундук издавал глухие, зловещие звуки, точно под ударами молотов.

В эту самую минуту громкий голос вдруг раздался за их спинами и воскликнул:

-- Ведь я же правду говорил, господин маркиз!

Все в изумлении оглянулись. В стене неожиданно открылось отверстие. Камень, аккуратно пригнанный к остальным, но не скрепленный цементом, с железными скобами наверху и внизу, повернулся на своей оси, словно турникет, и, поворачиваясь, открыл отверстие в стене или, вернее сказать, два отверстия, по одному с каждой стороны оси камня; отверстия эти, хотя довольно узкие, позволяли, однако, человеку пролезть в них. Позади этой спасительной двери виднелись ступеньки лестницы. В отверстие выглядывало человеческое лицо.

Маркиз узнал в нем Гальмало.

XII. СПАСИТЕЛЬ

-- Как! Это ты, Гальмало?

-- Я, господин маркиз. Вы видите, что сушествуют вертящиеся камни, что есть возможность выбраться отсюда. Я, кажется, слава Богу, поспел вовремя. Поторопитесь, и через десять минут вы будете в чаще леса.

-- Велик и милосерден Господь! -- проговорил аббат.

-- Спасайтесь, господин маркиз! -- закричали все в один голос.

-- Нет, сначала спасайтесь вы все, -- спокойно возразил маркиз.

-- Вы должны выбраться отсюда первым, господин маркиз, -- сказал аббат.

-- Нет, я выйду последним, -- ответил маркиз и прибавил строгим голосом: -- К чему все эти разговоры! У нас нет времени на то, чтобы играть в великодушие. Вы ранены. Я приказываю вам бежать и жить. Пользуйтесь скорее этой лазейкой. Спасибо тебе, Гальмало!

-- Так, значит, нам приходится расстаться, господин маркиз? -- спросил аббат Тюрмо.

-- Внизу -- конечно! Ведь бежать можно только поодиночке.

-- Но не назначить ли нам, господин маркиз, какое-нибудь место для сбора?

-- Непременно. Там, в лесу, есть лужайка, называемая Говэнов камень. Знакомо ли вам это место?

-- Оно нам всем знакомо.

-- Я буду там завтра в полдень. Пусть там же будут все, кто еще в состоянии ходить, и мы заново начнем борьбу.

Тем временем Гальмало, надавив на вращающийся камень, заметил, что он уже не вертится и что таким образом после бегства нельзя будет снова закрыть отверстие.

-- Господин маркиз, -- воскликнул он, -- нужно торопиться: камень больше не поворачивается. Мне удалось открыть отверстие, но не удастся снова его закрыть.

Действительно, шарниры, на которых поворачивался камень, очевидно, заржавели и их заклинило, в результате чего оказалось невозможным снова привести их в движение.

-- Господин маркиз, -- продолжал Гальмало, -- я надеялся было снова закрыть отверстие, так чтобы синие, войдя сюда и никого здесь не застав, не смогли бы понять, куда все девались, и подумали бы, что мы вылетели в трубу. Но вот этот проклятый камень застрял. Неприятель увидит отверстие, через которое все бежали, и пустится преследовать. Поэтому нам не следует терять ни минуты. Живее спасайтесь все по лестнице!

-- Товарищ, -- спросил Иманус, кладя ему руку на плечо, -- сколько потребуется времени для того, чтобы, пройдя через это отверстие, найти безопасное убежище в лесу?

-- А среди вас нет тяжело раненных? -- в свою очередь, спросил Гальмало.

-- Нет, никого, -- ответили ему.

-- В таком случае достаточно получаса.

-- Значит, если бы неприятелю не удалось проникнуть сюда в течение получаса...

-- То он может преследовать нас, сколько ему угодно: ему нас не настигнуть.

-- А они могут ворваться сюда через пять минут, -- заметил маркиз. -- Этот старый сундук не в состоянии будет надолго задержать их. Несколько ударов прикладом -- и он будет повален. Четверть часа! Да разве можно будет задержать их на четверть часа?

-- Можно, -- проговорил Иманус. -- Я берусь за это.

-- Как! Ты, Гуж ле Брюан?

-- Да, я, господин маркиз. Видите ли, из шести человек здесь пятеро раненых, а у меня же нет ни царапины.

-- И у меня тоже, -- сказал маркиз.

-- Да, но вы начальник, господин маркиз, а я -- простой солдат. А начальник и солдат -- не одно и то же.

-- Я это знаю. У каждого из нас свой особый долг.

-- Товарищи, -- проговорил Иманус, обращаясь к своим товарищам, -- дело состоит в том, чтобы по возможности дольше задержать неприятеля и отсрочить преследование. Слушайте! Я сохранил все свои силы, я не потерял ни единой капли крови; не будучи ранен, я могу выдержать дольше всякого другого. Уходите все, но оставьте мне ваше оружие. Я его использую с толком. Я берусь задержать неприятеля на добрых полчаса. Сколько здесь имеется заряженных пистолетов? Четыре? Хорошо! Положите их там, на пол. Все послушались. Он продолжал:

-- Прекрасно. Я остаюсь. Им еще придется побороться со мной. А теперь -- марш, уходите!

Бывают такие исключительные обстоятельства, при которых благодарность становится излишней. Все ограничились тем, что наскоро пожали ему руку.

-- До скорого свидания, -- сказал ему маркиз.

-- Нет, господин маркиз, нет, надеюсь, что не до скорого, ибо я через несколько минут умру.

Все принялись, один за другим, спускаться по узкой лестнице, раненые впереди. Пока спускались первые, маркиз вынул из записной книжки свой карандаш и написал несколько слов на камне, который не мог уже поворачиваться и который оставлял отверстие открытым.

-- Идите же, господин маркиз, -- крикнул ему Гальмало. -- Теперь дело только за вами.

Он стал спускаться, маркиз последовал за ним. Иманус остался один.

XIII. ПАЛАЧ

Четыре заряженных пистолета были положены на плиты, так как в этой комнате, собственно, пола не было. Иманус взял по одному из них в каждую руку и приблизился к выходу на лестницу, загороженному сундуком.

Нападающие опасались, очевидно, какой-нибудь ловушки, какого-нибудь взрыва, который погребет под развалинами крепости и побежденных и победителей. Насколько первая атака была решительна, настолько же последняя была осторожна. Быть может, солдаты не могли, а быть может, и не хотели отодвинуть сундук; ударами прикладов они выбили в нем дно, ударами штыков продырявили его крышку и теперь пытались разглядеть через эти дыры комнату, прежде чем в нее проникнуть. Свет фонарей, которые они взяли с собою, поднимаясь на лестницу, проходил через эти дыры.

Иманус заметил у одной из этих дыр чей-то наблюдающий глаз. Он быстро направил туда дуло одного из своих пистолетов и спустил курок; раздался выстрел, и обрадованный Иманус услышал страшный крик: пуля попала в глаз и пробила голову смотревшего в отверстие солдата. Тот навзничь опрокинулся на лестницу. Однако нападающим удалось пробить два довольно значительных отверстия в крышке сундука и сделать из них нечто в виде двух бойниц. Иманус воспользовался одним из этих отверстий, просунул в него руку и наугад выстрелил в кучу нападающих из второго своего пистолета. Пуля ударила, очевидно, рикошетом несколько раз, так как раздались крики, как будто трое или четверо человек были убиты или ранены, и на лестнице послышался топот, свидетельствовавший о том, что нападающие поспешно удалялись.

Иманус отбросил в сторону только что разряженные им два пистолета и схватил два остальных; затем, держа эти пистолеты в руках, он заглянул сквозь отверстия в сундуке и обрадовался достигнутым им результатам: нападающие поспешно спустились с лестницы и никого из них уже не было видно, так как повороты лестницы позволяли разглядеть только три или четыре ступеньки лестницы; на этих ступеньках валялись мертвые и умирающие.

Иманус немного подождал и проговорил: "Все же немного времени выиграно". В эту самую минуту он увидел какого-то человека, взбиравшегося ползком на ступеньки лестницы, а пониже его из-за поворота показалась еще чья-то голова. Иманус прицелился в эту голову и выстрелил. Раздался крик, солдат упал, а Иманус переложил из левой руки в правую последний из оставшихся еще у него заряженных пистолетов. Но в это самое время он почувствовал жгучую боль и, в свою очередь, испустил громкий крик: чья-то сабля воткнулась ему в живот. Кулак, принадлежавший проползшему по лестнице человеку, просунулся во второе из отверстий, пробитых в дне ящика, и этот кулак вонзил саблю в живот Имануса.

Рана была ужасная, так как живот был проткнут насквозь. Иманус, однако, не упал. Он только заскрежетал зубами, проговорил: "ладно" -- и, шатаясь и спотыкаясь, доплелся до горевшего возле железной двери факела, положил свой пистолет на пол, схватил факел и, поддерживая левой рукою вываливавшиеся внутренности, правою рукою опустил факел и поджег фитиль. Огонек тотчас же стал перебегать по пропитанному серой фитилю. Иманус выпустил из рук факел, продолжавший еще гореть на земле, схватил валявшийся на полу последний свой заряженный пистолет, приподнялся, насколько то позволяли его силы, и стал раздувать горевший фитиль. Пламя разгоралось ярче, прошло под дверью и вскоре добралось до мостового здания.

Тогда, увидев, что его ужасное дело увенчалось успехом, быть может, более довольный своим преступлением, чем своею добродетелью, этот человек, который только что был героем, а теперь превратившийся в гнусного убийцу, собираясь умереть, улыбнулся и проговорил:

-- Будут же они меня помнить! Я отыграюсь на их малютках за нашего малютку, за нашего короля, которого они держат в темнице.

XIV. ИМАНУС ТАКЖЕ СПАСАЕТСЯ

В это самое мгновение раздался сильный треск; сундук под сильным напором повалился, и в комнату ворвался какой-то человек, с обнаженной саблей в руке, и закричал:

-- Это я -- Радуб! Выходите против меня! Мне надоело ждать, и я прорвался к вам. Одному я уже успел выпустить кишки. Теперь я вас всех вызываю на бой. Пусть другие следуют за мной или не следуют, мне все равно. Сколько вас здесь?

Действительно, Радуб был один. После бойни, произведенной Иманусом на лестнице, Говэн, опасаясь взрыва, приказал своим солдатам отступить и совещался с Симурдэном. Стоя на пороге двери, с обнаженной саблей в руке, Радуб, ничего не видя впотьмах, так как единственный факел, освещавший комнату, почти погас, повторил свой вопрос:

-- Я один! Сколько же вас?

Не получая ответа, он сделал несколько шагов вперед. Гаснущий факел вспыхнул предсмертной, так сказать, вспышкой, которая осветила всю комнату. Радуб заметил одно из небольших зеркал, висевших на стене, увидел в нем свое окровавленное лицо и державшееся на одной только коже ухо, и проговорил:

-- Однако же недурно они меня отделали!

Затем он огляделся, удивляясь пустоте залы, и воскликнул:

-- Неужели же здесь никого нет?!

Тут он заметил отверстие в стене, поворачивающийся камень, лестницу за ним и проговорил:

-- А-а, понимаю! Удрали! Идите сюда, товарищи, идите! Они скрылись, бежали, дали деру! Эта старая башня дала трещину, и они через нее утекли, канальи! Можно ли справиться с Питтом и герцогом Кобургским, когда имеешь дело с такими людьми! Очевидно, им помог сам дьявол. Здесь больше никого нет!

В это самое время раздался пистолетный выстрел, и пуля, задев локоть Радуба, ударилась в стену.

-- А, нет! Есть кто-то! Кто бы это оказал мне такой любезный прием?

-- Это я, -- проговорил чей-то голос.

Радуб стал всматриваться в темноту и различил на полу какой-то предмет. Это был Иманус.

-- Ага! -- воскликнул он. -- Один-то здесь, а остальные бежали. Ну, ты-то не убежишь!

-- Ты думаешь? -- спросил Иманус.

-- Эй, ты, что валяешься на земле, -- крикнул Радуб, делая один шаг вперед, -- кто ты?

-- Я -- тот, кто лежит на земле и кто смеется над теми, что стоят на ногах.

-- Что у тебя в правой руке?

-- Пистолет.

-- А в левой?

-- Мои кишки.

-- Ты мой пленник!

-- Неправда, ошибаешься! -- и Иманус, нагнувшись к подожженному им фитилю, дунул на него из последних сил и умер.

Вскоре сюда же поднялись Говэн, Симурдэн и другие. Все они обратили внимание на отверстие в стене, обыскали все углы, осмотрели лестницу: она вела в какой-то ров. Не оставалось никакого сомнения относительно того, что по ней ушли остававшиеся в живых. Стали расталкивать Имануса, но он был мертв. Говэн, с фонарем в руке, осмотрел камень, давший осажденным возможность бежать. Он когда-то слышал об этом вертящемся камне, но до сих пор считал эти рассказы легендой. Рассматривая камень, он заметил несколько слов, написанных карандашом. Он поднес к этому месту фонарь и прочел:

"До свидания, господин виконт. -- Лантенак".

Гешан подошел к Говэну. Всякое преследование становилось, очевидно, бесполезным: со времени бегства прошло уже достаточно времени, бежавшие, без сомнения, хорошо знали окрестность, за них были леса, кустарники, овраги, жители. Они, конечно, успели уйти уже далеко и отыскать их было невозможно. Весь Фужерский лес был не что иное, как громадное потайное убежище. Что было делать? Приходилось начинать все сначала. Говэн и Гешан, оба одинаково разочарованные, обменивались своими предположениями. Симурдэн слушал их с серьезным видом, не произнося ни слова.

-- Кстати, Гешан, -- вспомнил Говэн, -- а что же лестница?

-- Ее не привезли, господин полковник.

-- А между тем ведь я сам видел, как подъезжала повозка под конвоем жандармов.

-- Да, но только она привезла не лестницу, -- ответил Гешан.

-- Что же такое она привезла?

-- Гильотину, -- ответил за Гешана Симурдэн.

XV. НЕ СЛЕДУЕТ КЛАСТЬ В ОДИН И ТОТ ЖЕ КАРМАН ЧАСЫ И КЛЮЧ

Маркиз Лантенак не был так далеко от них, как они предполагали; но тем не менее он был в полной безопасности и они уже никак не смогли бы его схватить.

Он последовал за Гальмало. Лестница, по которой он и Гальмало спустились вслед за остальными беглецами, кончалась у самого рва, близ пролетов моста, возле узкого, сводчатого коридора. Коридор этот был, собственно, не что иное, как глубокая, естественная трещина в почве, выходившая одним своим концом в ров, а другим в лес. Эта расщелина, совершенно незаметная для глаз, извивалась среди густого, непроходимого кустарника. Тут не было никакой возможности найти человека. Беглец, добравшийся до этой расщелины, мог считать себя в полнейшей безопасности. Вход в этот коридор со стороны лестницы был до такой степени укрыт густо разросшимся кустарником, что строители подземного хода сочли даже излишним делать дверь.

Маркизу оставалось теперь заботиться лишь о том, как бы подальше уйти. Ему даже незачем было переодеваться, так как с самого своего прибытия в Бретань он не снимал свое крестьянское платье, полагая, что этим он свою знатность не умалит. Он ограничился тем, что отстегнул от пояса шпагу и бросил в сторону как ее, так и перевязь.

Когда Гальмало и маркиз вышли из подземного хода в расщелину, остальных пятерых -- Гинуазо, Гранара -- Золотой Ветки, Брен д'Амура, Шатенэ и аббата Тюрмо здесь уже не было.

-- Они, как видно, даром времени не теряли, -- заметил Гальмало.

-- Последуй и ты их примеру, -- сказал маркиз.

-- Господин маркиз желает, чтобы я покинул его?

-- Без сомнения. Ведь я это уже говорил тебе. Бежать удобно только поодиночке. Там, где проберется один, двоих поймают. Мы вдвоем обратили бы на себя внимание; ты был бы виновником, что захватили бы меня, а я -- что захватили бы тебя. Я и без тебя хорошо знаю местность.

-- Значит, господин маркиз, остается при том, что все соберутся у Говэнова камня?

-- Да, завтра в полдень.

-- Я буду там. Мы все там будем. Ах, господин маркиз, -- воскликнул он, -- когда я подумаю о том, что мы с вами были вдвоем в открытом море, что мы были одни, что я желал убить вас, что вы были моим господином, что вы могли напомнить мне о том и что вы этого не сделали! Ах, что вы за человек!

-- Да, Англия, одна только Англия, -- проговорил маркиз, как бы не слушая его. -- Другого средства нет! Через две недели англичане должны быть во Франции.

-- А мне нужно еще отдать подробный отчет господину маркизу. Я исполнил все ваши поручения.

-- Мы об этом потолкуем завтра. Кстати, ты, быть может, голоден?

-- Немного, господин маркиз. Я так спешил к вам, что не успел сегодня поесть.

Маркиз вынул из своего кармана плитку шоколада, разломил ее пополам, отдал одну ее половину Гальмало, а сам принялся есть другую.

-- Господин маркиз, -- проговорил Гальмало, -- направо от вас -- ров, налево -- лес.

-- Хорошо. Оставь меня. Ступай своей дорогой.

Гальмало повиновался и пошел по направлению к лесу.

Вскоре послышался треск сухих сучьев, и затем все смолкло. Уже через несколько секунд не было ни малейшей надежды напасть на его след. Лесистая часть Бретани, дикая и непроходимая, являлась лучшим союзником для беглецов. Человек здесь не исчезал, а, можно сказать, растворялся. Эта-то возможность для бунтовщиков скрываться в одно мгновение ока заставляла республиканские армии действовать как бы ощупью в этой постоянно отступающей Вандее, против этих опасных беглецов.

Маркиз остался неподвижен. Он принадлежал к числу тех людей, которые стараются ничего не испытывать; но тем не менее он невольно полною грудью вдохнул в себя свежий воздух, после того как вдыхал в себя так долго лишь запах крови и трупов. Чувствовать себя вполне спасенным после того, как он считал себя безвозвратно погибшим; чувствовать себя полным жизни после того, как уже видел перед собой разверстую могилу; уйти от смерти и возвратиться к жизни -- это было даже для такого человека, как Лантенак, большим потрясением. И хотя ему уже не раз приходилось испытывать подобные повороты судьбы, он не мог не ощущать некоторого минутного содрогания в своей закаленной душе. Он должен был сознаться сам себе, что он был доволен. Но он поспешил обуздать это чувство, почти похожее на радость.

Но который же был час? Он вынул свои часы, нажал пружину и прислушался к их бою. К немалому его удивлению, оказалось, что было всего десять часов. Человеку, только что пережившему одно такое потрясение, когда все его существование ставилось на карту, всегда свойственно удивляться, что такие важные для него минуты не длиннее других. Сигнальный пушечный выстрел сделан был незадолго до солнечного заката, штурм Тургской башни начался полчаса спустя, между семью и восемью часами, когда начало смеркаться. Таким образом, этот ожесточенный бой, начавшийся в восемь часов, окончился к десяти. Вся эта трагическая эпопея продолжалась менее ста двадцати минут. Катастрофы совершаются порой с быстротой молнии; события способны сжимать время. Но если хорошенько вдуматься в это явление, то нельзя будет не прийти к заключению, что удивительным скорее представлялось бы обратное, а именно двухчасовое сопротивление этой горсти людей неприятелю, превосходившему их силой в двести раз, эта продолжительная геройская борьба девятнадцати против четырех тысяч.

Однако пора было уходить. Гальмало, очевидно, находился уже далеко, и маркиз сообразил, что и ему незачем оставаться здесь дольше. Он снова опустил часы в карман, но не в тот самый, в котором они были прежде, так как он только что заметил, что они находятся там в соприкосновении с ключом от железной двери, который незадолго перед началом атаки передал ему Иманус, и что, таким образом, стекло его часов может разбиться о ключ; затем и он собирался было направиться в лес.

Поворачивая влево, он заметил что-то вроде отблеска зарева. Он обернулся и сквозь кустарник, отчетливо выделявшийся на красном фоне в мельчайших своих подробностях, заметил в овраге какой-то яркий свет. Он пошел было в ту сторону, но затем спохватился, что ему незачем оказываться на виду; да и, наконец, какое ему было дело до этого света? Он пошел в том направлении, которое указал ему Гальмало, и стал приближаться к лесу.

Вдруг, уже успев углубиться в терновник и скрыться в нем, он услышал над своей головой страшный крик. Этот крик раздался, по-видимому, с вершины площадки, над самым рвом. Маркиз поднял глаза и остановился.