I. АНГЛИЯ СХВАТИЛАСЬ С ФРАНЦИЕЙ
Весной 1793 года, в то время, как Франция, подвергшаяся одновременному нападению со всех сторон, развлекалась трагическим падением жирондистов, в Ламаншском архипелаге происходило следующее:
1 июня вечером, приблизительно за час до захода солнца, в туманную погоду, удобную для бегства именно потому, что она опасна для плавания, в небольшой, пустынной бухте Боннюи поднимал паруса какой-то корвет. Экипаж этого судна состоял из французов, хотя само оно и входило в состав крейсировавшей около этого берега английской флотилии и как бы стояло на часах у западной оконечности острова. Английской флотилией командовал Латур д'Овернь, потомок герцогов Бульонских, по приказу которого и был отправлен сюда корвет для выполнения важного и срочного поручения.
Корвет этот, названный при закладке "Клэймор", с виду напоминал транспортное судно, но, в сущности, был военным кораблем. Действительно, на первый взгляд он казался тяжеловесным коммерческим судном; но это только на первый взгляд. При постройке его имелись в виду две цели: боевая мощь и внешняя обманчивость; в случае необходимости он должен был сражаться, в остальное время -- вводить в обман. Ввиду возложенного на судно в эту ночь поручения, на второй палубе, вместо груза, были поставлены тридцать орудий большого калибра, так называемых карронад. Но эти пушки -- потому ли что ожидалась буря, или для того, чтобы придать судну совершенно мирный вид, -- были принайтовлены, или, что то же самое, прочно прикреплены тройными цепями, с приставленными к закрытым люкам жерлами. Снаружи ничего нельзя было заметить; пушечные порты были наглухо закрыты ставнями; корвет точно надел на себя маску. Карронады стояли на лафетах старинного образца. Обычно на корветах орудия располагаются только на верхней палубе; этот же, предназначенный и для нападения врасплох, имел верхнюю палубу невооруженной, а все его орудия, как уже сказано, были установлены на нижней палубе. "Клэймор" представлял собою массивное, довольно неуклюжее судно, но тем не менее обладал хорошим ходом. Едва ли во всем английском флоте можно было встретить более прочный корпус, а в морском сражении это судно постояло бы за себя не хуже фрегата, хотя вместо бизань-мачты у него была всего небольшая жердь, с косым грот-контр-бизанем. Его руль, очень редкой конструкции, изготовленный на саутгемптонской верфи, имел короткие тимберсы и обошелся в 50 фунтов стерлингов.
Экипаж корвета состоял исключительно из французов -- офицеров-эмигрантов и матросов-дезертиров. Все люди были подобраны весьма тщательно: они были хорошие моряки, храбрые солдаты, убежденные роялисты; все были тройными фанатиками: своего судна, своего меча и своего монарха. Кроме собственно экипажа судна, на корвете находился еще полубатальон морской пехоты, на случай высадки десанта.
Капитаном "Клэймора" был граф Буабертло, кавалер ордена Святого Людовика, один из лучших офицеров бывшего французского королевского флота, помощником его -- шевалье де Лавьевиль, командовавший в королевской гвардии той самой ротой, в которой Гош был сержантом; а лоцманом -- самый опытный из джерсейских судовладельцев, некто Филипп Гакуаль.
Нетрудно было догадаться, что это судно предназначалось для какой-то особой миссии. Действительно, на него только что сел человек, который, как по всему было видно, пускался в какое-то приключение. Это был старик высокого роста, крепко сложенный, державшийся прямо, со строгим лицом, по которому было бы трудно определить возраст этого человека, так как оно казалось одновременно и старым и молодым; один из тех людей, у которых за спиною много лет, но которые еще полны силы, волосы которых седы, но глаза блестят юношеским огнем, которым, судя по их бодрости, можно дать сорок лет, а судя по их почтенному виду -- и все восемьдесят. В то время, как он поднимался на корвет, его морской плащ распахнулся, и из-под него показались широкие шаровары, высокие ботфорты и куртка из козьей шкуры, шерстью внутрь, обшитая позументом, -- словом, полный костюм бретонского крестьянина. Эти бретонские куртки имели двоякое назначение, служили в одно и то же время и будничным, и праздничным костюмом и могли, по желанию, выворачиваться или мехом или кожей кверху -- в первом случае для будней, во втором -- для праздников. Крестьянская одежда, бывшая на этом старике, как бы для большего сходства с действительностью, была потерта на локтях и на коленях и, по-видимому, уже достаточно поношена, а плащ из грубой материи завершал облик простого рыбака. Голову старика покрывала модная в то время широкополая и высокая шляпа, которая, когда поля ее были опущены, напоминала шляпы земледельцев, а с приподнятыми полями и пристегнутой к тулье петлицей с кокардой напоминала военный головной убор. В данную минуту шляпа на старике была надета по-крестьянски, без петлицы и кокарды.
Губернатор Джерсея, лорд Балькаррас, и герцог Латур д'Овернь лично проводили его на корвет и водворили его на нем.
Доверенное лицо эмигрантской знати Желамбр, бывший адъютант графа д'Артуа, сам наблюдал за устройством его каюты и довел свою почтительность и заботливость до того, что нес за стариком его чемодан, хотя сам был природный дворянин. Расставаясь с этим стариком, чтобы вернуться на берег, Желамбр отвесил ему низкий поклон. Лорд Балькаррас сказал ему: "Желаю вам успеха, генерал", а герцог Лагур д'Овернь обратился к нему со словами: "До свидания, кузен".
Экипаж тотчас же после появления на корвете этого пассажира стал называть его в кратких и отрывистых разговорах между собою: "Крестьянин"; но, не имея о нем никакой информации, все отлично понимали, что этот пассажир настолько же крестьянин, насколько их военный корвет -- торговое судно.
Дул слабый ветер. "Клэймор" вышел из Боннюи, прошел мимо Булейбея и некоторое время шел вдоль берега; затем он повернул в море и вскоре совсем скрылся в темноте.
Час спустя Желамбр, возвратившись в свою квартиру в Сент-Элие, послал со срочным саутгемптонским курьером графу д'Артуа, находившемуся при главной квартире герцога Йоркского, следующие строки: "Ваше высочество, отъезд состоялся. Успех несомненен. Через неделю весь берег, от Гранвиля до Сен-Мало, будет объят пламенем".
За четыре дня перед тем марнский депутат Приэр, посланный с особыми поручениями к армии, занимавшей побережье близ Шербурга, и находившийся в данное время в Гранвилле, получил написанное тем же почерком, что и вышеупомянутая записка, следующее письмо:
"Гражданин-депутат! 1 июня, во время прилива, корвет "Клэймор", с замаскированными пушками, выйдет из порта для того, чтобы высадить на берег Франции одного человека с нижеследующими приметами: высокого роста, старик, седые волосы, аристократические руки, одет в крестьянское платье. Завтра вышлю вам дальнейшие подробности. Он высадится 2-го числа, утром. Дайте знать нашим крейсерам, захватите корвет, а этого человека прикажите гильотинировать".
II. НОЧЬ НА КОРАБЛЕ
Корвет, вместо того чтобы взять южное направление и идти в Сент-Катрин, сначала пошел на север, затем повернул на запад и вошел между островами Серк и Джерсей в пролив, называемый "Гибельным Проходом". В то время в этом проливе не было ни одного маяка ни на том, ни на другом берегу.
Солнце зашло; ночь была темнее, чем обыкновенно бывают летние ночи. Хотя по календарю и полагалась луна, но густые тучи, какие чаще бывают во время равноденствия, чем во время солнцестояния, покрывали небо, и по всему можно было заключить, что луна будет видна только тогда, когда она приблизится к горизонту, то есть перед самым ее заходом. Облака полностью покрывали небо.
Темнота для корвета была как нельзя кстати. Намерение лоцмана Гакуаля заключалось в том, чтобы, оставив Гернсей справа, добраться при помощи какого-нибудь смелого маневра, пройдя между Гануа и Дувром, до какой-нибудь бухты на побережье Сен-Мало. Путь этот был более длинен, чем через Ле-Менкье, но зато более безопасен, так как французскому крейсеру велено было стеречь преимущественно побережье между Сент-Элие и Гранвиллем. Если ветер будет благоприятен, так что можно будет поднять все паруса, и если ничего не произойдет, Гакуаль надеялся пристать с рассветом к берегу Франции.
Все шло хорошо. Корвет только что прошел Большой Нос. Около девяти часов ветер начал свежеть и поднялась волна; однако ветер был попутный, хотя при некоторых шквалах нос корвета совсем погружался в воду.
"Крестьянин", которого лорд Балькаррас назвал "генералом", а герцог Латур д'Овернь "кузеном", по-видимому, не боялся качки и со спокойной важностью прогуливался по палубе корвета, как бы вовсе не замечая бурного моря. Время от времени он вынимал из кармана своей куртки плитку шоколада, откусывал от нее кусочек и разжевывал, доказывая этим, что, несмотря на белые волосы, у него еще достаточно крепкие зубы. Он ни с кем не разговаривал, обращаясь лишь иногда вполголоса к капитану, слушавшему его с выражением величайшего почтения и считавшего, по-видимому, настоящим капитаном судна этого пассажира, а не самого себя.
"Клэймор", под искусным руководством лоцмана, прошел совершенно незамеченный, благодаря туману, мимо северного берега Джерсея, держась к нему очень близко, очевидно, для того, чтобы не наткнуться на опасный подводный камень Пьер-де-Лек, находящийся как раз посредине пролива между Джерсеем и Серком. Гакуаль, стоя у руля и различая поочередно сквозь туман Грев-де-Лек, Большой Нос и Плэнмон, ловко провел корвет между этими подводными скалами с уверенностью человека, чувствующего себя здесь дома и знакомого с капризами океана. На носу корвета не был выставлен огонь из опасения, чтобы судно не было замечено в этих строго охраняемых водах; его экипаж даже радовался туману. Наконец корвет поравнялся с Гранд-Этапом; туман был так густ, что едва можно было различить высокий силуэт Пинакля. Слышно было, как на Сент-Уэнской колокольне пробило десять часов -- ясное доказательство того, что ветер продолжал дуть с берега. Все по-прежнему шло хорошо; только море становилось более неспокойным благодаря соседству Корбьера.
В начале одиннадцатого часа граф Буабертло и шевалье Лавьевилль проводили пассажира в крестьянском костюме в отведенную ему каюту, то есть в собственную каюту капитана. Прежде чем войти в нее, он сказал им, понизив голос:
-- Вам известно, господа, -- только это тайна, величайшая тайна, молчание до самого момента взрыва! -- Вам одним известно здесь мое имя.
-- Мы унесем его с собою в могилу, -- ответил Буабертло.
-- Что касается меня, -- сказал старик, -- то я не назову его, хотя бы мне угрожала смерть.
И затем он вошел в свою каюту.
III. СМЕШЕНИЕ ДВОРЯНСТВА И РАЗНОЧИНСТВА
И капитан и его помощник снова поднялись на палубу и стали, разговаривая, прохаживаться по ней. Темой разговора был странный пассажир.
-- Мы вскоре увидим, каков он в роли вождя, -- прошептал Буабертло на ухо Лавьевиллю.
-- Пока мы знаем только, он принц, -- ответил Лавьевилль.
-- Да как сказать.
-- То есть во Франции-то он просто дворянин, но в Бретани -- принц.
-- Так же как Тремуйли и Роганы.
-- Он, кстати, в родстве с ними.
-- Но во Франции, при дворе короля, -- продолжал Буабертло, -- он такой же маркиз, какой я граф, а вы шевалье.
-- Ну, двор-то этот теперь далеко. Про него можно, пожалуй, сказать: поминай как звали.
После некоторого молчания Буабертло продолжал:
-- Что делать! За неимением французского принца, приходится довольствоваться принцем бретонским.
-- За неимением дроздов... нет, за неимением орла, удовольствуемся вороном.
-- Коршун бы, по-моему, лучше, -- проговорил Буабертло.
-- Конечно! Все же когти и клюв! -- согласился Лавьевилль.
-- Посмотрим.
-- Да, -- продолжал Лавьевилль, -- пора, наконец, чтобы явился настоящий предводитель. Я согласен с мнением Тентеньяка, что все, что теперь нужно, это -- предводитель и порох. Видите ли, капитан, я знаю почти всех возможных и невозможных вождей; бывших, настоящих и будущих: но ни одного из них я не считаю той умной головой, которая нам теперь необходима. В этой чертовской Вандее необходим генерал, который был бы в то же время и прокурором. Нужно надоедать врагу, оспаривать у него каждую мельницу, каждый кустик, каждый ров, каждый камешек, дразнить его, пользоваться всем, следить за всем, беспощадно убивать, запугивать, не знать ни сна, ни покоя. В настоящее время в этой мужицкой армии встречаются герои, но нет вождя: Д'Эльбе -- ничтожество. Лескюр -- болен, Боншан -- склонен всех миловать и щадить; он чересчур добр, а это неразумно. Ларошжаклен превосходен, как второстепенный деятель; Сильц недурен в открытом поле, но не годится для партизанской войны; Кателино -- наивный извозчик, Стоффле -- хитрый лесной объездчик, Берар -- тупица, Буленвилье -- просто смешон, Шаретт -- ужасен. Я уже не говорю об этом цирюльнике Гастоне. В самом деле, почему, черт возьми, мы придираемся после этого к революции и какая же после того разница между нами и республиканцами, если мы сами назначаем парикмахеров начальниками над дворянами!
-- Дело в том, что эта проклятая революция начинает отравлять и нас.
-- Это просто какая-то короста на теле Франции.
-- То есть короста, собственно, только на третьем сословии, -- ответил Буабертло. -- Одна только Англия может помочь нам в этом деле.
-- И поможет, вы в этом не сомневайтесь, капитан.
-- Да, но пока все это очень некрасиво.
-- Конечно! Всюду какое-то мужичье. Монархия, имеющая главнокомандующим какого-то Стоффле, бывшего лесного объездчика у господина де Молеврье, ничем не лучше республики, имеющей министром Паша, сына швейцара герцога де Кастри. Прелестные парочки встречаются в этой Вандейской войне; с одной стороны, пивовар Брассер, с другой -- парикмахер Гастон.
-- Нет, любезный Лавьевилль, я несколько иначе смотрю на этого Гастона. Он действовал совсем недурно, находясь под начальством Гемене. А как он расстрелял триста синих, предварительно заставив их самих вырыть для себя могилу! Ведь это очень недурно!
-- Великая важность! И я точно так же поступил бы на его месте.
-- Кто же в этом сомневается! И я так же...
-- Для войны, -- продолжал Лавьевилль, -- нужны дворяне. Это дело рыцарское, а не парикмахерское.
-- Однако в этом, так называемом третьем сословии, -- возразил Буабертло, -- встречаются почтенные личности. Возьмите, например, этого часовщика Жоли. Он раньше был сержантом во Фландрском полку, а потом сделался предводителем вандейцев и командует теперь отрядом на побережье; а его сын -- республиканец, так что отец служит белым, а сын -- синим. Оба отряда встретились, произошла стычка, отец берет сына в плен и убивает его из пистолета.
-- Молодец! -- воскликнул Лавьевилль.
-- Да, настоящий роялистский Брут.
-- А все-таки нет ничего веселого в том, что нами предводительствуют разные Кокеро, Жан-Жаны, Мулены, Фокары, Бужю, Шуппы.
-- Любезный шевалье, да ведь мы то же видим и с противной стороны. В наших рядах немало мещан, в их рядах не меньше дворян. Неужели вы думаете, что санкюлотам очень приятно состоять под начальством виконта Богарне, виконта Миранда, Канкло, графа Баланса, маркиза Кюстина, герцога Бирона и, наконец, самого герцога Шартрского?
-- Ах, да, сын Филиппа Эгалите. Кстати, когда же этот Филипп станет королем?
-- Надеюсь, что никогда.
-- А между тем он пробирается к престолу, проявляя крайнюю неразборчивость в средствах.
-- Но ему будут сильной помехой его пороки.
-- Он, однако, не прочь был бы помириться, -- продолжал Буабертло после некоторого молчания. -- Он приезжал в Версаль к королю, и я сам был свидетелем того, как ему плюнули в глаза с верхней ступеньки большой лестницы.
-- И прекрасно сделали.
-- Мы называли его Бурбоном Грязным.
-- Он лыс, угреват, он цареубийца -- фу! -- И затем Лавьевилль прибавил: -- Я был вместе с ним в Уэссане, на корабле "Святой Дух".
-- Если бы он послушался сигнала, который давал ему адмирал д'Орвилье, держаться к ветру, то он помешал бы англичанам пройти. Да, правда ли, что он спрятался в трюме?
-- Нет, этого, положим, не было, -- ответил Лавьевилль, рассмеявшись, -- но все равно это нужно утверждать.
-- Да, для дураков, -- промолвил Буабертло. -- А этого Буленвилье, о котором вы упоминали, Вьевилль, я знавал лично. Вначале крестьяне были вооружены копьями; вот он и вздумал сделать из них копейщиков. Он хотел научить их действовать по всем правилам военной науки. Он вообразил, будто этих дикарей можно превратить в линейных солдат. Он уверял, что научит их строиться в каре. Он говорил с ними на старинном военном языке. Вдруг ему пришло в голову составить целый полк из браконьеров; и действительно, ему удалось сформировать правильные роты, командиры которых собирались каждый вечер в его ставке для того, чтобы получать пароль от сержанта, который передавал его на ухо ближайшему капралу, а тот, в свою очередь, передавал его на ухо своему соседу, и т.д. Он разжаловал одного офицера, не снявшего головного убора в то время, когда ему говорили пароль. Можете вообразить себе, насколько все это привилось. Этот болван не понимал, что мужиками нужно предводительствовать по-мужицки, и что из человека, взятого от сохи, нельзя за несколько дней сделать настоящего солдата. Да, да, я знавал этого Буленвилье.
Они оба сделали еще несколько шагов, погруженные в свои мысли; затем беседа возобновилась.
-- Кстати, подтверждается ли, что Дампьер убит?
-- Да, капитан, при Кьеврене, пушечным ядром.
-- Граф Дампьер, -- вздохнул Буабертло, -- еще один из наших, перешедший в их ряды.
-- Скатертью дорога! -- проговорил Лавьевилль.
-- А сестры короля? Что, они все еще в Триесте?
-- Да, в Триесте, -- ответил Лавьевилль и затем воскликнул: -- Ох уж эта республика! Сколько бедствий из-за пустяков! Как подумаешь, что вся эта революция началась из-за дефицита в несколько миллионов!
-- Из этого следует, что и ничтожные причины могут вести к важным последствиям.
-- А ведь дела идут плохо, -- продолжал Лавьевилль.
-- Да, Ларуари умер, дю Дрене -- просто идиот. И что за жалкие предводители все эти епископы, этот Куси, епископ ларошельский, этот Бопуаль Сент-Олэр, епископ из Пуатье, этот Мерси, епископ люсонский, любовник госпожи де Эшассери!
-- А ведь настоящее ее имя Серванто, вы это знаете, капитан; Эшассери, это -- название поместья.
-- Или этот мнимый епископ агрский, который, собственно, простой кюре.
-- Да, кюре из Доля; его фамилия -- Гийо де Фольвилль. Он, впрочем, весьма храбр в бою.
-- Но зачем им попы, когда им нужны солдаты? Что это за мнимые епископы и мнимые генералы!
-- Капитан, -- перебил Лавьевилль графа Буабертло, -- я, кажется, видел у вас в каюте последний "Монитер". Мне бы хотелось знать, что теперь играют в Париже.
-- "Адель и Павлина" и "Пещеру".
-- Интересно было бы посмотреть эти пьесы!
-- Вы их увидите. Через месяц мы будем в Париже. Да, самое большее через месяц, -- прибавил Буабертло, подумав с минуту. -- Мистер Виндгэм сказал это лорду Гуду.
-- Но в таком случае, капитан, дела обстоят еще не так плохо.
-- Все было бы хорошо, черт побери, только бы в Вандее дела пошли на лад.
-- А что, капитан, -- спросил Лавьевилль, пожимая плечами, -- мы высадим морскую пехоту?
-- Да, если приморское население выскажется за нас, и нет, если оно окажется нам враждебным. Иногда на войне нужно идти напролом, иногда -- крадучись. Тот, кто ведет гражданскую войну, должен всегда иметь в кармане подобранный ключ. Нужно стараться делать все, что только возможно. Главное -- необходим хороший предводитель. -- И, подумав немного, Буабертло прибавил: -- Лавьевилль, какого вы мнения о молодом шевалье де Дьези?
-- Как о начальнике? Да опять-таки я скажу, что он пригоден только для правильной войны, в открытом поле, а не для партизанской войны против этого мужичья.
-- В таком случае нам приходится довольствоваться генералом Стоффле и генералом Катлино.
-- Тут нужен бы принц, -- сказал Лавьевилль после минутного молчания. -- Настоящий французский принц, принц крови.
-- Зачем же это? Не понимаю. Ведь настоящие принцы...
-- Трусы. Я знаю это, капитан. Но это необходимо, чтобы пустить пыль в глаза нашему мужичью.
-- Любезный мой кавалер, да что же нам делать, если настоящие принцы прячутся!
-- Ну, в таком случае обойдемся и без них.
Буабертло стал машинально тереть лоб рукой, как бы желая выдавить из него мысль, и, наконец, произнес:
-- Что ж, сделаем опыт с этим генералом.
-- Это, во всяком случае, чистокровный дворянин.
-- А вы думаете, что он окажется на высоте своего положения?
-- Не знаю. Главное то, чтоб он как следует понял свою задачу, -- ответил Вьевилль.
-- То есть чтоб он был свиреп? -- заметил Буабертло. Граф и кавалер взглянули друг другу в глаза.
-- Господин Буабертло, -- проговорил Лавьевилль, -- вы угадали мою мысль. Да, чтобы был свиреп -- вот что нам нужно. Эта война не должна знать пощады. Теперь наступило время кровожадных людей. Цареубийцы отрубили голову Людовику Шестнадцатому, мы будем рубить ноги и руки цареубийцам. Да, теперь нужен только неумолимый полководец. В Анжу и верхнем Пуату вожди играют в великодушие, изображают из себя добряков, это никуда не годится; а между тем на побережье предводители свирепы -- и дела идут сносно. Шаррет свиреп, и потому он удачно справляется с Парреном. Против гиены -- гиена!
Буабертло не успел ответить Лавьевиллю: слова последнего были прерваны пронзительным криком, и в то же время раздался шум, отличный от всех других звуков, раздававшихся на море, среди ночной тишины. И крик этот и шум раздались с носа корабля.
Капитан и его помощник бросились на нижнюю палубу, но не смогли войти туда, так как им навстречу бежали по узкому трапу перепуганные артиллеристы корвета.
Случилась ужасная вещь.
IV. ОРУДИЕ ВОЙНЫ
Оказалось, что одно из орудий батареи, двадцатичетырехфунтовая пушка, сорвалось с цепи. Это, быть может, одно из самых больших несчастий, какое только может произойти на военном судне, находящемся на полном ходу, в открытом море.
Пушка, сорвавшаяся при такой обстановке с цепи, сразу превращается в какое-то чудовище. Обыкновенная машина вдруг становится диким зверем. Эта грузная масса катится на своих колесах, отскакивает, как бильярдный шар, перекатывается при боковой качке, погружает нос судна в воду при килевой, носится туда и сюда, останавливается как бы для размышления, снова принимается катиться, переносится с одного конца судна на другой, вертится, ускользает, прячется, становится на дыбы, бьется обо все вокруг, все ломает, истребляет, убивает. Это таран, разбивающий корпус судна по своему капризу; ужаснее всего то, что корпус -- деревянный, а таран -- чугунный. Мертвая материя освободилась; раб сломал свои цепи и принялся мстить; давно сдерживаемая злоба, заключающаяся в этой твердой материи, вдруг как бы прорывается наружу; она как бы потеряла терпение и торопится наверстать упущенное. Ничего не может быть ужаснее ярости неодушевленного предмета. Пришедший в исступление чурбан приобретает гибкость барса, тяжеловесность слона, ловкость мыши, настойчивость секиры, неожиданность шквала, быстроту молнии, мрак гробницы. Подобная машина имеет десять тысяч фунтов веса, а прыгает, как детский мяч. То она кружится, как волчок, то носится во все стороны. И что с ней поделаешь? Как с ней справиться? Буря, рано или поздно, все-таки прекратится, вихрь пронесется, ветер стихнет, сломанная мачта будет заменена новой, отверстие, в которое просачивается вода, будет законопачено, пожар -- потушен; но как усмирить этого громадного чугунного или медного зверя? Как к нему подступиться? Вы можете прикрикнуть на пса, ошеломить быка, укротить взглядом змею, напугать тигра, разжалобить льва; но против этого чудовища -- сорвавшейся с цепи пушки -- вы бессильны. Убить ее вы не можете, -- она предмет неодушевленный, но в то же время живет какой-то зловещей жизнью, веющей на нее из бесконечности. Пол под ней колеблется, качка судна двигает ее так же, как море двигает судно, а ветер -- море. Пушка, в свою очередь, является игрушкой в руках стихии. Ее поведение зависит одновременно и от волн и от ветра, и от судна, -- словом, существование ее самое ужасное. Как справиться с такою тяжестью? Как обуздать это ужасное орудие кораблекрушения? Каким образом остановить ее движения, ее скачки, ее удары? Каждый из ее ударов может пробить борт судна. Как угадать ее ужасную хитрость? Тут имеешь дело с тяжестью, которая то останавливается, как бы размышляя, то внезапно изменяет направление. Как остановить то, от чего приходится бежать? Страшное орудие беснуется, летит вперед, отступает, бьет вправо, ударяет влево, проходит, бежит, нарушает всякие расчеты, ломает все, что ему попадается на пути, давит людей, точно мух. Весь ужас положения заключается в подвижности пола. Как удержать что-нибудь на постоянно изменяющей свое направление наклонной плоскости? В чреве корабля заключена молния, ищущая выхода; это нечто вроде не то грома, не то землетрясения.
В один миг весь экипаж судна был на ногах. Вина лежала на канонире, который забыл завинтить гайку цепи и плохо подложил колодки под колеса лафета, вследствие чего орудие стало ерзать взад и вперед, пока, наконец, не лопнул канат и орудие не перестало твердо держаться на лафете. В то время еще не был введен в употребление неподвижный брус, препятствующий откату орудия. Сильная волна ударила в борт, плохо прикрепленное орудие откатилось назад. Цепь лопнула, и тяжелое чудовище принялось кататься и прыгать по палубе, словно капля воды, стекающая по запотевшему стеклу.
В ту минуту, когда лопнула цепь, артиллеристы были на батарее. Одни сидели кучками, другие бродили поодиночке, занимаясь каждый своим делом, в ожидании возможной во всякое время тревоги. Пушка, подброшенная килевой качкой, навалилась на одну кучку людей, сразу же задавив четырех из них, затем, подхваченная боковою качкою, перерезала пополам пятого несчастного канонира и, ударившись о левый борт судна, сдвинула с места другое орудие. Это-то и вызвало только что услышанный крик ужаса. Все бывшие на нижней палубе бросились к узкой лестнице, и батарея вмиг опустела.
Громадное орудие было предоставлено самому себе; оно стало само себе хозяином и хозяином всего судна; ему предоставлено было делать все, что ему заблагорассудится. Экипаж, эти люди, закаленные в бою, привыкшие смеяться во время сражения, теперь дрожали, доказывая тем, что есть нечто ужасное и для самых бесстрашных людей.
Капитан Буабертло и лейтенант Лавьевилль, оба известные своей храбростью, остановились на верху лестницы и глядели вниз, бледные, немые, не зная, что делать. Кто-то отстранил их локтем и спустился вниз.
То был их пассажир, одетый в крестьянское платье, тот человек, о котором они говорили за минуту перед тем.
Спустившись с лестницы, он стал смотреть.
V. VIS ET VIR*
* Сила и мужество (лат.).
Пушка продолжала прыгать по палубе, являя собой как бы живую колесницу апокалипсиса. Морской фонарь, мигая на форштевене, бросал на это прыгающее чудовище колеблющийся, мерцающий свет. Вследствие быстроты движений орудия нельзя было разглядеть его формы, и оно то казалось черным, попадая в сноп света, то отсвечивало металлическим блеском, попадая в темноту. Пушка продолжала калечить судно. Она сбила уже четыре других орудия и пробила две трещины в борту, к счастью, выше ватерлинии, но сквозь которые вода все-таки могла бы проникнуть в судно, если бы налетел шквал. Она яростно билась о тамберсы; очень крепкие шканцы еще держались, благодаря, главным образом, эластичности дерева; но слышно было, как они трещали под ударами этой громадины, успевавшей наносить удары, по какой-то неслыханной вездесущности, почти одновременно в разных местах. Дробинка, положенная в пустую бутылку, не могла бы подпрыгивать быстрее и неистовее. Четыре колеса тяжелого лафета то и дело перекатывались по телам убитых канониров, резали и рвали их на части и сделали из пяти трупов двадцать обрубков, катавшихся по батарее; мертвые головы разинули рты, как бы крича; струи крови переливались по полу в соответствии с колебаниями судна. Внутренняя обшивка корвета, поврежденная в нескольких местах, начала расползаться. Весь корабль наполнился каким-то зловещим гулом.
К капитану быстро возвратилось его хладнокровие, и по его приказу стали кидать на нижнюю палубу все, что только в состоянии было мешать ужасным скачкам карронады и ослаблять удары -- матрацы, койки, запасные паруса, бухты канатов, мешки с матросским скарбом и, наконец, тюки фальшивых ассигнаций, которых на корвете был целый груз, так как англичане того времени считали подобную подлость вполне уместной на войне. Но какую пользу могло принести все это тряпье, если никто не решался спуститься вниз, чтобы закрепить ее как следует? К несчастию, -- в данном случае именно к несчастию, -- море было в это время довольно спокойно. Буря была бы предпочтительнее, так как она, быть может, перевернула бы пушку вверх колесами и тогда можно было бы с ней справиться.
Тем временем кораблю наносились все новые и новые повреждения. От яростных ударов орудия основания мачт уже дали трещины. Под судорожными ударами пушки фок-мачта расщепилась, да и сама грот-мачта была повреждена. Вся батарея приходила в полное расстройство. Десять орудий из тридцати были сбиты; число бортовых пробоин увеличивалось, и корвет начинал давать течь.
Старик пассажир, спустившийся вниз, был похож на каменную статую, поставленную на нижнюю ступеньку. Он пристально смотрел на это разрушение, но не двигался; да и, действительно, казалось невозможным сделать хоть один шаг в помещении батареи. Каждое движение сорвавшегося с цепи орудия, казалось, приближало судно на один шаг к гибели. Еще несколько мгновений -- и гибель судна станет неизбежной. Приходилось или погибать или принять какое-нибудь решение для предотвращения гибели. Но какое? Ведь с этим неодушевленным врагом не так-то легко было справиться. Как обуздать эту обезумевшую махину? Как пригвоздить молнию? Как остановить этот гром?
-- Верите ли вы в Бога, шевалье? -- обратился, наконец, Буабертло к Лавьевиллю.
-- Смотря как... Иногда -- да, иногда -- нет, -- ответил тот.
-- Ну, а во время бури?
-- Во время бури -- да, а также и в такие минуты, как настоящая.
-- Да, один только Бог может спасти нас от этой опасности, -- проговорил Буабертло.
И они замолчали, предоставляя орудию производить свое страшное опустошение. А снаружи морские валы, ударяясь о борта корабля, как бы вторили ударам, наносимым пушкой внутри. Точно перемежающиеся удары двух ужасных молотов!
Вдруг в этой недоступной арене, на которой яростно прыгало сорвавшееся орудие, появился человек с железной полосой в руке. То был виновник несчастия, нерадивый канонир, забывший прикрепить свою пушку. Будучи причиной катастрофы, он желал теперь исправить ее. Он схватил в одну руку гандшпуг, в другую -- бейфут с глухой петлей и соскочил через перила на нижнюю палубу.
Тут началось нечто ужасное: какая-то борьба титанов, борьба пушки с канониром, грубой материи с разумом, поединок между вещью и человеком.
Человек встал в угол, держа в руках гандшпуг и бейфут, прислонившись спиной к двери, расставив ноги, мускулы которых напряглись, точно они были из стали, как бы пригвожденный к полу, бледный, но спокойный и с выражением решимости на лице. Он ждал -- ждал момента, когда пушка понесется мимо него. Канонир этот знал свое орудие, и ему казалось, что и оно должно было знать его: ведь они уже столько времени жили вместе. Сколько раз он запускал свою руку в его пасть! Это было для него прирученное чудовище. Он стал говорить с ним как с собакой: "Сюда, сюда", -- повторял он. Быть может, он любил его; во всяком случае он, очевидно, желал, чтобы оно к нему приблизилось.
Но подойти к нему в данном случае -- значило навалиться на него, а это последнее было равносильно гибели. Как устроить, чтобы пушка его не раздавила? -- вот в чем заключался весь вопрос. Все глядели в ужасе; у всех в груди сперло дыхание, за исключением, быть может, старика, который один, вместе с отважным канониром, решился спуститься на батарею, один являлся как бы секундантом при этой ужасной дуэли. Он сам мог быть раздавлен орудием, но между тем он не шевелился. Над их головами управляла поединком слепая волна.
В ту минуту, когда канонир решился вступить с пушкой в это ужасное единоборство и вызывал орудие на бой, последнее, вследствие одного из капризов колебания моря, осталось на мгновение неподвижным, как бы изумленным. "Ну, иди же!" -- повторил канонир. Оно как бы прислушивалось.
Вдруг пушка кинулась на него, но канонир успел увернуться от удара. Началась борьба, -- борьба неслыханная. Такое хрупкое создание, как человек, сцепилось с неуязвимым предметом, плоть вступила в бой с металлом. С одной стороны -- был силой материал, с другой -- душа.
Все это происходило в полутьме, точно неясное видение какого-то чуда. Странное дело: казалось, будто и пушка имеет душу, но душу, преисполненную ненависти и ярости; казалось, будто и у этого слепого предмета были глаза; наконец казалось, будто чудовище подстерегает человека. В этой грузной массе, казалось, заключалось немало хитрости. И она как будто умела выбирать удобный момент, словно какое-нибудь гигантское чугунное насекомое, имеющее или как будто имеющее демоническую волю. Иногда эта колоссальная саранча ударялась о низкий потолок батареи, затем снова падала на свои четыре колеса, словно тигр на свои четыре лапы, и снова бежала к человеку. Но он, ловкий и подвижный, извивался как ящерица, увертываясь от этих яростных нападений. Это ему пока удавалось, но удары, которых он избегал, обрушивались на судно и продолжали его разрушать.
Обрывок порванной цепи остался прикрепленным к орудию. Эта цепь каким-то образом замоталась вокруг винта мушки на казенной части. Один ее конец остался прикрепленным к лафету, а другой, свободный, болтался вокруг пушки, придавая еще больше силы ее скачкам. Винт крепко удерживал ее, и эта цепь, присоединяя к ударам тараном удары ремнем, летала вокруг пушки, напоминая железный бич в медном кулаке. Словом, эта цепь еще более усложняла борьбу.
Однако человек продолжал бороться; иногда он даже переходил в наступление; он пробирался вдоль борта, держа в руке свою веревку и свою железную полосу; пушка как будто понимала его и убегала, как бы опасаясь западни, а неустрашимый канонир ее преследовал.
Подобная схватка не может долго продолжаться. Пушка вдруг как бы сказала сама себе: "Однако с этим пора покончить", и остановилась. Чувствовалось приближение развязки. Пушка, как бы колеблясь, казалось, принимала, или действительно принимала, -- ибо в эту минуту она для всех была существом одушевленным, -- какое-то окончательное решение. Вдруг она ринулась на канонира. Тот отскочил в сторону, пропустил ее мимо себя и закричал смеясь: "Сначала!" Орудие, словно разъярившись, сбило еще одно на левом борту; затем, как бы пущенное невидимой пращой, кинулось на правый борт, но канонир снова отскочил. Три орудия сдвинулись с места под толчками сорвавшейся пушки; затем, как бы ослепленная гневом и сама не зная, что она делает, последняя повернулась к канониру задом, покатилась к носовой части, разбила форштевень и едва не пробила нос судна. Канонир перебежал к лестнице и остановился в нескольких шагах от старика секунданта. Он держал свой гандшпуг наготове. Пушка как будто заметила это и, не давая себе труда обернуться, стала надвигаться на канонира с быстротою опускаемого топора. Канонир, прижатый к борту, казалось, погиб. Весь экипаж испустил крик ужаса.
Но старый пассажир, стоявший до сих пор неподвижно, бросился вперед с несвойственною его возрасту быстротой. Он схватил тюк фальшивых ассигнаций и успел, рискуя сам быть раздавленным, бросить его под колеса лафета. Проделал он этот опасный и смелый прием с ловкостью и точностью человека, хорошо освоившегося с правилами, описанными в сочинении Дюрозеля: "О морской артиллерии".
Тюк с ассигнациями послужил буфером. Часто камешек задерживает обломок скалы, ветка дерева дает иное направление снежной лавине. Пушка как бы споткнулась. Канонир, в свою очередь, воспользовавшись этим благоприятным моментом, продел свою железную полосу между спиц задних колес лафета: пушка остановилась и наклонилась. Канонир пустил в ход свою полосу в виде рычага и опрокинул лафет с орудием; тот с страшным грохотом упал вверх колесами. Канонир кинулся к пушке, весь обливаясь потом, и охватил петлей бейфута медную шею поверженного на землю чудовища.
Все было кончено. Человек вышел из борьбы победителем; муравей совладал с мастодонтом; пигмей взял в плен небесный гром.
Матросы и солдаты принялись аплодировать. Затем весь экипаж бросился к пушке с канатами и цепями, и через минуту она была прикреплена к месту.
-- Милостивый государь, -- сказал канонир, кланяясь старому пассажиру, -- вы спасли мне жизнь.
Старик ничего не ответил и снова принял свой прежний равнодушный вид.
VI. ДВЕ ЧАШИ ВЕСОВ
Человек победил, но и пушка тоже сделала свое дело. Немедленного крушения избежали, но корвет не был спасен: судно получило такие повреждения, что вряд ли смогло бы долго удержаться на воде. В бортах было пять пробоин, в том числе одна очень большая в носовой части; двадцать орудий из тридцати были сорваны со своих лафетов. Схваченное после стольких усилий и опять посаженное на цепь, орудие было негодно к употреблению: подъемный винт был сломан и, таким образом, наводка орудия стала невозможной. На все судно оставалось только девять орудий, годных для дела. В трюм просачивалась вода; пришлось немедленно пустить в дело все насосы, чтобы избежать затопления. Междупалубное пространство теперь, когда можно было заглянуть в него, представляло собою ужасный вид; вряд ли большую картину разрушения могла бы представлять собою внутренность клетки взбесившегося слона.
Как ни важно было для корвета пройти вдоль берега незамеченным, но в данную минуту перед ним стояла еще более настоятельная задача -- позаботиться о своем спасении. Пришлось осветить палубу несколькими фонарями.
Все время, пока продолжалась эта ужасная борьба экипажа с пушкой, первый, для которого вопрос шел о жизни и смерти, совсем не интересовался тем, что происходило вокруг, на море. Между тем туман сгустился, погода изменилась к худшему, ветер свободно играл кораблем. Оказалось, что корвет сбился с курса и очутился гораздо ближе к Джерсею и Гернсею, и гораздо южнее, чем следовало; судно очутилось в незнакомом фарватере. Громадные волны хлестали в раскрытые раны корвета, -- опасные лобзания. На море началась мертвая зыбь, ветер крепчал, можно было ожидать шквала или даже бури. Ничего не было видно в десяти шагах.
Между тем как матросы старались исправить на скорую руку опустошения, произведенные на нижней палубе, затыкали пробоины и устанавливали на места орудия, не поврежденные во время предшествовавшей сцены, старый пассажир снова поднялся на верхнюю палубу и прислонился к мачте.
Во время предыдущей суматохи он не обратил внимания на маневр, произведенный тем временем на корабле: шевалье Лавьевилль приказал выстроить по обеим сторонам грот-мачты солдат морской пехоты, и по свистку боцмана дежурные матросы рассыпались по реям.
Граф Буабертло направился к пассажиру. Позади него шел человек с растерянным видом, весь запыхавшийся, в разорванной одежде. То был канонир, только что выказавший столько мужества и самоотверженности при обуздании чугунного чудовища и добившийся под конец успеха в своем рискованном предприятии.
Граф отдал старику честь по-военному и сказал: "Господин генерал, вот этот человек". Канонир стоял, вытянувшись в струнку и опустив глаза в землю.
-- Господин генерал, -- продолжал граф Буабертло, -- не полагаете ли вы, что в виду того, что сделал этот человек, его начальству тоже следовало бы что-нибудь сделать для него?
-- Да, я это полагаю, -- ответил старик.
-- Так не угодно ли вам будет распорядиться? -- продолжал Буабертло.
-- Не мне распоряжаться, а вам: ведь вы здесь капитан.
-- Да, но вы -- наш генерал, -- ответил Буабертло.
-- Подойди ближе, -- произнес старик, взглянув на канонира. Тот сделал шаг вперед.
Старик повернулся к графу Буабертло, снял у него с мундира орден Святого Людовика и прицепил его к куртке канонира. "Ура" раздалось в рядах матросов; а солдаты морской пехоты отсалютовали ружьями.
-- А теперь расстрелять этого человека! -- проговорил старик пассажир, указывая пальцем на канонира.
Крики восторга мгновенно замерли и сменились гробовым молчанием. Среди этой тишины раздался спокойный, размеренный голос старика:
-- Небрежность этого матроса подвергла опасности все судно; да и теперь еще опасность не миновала, и корабль, быть может, ждет погибель. Быть в открытом море, это то же, что стоять лицом к лицу с врагом; военный корабль во время плавания, это то же, что армия во время сражения. Буря может на время спрятаться, но все же она постоянно подкарауливает корабль. Море -- не что иное, как засада. За всякую ошибку в виду неприятеля полагается смертная казнь. Поправимых ошибок не бывает. Мужество требует награды, а упущение -- наказания.
Старик ронял эти слова, одно за другим, медленным, серьезным тоном, в котором звучала неумолимость; они производили впечатление размеренных ударов секиры по стволу дуба.
Наконец старик, взглянув на солдат, проговорил: "Исполнить мое приказание!"
Осужденный, на куртке которого светло блестел крест Святого Людовика, поник головой.
По знаку графа Буабертло, два матроса спустились вниз и возвратились через минуту, неся койку-саван. За матросами шел священник корвета, с самого отплытия судна не перестававший молиться в офицерской каюте. Сержант отсчитал из ряда построенных солдат двенадцать человек, которых он выстроил в два ряда, по шесть в каждом. Канонир, не произнеся ни слова, стал между двумя шеренгами. Священник, со Святым распятием в руках, вышел вперед и встал возле него. "Марш!" -- скомандовал сержант. Взвод тихим шагом направился к носу судна; оба матроса, неся саван, следовали за ним.
На корвете водворилось мертвое молчание. Вдали гудел ураган. Прошло несколько секунд. В ночной темноте раздался залп, блеснула молния, затем все смолкло, и только послышался всплеск трупа, сброшенного в море.
Старик пассажир стоял, прислонившись к грот-мачте. Он скрестил руки на груди и о чем-то думал, а Буабертло, показывая на него указательным пальцем правой руки, говорил вполголоса Лавьевиллю:
-- Теперь у Вандеи есть голова.
VII. ПЛАВАНИЕ ПО МОРЮ -- ТА ЖЕ ЛОТЕРЕЯ
Но что будет с корветом?
Тучи, которые уже в течение всей ночи сливались с волнами, в конце концов, опустились так низко, что горизонт пропал, и все безбрежное море как бы покрылось саваном. Куда ни взглянешь -- везде один туман! Положение во всяком случае опасное, даже для неповрежденного судна!
А тут и темнота и буря! Экипаж корвета сделал все, что было в его силах. Он облегчил корвет, сбросив в море все, что можно было выбросить после опустошения, произведенного сорвавшейся с цепи пушкой, -- сорванные пушки, сломанные лафеты, погнутые или развинченные тамберсы, сломанные куски железа или дерева; открыты были борта и спущены были в море на досках трупы и останки человеческих тел, обернутые в брезент.
В море с каждой минутой становилось все труднее держаться. Не то, чтобы разразилась буря; напротив, ураган как будто начинал стихать и вихрь унесся на север; но валы не уменьшались, а корвет, с полученными им повреждениями, не в состоянии был перенести сильную качку, и каждый новый вал мог стать для него последним.
Лоцман Гакуаль задумчиво стоял у руля. Но привычные к морю люди не так-то легко теряют бодрость духа. Лавьевилль принадлежал к числу тех людей, которые сохраняют чувство юмора даже в несчастии. Он обратился к Гакуалю.
-- Ну что, лоцман, -- проговорил он, -- ураган, кажется, устал. Он собирался чихнуть, да ничего не вышло. Мы как-нибудь вывернемся из беды. Будет только свежий ветер -- вот и все.
-- А свежий ветер вызовет волнение, -- серьезно ответил Гакуаль.
Истинный моряк никогда не бывает ни весел ни печален. Но в этом ответе Гакуаля опытное ухо различило бы нотку беспокойства. Для судна, давшего течь, неспокойное море предвещает почти верную гибель. Гакуаль подчеркнул свое предсказание, сморщив брови. Быть может, он находил веселый и легкомысленный тон Лавьевилля несколько неуместным в виду недавней катастрофы с пушкой и с канониром. В открытом море некоторые события приносят несчастие; морская пучина полна тайн, и никогда заранее не знаешь, что она замышляет. Ее необходимо остерегаться.
-- Где мы, лоцман? -- спросил Лавьевилль, снова становясь серьезным.
-- Мы в руках Божьих, -- ответил лоцман.
Лоцман -- настоящий хозяин судна; не нужно никогда мешать ему делать свое дело, а иногда ему нужно и дать высказаться. Впрочем, люди этого сорта обычно не разговорчивы. Лавьевилль отошел от него.
На предложенный им лоцману вопрос взялся ответить небосклон. Туман, носившийся над волнами, вдруг рассеялся, и всюду, куда только доставал глаз, видны были в полумраке высоко вздымавшиеся волны. Небо представляло собой какую-то крышку из облаков, но облака эти уже не сползали на море. На востоке показался белесоватый свет -- предвестник наступающего дня, на западе виден был бледный свет заходящей луны. Оба этих света на противоположных концах небосклона представлялись в виде узких светлых лент, отделявших черное небо от не менее черного моря.
На обеих этих полосах вырисовывались прямые, неподвижные, темные силуэты. На западе, на светлой полосе, образуемой луной, виднелись три высоких утеса, похожие на кельтские дольмены. На востоке, на бледном утреннем горизонте, можно было различить выстроенные в ряд паруса. Утесы были -- рифом, восемь парусов -- французской эскадрой.
Позади судна находился пользовавшийся среди моряков очень дурной репутацией утес Ле-Менкье, впереди его французский флот. На западе -- крушение, на востоке -- значительно превосходящий силами неприятель; и там и здесь -- гибель. Для борьбы с рифом у корвета был пробитый корпус, поврежденный такелаж, расшатавшиеся мачты; для борьбы с неприятельскими судами у него было только девять орудий из тридцати, к тому же лучшие его канониры погибли.
Утро только что начинало брезжить, и было еще довольно темно; можно было рассчитывать на то, что еще не скоро совсем рассветет, благодаря тяжелым тучам, покрывавшим небосклон и нависшим над морем, точно свод. Но ветер, рассеивая низкие тучи, в то же время относил корвет к утесу. Судно, полуразбитое и сильно поврежденное, почти уже не слушалось руля, оно скорее катилось на волнах, чем само шло, беспомощно отдаваясь на произвол волн.
Опасный утес Ле-Менкье был в те времена еще страшнее, чем теперь, когда часть его снесена беспрерывной могучей работой волн. Известно, что и утесы могут менять свою форму; каждый прилив, это -- тот же надрез, проводимый вечной пилой. В те времена приблизиться к Ле-Менкье -- значило погибнуть.
Что касается французских кораблей, то это была та самая канкальская эскадра, которая впоследствии приобрела громкую известность под начальством капитана Дюшена, которого Леквинио назвал "Отец Дюшен".
Положение было в высшей степени критическое. Во время борьбы с сорвавшейся пушкой корвет, незаметно для себя самого, сбился с курса и шел теперь скорее по направлению к Гренвиллю, чем к Сен-Мало. Если бы даже причиненные ему повреждения не препятствовали ему свободно маневрировать и действовать парусами, то все равно утес Ле-Менкье помешал бы ему вернуться в Джерсей, между тем как эскадра мешала ему пристать к французскому берегу.
Однако буря утихла, но, как верно предсказал лоцман, установилась мертвая зыбь; взбудораженные волны не могли так быстро успокоиться. Море никогда не говорит сразу, чего оно желает. Морская пучина имеет свойство дразнить. Можно бы даже сказать, что море действует с известным расчетом; оно наступает и отодвигается; оно предлагает и снова отказывается; оно готовит шквал и затем точно раздумывает; оно грозит бездной, но не бросает в нее; оно обставляет судно опасностями и с севера и с юга. В течение всей ночи корвету "Клэймор" приходилось бороться с туманом и страшиться шквала; море обмануло его ожидания, но самым ехидным образом: оно пугало бурей, но привело судно к рифу. Все же -- впереди неизбежное кораблекрушение, хотя и в иной форме. А тут еще к гибели на бурунах присоединялась гибель в бою. Один враг как бы дополнял другого.
-- Здесь -- крушение, там -- сражение! -- воскликнул Лавьевилль, смеясь. -- Нечего сказать, нам везет!
VIII. 9 = 380
Итак, корвет был наполовину разбит. В белесоватом свете зарождающегося дня, в сердитом плеске волн, во мраке туч, в неопределенных очертаниях горизонта было что-то зловеще-торжественное. Все кругом молчало и только ветер неистово завывал. Катастрофа торжественно поднималась из морской пучины; она была похожа, скорее, на призрак, чем на действительное нападение. Все было неподвижно среди скал, никто не шевелился на судах эскадры. Стояло какое-то колоссальное безмолвие. Да полно, было ли все это действительностью? Точно какое-то сновидение проносилось над морем. В легендах встречаются такие видения. Корвет находился как бы посредине между демоном-рифом и флотом-привидением.
Граф Буабертло отдал вполголоса какое-то приказание Лавьевиллю, который выслушал и спустился в батарею. Потом граф взял свою подзорную трубу и встал на корму возле лоцмана. Все усилия Гакуаля были направлены к тому, чтобы держать судно против волн, потому что, если бы его подхватили сбоку волны и ветер, оно бы неминуемо опрокинулось.
-- Где мы теперь находимся, лоцман? -- спросил капитан.
-- Возле Ле-Менкье.
-- С хорошей стороны или с дурной?
-- С дурной.
-- А каково дно? Можно ли стать на шпринг?
-- Дно скалистое. Словом, все шансы к тому, чтобы погибнуть, -- ответил лоцман.
Капитан направил свою подзорную трубу на Ле-Менкье и стал рассматривать утес; затем он повернул ее на восток и начал считать паруса.
-- Да, это Ле-Менкье, -- продолжал лоцман, как бы говоря сам с собою. -- На этом утесе любят отдыхать чайки, по пути из Голландии, а также морские орлы или рыболовы.
Капитан тем временем сосчитал паруса. Действительно, оказалось восемь правильно расставленных военных кораблей, силуэты которых вырисовывались в дали. Посредине можно было различить крупное трехпалубное судно.
-- Знакомы ли вам эти паруса? -- спросил капитан у лоцмана.
-- Без сомнения,-- ответил Гакуаль. -- Это эскадра.
-- Какая? Французская?
-- Дьявольская.
Наступила пауза. Наконец капитан продолжал:
-- И что же, по вашему мнению, тут вся эскадра?
-- Нет, не вся.
Действительно, 2 апреля Валазе донес конвенту, что в Ла-Маншском канале крейсируют шесть линейных кораблей и десять фрегатов. Теперь капитан вспомнил об этом.
-- Да, да, -- сказал он, -- эскадра состоит из шестнадцати судов, а тут их всего восемь.
-- Остальные, -- проговорил Гакуаль, -- рассеялись вдоль всего берега и подстерегают.
Капитан, продолжая смотреть в подзорную трубу, бормотал сквозь зубы:
-- Один трехпалубный корабль, два фрегата первого ранга, пять второго ранга.
-- Но и я с своей стороны следил за ними, -- продолжал Гакуаль.
-- Славные корабли! -- произнес капитан. -- Мне случалось командовать такими.
-- А я, -- проговорил Гакуаль, -- видел их вблизи. Все они ясно врезались мне в память, и я уж не перепутаю одно с другим.
-- Лоцман, -- сказал капитан, передавая Гакуалю свою подзорную трубу, -- можете ли вы различить, что вот это за линейный корабль?
-- Могу, господин капитан: это "Кот д'Ор".
-- Ага, значит они его перекрестили. Прежде он назывался "Бургундские Штаты". Совсем новенькое судно. Сто двадцать восемь орудий.
Он вынул из кармана записную книжечку и карандаш и записал в книжечке цифру 128. Затем он продолжал:
-- А это что за судно, первое слева от корабля?
-- Это фрегат "Опытный".
-- Фрегат первого ранга. Пятьдесят два орудия. Два месяца тому назад он стоял в Бресте.
Отметив в своей записной книжке цифру 52, капитан спросил:
-- А второе судно слева от корабля, как его название?
-- "Дриада".
-- Тоже фрегат первого ранга. Сорок 18-фунтовых орудий. Он плавал в Индию. Имеет славное морское прошлое.
Записав под цифрой 52 цифру 40, он снова поднял голову и спросил:
-- А справа от корабля?
-- Господин капитан, это все фрегаты второго ранга. Их всего пять.
-- Как называется первый от корабля?
-- "Решительный".
-- Тридцать два 18-фунтовых орудия. А второй?
-- "Ришмон".
-- Такое же вооружение. Дальше?
-- "Безбожник".
-- Довольно странное название для судна. Дальше?
-- Дальше -- "Калипсо", "Хвататель".
-- Итого пять фрегатов, вооруженных каждый 32 орудиями, -- и капитан проставил под написанными ранее цифрами 160.
-- Вы, однако, отлично узнаете их, лоцман, -- проговорил Буабертло.
-- А вы, капитан, их отлично знаете, -- ответил Гакуаль. -- Узнавать недурно, но знать еще лучше.
Капитан, глядя в свою записную книжку, стал считать сквозь зубы:
-- Сто двадцать восемь, пятьдесят два, сорок, сто шестьдесят...
В эту минуту Лавьевилль снова показался на палубе.
-- Шевалье, -- крикнул ему капитан, -- знаете ли, что мы имеем перед собою триста восемьдесят орудий?
-- И прекрасно, -- ответил Лавьевилль.
-- А вы только что были на батарее, Лавьевилль. Скажите, наконец, сколько у нас годных в дело орудий?
-- Только девять.
-- Так! -- проговорил, в свою очередь, Буабертло. Он снова взял из рук лоцмана подзорную трубу и стал смотреть вдаль. Восемь видневшихся на горизонте судов стояли в полной тишине. Они казались неподвижными, но между тем с каждой минутой увеличивались. Корвет незаметно приближался к ним.
-- Капитан, -- сказал Лавьевилль, прикладывая руку к головному убору, -- имею честь представить рапорт. Я всегда относился недоверчиво к этому "Клэймору". Нет ничего неприятнее, как быть неожиданно посаженным на судно, которое вас не знает или вас не любит. Английский корабль не может быть другом француза. Сорвавшаяся проклятая пушка доказала это как нельзя лучше. Я тщательно осмотрел все помещение. Якоря надежны; железо хорошее, без раковин, и к тому же кованое; кольца прочны; канаты превосходны, легко разматываются, достаточной длины, а именно в 120 сажен. Артиллерийских припасов достаточно. Шесть канониров убито. Сто семьдесят один выстрел на пушку.
-- Разумеется, раз осталось только девять орудий, -- проговорил вполголоса Буабертло и снова направил свою подзорную трубу на горизонт.
Эскадра продолжала медленно приближаться.
Морские орудия имеют то преимущество, что при них достаточно трех человек прислуги; но зато у них тот недостаток, что они стреляют не так далеко и не так метко, как полевые и крепостные пушки. Предстояло, следовательно, подойти к эскадре на довольно близкое расстояние.
Капитан стал вполголоса отдавать приказания. На корвете водворилось мертвое молчание. Не слышно было сигнала тревоги, но все сопряженные с ним маневры исполнялись в точности. Корвет так же мало был способен бороться с людьми, как и с морскими волнами. Однако экипаж старался извлечь все возможное из этих остатков военного судна. На шкафуте, возле бейфутов, навалили все, что было в запасе по части кабельтовов и перлиней, с тем чтобы укрепить в случае необходимости мачты. Перевязочный пункт был приведен в порядок. Согласно установившейся практике, по бортам развесили койки, что, конечно, могло служить некоторой защитой от пуль, но не против ядер. Принесли калибры для пуль, хотя и было уже несколько поздно проверять размеры последних; но дело в том, что никто не ожидал такой скорой встречи с неприятелем. Каждому матросу роздано было по лядунке, по паре пистолетов и по кинжалу. Койки были сложены, пушки наведены, ружья заряжены, топоры и дреки уложены по местам, крюйт-камера с порохом и зарядами открыта. Каждый встал на свое место по расписанию -- и все это совершалось молча, словно в комнате умирающего. Все делалось быстро, но мрачно.
Потом корвет поставили на шпринг. Он имел шесть якорей, как у фрегата. Были спущены все шестеро: становой с носа, верп -- с кормы, большой якорь -- со стороны открытого моря, второй верп -- со стороны бурунов, дагликс -- с левого борта, а запасной якорь -- с правого. Девять уцелевших орудий были направлены все в одну сторону, дулами к неприятельской эскадре.
Последняя, в точно таком же безмолвии, со своей стороны сделала все приготовления к бою. Все восемь ее судов образовали теперь дугу, хорду которой представлял собою риф Ле-Менкье. "Клэймор", очутившись в этом полукруге и удерживаемый к тому же якорями, так сказать, прислонился к рифу, то есть к своей погибели. Это относительное положение судов очень напоминало собой свору собак, окруживших кабана, не испускающего ни звука и только скалящего зубы.
Обе стороны выжидали. Канониры "Клэймора" стояли возле своих орудий.
-- А знаете ли, я бы предпочел сам открыть огонь, -- сказал Буабертло Лавьевиллю.
-- Отчего же и не позволить себе это маленькое кокетство? -- ответил тот.
IX. КОГО-ТО СПАСАЮТ
Старик пассажир тем временем, оставаясь на палубе, смотрел на все бесстрастным взором.
-- Сударь, -- сказал Буабертло, приближаясь к нему, -- все приготовления окончены. Мы теперь крепко привязаны к нашей могиле. Мы не сдвинемся с места. Во всяком случае мы станем добычей или эскадры, или рифа. У нас нет иного выбора: или сдаться неприятелю, или погибнуть в бурунах. Я полагаю, что нам следует умереть; лучше погибнуть в бою, чем от кораблекрушения. Я, по крайней мере, предпочитаю быть застреленным, чем утонуть; я предпочитаю огонь воде. Но умирать -- это наша обязанность, а ни в каком случае не ваша. Вы -- доверенное лицо принцев, на вас возложено важное поручение, вы должны руководить восстанием в Вандее. Если вас не станет -- дело монархии, быть может, будет проиграно; вы не имеете права умирать. Наш долг предписывает нам оставаться здесь, ваш долг обязывает вас покинуть судно. Итак, генерал, не угодно ли вам тотчас же оставить корвет? Я сейчас предоставлю в ваше распоряжение лодку и гребца. Добраться до берега в легкой шлюпке мне представляется вполне возможным. Еще достаточно темно, волны высоки, на море туман, поэтому весьма вероятно,что вас не заметят. Бывают такие случаи, когда бегство равносильно победе.
Старик, сохраняя свой строгий вид, утвердительно кивнул головой.
-- Солдаты и матросы! -- крикнул затем граф Буабертло, возвысив голос.
Работа разом прекратилась, и со всех концов судна лица обернулись в сторону капитана.
-- Вот этот человек, -- продолжал Буабертло, указывая на старика, -- является представителем короля. Он нам поручен, мы должны его непременно сберечь. Он необходим для трона Франции; за неимением принца, он -- мы, по крайней мере, на то надеемся -- станет вождем вандейцев. Это -- великий полководец. Он должен был пристать к берегу Франции с нами,-- он пристанет к нему без нас. Спасти голову -- это значит спасти все!
-- Верно! Верно! -- в один голос закричал весь экипаж.
-- И ему также, -- продолжал капитан, -- предстоят весьма серьезные опасности. Добраться до берега -- дело нелегкое. Шлюпка должна быть достаточно велика, чтобы пуститься в открытое море, и настолько мала, чтобы ее не заметил враг. Необходимо добраться до какого-нибудь пункта на материке, чтобы там было достаточно безопасно, и притом скорее по направлению к Фужеру, чем к Кутансу. Тут требуется опытный матрос, хороший гребец и хороший пловец, и притом такой, который был бы знаком с местностью и знал бы как свои пять пальцев все извилины берега. Пока еще достаточно темно, так что лодка может отплыть от корвета, не будучи замеченной; а затем туман, опустившись, окончательно скроет ее из вида неприятеля. Благодаря своему незначительному размеру она легко проплывет и по мелководью: там, где не пройдет барс, проскользнет ласточка. Для нас нет выхода, для шлюпки выход найдется. Лодка может ускользнуть, не будучи замечена неприятельскими кораблями; да к тому же и мы здесь тем временем постараемся отвлечь их внимание. Не так ли?
-- Верно! Верно! -- снова подхватил экипаж.
-- Но нам нельзя терять ни единой минуты, -- продолжал капитан. -- Кто охотник?
-- Я, -- раздался голос из рядов выстроенной команды, и один из матросов сделал шаг вперед.
X. УДАСТСЯ ЛИ ЕМУ СПАСТИСЬ?
Несколько минут спустя от корвета отчалила небольшая лодка, называемая гичкой и служащая исключительно для разъездов командиров судов. В лодке сидело два человека: на корме -- старик пассажир, доброволец-матрос -- на веслах. Было еще очень темно. Матрос, согласно приказу капитана, усердно греб по направлению к Ле-Менкье. Да впрочем, никакое иное направление и не было возможно.
На дно лодки успели бросить немного припасов, -- мешок сухарей, копченый язык и бочонок воды.
В ту минуту, когда гичка отчаливала от корвета, Лавьевилль, обладавший способностью шутить даже на краю бездны, перегнулся через ахтерштевень и крикнул вслед отплывавшей лодке:
-- Недурно для бегства, но еще лучше для потопления!
-- Господин лейтенант, -- строго заметил лоцман, -- теперь не время шутить!
Гичка быстро удалялась, и уже вскоре между ней и корветом было довольно значительное пространство. Ветер и направление волн благоприятствовали гребцу, и скорлупка подвигалась быстро вперед, качаясь на волнах и скрываясь в их складках. Над морем словно нависло какое-то мрачное ожидание.
Вдруг, среди плещущего безмолвия безбрежного океана, раздался голос, который, будучи усилен рупором -- этой новейшей медной маской античной трагедии -- звучал чем-то сверхъестественным. То говорил капитан Буабертло.
-- Матросы его величества короля! -- кричал он. -- Поднимите на грот-мачте белое знамя. Мы сейчас встретим нашу последнюю зарю.
-- Да здравствует король! -- раздалось из рядов экипажа, и с корвета раздался пушечный выстрел.
Но почти в то же мгновение на дальнем горизонте раздался другой возглас, громкий и явственный, несмотря на расстояние: "Да здравствует республика!"
И над океаном пронесся гул залпа из трехсот орудий.
Борьба началась. Море заволокло дымом, пронизываемым молниями выстрелов. Сердитые волны океана стали покрываться брызгами от падающих снарядов.
"Клэймор" отважно открыл огонь по восьми большим кораблям. В то же самое время вся эскадра, выстроившись полукругом вокруг корвета, палила из всех своих орудий. На горизонте образовалось зарево: точно огнедышащий вулкан поднялся из морской пучины. Ветер разносил пушечный дым, повинуясь своим капризам, и суда то появлялись, то исчезали, словно привидения. На первом плане ясно обрисовывался на красном фоне черный остов корвета, а на верхушке его грот-мачты развевался белый флаг с золотыми лилиями.
Оба плывших в лодке человека молчали. Треугольная мель Ле-Менкье, нечто вроде подводного конуса, обширнее всего острова Джерсея. Но вода покрывает почти весь конус, и только верхушка его высится над водой даже во время самого сильного прилива. От этого конуса идут к северо-востоку шесть больших утесов, выстроившихся в прямую линию, напоминая собой остатки местами обвалившейся большой стены. Проход между вершиной конуса и этими шестью утесами доступен только для самых мелкосидящих судов. Он ведет прямо в открытое море.
Матрос, вызвавшийся провести лодку, смело направил ее в этот проход; таким образом он ставил шлюпку, так сказать, под прикрытие утеса Ле-Менкье, который его защищал от выстрелов с неприятельской эскадры. Он ловко пробрался по узкому проливу, искусно избегнув справа и слева подводных камней. Вскоре между ними и эскадрой очутилась целая линия утесов. Зарево на горизонте и грохот канонады стали уменьшаться благодаря увеличивающемуся расстоянию; но из доносившихся, хотя и издали, пушечных выстрелов можно было заключить, что корвет продолжал еще держаться и что он желал выпустить все свои заряды, числом сто девяносто один, до последнего.
Вскоре челн очутился в открытом море, на достаточном расстоянии от рифа, вдали от сражения, вне выстрелов. Мало-помалу цвет моря становился менее темным, просветы на небе расширялись, брызги морской пены стали белеть, на гребнях волн показались белые барашки. Наконец совсем рассвело.
Шлюпка ушла от неприятеля; но ей еще оставалось совершить самую трудную часть своей задачи. Она спаслась от картечи, но не от стихии. Эта небольшая скорлупка очутилась в открытом море, без паруса, без мачты, без палубы, без компаса, с одной только парой весел, лицом к лицу с океаном и с ураганом. Атом, отданный на произвол гигантов.
И вдруг, среди этого безбрежного и пустынного простора, матрос, сидевший на веслах, поднял свое озаренное белесоватым утренним светом лицо, пристально взглянул в глаза старику и произнес:
-- Я -- брат того артиллериста, которого вы приказали расстрелять.