ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ФАНТИНА.

Разсказъ (*).

(*) Новый романъ Виктора Гюго возбуждаетъ такое сильное любопытство, что надобно было познакомить съ нимъ и нашихъ читателей. Но первая часть романа, вышедшая въ двухъ томахъ (напечатанныхъ, впрочемъ, разгонисто до безобразія) чрезвычайно растянута. Печатать ее въ полномъ переводѣ значило бы напрасно изнурять читатели и терять бумагу. Потому печатаемъ эту первую часть въ сокращенномъ разсказѣ,-- увѣряемъ, что кромѣ этого метода, конечно не почтительнаго къ "великому художнику", не было другой возможности сдѣлать ее сносною въ чтенія. Какъ надобно будетъ поступить съ слѣдующими частями,-- переводить ихъ вполнѣ, или также сокращать,-- увидимъ, когда онѣ выйдутъ.

I.

Въ 1815 году мѣсто епископа въ Д.-- занималъ Шарль-Франсуа-Бьенвеню Мирьель. Это былъ старикъ лѣтъ семидесяти пяти. Онъ занималъ мѣсто въ Д.-- съ 1806 года, получилъ его самымъ неожиданнымъ образомъ.

Незадолго до коронаціи Наполеона I Мирьель, бывшій священникомъ въ Б., пріѣхалъ въ Парижъ по какому-то незначительному дѣлу своего прихода. Между многими сильными лицами, у которыхъ ему приходилось быть, онъ явился съ просьбой и къ кардиналу Фешу. Разъ, когда императоръ пріѣхалъ въ замокъ къ своему дядѣ, Мирьель, ожидавшій въ передней, случился какъ-разъ на пути императора. Наполеонъ замѣтилъ, что старикъ осматриваетъ его съ какимъ-то особеннымъ любопытствомъ, оборотился и спросилъ:

-- Что это за чудакъ?

-- Государь, отвѣчалъ Мирьель: -- вы видите чудака, я же смотрю на великаго человѣка. Каждый изъ насъ можетъ выиграть отъ этого.

Въ тотъ же вечеръ императоръ спросилъ у кардинала имя священника и нѣсколько времени спустя Мирьель былъ назначенъ епископомъ въ Д.

По прибытіи на мѣсто, Мирьель поселился въ епископскомъ дворцѣ съ тѣмъ почетомъ, по которому, въ силу императорскаго декрета, епископу принадлежало мѣсто непосредственно за маршаломъ. Мэръ и президентъ сдѣлали епископу первый визитъ; епископъ же съ своей стороны сдѣлалъ первый визитъ военному губернатору и префекту.

Дворецъ, занятый епископомъ, представлялъ обширное, прекрасное зданіе, въ Флорентинскомъ вкусѣ, съ огромными высокими комнатами, променадами и аркадами. Рядомъ съ нимъ стоялъ. госпиталь -- тѣсное, низенькое одноэтажное зданіе, съ маленькимъ садомъ.

Три дня спустя до пріѣздѣ, епископъ посѣтилъ госпиталь. Послѣ, осмотра епископъ пригласилъ къ себѣ директора госпиталя.

-- Господинъ директоръ, сказалъ онъ: -- сколько у васъ больныхъ?

-- Двадцать-шесть, монсеньоръ.

-- И по моему счету столько же, отвѣтилъ епископъ.

-- Постели, возразилъ директоръ,-- стоятъ довольно тѣсно.

-- И я замѣтилъ это.

-- Комнаты малы и воздухъ возобновляется съ трудомъ.

-- Это мнѣ кажется то же.

-- И потомъ садъ слишкомъ малъ для выздоравливающихъ.

-- И это мнѣ уже говорили.

Разговоръ этотъ происходилъ въ столовой.

Помолчавъ нѣсколько, епископъ спросилъ директора:

-- Какъ вы думаете, сколько постелей помѣстится въ этой комнатѣ?

-- Я думаю постелей двадцать, отвѣтилъ; самъ на свой вопросъ епископъ, какъ бы говоря самъ съ собой. Потомъ, обратясь къ директору, онъ сказалъ:

-- Господинъ директоръ, тутъ должна быть ошибка. У васъ двадцать шесть человѣкъ въ пяти или шести маленькихъ комнатахъ. Мы же трое имѣемъ мѣста на шестьдесятъ человѣкъ; это очевидно ошибка -- вы занимаете мое помѣщеніе, а я ваше.

На другой день больные были переведены въ домъ епископа, а епископъ помѣстился въ госпиталѣ.

Мирьель не имѣлъ никакого состоянія; сестра его, старая дѣвушка, лѣтъ шестидесяти, получала пенсію въ пятьсотъ франковъ; самъ же Мирьель, какъ епископъ, пользовался содержаніемъ въ пятьнадцать тысячъ франковъ. Изъ этой суммы онъ оставилъ на свои личные расходы тысячу франковъ; все остальное опредѣлилъ раздавать бѣднымъ и на богоугодныя заведенія. Такъ же поступалъ онъ н съ деньгами , опредѣленными ему на разъѣзды.

Всѣ свои еписконскіе доходы Мирьель раздавалъ точно также бѣднымъ. Вскорѣ домъ его сдѣлался мѣстомъ, куда стекались и тѣ, у кого было много денегъ и тѣ, у кого ихъ вовсе не было. Первые, чтобы оказать помощь, вторые, чтобы получать ее. Большія суммы переходили этимъ путемъ чрезъ руки епископа, но ничто не могло заставить его измѣнить хоть что нибудь въ своемъ образѣ жизни, увеличить размѣръ своихъ личныхъ расходовъ.

Епископъ отдалъ себя всего помощи бѣднымъ и несчастнымъ; когда дѣло шло о благотворительности, онъ не останавливался ни предъ чѣмъ, его не пугалъ даже и отказъ, потому что онъ умѣлъ убѣждать. Какъ дѣйствовалъ онъ словомъ, можно видѣть изъ слѣдующаго образчика. Разъ въ соборѣ проповѣдывалъ онъ такъ:

"Любезные братья, мои добрые друзья. Во Франціи есть милліонъ триста двадцать тысячъ крестьянскихъ домовъ съ тремя отверзтіями, милліонъ восемьсотъ семнадцать тысячъ съ двумя отверзтіями -- дверь и окно, и наконецъ триста сорокъ шесть тысячъ хижинъ только съ однимъ отверзтіемъ -- дверью. И причиной этого -- одна вещь, которую зовутъ налогомъ на окна и на двери. Посмотрите на эти бѣдныя семейства, старыхъ женщинъ, маленькихъ дѣтей, въ этихъ домахъ, на эти лихорадки и болѣзни! Богъ далъ людямъ воздухъ -- законъ продаетъ его имъ. Я не обвиняю законъ; но я благословляю Бога. Въ Изерѣ, и Варѣ, въ Альпахъ, верхнихъ и нижнихъ, у крестьянъ нѣтъ даже тачекъ -- они переносятъ навозъ на спинахъ; у нихъ нѣтъ свѣчей -- и они жгутъ лучину или веревку, омоченную въ смолѣ. Это же во всемъ верхнемъ Дофине. Крестьяне заготовляютъ себѣ хлѣбъ на шесть мѣсяцевъ; они пекутъ его на сухомъ коровьемъ навозѣ. Зимой они рубять этотъ хлѣбъ топоромъ и мочатъ въ водѣ цѣлые сутки, чтобы была возможность его ѣсть. Братья, посмотрите, какъ страдаютъ люди вокругъ васъ! "

Епископъ держалъ себя одинаково со всѣми -- съ народомъ и съ людьми высшаго свѣта. Онъ не торопился въ своихъ приговорахъ, не разобравъ всѣхъ причинъ и обстоятельствъ. Онъ былъ снисходителенъ къ женщинамъ и къ бѣднымъ, на которыхъ обрушивается обыкновенно свѣтъ всей своей тяжестью. Онъ говорилъ:-- ошибки женщинъ, дѣтей, служащихъ, слабыхъ, бѣдныхъ и невѣжественныхъ -- это ошибки мужей, отцовъ, господъ, сильныхъ, богатыхъ и образованныхъ. Онъ говорилъ также: тѣхъ, которые не знаютъ, научите всему, чему вы можете; общество виновато, что оно не даетъ образованія даромъ; оно отвѣчаетъ за тотъ мракъ, который оно создаетъ. Вотъ душа полная тьмы хоть грѣхъ ею сдѣланъ, но виноватъ не тотъ, кто грѣшитъ; а тотъ, кто создаетъ тьму.

Внутренняя домашняя жизнь епископа была вполнѣ согласна съ его общественной дѣятельностію. Какъ всѣ старики и большая часть мыслителей, онъ спалъ мало. Его короткій сонъ былъ крѣпокъ. Утромъ онъ служилъ обѣдню, занимался дѣлами то своему управленію. Около полудня, если стояла хорошая погода, онъ гулялъ. Тамъ и здѣсь онъ останавливался; посѣщалъ бѣдныхъ, когда имѣлъ деньги,-- и богатыхъ, когда у него денегъ не было.

Послѣ ужина епископъ бесѣдовалъ около получаса съ своей сестрой и madame Маглуаръ, исполнявшей должность служанки и ключницы. За тѣмъ онъ работалъ въ комнатѣ,-- сочинялъ; онъ былъ даже немножко ученый, и оставилъ пять или шесть манускриптовъ довольно любопытныхъ; между прочимъ дисертацію на стихъ книги Бытія; въ началѣ духъ божій кошашеся верху воды.

в Домъ, въ которомъ жилъ епископъ, имѣлъ всего шесть комнатъ: три въ rez-de-chansée и три въ первомъ этажѣ. Сзади дома -- садъ въ четверть арпана. Женщины занимали первый этажъ; епископъ -- нижній. Первая комната, отворявшаяся на улицу, служила столовой, вторая спальней, третья молельной. Всѣ комнаты были проходныя; изъ молельни нельзя было пройти иначе какъ чрезъ спальню, изъ спальни иначе какъ чрезъ столовую. Въ молельнѣ находился запирающійся альковъ, съ постелью внутри; ее предлагалъ епископъ сельскимъ священникамъ, если имъ приходилось оставаться въ Д... на ночь.

Меблировка комнатъ была самая скромная: простые столы и соломенные стулья. Но за то домъ держался сверху до низу въ самой безукоризненной чистотѣ. Это была единственная роскошь, которую позволялъ себѣ епископъ; онъ говаривалъ: она не отнимаетъ ничего отъ бѣдныхъ.

Нужно прибавить однако, что отъ прежней жизни сохранилось у епископа шесть серебряныхъ столовыхъ приборовъ, суповая ложка, и два массивныхъ подсвѣчника, доставшихся епископу въ наслѣдство отъ бабушки. Подсвѣчники эти, со вставленными въ никъ восковыми свѣчами, держалась обыкновенно на каминѣ и ставились на столъ, если обѣдалъ кто нибудь посторонній.

Въ спальнѣ, въ головѣ кровати, помѣщался маленькій шкапчикъ, гдѣ и хранилось столовое серебро. Шкапчикъ этотъ никогда не запирался.

Точно такъ же и двери въ домѣ. Входная дверь, съ соборной площади, была нѣкогда съ замкомъ и задвижкой; но епископъ велѣлъ ихъ снять, и дверь и днемъ и ночью запиралась только да защелку. Вначалѣ это обстоятельство безпокоило женщинъ, онѣ даже замѣтили о томъ епископу, но онъ отвѣтилъ: "сдѣлайте задвижки у вашихъ комнатъ, если это вамъ нравится".. У епископа было на то, разумѣется, основаніе, объясняемое частью слѣдующими тремя строками, написанными на полѣ. Библіи: "вотъ различіе: дверь доктора не должна быть никогда заперта; дверь священника должна быть всегда отворена".

На другой книгѣ, подъ заглавіемъ "Философія медицинской науки", онъ сдѣлалъ замѣтку: "развѣ я не такой же медикъ, какъ они? Я тоже имѣю своихъ больныхъ; сначала я имѣю ихнихъ, которыхъ они зовутъ больными; и потомъ, своихъ собственныхъ, которыхъ я зову несчастными". Еще на одной книгѣ онъ написалъ: "Не спрашивайте имени того, кто проситъ у васъ ночлега. Особенно того, кто смущается своимъ именемъ; кто имѣетъ нужду въ кровѣ".

Но вотъ случай, изъ котораго виднѣе всего, что за человѣкъ былъ епископъ.

Послѣ уничтоженія шайки Гаспара Беса, его смѣнилъ лейтенантъ Краватъ. Разбои его страшно безпокоили жителей. Въ Омбрунѣ, забравшись ночью въ соборъ, онъ ограбилъ ризницу. Напрасно жандармы преслѣдовали разбойника, -- Краватъ ускользалъ постоянно, а иногда противился даже открытой силой. Въ это время общаго страха ѣхалъ епископъ къ мѣсту своего назначенія. Краватъ занималъ горы до Арша и далѣе, и проѣздъ былъ опасенъ даже съ конвоемъ. Это значило бы подвергать безполезной опасности трехъ или четырехъ несчастныхъ жандармовъ. Мэръ старался всѣми силами убѣдить епископа измѣнить путь: Епископъ никакъ не соглашался.

-- И вы думаете ѣхать, монсеньоръ? воскликнулъ мэръ.

-- Думаю, и въ такой степени, что отказываюсь рѣшительно отъ жандармовъ и отправляюсь черезъ часъ.

-- Отравляетесь?

-- Отправляюсь.

-- Одинъ?

-- Одинъ.

-- Монсеньоръ! вы этого не сдѣлаете.

-- Тамъ въ горахъ, возразилъ епископъ:-- есть скромная, маленькая комуна, я не видѣлъ ее три года. Тамъ живутъ мои друзья, скромные, честные пастухи. Они нуждаются, чтобы отъ времени до времени имъ говорили о Богѣ. Что скажутъ они объ епископѣ, который боится? Что скажутъ они обо мнѣ, если я не пойду къ нимъ?

-- Но, монсеньоръ, разбойники?

-- Я думалъ объ этомъ. Вы правы. Я могу ихъ встрѣтить. И они нуждаются въ томъ, чтобы имъ говорили о Богѣ.

-- Но вѣдь это шайка, монсеньоръ! это стадо волковъ!

-- Господинъ мэръ, это, вѣроятно, то стадо, котораго пастыремъ сдѣлалъ меня Іисусъ. Кто знаетъ пути Провидѣнія?

-- Монсеньоръ, они васъ обокрадутъ.

-- У меня ничего нѣтъ.

-- Они васъ убьютъ.

-- Старика священника, который проходя бормочетъ про себя свои молитвы? Зачѣмъ?

-- О Боже! Ну, если вы ихъ встрѣтите?

-- Я попрошу у нихъ милостыни для своихъ бѣдныхъ.

-- Монсеньоръ, не ходите. Умоляю васъ небомъ! вы подвергаете свою жизнь опасности.

-- Господинъ мэръ, сказалъ епископъ:-- неужели только эта причина? Я живу въ мірѣ не для того, чтобы спасать жизнь, но чтобы спасать души.

И епископъ отправился въ путь. Онъ переѣхалъ гору, не встрѣтилъ никого и прибылъ живъ и здоровъ къ своимъ "добрымъ друзьямъ", пастухамъ. Предъ отъѣздомъ, желая пѣть торжественно "Te Deum", онъ сказалъ объ этомъ священнику. Но какъ? когда нѣтъ епископскаго облаченія? Въ то время, какъ всѣ хлопотали, чтобы устроить какъ нибудь облаченіе, два незнакомца верхами привезли къ священнику ящикъ на имя епископа и немедленно скрылись. Въ ящикѣ лежало роскошное епископское облаченіе, украденное изъ собора въ Эмбрунѣ, и записка: "Краватъ, монсеньору Мирьелю".

-- Ну, видите, вѣдь я говорилъ, что все устроится, сказалъ епископъ.

II.

Вскорѣ послѣ этого случилось происшествіе; и если вѣрить городскимъ толкамъ болѣе рискованное, чѣмъ путешествіе черезъ горы.

Недалеко отъ Д.-- въ сельской мѣстности, жилъ человѣкъ въ совершенномъ уединеніи. Человѣкъ этотъ -- бывшій конвентіонистъ. Звали его Г.

О конвентіонистѣ Г. говорили въ высшемъ свѣтѣ Д.-- съ нѣкоторымъ ужасомъ. Конвентіонистъ, можете вообразить, что это значитъ? Такіе люди существовали, когда говорилось во Франціи другъ другу "ты", когда говорили; "гражданинъ". Человѣкъ этотъ былъ почти чудовище. Онъ, правда, не вотировалъ смерти короля, но почти; это былъ чуть-чуть, не цареубійца. Онъ былъ ужасенъ. И какъ, послѣ возвращенія законной династіи, его не предали уголовному суду? Положимъ, ему не отрубили голову, потому что милосердіе необходимо; но по крайней мѣрѣ хоть бы въ пожизненную ссылку назначили. Примѣръ, наконецъ! и т. д. и т. д. Сверхъ того, это былъ атеистъ, какъ всѣ люди этого сорта.

Г. жилъ въ трехъ четвертяхъ часа отъ города, вдали отъ всякаго жилья, отъ всякихъ дорогъ, въ одномъ изъ изгибовъ весьма дикой лощины. Тамъ, какъ говорили, было у него что-то въ родѣ поля и какая-то нора, берлога. Никакого содѣйствія, никого приходящихъ. Съ тѣхъ поръ, какъ Г. жилъ въ этой лощинѣ, даже тропинка, которая вела туда, заросла травой. Объ этомъ мѣстѣ говорили съ ужасомъ и отвращеніемъ, какъ о домѣ палача.

Несмотря на то, епископъ, глядя иногда на куртину деревъ, росшихъ въ лощинѣ стараго конвентіониста, говорилъ" "чѣмъ живетъ одинокая душа?" -- и добавлялъ эту фразу мыслью "я долженъ посѣтить его".

Но мысль эта, весьма естественная сначала, по мѣрѣ размышленія, казалась ему странной, невозможной и почти отталкивающей. Причина въ томъ, что въ душѣ онъ раздѣлялъ общее впечатлѣніе, и конвентіонистъ внушалъ ему, совершенно безотчетно, какое-то чувство, граничащее съ ненавистью, что-то и родѣ отвращенія.

Разъ пронесся въ городѣ слухъ, что пастухъ, служащій у Г., приходилъ за докторомъ, что старый злодѣй умираетъ и что онъ не переживетъ ночи. -- "Слава-богу!" прибавили нѣкоторые.

Епископъ, услыхавъ объ этомъ, взялъ свою трость и отправился. Солнце садилось, когда епископъ дошелъ до пустыннаго мѣста, лежавшаго внѣ дорогъ. Онъ перескочилъ ровъ, перелѣзъ черезъ изгородь и наконецъ, въ глубинѣ одного пароваго поля, за высокими кустами терновника и шиповника, замѣтилъ жилье. Это была хижина, низенькая, бѣдная, но опрятная, увитая по-фасаду виноградникомъ.

Передъ дверями, въ старомъ креслѣ на колесахъ, сидѣлъ сѣдой старецъ и съ улыбкой смотрѣлъ на солнце.

Подлѣ старца стоялъ мальчикъ, маленькій пастухъ; онъ подавалъ чашку съ молокомъ.

Въ то время, какъ епископъ смотрѣлъ на эту картину, старецъ произнесъ:"благодарю, мнѣ больше ничего не нужно". И онъ перенесъ свою улыбку на ребенка.

Епископъ приблизился. Шумъ; сдѣланный имъ, заставилъ старика повернуть голову и на лицѣ его выразилось удивленіе.

-- Съ тѣхъ поръ, какъ я здѣсь, сказалъ онъ, въ первый разъ приходятъ ко мнѣ. Кто вы такой, милостивый государь?

Епископъ отвѣчалъ:

-- Меня зовутъ Бьенвеню Мирьель.

-- Мирьель. Я слышалъ это имя; вы епископъ?

-- Да, нѣсколько.

-- Войдите, прошу покорно.

Конвентіонистъ протянулъ епископу руку, но онъ не принялъ ее и сказалъ:

-- Я очень доволенъ, удостовѣрившись, что меня обманули. Вы вовсе не кажетесь больнымъ.

-- Милостивый государь, отвѣтилъ старецъ:-- я выздоравливаю.

И послѣ небольшой паузы, онъ продолжалъ:

--          Черезъ три часа, я умру. Я немножко медикъ; я знаю, какъ приходитъ послѣдній часъ. Вчера у меня были холодны только концы ногъ; сегодня охладѣли колѣни; теперь я чувствую, что холодъ подступаетъ къ таліи; когда онъ дойдетъ до сердца -- жизнь остановится. Вы хорошо сдѣлали, что пришли посмотрѣть умирающаго человѣка. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы меня повозили, даже до восхода солнца. Но я знаю, что мнѣ остается едва три часа. Наступить ночь, тогда -- конецъ. Умереть -- простая веіць. Для этого не нужно завтрашняго дня. Да будетъ!

Епископъ вовсе не былъ смущенъ этой сценой, какъ бы слѣдовало думать. Въ этой манерѣ умирать онъ не чувствовалъ Бога. Скажемъ болѣе. Онъ былъ даже задѣтъ манерой обращенія конвентіониста, онъ былъ манкированъ не много, что его не звали монсеньоръ. Епископъ не привыкъ къ этой, своего рода фамильярности; онъ былъ даже суровъ.

Конвентіонистъ казался ему, какъ бы стоящимъ внѣ закона, даже внѣ закона человѣколюбія.

Конвентіонистъ, между тѣмъ, смотрѣлъ на него съ добросердечіемъ.

Г. спокойный, съ бюстомъ, почти совсѣмъ прямымъ, съ дрожащимъ голосомъ, принадлежалъ къ тѣмъ замѣчательнымъ восьмидесятилѣтнимъ старцамъ, которые составляютъ удивленіе физіологовъ. Революція имѣла много такихъ людей, пропорціональныъ эпохѣ. Въ этомъ старцѣ чувствовался человѣкъ, способный вынести пробу. Близкій къ концу, онъ сохранилъ всѣ движенія здоровья. Въ его свѣтломъ взглядѣ, въ его твердомъ голосѣ, въ его сильныхъ движеніяхъ рукъ было что-то способное испугать даже смерть. Казалось, что Г. умираетъ потому, что онъ самъ хочетъ этого. Опъ былъ свободенъ даже въ самой агоніи. Только ноги были неподвижны. Ноги были мертвы и холодны, но голова жила всей силой жизни и казалась полной свѣта. Въ этотъ великій моментъ Г. былъ похожъ на царя восточной сказки, наполовину живаго, но съ мраморными ногами. -- --

III.

Въ первыхъ числахъ октября 1815 г., за часъ до заката солнца, какой-то пѣшеходъ входилъ въ городокъ Д. -- Немногіе жители, находившіеся въ это время на улицахъ, встрѣчали путника съ видомъ какого-то безпокойства. Дѣйствительно, трудно было представить человѣка болѣе несчастнаго вида. Человѣкъ этотъ средняго роста, коренастый и сильный, въ цвѣтѣ лѣтъ, казался лѣтъ сорока шести или восьми. Фуражка съ кожаннымъ коаыркомъ, надѣтая глубоко, скрывала часть его загорѣлаго лица, сожженнаго солнцемъ и покрытаго п о томъ. Рубашка изъ грубаго полотна, застегнутая у шеи, позволяла однако видѣть его мохнатую грудь; галстукъ его свернулся въ веревку, синіе поношенные бумажные штаны, на одномъ колѣнѣ побѣлѣвшіе, на другомъ -- съ дырой, старая въ лахмотьяхъ сѣрая блуза, на спинѣ новый солдатскій ранецъ, набитый туго, огромная орѣховая палка въ рукахъ, голова стриженая, длинная борода -- вотъ наружность незнакомца.

Никто не зналъ его. Разумѣется, это былъ прохожій. Но откуда онъ шелъ? Съ юга, можетъ быть со стороны моря, нотой; что онъ вошелъ въ Д. -- той самой улицей, но которой семъ мѣсяцевъ ранѣе проѣхалъ императоръ Наполеонъ, отправляясь изъ Канны въ Парижъ.

Незнакомецъ должно быть шелъ цѣлый день; онъ казался очень измученнымъ. Его видѣли, какъ онъ пилъ воду у фонтана на бульварѣ Гассенди; но видно, что его страшно томила жажда, потому что пройдя не болѣе двухъ сотъ шаговъ, онъ снова остановился у фонтана на рынкѣ.

Дойдя до угла улицы Пуашеверъ, незнакомецъ повернулъ налѣво и пошелъ въ Мери. Чрезъ четверть часа онъ вышелъ. У дверей, на камнѣ, сидѣлъ жандармъ; незнакомецъ, снявъ фуражку, поклонился ему почтительно. Жандармъ, не отвѣчая на поклонъ, посмотрѣлъ на него внимательно, проводилъ нѣсколько времени глазами и вошелъ въ ратушу.

Незнакомецъ направился къ гостинницѣ. Онъ вошелъ въ кухню, гдѣ подъ всѣми очагами пылалъ огонь и хозяинъ въ хлопотахъ приготовлялъ великолѣпный обѣдъ для извощиковъ, хохотавшихъ н громко разговаривавшихъ въ сосѣдней комнатѣ. Кто путешествовалъ, тотъ знаетъ, что никто такъ не ѣстъ хорошо, какъ извощики.

Услышавъ, что вошелъ кто-то, хозяинъ, не поднимая глазъ съ очага, спросилъ:

-- Что прикажете?

-- Ѣсть и спать, отвѣтилъ незнакомецъ.

-- Нѣтъ ничего легче, замѣтилъ хозяинъ и, сказавъ это, онъ повернулъ голову, окинулъ взглядомъ вошедшаго и прибавилъ:-- заплатите.

-- У меня есть деньги.

-- Въ такомъ случаѣ къ вашимъ услугамъ, сказалъ хозяинъ.

Незнакомецъ снялъ свой ранецъ, положилъ его на полъ, подлѣ двери, и не оставляя палки, сѣлъ на низенькой скамейкѣ, предъ каминомъ.

А между тѣмъ трактирщикъ, занимаясь своимъ дѣломъ, ходя туда и сюда, всматривался въ путешественника.

-- Что же, скоро можно будетъ пообѣдать? спросилъ незнакомецъ.

-- Сейчасъ, сказалъ хозяинъ.

Въ то время, какъ путешественникъ грѣлся, обернувшись спиной, трактирщикъ досталъ изъ кармана карандашъ, оторвалъ уголокъ отъ старой газеты, лежавшей на столѣ, написалъ одну или двѣ строчки, сложилъ не запечатывая, и подозвавъ ребенка, служившаго у него въ трактирѣ, шепнулъ ему что-то на ухо; ребенокъ побѣжалъ по направленію къ Мерн.

Незнакомецъ, не замѣчая ничего, спросилъ еще разъ:

-- Скоро можно обѣдать?

-- Сейчасъ, отвѣтилъ опять трактирщикъ.

Мальчикъ вернулся и отдалъ трактирщику ту же бумажку. Онъ развернулъ ее нетерпѣливо, прочелъ внимательно и задумался. Потомъ подошелъ къ незнакомцу и сказалъ ему:

-- Господинъ, я не могу васъ принять.

-- Отчего? или вы боитесь, что я не заплачу? Хотите, я вамъ отдамъ впередъ? У меня есть деньги, говорю я вамъ.

--- Это не то.

-- Что же такое?

-- У васъ есть деньги....

-- Да.

-- А у меня, сказалъ трактирщикъ: -- нѣтъ комнаты.

Незнакомецъ возразилъ спокойно: -- положите меня въ конюшню.

-- Я не могу.

-- Отчего?

-- Всѣ мѣста заняты лошадьми.

-- Въ такомъ случаѣ въ углу на чердакѣ. Связка солоны.... Впрочемъ мы посмотримъ это послѣ обѣда.

-- Я не могу дать вамъ и обѣда.

-- Какъ такъ? Я умираю съ голоду. Я иду съ восхода солнца. Я сдѣлалъ двѣнадцать лье. Я заплачу. Я хочу ѣсть.

-- У меня нѣтъ ничего, отвѣтилъ трактирщикъ.

Незнакомецъ засмѣялся и обратился къ очагу:

-- Ничего! -- а это?

-- Все это заказано.

-- Кѣмъ

-- Вотъ этими господами, извощиками.

-- А много ли ихъ?

-- Двѣнадцать человѣкъ.

-- Ну, а здѣсь ѣды на двадцать.

-- Все заказано и за все заплачено впередъ.

Незнакомецъ сѣлъ снова и не поднимая голоса сказалъ:

-- Я въ трактирѣ, и останусь голоденъ.

Тогда трактирщикъ наклонился на ухо и сказалъ такимъ тономъ, что незнакомецъ задрожалъ:

-- Убирайтесь вонъ!

Незнакомецъ повернулся, хотѣлъ отвѣчать, но трактирщикъ, смотря на него въ упоръ, сказалъ:

-- Довольно и такихъ словъ. Хотите, чтобы я сказалъ вамъ ваше имя? Васъ зовутъ Жанъ Вальжанъ. Теперь хотите, чтобы я сказалъ, кто вы? Когда вы вошли ко мнѣ, меня взяло сомнѣніе на вашъ счетъ, я послалъ въ Мери и вот что мнѣ отвѣчали. Вы читаете?

И говоря это, онъ подалъ незнакомцу бумажку. Незнакомецъ взглянулъ на нее, а трактирщикъ продолжалъ:

-- У меня привычка быть вѣжливымъ со всѣми. Уходите прочь.

Незнакомецъ опустилъ свою голову, поднялъ свой ранецъ и вышелъ.

Онъ пошелъ по большой дорогѣ, держась домовъ и не оглянувшись ни разу. Если бы онъ обернулся, онъ бы увидѣлъ трактирщика, стоящаго у порога своего дома, окруженнаго цѣлой толпой народа; народъ, толкуя, указывалъ на него пальцами.

Но онъ не видѣлъ ничего этого. Идя на удачу, гамъ не зная куда, онъ даже забылъ усталость, какъ это случается съ людьми огорченными. Но вдругъ онъ почувствовалъ голодъ. Ночь приближалась. Незнакомецъ посмотрѣлъ кругомъ, ища какого нибудь ночлега.

Гостинница была для него заперта, и онъ сталъ искать что-нибудь поскромнѣе, какой нибудь кабакъ. Замѣтивъ въ концѣ улицы огонь и елку надъ дверьми, онъ отправился туда. То былъ точно кабакъ.

Путникъ остановился передъ домомъ, посмотрѣлъ въ окна, увидѣлъ низкую комнату, освѣщенную небольшой лампой и огнемъ, ярко пылавшимъ въ каминѣ. Нѣсколько человѣкъ пили. Хозяинъ грѣлся.

Въ этотъ кабакъ, бывшій тоже въ родѣ трактира, входили двумя дверями: одна съ улицы, другая смотрѣла на небольшой дворъ, заваленный навозомъ.

Незнакомецъ не рѣшался войти съ улицы. Онъ скользнулъ на дворъ, остановился еще разъ, потомъ поднявъ тихо защелку, толкнулъ дверь.

-- Кто тамъ? спросилъ хозяинъ.

-- Прохожій, который хотѣлъ бы поужинать и спать.

-- Хорошо. Здѣсь и ужинаютъ и спятъ.

Путникъ вошелъ. Весь народъ, бывшій въ кабакѣ, обернулся, чтобъ посмотрѣть на незнакомца. Съ одной стороны освѣщала лампа, съ другой каминъ, и пока незнакомецъ снималъ свой ранецъ, на него было устремлено общее вниманіе.

-- Вотъ огонь, сказалъ хозяинъ: -- идите, товарищъ, погрѣться.

Незнакомецъ сѣлъ и протянулъ къ огню ноги, отяжелѣвшія отъ усталости. Все, что можно было разсмотрѣть изъ его лица, подъ надвинутой фуражкой, принимало видъ какой-то смѣси кажущагося довольства съ тѣмъ грустнымъ видомъ, который создаетъ привычка страдать. Между тѣмъ это былъ профиль твердый, энергическій и грустный.

Въ числѣ лицъ, сидѣвшихъ за столомъ, находился рыбные торговецъ, который, прежде чѣмъ пришелъ въ кабакъ, заѣхалъ къ трактирщику, гдѣ и оставилъ свою лошадь. Случай устроилъ такъ, что въ тотъ же день утромъ онъ встрѣтилъ дорогой незнакомца. Незнакомецъ, казавшійся очень истомленнымъ, оросилъ у него позволенія помѣститься на крупъ лошади; рыбный же торговецъ, которому физіономія незнакомца помазалась подозрительной, въ отвѣтъ на просьбу прибавилъ шагу лошади. Этотъ же торговецъ, полчаса назадъ, былъ въ толпѣ, окружавшей трактирщика, когда она смотрѣла вслѣдъ незнакомцу. Торговецъ сталъ дѣлать хозяину знаки, чтобы тотъ подошелъ къ нему. Хозяинъ подошелъ; онъ сказалъ что-то шопотомъ и хозяинъ задумался.

Послѣ этого хозяинъ приблизился къ камину, положилъ грубо руку на плечо незнакомца и сказалъ ему:

-- Ты можешь уйти отсюда.

Незнакомецъ повернулся и отвѣтилъ съ кротостію:

-- А, такъ вы знаете?...

-- Да.

-- Меня уже выслали изъ трактира.

-- Тебя гонятъ и отсюда.

-- Куда же вы хотите, чтобы я шелъ?

-- Куда нибудь, въ другое мѣсто.

Путникъ взялъ палку, ранецъ и вышелъ.

Когда онъ выходилъ, дѣти, слѣдившіе за нимъ отъ самаго трактира и, какъ кажется, дожидавшіяся его, начали кидать въ него каменьями. Незнакомецъ погрозилъ имъ палкой и дѣти разсыпались, какъ испуганныя птицы.

Незнакомецъ проходилъ мимо тюрьмы. У дверей висѣла желѣзная цѣпь, привязанная къ колоколу. Незнакомецъ позвонилъ. Отворилось окно.

-- Господинъ сторожъ, сказалъ онъ, снимая почтительно фуражку: -- не можете ли вы помѣстятъ меня на эту ночь?

Голосъ отвѣтилъ ему:

-- Тюрьма не гостинница; сдѣлайте, чтобы васъ арестовали, и вамъ отворятъ.

Окно заперлось.

Незнакомецъ пошелъ улицей со множествомъ садовъ. Между этими садиками онъ замѣтилъ маленькій, одноэтажный, освѣщенный домикъ. Въ окно была видна большая, выбѣленная комната, постель, люлька и нѣсколько деревянныхъ стульевъ и двуствольное ружье, висѣвшее на стѣнѣ. Посрединѣ стоялъ накрытый столъ, на которомъ помѣщался ужинъ и вино. За столомъ сидѣлъ мужчина лѣтъ сорока, съ открытымъ, веселымъ лицомъ, качавшій на колѣняхъ ребенка. Подлѣ стояла молодая женщина, кормившая грудью другаго ребенка. Отецъ смѣялся, ребенокъ смѣялся, мать улыбалась.

Незнакомецъ задумался, глядя на эту успокоивающую и отрадную сцену. О чемъ онъ думалъ, одинъ онъ знаетъ. Вѣроятно, думалъ онъ, что этотъ радостный домъ будетъ гостепріимнѣе, и тамъ, гдѣ онъ видитъ такъ много счастья, вѣроятно найдетъ и милосердіе.

Незнакомецъ постучалъ тихо.

Никто не слышалъ.

Онъ постучалъ еще разъ, и услышалъ, какъ женщина сказала:

-- Кажется, стучатся.

-- Нѣтъ, отвѣчалъ мужъ.

Незнакомецъ постучалъ въ третій разъ.

Мужъ всталъ, взялъ лампу и отворилъ.

Это былъ мужчина высокаго роста, полу-крестьянинъ, полу-мастеровой, въ кожанномъ передникѣ.

-- Извините, сказалъ незнакомецъ: -- не можете ли вы дать мнѣ тарелку супу и уголъ подъ навѣсомъ въ саду. Можете? Я заплачу.

-- Кто вы такой? спросилъ хозяинъ квартиры.

-- Я иду изъ Пюи-Муассоиъ. Я шелъ цѣлый день, сдѣлалъ двѣнадцать лье. Можете вы? За плату?

-- Я не отказываю никому въ помѣщеніи, если мнѣ заплатятъ. Но отчего вы не остановились въ гостинницѣ?

-- Тамъ нѣтъ мѣста.

-- Странно; едва ли возможно. Сегодня не базарный день. Были вы у Лабарра?

-- Да.

-- И что же?

-- Онъ меня не принялъ, отвѣтилъ съ смущеніемъ незнакомецъ.

-- Были вы въ улицѣ Шафо?

Смущеніе незнакомца увеличивалось; онъ пробормоталъ:

-- И тамъ меня тоже не приняли.

На лицѣ крестьянина выразилось недовѣріе, онъ осмотрѣть пришедшаго съ ногъ до головы, н вдругъ крикнулъ съ какой-то дрожью:

-- Не вы ли тотъ?...

Онъ бросилъ вновь взглядъ на незнакомца, отступилъ на три шага, поставилъ на столъ лампу и снялъ ружье со стѣны.

Между тѣмъ, при словахъ: а не вы ли тотъ?..." женщина встала, взяла дѣтей на руки и спряталась быстро за мужа, глядя съ ужасомъ на незнакомца.

Все это сдѣлалось въ одну секунду. Посмотрѣвъ затѣмъ нѣсколько мгновеній на незнакомца, какъ смотрятъ на змѣю, хозяинъ подошелъ къ двери и сказалъ:

-- Вонъ !

-- Ради Бога, хоть стаканъ воды.

-- Ружейный выстрѣлъ! сказалъ крестьянинъ.

Потомъ онъ захлопнулъ съ силой дверь и незнакомецъ слышалъ, какъ задвигались двѣ задвижки. Затѣмъ заперлись извнутри ставни и звукъ желѣзной полосы, которой ихъ заложили, раздался снаружи.

Ночь ложилась. Холодный вѣтеръ поднимался со стороны Альпъ. Очутившись снова на улицѣ, безъ крова, незнакомецъ опустился въ изнеможеніи на камень, но вскорѣ поднялся и пошелъ опять. Такъ шелъ онъ нѣсколько времени. Было около восьми часовъ вечера. Не зная улицъ, онъ шелъ на удачу. Онъ дошелъ до префектуры, потомъ до семинаріи и наконецъ до соборной площади; тамъ на углу у типографіи, истомленный, безнадежный, онъ опустился на каменную скамейку.

Въ это время какая-то старая женщина выходила изъ церкви. Она увидѣла человѣка, лежащаго на камнѣ.

-- Что дѣлаете вы тутъ, мой другъ? спросила она.

-- Вы видите, я лежу, отвѣчалъ незнакомецъ грубо и съ досадой.

Эта женщина была маркиза Р.

-- На этой скамьѣ? возразила она.

-- Въ теченіе девятнадцати лѣтъ у меня былъ деревянный матрацъ, теперь каменный.

-- Вы были солдатомъ?

-- Да, солдатомъ.

-- Зачѣмъ не идете вы въ гостинницу?

-- Потому, что у меня нѣтъ денегъ.

-- Какъ жаль, что у меня съ собой только четыре су, сказала маркиза.

-- Ничего, давайте.

Незнакомецъ взялъ четыре су. Маркиза продолжала:

-- Съ этими деньгами вамъ невозможно ночевать въ гостинницѣ. Но и невозможно, чтобы вы провели ночь такимъ образомъ. Вамъ холодно, разумѣется; вы голодны. Васъ могутъ принять изъ состраданія.

-- Я стучался вездѣ.

-- И что же?

-- Вездѣ меня гнали.

Маркиза тронула руку незнакомца, показала ему на другой сторонѣ площади маленькій домъ, рядомъ съ епископствомъ.

-- Вы стучали вездѣ? спросила дама.

-- Да.

-- А стучали ли вы въ этомъ домѣ?

-- Нѣтъ.

-- Такъ постучите.

IV.

Кончивъ свою обычную прогулку, епископъ сѣлъ за работу. Онъ писалъ большое сочиненіе "О долгѣ", оставшееся, къ сожалѣнію, не конченнымъ. Въ восемь часовъ онъ еще работалъ. Но когда сестра его пришла къ нему въ комнату за столовымъ приборомъ, когда столъ былъ уже накрытъ, епископъ, не желая, чтобы его ждали, кончилъ свое писаніе и пошелъ въ столовую.

Столовая была продолговатая комната съ дверью на улицу и съ окномъ въ садъ. Приготовляя столь, мадамъ Маглуаръ разговаривала съ мамзель Баптистинъ, сестрой епископа.

Не трудно вообразить этихъ двухъ женщинъ, обѣимъ имъ уже минуло шестьдесятъ лѣтъ. Мадамъ Маглуаръ маленькая, толстая, живая; дѣвица Баптистинъ нѣжная, тоненькая, чувствительная, въ шелковомъ платьѣ по модѣ 1806 года.

Мадамъ Маглуаръ, накрывая на столъ, разсказывала, что въ городѣ толкуютъ о какомъ-то бродягѣ; что полиція не занимается своимъ дѣломъ; что благоразумные люди должны сами заботиться объ общественномъ спокойствіи; что слѣдуетъ смотрѣть хорошо за домомъ и "запирать двери".

Епископъ однако не обратилъ вниманія на эту фразу. Тогда Маглуаръ повторила ее и все-таки безуспѣшно. Мамзель Баптистинъ, желавшая удовлетворить Маглуаръ, не навлекая на себя неудовольствіе брата, обратившись къ нему, сказала:

-- Братецъ, вы слышали, что разсказываетъ мадамъ Маглуаръ?

-- Слышалъ что-то смутно. Потомъ обратившись къ служанкѣ сказалъ: посмотримъ, что тамъ такое, вѣроятно какая нибудь огромная опасность?

Тогда Маглуаръ начала снова свой разсказъ. Оказалось, что какой-то цыганъ, босый, нѣчто въ родѣ нищаго, ходилъ по городу. Былъ онъ у Лабарра, который его не принялъ, былъ онъ на бульварѣ Гассенди и бродилъ по улицамъ. Незнакомецъ ужаснаго вида, съ ранцемъ за плечами.

-- Въ самомъ дѣлѣ? сказалъ епископъ.

-- Да, совершенно такъ, какъ я говорю. Нынѣшнюю ночь непремѣнно случится какое нибудь несчастіе въ городѣ, всѣ говорятъ объ этомъ. Нашъ домъ совершенно не безопасенъ. Если монсеньоръ позволитъ, я схожу къ слесарю, чтобы онъ придѣлалъ къ дверямъ задвижки; это всего одна минута. Задвижки нужны, не для нынѣшней ночи, потому что нѣтъ ничего ужаснѣе какъ дверь, отворяющаяся снаружи....

Въ это время постучался кто-то довольно сильно.

-- Войдите, сказалъ епископъ.

Дверь отворилась быстро, какъ бы кто толкнулъ ее рѣшительно и съ энергіей, и вошелъ незнакомецъ.

Мы уже знаемъ его.

Онъ вошелъ, сдѣлалъ шагъ и остановился, не затворивъ двери.

У мадамъ Маглауръ недостало даже силы крикнуть, она задрожала и встала какъ вкопанная.

Мамзель Баптистинъ обернулась, посмотрѣла на вошедшаго, потомъ, обратившись къ камину, стала глядѣть на брата. Лицо ея приняло спокойное, торжественное выраженіе.

Епископъ устремилъ на пришельца спокойный взглядъ.

Епископъ уже хотѣлъ обратиться съ вопросомъ къ незнакомцу, но тотъ, облокотившись на палку, посмотрѣвъ на старика и на женщинъ, предупредилъ вопросъ, сказавъ громко:

-- Вотъ и я. Меня зовутъ Жанъ Вальжанъ. Я каторжный. Я провелъ въ ссылкѣ девятнадцать лѣтъ. Четыре дня, какъ я освобожденъ и иду въ Понтордье изъ Тулона. Сегодня я сдѣлалъ пѣшкомъ двѣнадцать лье. Былъ я въ вашемъ городѣ въ гостинницѣ, но меня выгнали, потому что у меня желтый паспортъ, который я предъявилъ въ Мери. Былъ я и въ другой гостинницѣ -- но мнѣ сказали: "пошелъ вонъ". Никто не хотѣлъ принять меня. Я пошелъ въ поле, чтобы спать подъ звѣздами; звѣздъ не было. Я снова вошелъ въ городъ, легъ на камнѣ тамъ на площади и какая-то добрая женщина, указавъ на вашъ домъ, сказала мнѣ: "постучите тамъ". Я постучалъ. Что здѣсь такое? Трактиръ? У меня есть деньги. Сто девять франковъ, девять су, которые я заработалъ въ ссылкѣ, въ теченіе девятнадцати лѣтъ. Я заплачу. Мнѣ это ничего не значитъ -- у меня есть деньги. Я очень усталъ -- двѣнадцать лье, пѣшкомъ; я голоденъ. Позволяете остаться?

-- Мадамъ Маглуаръ, сказалъ епископъ: -- накройте еще приборъ.

Незнакомецъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, и подошелъ къ столу: "поняли дн вы хорошо?-- Я ссыльный, каторжный; я иду съ галеръ". И онъ вытащилъ изъ кармана большой желтый листъ. "Вотъ мой паспортъ; желтый, какъ вы видите. Это средство, чтобы меня изгоняли повсюду. Хотите прочесть? Я тоже умѣю читать -- выучился въ ссылкѣ. Тамъ есть школа для тѣхъ, кто хочетъ. Посмотрите, что мнѣ написали въ паспортѣ: "Жанъ Вальжанъ, освобожденный каторжникъ, уроженецъ..."

-- Это вамъ все ровно -- "находился въ ссылкѣ девятнадцать лѣтъ. Пять лѣтъ за кражу со взломомъ; четырнадцать лѣтъ за попытку бѣжать четыре раза. Человѣкъ весьма опасный". Вотъ. Меня гонятъ всѣ, хотите вы меня принять? Что, это гостинница? Хотите дать мнѣ поѣсть и спать? Есть у васъ конюшня?

-- Мадамъ Маглуаръ, сказалъ епископъ: -- вы приготовите постель въ альковѣ.

Мадамъ Маглуаръ вышла.

Епископъ обратился къ незнакомцу.

-- Садитесь и погрѣйтесь, сказалъ онъ: -- мы будемъ сейчасъ ужинать и въ то же время вамъ приготовятъ постель.

Тутъ только началъ понимать незнакомецъ. Лицо его, до того времени мрачное и суровое, вдругъ выразило удивленіе, сомнѣніе, радость. Онъ заговорилъ какъ помѣшанный:

-- Правда? Какъ? Вы меня оставляете? Вы меня не гоните? Каторжнаго? Вы мнѣ говорите "милостивый государь?" Вы не говорите мнѣ "ты! Пошла собака!" какъ мнѣ говорили всегда. Но я думалъ, что вы меня не примете. Вотъ почему я сразу сказалъ вамъ, кто я такой. О, благородная женщина, указавшая мнѣ вашъ домъ! Я буду ужинать! Потомъ постель съ тюфякомъ и съ одѣяломъ, какъ у всѣхъ! Постель! Вотъ уже девятнадцать лѣтъ, какъ я не спалъ въ постели! И такъ, вы не хотите, чтобы я ушелъ? О, вы достойные люди! Но у меня есть и деньги. Я заплачу. Извините, господинъ трактирщикъ, какъ васъ зовутъ? Я заплачу все, что слѣдуетъ. Вы честный человѣкъ. Вы трактирщикъ, не правда-ли?

-- Я, сказалъ епископъ: -- священникъ, живущій здѣсь.

-- Священникъ! въ такомъ случаѣ вы не спросите съ меня денегъ. Вы священникъ этого прихода? Правда? Вотъ этой церкви? И какъ я глупъ! Я и не замѣтилъ вашей скуфьи.

Говоря такимъ образомъ, Вальжанъ поставилъ палку и ранецъ въ уголъ, положилъ паспортъ въ карманъ и сѣлъ. Онъ продолжалъ:

-- Вы очень гуманны, господинъ священникъ, вы меня не презираете. Это хорошо. Значитъ вамъ не нужно, чтобы я заплатилъ?

-- Нѣтъ, отвѣтилъ епископъ:-- оставьте у себя ваши деньги. Сколько у васъ ихъ? Вы мнѣ сказали, кажется, сто девять франковъ, не такъ-ли?

-- Пятнадцать су, прибавилъ Вальжапъ.

-- Сто девять франковъ, пятнадцать су. А во сколько времени заработали вы эту сумму?

-- Въ девятнадцать лѣтъ.

-- Въ девятнадцать!

Епископъ вздохнулъ глубоко. Потомъ обратившись къ Маглуаръ, сказалъ:

-- Поставьте этотъ приборъ какъ можно ближе къ огню. И, обратившись къ гостю, онъ продолжалъ: -- въ Альпахъ ночной вѣтеръ суровъ, вамъ вѣроятно холодно, милостивый государь?

Всякій разъ, какъ незнакомецъ слышалъ это "милостивый государь", лицо его оживлялось. Милостивый государь каторжному -- это стаканъ воды человѣку, умирающему отъ жажды.

-- Лампа что-то горитъ дурно, замѣтилъ епископъ.

Маглуаръ поняла, и принесла серебряные подсвѣчники.

-- Какъ вы добры, сказалъ Валъжанъ, обращаясь къ епископу. -- Вы не презираете меня. Вы меня приняли къ себѣ; вы зажигаете даже для меня свѣчи. А между тѣмъ я не скрылъ отъ васъ, откуда я и что я несчастный.

Епископъ сѣлъ съ нимъ рядомъ и, коснувшись его руки, сказалъ:

-- Вы могли бы и не говорить мнѣ, кто вы такой. Это не мой домъ, это домъ Спасителя нашего Іисуса Христа. Здѣсь не спрашиваютъ у входящаго его имя, но спрашиваютъ, не страдаетъ ли онъ. Вы страдаете, васъ томитъ голодъ и жажда -- и да будете вы благословенны здѣсь. Не благодарите меня, не говорите, что я принимаю васъ у себя. Всякому, кто нуждается въ пристанищѣ -- здѣсь домъ. Вы здѣсь больше у себя, чѣмъ я. Все, что здѣсь -- къ вашимъ услугамъ. И для чего мнѣ знать ваше имя? Впрочемъ, прежде чѣмъ вы мнѣ сказали его, у васъ уже было имя, которое я зналъ.

Вальжанъ посмотрѣлъ съ удивленіемъ па епископа.

-- Право? Вы знали, какъ меня зовутъ?

-- Да, отвѣчалъ епископъ:-- вы звались "братъ".

Между тѣмъ Маглуаръ подала ужинъ. Епископъ прочелъ молитву -- и сѣли. Но вдругъ епископъ сказалъ:

-- Мнѣ кажется, здѣсь недостаетъ чего-то.

Мадамъ Маглуаръ положила, дѣйствительно,только три прибора, то есть сколько было нужно. А между тѣмъ у епископа былъ странный обычай -- если кто нибудь ужиналъ у него посторонній, класть на столъ всѣ шесть приборовъ. Это была дѣтская сторона этого благороднаго семейства.

Мадамъ Маглуаръ поняла замѣчаніе, вышла изъ столовой, не сказавъ ни слова, и черезъ минуту блестѣли на скатерти, разложенные симметрически, серебряные столовые приборы.

Послѣ ужина, пожелавъ сестрѣ спокойной ночи, епископъ взялъ одинъ изъ подсвѣчниковъ, подалъ другой гостю, и сказалъ:

-- Теперь я проведу васъ въ вашу комнату.

Въ то время, какъ они проходили чрезъ спальню епископа, Маглуаръ укладывала въ шкапчикъ серебро. Это было послѣднее, что она дѣлала каждый день передъ тѣмъ какъ идти спать.

Епископъ указахъ гостю постель. Тотъ поставилъ свѣчку на столикъ.

-- Спите спокойно, сказалъ епископъ: -- а завтра утромъ, прежде чѣмъ въ путь, вамъ подадутъ парное, теплое молоко нашихъ коровъ.

-- Благодарю, господинъ священникъ, сказалъ Вальжанъ.

Но только-что Вальжанъ произнесъ это слово совершенно спокойно, въ немъ произошло вдругъ какое-то странное внутреннее движеніе. Онъ повернулся быстро къ старцу, сложилъ крестомъ руки и, устремивъ на хозяина дикій взглядъ, закричалъ какимъ-то хриплымъ голосомъ:

-- Ага! вы помѣщаете меня у себя, рядомъ съ вами, вотъ такъ! И затѣмъ добавилъ съ хохотомъ: -- обдумали ли вы все хорошенько? А почему вы знаете, что я не убилъ никого?

Епископъ отвѣтилъ:

-- Все зависитъ отъ Бога.

Затѣмъ, сложивъ пальцы правой руки, епископъ благословилъ своего гостя, потомъ даже и не нагнулся и прошелъ прямо въ свою комнату, не оборачиваясь.

Вальжанъ, совершенно измученный, потушивъ свѣчку, легъ въ постель, сверху одѣяла, не раздѣваясь, и въ ту же заснулъ самымъ крѣпкимъ сномъ.

V.

Въ половинѣ ночи, Жанъ Вальжанъ проснулся....

Жанъ Вальжанъ принадлежалъ къ бѣдному крестьянскому семейству Брійской провинціи. Въ дѣтствѣ его не учили грамотѣ. Мать его звали Жанной Матье; а отца тоже Жаномъ Вальжаномъ.

Жанъ Вальжаиъ былъ характера задумчиваго, но не грустнаго. Вообще вся личность его представляла что-то сонливое. Отецъ и мать его умерли, когда онъ еще былъ ребенкомъ. Мать умерла отъ дурно вылеченной родильной горячки. Отецъ же, какъ и онъ, занимавшійся подчисткою деревъ, упалъ съ дерева и убился. Затѣмъ у Жана Вальжана осталась только старшая замужняя сестра. Она-то и взяла его къ себѣ. Когда мужъ ея умеръ, старшему ея ребенку, а всѣхъ у нея было семь, было восемь лѣтъ, меньшому годъ, Жану же минуло двадцать пять. Онъ замѣнилъ отца семейству своей сестры. Со стороны его это дѣлалось просто, какъ обязанность, какъ долгъ, даже съ оттѣнкомъ какой-то суровости. Такимъ образомъ вся молодость Жана ушла на работу тяжелую, и дурно оплаченную. Никто никогда не слыхалъ, чтобы гдѣ нибудь въ окрестностяхъ у него была "милая". Ему некогда было влюбляться.

По вечерамъ, возвращаясь съ работы усталый, Жанъ ѣлъ свою похлебку, не говоря ни слова. Пока онъ ѣлъ, сестра выбирала часто у него изъ чашки лучшіе куски говядины, свинаго сала, сердцевину капусты, и отдавала ихъ своимъ дѣтямъ; Вальжанъ продолжалъ ѣсть, наклонившись надъ столомъ, почти уткнувшись въ чашку, дѣлая видъ, что онъ не замѣчаетъ. Въ Фаверолѣ, недалеко отъ дому Вальжана, по другую сторону улицы, жила фермерша Марія Клавдія; дѣти сестры Жана, обыкновенно голодныя, ходили иногда къ Клавдіи и занимали у нея, отъ имени матери, молоко. Если бы мать знала объ этомъ плутовствѣ дѣтей, она строго наказала бы виновныхъ. Но Жанъ Вальжанъ, вообще грубый и ворчливый, предупреждалъ грозу; онъ платилъ тихонько за молоко, и дѣти оставались въ покоѣ.

Въ пору подчистки деревьевъ Жанъ заработывалъ восемнадцать су въ день. Послѣ этой работы онъ нанимался въ жнецы, въ поденщики, въ пастухи при фермѣ. Вообще онъ дѣлалъ, что могъ. Сестра его работала тоже; но что сдѣлаешь при огромной семьѣ, при семи маленькихъ дѣтяхъ? Несчастное семейство, охваченное бѣдностію, мало-по-малу было задавлено совсѣмъ нищетою. Разъ случилась суровая зима. Жану не было работы: семья осталась безъ хлѣба, безъ хлѣба въ полномъ смыслѣ слова. И семеро дѣтей!

Въ одно воскресенье, вечеромъ, Моберъ Щабо, булочникъ, жившій на площади около церкви, собирался уже лечь спать, какъ услышалъ сильный ударъ въ окно своей лавки. Онъ прибѣжалъ на стукъ и увидѣлъ руку, просунутую въ отверстіе, пробитое въ окнѣ. Рука эта уже схватила хлѣбъ. Щабо поспѣшно выбѣжалъ; воръ летѣлъ со всѣхъ ногъ. Щабо за нимъ -- и поймалъ; хотя воръ и бросилъ хлѣбъ, но окровавленная рука послужила уликой. Воромъ оказался Жакъ Вальжанъ.

Это случилось въ 1795 году. Жана Вальжана повели къ суду за кражу со взломомъ, ночью, въ жиломъ домѣ. На бѣду у него было ружье, и стрѣлялъ онъ отлично, занимаясь частью браконьерствомъ; это-то и повредило ему. Въ народѣ существуетъ сильное предубѣжденіе противъ браконьеровъ. Браконьеры, какъ и контрабандисты, считаются на ряду съ разбойниками, хотя, нужно замѣтить, цѣлая пропасть раздѣляетъ эту породу людей отъ гнусныхъ городскихъ убійцъ. Браконьеръ живетъ въ лѣсу; контрабандистъ въ горахъ, или на морѣ. Города образуютъ людей жестокихъ, потому что образуютъ людей испорченныхъ. Горы, море и лѣсъ образуютъ только людей дикихъ: развивая въ нихъ дикость, они не уничтожаютъ въ нихъ гуманности.

Жанъ Вальжанъ былъ признанъ виновнымъ, по точному смыслу закона, и приговоренъ къ пятилѣтнему заключенію на галерахъ.

22 апрѣля 1796 года, когда въ Парижѣ праздновали побѣду при Монтеногѣ, одержанную главнокомандующимъ итальянской арміей Буона-Партомъ,-- въ этотъ самый день въ Бисетрѣ заковывали длинный рядъ преступниковъ. Жанъ Вальжанъ былъ въ числѣ ихъ. Старый тюремный привратникъ и до сихъ поръ помнитъ несчастнаго, котораго ковали въ концѣ четвертаго ряда, въ сѣверномъ углу двора. Несчастный, какъ и всѣ другіе, сидѣлъ на землѣ. Онъ не понималъ своего положенія, онъ зналъ только, что оно ужасно. Пока сильными ударами молота заколачивали болтъ въ его ошейникъ, слезы душили несчастнаго, не позволяя ему говорить, и только время отъ времени онъ произносилъ: "я занимался подчисткою деревъ въ Фаверолѣ". Потомъ рыдая онъ приподнималъ правую руку и опускалъ ее, дѣлая семь постепенныхъ движеній, какъ бы трогая семь дѣтскихъ головокъ. По этимъ жестамъ можно было догадаться, что вещь, которую онъ сдѣлалъ -- онъ дѣлалъ для того, чтобы одѣть и накормить семерыхъ маленькихъ дѣтей.

Вальжанъ отправился въ Тулонъ. Послѣ двадцати-семидневнаго путешествія въ телегѣ, съ цѣпью на шеѣ, онъ прибылъ на мѣсто. Со дня осужденія всѣ связи его съ жизнью были порваны, исчезло даже его имя; онъ пересталъ быть Жаномъ Вальжаномъ, а сдѣлался нумеромъ 24,601. Что сталось съ сестрой? Что сталось съ семью малютками? Кому какое до этого дѣло? Кому нужно знать, что выходитъ изъ стебля молодаго деревца, сбитаго ногой?

Исторія эта очень обыкновенная. Кто знаетъ, куда дѣлись эти бѣдныя существа, безъ опоры, безъ помощи, безъ пристанища? Разошлись они себѣ на удачу, можетъ быть, всѣ въ разныя стороны, и мало-по-малу углубились въ холодный туманъ, поглощающій одинокія существованія, въ тотъ печальный мракъ жизни, въ которомъ погибаютъ несчастные одинъ за другимъ, въ печальномъ шествіи человѣчества. Всѣ они покинули свою родину. Колоколъ ихъ бывшей деревни забылъ ихъ; межа ихъ бывшаго поля тоже забыла ихъ ; послѣ нѣсколькихъ лѣтъ каторги, и самъ Жанъ Вальжанъ забылъ ихъ. Въ этомъ сердцѣ, гдѣ прежде была рана, осталась только царапина. Вотъ и все. Во все время пребыванія въ Тулонѣ, до Вальжана едва только разъ дошелъ слухъ о сестрѣ. Кажется, это было въ концѣ четвертаго года его заключенія. Не знаю, черезъ кого дошелъ этотъ слухъ. Кто-то, изъ знакомыхъ, видѣлъ сестру. Она была въ Парижѣ. Жила въ маленькой улицѣ около св. Сульпиція. При ней былъ только одинъ ребенокъ, младшій сынъ, послѣдній. Гдѣ были шестеро остальныхъ? Можетъ быть она и сама этого не знала. Каждое утро ходила она въ типографію въ улицу Сабо No 3, гдѣ складывала и брошюровала листы. На работу слѣдовало являться въ шесть часовъ утра; зимой -- до свѣта. Въ домѣ, гдѣ помѣщалась типографія, была школа; туда-то Жанна отводила своего семилѣтняго мальчика. Но какъ въ типографію нужно было приходить въ шесть часовъ, а школу отворяли только въ семь, то ребенокъ оставался цѣлый часъ на дворѣ одинъ, потому что въ типографію его не пускали, говоря, что онъ мѣшаетъ. Бѣдный малютка, сидя на мостовой, дремалъ, а еще чаще засыпалъ, скорчившись и прижавшись къ своей сумкѣ. Во время дождя, старуха-привратница, брала ребенка къ себѣ въ дворницкую. Въ семь часовъ отворялась школа, и мальчикъ уходилъ туда. Вотъ что узналъ Жанъ Вальжанъ о своемъ бывшемъ семействѣ. Разсказъ этотъ, какъ молнія, на одну минуту освѣтилъ ему жизнь: какъ будто вдругъ, отворилось предъ нимъ окно, и показали судьбу людей, которыхъ онъ любилъ; потомъ все закрылось; болѣе до Жана не долетало слуховъ, не долетало никогда; для него перестали существовать эти близкіе люди; никогда болѣе онъ уже нс видалъ ихъ, никогда не встрѣчалъ.

Къ концу четвертаго года, Жану Вальжану представился случай бѣжать. Товарищи, какъ водится, помогли ему. Два дня онъ бродилъ по полямъ на свободѣ, если только можно назвать свободой боязнь быть пойманымъ каждую минуту, дрожать при малѣйшемъ звукѣ, бояться всего -- и дымящейся трубы на крышѣ, и прохожаго, и лающей собаки, и скачущей лошади, и боя часовъ, и дня, потому что видно, и ночи, потому что ничего не видно, и дороги, и тропинки, и кустарника, и сна. Вечеромъ слѣдующаго дня Жана поймали. Судъ приговорилъ его еще на три года каторги, что съ прежними пятью составило восемь лѣтъ галеръ. На шестой годъ опять пришелъ чередъ бѣжать; Жанъ воспользовался имъ, но изъ этого ничего не вышло. Когда на перекличкѣ его не оказалось, дали знать о побѣгѣ арестанта пушечнымъ выстрѣломъ, и ночью объѣзчики нашли бѣглеца за килемъ недостроеннаго корабля; Жанъ не давался, и за побѣгъ съ сопротивленіемъ былъ наказанъ прибавкой еще пяти лѣтъ, изъ ннхъ два -- съ заковкой въ двойную цѣпь. Итого тринадцать лѣтъ. На десятый годъ опять побѣгъ, и опять неудача: три года прибавки. Наконецъ, сколько мнѣ помнится, это случилось на тринадцатомъ году, Жанъ попытался бѣжать вь послѣдній разъ, но чрезъ четыре часа быль уже схваченъ. За эти четыре часа -- три года.... Всего -- девятнадцать лѣть. Въ октябрѣ 1815 года Жанъ былъ выпущенъ; попалъ же на галеры въ 1796 году -- за то, что сломалъ окно и взялъ хлѣбъ, для голодной семьи.

Жанъ Вальжанъ входилъ на каторгу рыдая -- съ трепетомъ; вышелъ -- безстрастнымъ. Входилъ -- полный отчаянія; вышелъ -- мрачнымъ.

Что же совершилось въ этой душѣ?...

Когда Жану Вальжану кончился срокъ, когда ему сказали: "ты свободенъ", точно будто бы лучъ свѣта проникъ въ его душу. Но радость эта не могла быть продолжительна. Жана ослѣпила идея свободы. Онъ думалъ о какой-то новой жизни и долженъ былъ скоро понять, что значитъ свобода, на которую даютъ желтый билетъ.

Но и кромѣ этого набралось еще огорченій. Онъ разсчитывалъ, что сумма, накопленная имъ въ ссылкѣ, должна составлять сто семьдесятъ одинъ франкъ. Правда, онъ включилъ въ свой счетъ всѣ праздники и воскресенья, которыхъ набралось на двадцать четыре франка. Какъ бы то ни было, но разными вычетами накопленная сумма убавилась до ста девяти франковъ пятнадцати су, которые и были вручены ему при выпускѣ.

Жанъ не понялъ ничего, но онъ считалъ себя обсчитаннымъ, даже обокраденнымъ.

На другой день, въ Грассѣ, предъ одной фабрикой производилась разгрузка привезенныхъ тюковъ. Жанъ предложилъ свои

услуги; въ людяхъ была нужда и его приняли. Хозяинъ былъ доволенъ его работой. Въ то время, какъ Вальжанъ работалъ, проходилъ жандармъ, замѣтилъ его и потребовалъ паспортъ. Вальжанъ показалъ и снова принялся за работу. Передъ этимъ онъ спрашивалъ одного изъ рабочихъ, сколько получаетъ онъ въ день. Ему сказали тридцать су. При рлзсчегѣ же хозяинъ заплатилъ Жану только пятыіадцать су. Жанъ возражалъ, но ему отвѣтили: "тебѣ и этого довольном. Онъ сталъ требовать; хозяинъ взглянулъ ему прямо въ глаза и сказалъ: "а тюрьма!"

И тутъ онъ считалъ себя обкраденнымъ; сначала его обворовало общество въ большую сумму; теперь стали обкрадывать по мелочи отдѣльные люди.

Вотъ что случилось съ Вальжаномь въ Грассѣ. Какъ приняли его въ Д.-- читатель уже знаетъ.

VI.

....Жанъ Вальжанъ проснулся , потому что постель была слишкомъ хороша. Почти двадцать лѣтъ онъ не спалъ на постели; впечатлѣніе было слишкомъ ново и не могло не помѣшать ему.

Проснувшись, онъ открылъ глаза, посмотрѣлъ въ темнотѣ вокругъ и опять закрылъ, чтобы заснуть; но сонъ не являлся. Вальжанъ сталъ думать. Много мыслей бродило у него въ головѣ, но одна являлась безпрестанно и прогоняла всѣ прочія. Онъ замѣтилъ шесть серебряныхъ приборовъ и разливательную ложку. Онъ зналъ, куда ихъ положили. Мысль объ этомъ серебрѣ не покидала Жана.

Било три часа. Жанъ открылъ глаза, спустилъ съ постели ноги и всталъ. Ночь не была темна. Вальжанъ развязалъ свой мѣшокъ, досталъ оттуда какую-то вещь, снялъ башмаки положилъ ихъ въ одинъ изъ кармановъ, надѣлъ ранецъ на плечи и нахлобучилъ на глаза фуражку. Трудно было разобрать, что за вещь досталъ онъ. Она походила на короткую желѣзную полосу, заостренную съ одного конца. Днемъ безъ труда можно было бы догадаться, что это былъ подсвѣчникъ, употребляемый при горныхъ работахъ.

Взявъ подсвѣчникъ въ правую руку, Жанъ, удерживая дыханіе и крадучись, направился къ дверямъ сосѣдней комнаты.

Дойдя до двери, онъ сталъ прислушиваться. Ни малейшаго шума. Жанъ толкнулъ дверь и сталъ снова прислушиваться. Все тихо,-- онъ вошелъ. Въ комнатѣ онъ услышалъ тихое и ровное дыханіе епископа. Жанъ остановился. Онъ былъ подлѣ постели спящаго, самъ не понимая, какъ такъ скоро дошелъ онъ до нея.

Въ это время вѣтеръ разогналъ тучи и полоса луннаго свѣта упала на лицо епископа, оставивъ Вальжана въ тѣни. Никогда не видѣлъ онъ ничего подобнаго. Такое спокойствіе, съ такимъ сосѣдомъ какъ онъ, имѣло въ себѣ что-то величественное. И онъ это чувствовалъ смутно. Трудно сказать, что происходило въ душѣ Жана, да онъ и самъ не зналъ этого. На лицѣ его не выражалось ничего опредѣлительнаго. Можно было только сказать, что онъ смотрѣлъ и не могъ оторвать своего взгляда отъ епископа -- вотъ и все. Единственное, что рисовалось ясно на лицѣ Жана -- какая-то странная нерѣшимость. Можно было сказать, что онъ колебался между двумя безднами -- погибелью и спасеньемъ. Онъ, казалось, былъ готовъ или размозжить этотъ черепъ, или поцаловать эту руку.

Чрезъ нѣсколько мгновеній онъ поднялъ медленно лѣвую руку ко лбу, снялъ фуражку и задумался. Но вдругъ онъ надѣлъ фуражку, пошелъ быстро прямо къ шкапчику, взялъ корзинку съ серебромъ, вошелъ въ свою комнату, отворилъ окно, вылѣзъ въ садъ, положилъ серебро въ карманъ, бросилъ корзинку, и перескочивъ черезъ заборъ -- убѣжалъ.

Утромъ, съ восходомъ солнца, епископъ гулялъ въ саду, какъ вдругъ прибѣжала къ нему мадамъ Маглуаръ, совершенно переполошенная.

-- Монсеньоръ, монсеньоръ! кричала она: -- не знаете ли, куда дѣлась корзинка съ серебромъ?

-- Да, отвѣтилъ епископъ.

-- Ну, слава-богу. А то я совсѣмъ не знала, что случилось.

Епископъ поднялъ корзину, валявшуюся въ саду и, подавая ее мадамъ Маглуаръ, сказалъ:

-- Вотъ она!

-- Какъ, пустая! А серебро?

-- А, такъ васъ безпокоитъ серебро! Гдѣ оно -- я не знаю.

-- Боже мой! оно украдено. Это вчерашній господинъ укралъ его.

-- А развѣ серебро это принадлежало намъ?

Мадамъ Магдуаръ посмотрѣла съ недоумѣніемъ на епископа.

-- Оно принадлежало бѣднымъ, продолжалъ епископъ.-- Ну, а кто былъ этотъ человѣкъ? Разумѣется, бѣдный.

-- Ахъ, боже мои! Да мы не о себѣ заботимся; для насъ рѣшительно все равно; а объ васъ. Ну, чѣмъ вы будете теперь кушать?

-- А развѣ нѣть оловянныхъ ложекъ?

-- Оловянныя пахнуть.

-- Въ такомъ случаѣ желѣзныя.

Мадамъ Маглуаръ сдѣлала гримасу.

-- Желѣзо имѣетъ вкусъ.

-- Ну, въ такомъ случаѣ деревянныя.

Нѣсколько минутъ спустя, епископъ сѣлъ завтракать и, когда онъ хотѣлъ уже вставать, кто-то постучалъ въ дверь.

-- Войдите, сказалъ епископъ.

Дверь отворилась и епископъ увидѣлъ странную группу: -- трое держали за шиворотъ четвертаго. Трое были жандармы; четвертый -- Жанъ Вальжанъ.

Унтеръ-офицеръ, который, какъ казалось, привелъ эту группу, стоялъ у дверей. Онъ вошелъ и, сдѣлавъ епископу честь по военному, сказалъ:

-- Монсеньоръ....

При этомъ словѣ Жанъ Вальжанъ, казавшійся убитымъ, поднялъ голову.

-- Монсеньоръ! пробормоталъ онъ. -- Такъ это не священникъ?...

-- Молчать, сказалъ жандармъ. -- Это господинъ епископъ.

Между тѣмъ епископъ подошелъ такъ скоро, какъ позволяли ему его лѣта.

-- А вотъ и вы! сказалъ онъ глядя на Жана Вальжана. -- Очень радъ васъ видѣть. Но какъ же! Вѣдь я вамъ отдалъ также и подсвѣчники, они тоже серебряные и вы можете выручить за нихъ франковъ двѣсти. Зачѣмъ же вы не взяли ихъ вмѣстѣ съ столовымъ приборомъ?

Жанъ Вальжанъ взглянулъ на епископа съ такимъ выраженіемъ лица, какого никакой человѣческій языкъ не передастъ.

-- Значитъ, человѣкъ этотъ говорилъ правду, монсеньоръ? спросилъ унтерь-офицеръ. -- Мы его встрѣтили; онъ шелъ, какъ человѣкъ желающій скрыться. Мы остановили его и нашли серебро...

-- И онъ вамъ сказалъ, прервалъ епископъ улыбаясь:-- что ему подарилъ это старый добрякъ священникъ, у котораго онъ ночевалъ? А вы и привели его сюда. Это ошибка.

-- Въ такомъ случаѣ мы можемъ отпустить его?

-- Разумѣется.

Жандармы пустили Жана Вальжана.

-- Въ самомъ дѣлѣ, меня оставляютъ въ покоѣ?

-- Мой другъ, сказалъ епископъ: -- прежде чѣмъ вы уйдете отсюда, вотъ подсвѣчники -- возьмите ихъ.

И онъ подошелъ къ камину, снялъ съ него подсвѣчники и подалъ ихъ Жану Вальжану.

Жанъ дрожалъ всѣми членами; онъ взялъ подсвѣчники машинально, съ совершенно смущеннымъ видомъ.

-- Теперь, сказалъ епископъ:-- ступайте съ міромъ.-- Кстати, если вы придете еще разъ, помните, что незачѣмъ идти черезъ садъ; вы можете всегда войти и выдти дверь съ улицы: и днемъ, и ночью она запирается только на защелку. Потомъ, обратившись къ жандармамъ, сказалъ: -- господа, вы можете уйти.

Жандармы удалились.

Жанъ Вальжанъ стоялъ, какъ человѣкъ готовый упасть въ обморокъ.

Епископъ приблизился къ нему и сказалъ;

-- Не забудьте, не забудьте никогда, что вы мнѣ обѣщали употребить эти деньги такъ, чтобы сдѣлаться честнымъ человѣкомъ. Братъ мой! Не злу, а добру принадлежите вы теперь. Я купилъ вашу душу, я освободилъ ее отъ дурнаго и принесъ Богу.

VII.

Жанъ Вальжань шелъ полями, самъ не зная куда,-- первыми тропинками,какія ему попадались, и возвращаясь безпрестанно на мѣста имъ уже пройденныя. Такъ бродилъ онъ все утро. Какія-то новыя чувства наполняли его сердце. Онъ даже сердился; но на кого и самъ не зналъ. Измученный наконецъ и ходьбой и новыми для него ощущеніями, онъ сѣлъ за кустомъ въ совершенно пустынномъ полѣ.

Вдругъ онъ услышалъ какіе-то веселые звуки. Вальжанъ обернулся и увидѣлъ маленькаго савояра лѣтъ десяти, который шелъ н пѣлъ. Время отъ времени савояръ прерывалъ пѣніе и игралъ деньгами въ пульки. Остановившись у куста, гдѣ сидѣлъ Жанъ Вальжанъ, мальчикъ, не замѣчая его, подбросилъ еще разъ свои деньги, но на этотъ разъ менѣе удачно, чѣмъ прежде, и одна изъ монетъ, соскочивъ съ руки, покатилась къ кусту. Жанъ Вальжанъ прижаль ее ногой.

Мальчикъ, слѣдившій за монетой, видѣлъ все и пошелъ прямо на Жана.

-- Господинъ, сказалъ маленькій савояръ, съ довѣрчивостью ребенка: -- отдайте мои деньги.

-- Какъ тебя зовутъ?

-- Маленькій Жерве, господинъ.

-- Убирайся вонъ!

-- Господинъ, возразилъ ребенокъ:-- отдайте мои деньги.

Жанъ Вальжанъ наклонилъ голову и не отвѣчалъ.

Ребенокъ началъ снова:

-- Мои деньги, господинъ!

Вальжанъ смотрѣлъ въ землю.

-- Мою монету! кричалъ мальчикъ: -- мои деньги, деньги!

Жанъ Вальжанъ, казалось, ничего не слышалъ.

Мальчикъ взялъ его за воротникъ блузы, нагнулъ, и въ тоже время старался сдвинуть его ногу.

-- Мои деньги! я хочу взять свои два франка.

Мальчикъ плакалъ. Жанъ Вальжанъ поднялъ голову, но не всталъ. Въ глазахъ его видно было безпокойство. Онъ смотрѣлъ на ребенка съ видомъ какого-то удивленія, потомъ, протянувъ руку къ палкѣ, Вальжанъ закричалъ ужаснымъ голосомъ:-- Кто тутъ?

-- Это я, господинъ, отвѣчалъ мальчикъ: маленькій Жерве. Отдайте мнѣ мои сорокъ су! Снимите вашу ногу, господинъ.

Потомъ совсѣмъ раздраженный ребенокъ сталъ угрожать:

-- Поднимите ли вы ногу? Поднимите! кричалъ маленькій Жерве.

-- Это все еще ты? сказалъ Жанъ Вальжанъ и, вставъ быстро, не снимая ноги съ монеты, прибавилъ: -- берегись!

Ребенокъ взглянулъ съ ужасомъ на Вальжана, потомъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ н пустился бѣжать.

Чрезъ нѣсколько минутъ Жанъ Вальжанъ услышалъ дѣтское рыданье, и затѣмъ все утихло.

Солнце сѣло. Все стемнѣло вокругъ. Жанъ Вальжанъ стоялъ по прежнему на томъ же мѣстѣ. Вечерній холодъ началъ давать себя чувствовать. Вальжанъ сталъ приходить въ себя; онъ надѣлъ глубже фуражку, застегнулъ блузу и, сдѣлавъ шагъ, нагнулся, чтобы поднять палку; въ это время онъ замѣтилъ серебряную монету, бывшую подъ его ногой. Какъ бы гальваническій токъ пробѣжалъ по его тѣлу. Что это такое?... Нагнувшись, онъ поднялъ конвульсивно монету; потомъ сталъ смотрѣть кругомъ во всѣ стороны, но не видѣлъ ничего. А! сказалъ онъ и пошелъ быстро въ ту сторону, куда убѣжалъ маленькій савояръ. Сдѣлавъ шаговъ тридцать, онъ остановился и снова началъ смотрѣть во всѣ стороны, и снова ничего не видѣлъ. Тогда онъ началъ кричать вовсю силу: "Маленькій Жерве! маленькій Жерве!"

Отвѣта не было.

И опять пошелъ Жанъ Вальжанъ; наконецъ онъ побѣжалъ. Время отъ времени онъ останавливался и голосомъ, полнымъ отчаянія, кричалъ: "маленькій Жерве! маленькій Жерве!"

И долго бѣжалъ такимъ образомъ Жанъ Вальжанъ, останавливаясь иногда, чтобы посмотрѣть вокругъ и крикнуть снова: "маленькій Жерве!" но никого не встрѣтилъ. Истомленный до послѣдняго упадка силъ, Жанъ Вальжанъ опустился на камень, схватилъ голову обѣими руками, опустилъ лицо въ колѣни и закричалъ: "о, я несчастный!" И Жанъ Вальжанъ заплакалъ. Это было въ первый разъ въ теченіе девятнадцати лѣтъ.

Онъ плакалъ долго, плакалъ горячими слезами, рыдая съ большей слабостью, чѣмъ плачетъ женщина, съ большимъ ужасомъ, чѣмъ дитя.

Вся прошлая жизнь встала предъ его глазами: и его первая ошибка, и каторга, и епископъ, и его послѣдняя кража сорока су -- преступленіе подлое, ужасное, -- все это освѣтилось предъ нимъ, но освѣтилось такимъ свѣтомъ, какого онъ не зналъ прежде.

Сколько времени онъ плакалъ? Что сдѣлалъ онъ потомъ? Куда пошелъ? Никто не узналъ этого. Кажется достовѣрно только одно, что дилижансъ, проѣзжавшій на разсвѣтѣ чрезъ Д.,-- видѣлъ въ тѣни, на колѣняхъ, человѣка, молившагося предъ дверями дома епископа.

VIII.

1817 годъ, Людовикъ XVIII, съ увѣренностію, не лишенною нѣкоторой гордости, называлъ двадцать вторымъ годомъ своего царствованія. Это годъ -- когда всѣ парикмахеры, ожидая возврата пудры и старыхъ временъ, обмазали свои вывѣски лазурью и нарисовали лиліи. Въ "то невинное время графъ Линчъ сидѣлъ каждое воскресенье, какъ церковный староста, въ Сенъ-Жермеп-де-Пре, въ мундирѣ пэра Франціи, въ своей красной лентѣ, съ своимъ длиннымъ носомъ и съ тѣмъ величественнымъ видомъ, который свойственъ человѣку сдѣлавшему блестящее дѣло. А блестящее дѣло заключалось въ томъ, что Линчъ, бывшій мэромъ въ Бордо, сдалъ городъ 12 марта 1814 года нѣсколько рано герцогу ангулемскому. Съ этого явилось и его пэрство. Въ 1817 году французская армія была одѣта въ бѣлое , по австрійски ; полки звались легіонами и вмѣсто нумеровъ носили имена департаментовъ. Наполеонъ сидѣлъ на св. Еленѣ, и какъ англичане не давали ему зеленаго сукна -- онъ выворачивалъ свое старое платье. Въ 1817 году Пеллегрини пѣлъ: дѣвица Биготини танцовала; Потье царствовалъ; Одра еще не существовалъ. Прусаки находились еще во Франціи. Законность давала себя знать, рубя сначала руки, а потомъ и головы. Въ боковыхъ аллеяхъ Марсова поля лежали еще и гнили подъ дождемъ толстые деревянные цилиндры, окрашенные въ голубую краску, съ слѣдами золоченныхъ орловъ и пчелъ. Это были колонны, поддерживавшіе, два года назадъ, эстраду императора на майскомъ смотру. Майскій смотръ былъ замѣчателенъ тѣмъ, что онъ бывалъ и въ іюнѣ и въ мартѣ. Полковникъ Сельвесъ уѣхалъ въ Египетъ, чтобы сдѣлаться Солиманомъ-пашой. На платформѣ осьмисторонней башни отеля Кланьи видна была еще маленькая деревянная будочка, служившая обсерваторіей Мессье, астроному Людовика XVI. Институтъ вычеркнулъ изъ списка академиковъ Наполеона Бонапарте. Королевскимъ повелѣніемъ учреждена въ Ангулемѣ морская школа; -- такъ какъ герцогъ ангулемскій былъ генералъ-адмираломъ, то очевидно, что городъ Ангулемъ долженъ былъ имѣть всѣ качества порта, иначе могъ быть задѣтъ монархическій принципъ. Совѣтъ министровъ миновалъ вопросъ: слѣдуетъ ли дозволять афишки Франкони, изображавшія волтижерство, вокругъ которыхъ толпились уличные мальчишки. Уже годъ какъ умерла мадамъ Сталь. Большія газеты стали совсѣмъ маленькими. Форматъ былъ сжатъ, но за то свобода увеличена. Въ журналахъ обезславленные журналисты оскорбляли изгнанниковъ 1815 года; у Давида уже не было таланта, у Арно -- ума, у Карно -- честности; Сультъ не выигралъ ни одного сраженія; правда, у Наполеона не было уже генія. Всѣ знали, что письма адресованныя къ изгнанникамъ рѣдко доходили по своему назначенію; полиція считала священной обязанностію ихъ перехватывать. Фактъ не новый: еще изгнанный Декартъ жаловался на это. Воѣ благомыслящіе люди рѣшали, что Людовикъ ХѴІІІ, прозванный "безсмертнымъ авторомъ хартіи", преградилъ навсегда путь революціи. Шатобріанъ диктовалъ каждый день своему секретарю: "монархія на основаніи хартіи". Критики ставили Лафона выше Тальмы. Фелетцъ подписывался А, Гофманъ -- Z, Шарль-Нодье писалъ "Терезу Оберъ". Разводъ былъ уничтоженъ. Лицеи назывались коллегіями. Сенъ-Симонъ, никому неизвѣстный, созидалъ свои удивительныя теорія. Въ академіи наукъ засѣдалъ знаменитый Фурье, котораго забыло потомство, и на какомъ-то чердакѣ жилъ Фурье неизвѣстный, котораго потомство вспомнить. Аббатъ Гаронъ говорилъ съ похвалой о неизвѣстномъ священникѣ Фелосите-Роберъ, впослѣдствіи Ламне. На Сенѣ плавала съ шумомъ. фыркая какъ собака, какая-то странная вещь,, непригодная для дѣла, игрушка, мечта изобрѣтателя, утопія -- пароходъ. Парижане смотрѣли на эту безполезную вещь съ равнодушіемъ. Дюпюитренъ и Рекамье поссорнллсь въ амфитеатрѣ медицинской академіи и грозили другъ другу кулаками. Франсуа Нефшатель хлопоталъ изъ всѣхъ силъ, чтобы картофель (pomme de terre) назывался въ честь Пармантъе -- parmentière, и не успѣлъ.

Вотъ всякая смѣсь, всплывавшая на видъ въ 1817 году и нынче забытая. Исторія не обращаетъ вниманія на всѣ эти частности, и не можетъ поступать иначе. А между тѣмъ эти подробности, которыя зовутъ напрасно мелочными, весьма полезны:-- изъ физіономій отдѣльныхъ головъ слагаются фигуры вѣковъ.

Въ этомъ-то 1817 году, четыре молодые парижанина сдѣлали "славный фарсъ".

Парижане эти -- одинъ изъ Тулузы, другой изъ Лиможа, третій изъ Кагора, четвертый изъ Монтабана. Парижане они потому, что студенты; а быть студентомъ въ Парижѣ, значитъ считаться чистымъ, кровнымъ парижаниномъ.

Юноши были образчики совершенно обыкновенные: ни хороши, ни дурны; ни невѣжды, ни ученые; ни геніи, ни сумасшедшіе; однимъ словомъ, та апрѣльская, весенняя красота, которую зовутъ двадцатью годами.

Одинъ изъ нихъ звался Феликсъ Толоміесъ, изъ Тулузы; другой Листолье, изъ Кагоры; третій Фамейль, изъ Лиможа; и послѣдній Бланшьель, изъ Монгабана. Очень естественно, что каждый изъ нихъ имѣлъ любовницу. Бланшьель любилъ Фавуриту, прозванную такъ потому, что.она была въ Англіи; Листолье обожалъ Далію; Фамейль -- Зефину, сокращенное Жозефина; Толоміесъ -- Фантину, прозванную блондинкой, потому что волоса ея были золотистаго цвѣта.-

Фавурита, Далія, Зефина и Фантина были совсѣмъ еще очаровательныя дѣвушки, еще нѣсколько работницы, потому что не покинули совсѣмъ иголку и сохранили въ душѣ ту частицу, которая переживаетъ въ женщинѣ ея первое паденіе. Одну изъ дѣвушекъ звали молодой, потому что она была молоденькая; а одну -- старой, хотя ей было всего двадцать три года. Чтобы не пропустить ничего, мы прибавимъ, что три первыя были болѣе опытны, болѣе беззаботны, погрузились дальше въ шумъ жизни, чѣмъ Фантина, переживавшая еще первую любовь.

Далія, Зефина и особенно Фавурита не могли сказать этого. Въ ихъ едва начавшемся романѣ было уже нѣсколько эпизодовъ, и любовникъ, называвшійся Адольфомъ въ первой главѣ, становился Альфонсомъ во второй и Густавомъ въ третей.

Фантина родилась въ М. на М. Отъ кого? Но кто зналъ это? Фантина не знала никогда ни отца, ни матери. Она звалась Фантиной. А почему? Въ эпоху ея рожденія существовала еще директорія. Фамилій не существовало, не было никакого крещенія, потому что не было церкви. И прозвали ее Фантиной, и никто не зналъ ничего болѣе. Десяти лѣтъ Фантина оставила городъ и нанялась въ окрестностяхъ у фермера. Пятнадцати, она пришла въ Парижъ "искать счастья". Фантина была красавица и сохранилась чистой, какъ только могла быть.

Теперь она любила Толоміеса.

Бланшьель, Листолье и Фамейль составляли группу, главой которой былъ Толоміесъ.

Толоміесъ, старый студентъ, имѣлъ состояніе; онъ получалъ четыре тысячи франковъ въ годъ доходу. Тридцатилѣтій воверъ, онъ уже поизносился сильно, но по мѣрѣ того, какъ онъ старѣлъ, какъ онъ терялъ зубы и волосы, какъ лицо его покрывалось морщинами, въ немъ зажигалась все больше и больше веселость.

Разъ отозвавъ своихъ пріятелей въ сторону, онъ съ воловъ оракула, сказалъ имъ:

-- Скоро годъ, какъ Фантина, Далія, Зефина и Фавуритта просятъ сдѣлать имъ сюрпризъ. Мы обѣщали имъ торжественно. Онѣ говорятъ о немъ безпрестанно, и особенно мнѣ. Какъ въ Неаполѣ старухи кричатъ въ новый годъ: Faccia gialluta, fa о miracollo! -- такъ ваши красавицы говорятъ мнѣ безпрестанно: "Толоміесъ, когда же ты родишь свой сюрпризъ?" Въ тоже время вамъ пишутъ и наши родители. Мнѣ кажется пришло время. Посовѣтуемся.

И Толоміесъ, понизивъ голосъ, сказалъ своимъ товарищамъ что-то такое веселое, что раздался дружескій общій хохотъ, а Бланшьель крикнулъ:

-- Вотъ мысль-то!

Совѣтъ происходилъ въ кофейной; что было сказано, неизвѣстно; но рѣшено, что въ слѣдующее воскресенье должна быть блистательная прогулка.

Четыре пары пользовались вполнѣ добросовѣстно всѣми сельскими развлеченіями. День былъ лѣтній, ясный и жаркій; время каникулярное. Старшая, Фавурита, единственная умѣвшая писать, написала Толоміесу отъ имени всѣхъ четырехъ, что надо выйти пораньше; поэтому они встали вь пять часовъ. Въ Сенъ-Клу они поѣхали въ каретѣ, посмотрѣли а высохшій водопадъ, воскликнувъ: "какъ онъ долженъ быть хорошъ съ водой!" позавтракали въ гостинницѣ "Черной Головы", потомъ переиграли во всѣ возможныя игры, всюду поѣли яблочныхъ пирожковъ, и были совершенно счастливы.

Дѣвушки щебетали и болтали, какъ вырвавшіяся птичка. Восторгъ былъ полный. Отъ времени до времени онѣ похлопывали молодыхъ людей. Опьяненіе жизнью! Чудные годы!

Нашей веселой компаніи не пришлось испытать только одной пріятной непріятности, -- дождя, хотя Фавурита, отправляясь, замѣтила многозначительнымъ и материнскимъ тономъ: "улитки ползаютъ по дорожкамъ. Признакъ дождя, дѣти".

Всѣ четыре дѣвушки были прелестны. Двадцати-трехлѣтняя Фавурита, пріятельница Бланшьеля, шла впередъ всѣхъ, прыгая черезъ кусты и канавы; Зефина и Далія, походившія на англійскія кипсеки, принимали англійскія позы. Меланхолія была тогда въ такой же модѣ у женщинъ, какъ потомъ байронизмъ у мужчинъ. Листолье и Фамейль, занятые споромъ о своихъ профессорахъ, объясняли Фантинѣ разницу между Деленкуромъ и Блондо.

Бланшьель, казалось, былъ и созданъ только для того, чтобы по воскресеньямъ носить на рукѣ шаль Фавуриты.

Толоміесъ шелъ за всѣми, господствуя однако надъ группой. Онъ былъ очень веселъ; но въ немъ чувствовалось превосходство, въ его шутливости проглядывала диктатура; главнымъ его украшеніемъ служили нанковые панталоны слоноваго цвѣта, съ кожанными штрипками; въ рукахъ онъ держалъ здоровую трость въ двѣсти франковъ, и какъ онъ позволялъ себѣ все, то въ зубахъ его торчала странная вещь, называемая сигарою. Для него не было ничего святаго -- онъ курилъ.

-- Удивительный человѣкъ, этотъ Толоміесъ, отзывались другіе съ почтеніемъ. -- Какіе панталоны! какая энергія!

Фантина же была сама радость. Свою соломенную шляпу, съ бѣлыми завязками, она носила охотнѣе на рукѣ, чѣмъ на головѣ. Ея густые, бѣлокурые волосы, разлетавшіеся и разпадавшіе, нужно было безпрестанно подшпиливать. Розовыя ея губки были очаровательны. Углы рта ея, сладострастно приподнятые, казалось, ободряли, вызывали на смѣлость; между тѣмъ какъ опущенныя рѣсницы придавали лицу скромность. Во всемъ нарядѣ ея было что-то воздушное. На ней было сѣрое, барежевое платье, маленькіе французскіе башмаки, съ перевязанными на крестъ ленточками, на тонкомъ, узорчатомъ чулкѣ, и бѣлый канзу. Три остальныя дѣвушки, менѣе скромныя, были просто съ открытыми шеями, что лѣтомъ, при шляпахъ, покрытыхъ цвѣтами, придаетъ много граціи; но рядомъ съ такимъ смѣлымъ нарядомъ, прозрачный канзу блондинки фантины имѣлъ въ себѣ что-то возбуждающее.

Фантина была красавица; подъ этими тряпками и лентами угадывались формы статуи, а въ статуѣ угадывалась душа.

Фантина и сама не знала, какъ была она хороша. Въ этой дѣвушкѣ, вышедшей изъ мрака, проглядывала порода. Она была -- сама веселье, но въ то же время и сама скромность.

Сквозь опьяненіе молодости; весны и любви, проглядывало въ Фантинѣ неуловимое выраженіе скромности и застѣнчивости. Она казалась какъ бы удивляющейся. Это-то невинное удивленіе и составляетъ оттѣнокъ, отдѣляющій Психею отъ Венеры. Хотя Фантина ни въ чемъ не отказала Толоміесу, но въ спокойную минуту лицо ея прииимало совершенно дѣвственное выраженіе; иногда вдругъ нападало на нее что-то въ родѣ сервизнаго и даже строгаго достоинства, и веселость ея быстро смѣнялась задумчивостью.

Позавтракавъ, четыре нары отправились посмотрѣть новое растеніе, привезенное изъ Индіи и привлекавшее въ Сенъ-Клу весь Парижъ.

Послѣ этого Толоміесъ закричалъ: "предлагаю, господа, прокатиться на ослахъ!" -- Предложеніе, разумѣется, было принято и компанія отправилась въ Исси. Потомъ черезъ Сену переѣхали на лодкѣ и дошли до Парижа пѣшкомъ. Но и тутъ они еще не успокоились; въ воскресенье усталость не работаетъ -- хлопотала Фавурита, а потому рѣшено кататься еще съ русскихъ горъ.

Время отъ времени Фавурита кричала:

-- А сюрпризъ? Я требую сюрприза!

-- Терпѣніе! отвѣчалъ Толоміесъ.

Наконецъ, совсѣмъ измученные, они отправились обѣдать.

Застольная бесѣда такъ же неуловима, какъ и любовный разговоръ. Въ общихъ чертахъ Фамейль и Далія калякали: Толоміесъ -- пилъ; Зефина смѣялась, Фантина улыбалась, Листолье дулъ въ трубку, купленную имъ въ Сенъ-Клу.

Въ концѣ обѣда случилось маленькое происшествіе. У легковаго извощика, проѣзжавшаго мимо оконъ трактира, гдѣ обѣдали наши пары, упала лошадь и околѣла.

-- Бѣдное животное, сказала Фантина, вздохнувъ.

-- Вотъ хорошо, жалѣетъ о лошади! сказала Далія: -- ну, можно ли быть такой глупенькой?

Въ это время Фавурита, сложивъ крестомъ руки, опрокинувъ голову назадъ и смотря рѣшительно на Толоміеса, сказала:

-- А сюрпризъ?

-- Справедливо. Время пришло, сказалъ Толоміесъ.-- Господа, часъ сюрприза пробилъ. Mesdames, подождите насъ минуту.

-- Сюрпризъ начинается поцалуемъ, сказалъ Бланшьель.

-- На лбу, прибавилъ Толоміесъ.

Каждый поцаловалъ торжественно въ лобъ свою любовницу и затѣмъ вышли одинъ за другимъ, приложивъ палець къ губамъ.

Фавурита хлопала въ ладоши при ихъ выходѣ.

-- Это ужь становится весело, сказала она.

-- Не оставайтесь долго, приманила Фантина.-- Мы васъ ждемъ.

Дѣвушки, оставшись однѣ, оперлись по двѣ на оконныя перильца, и болтали черезъ окна другъ съ другомъ.

Онѣ видѣли, какъ молодые люди вышли подъ руки; поклонились дѣвушкамъ, смѣясь дѣлали имъ знаки, и скрылись въ пыльной, воскресной толпѣ, еженедѣльно наполняющей Елисейскія поля.

-- Не оставайтесь долго! крикнула Фантина вслѣдъ.

-- Что-то они принесутъ намъ? сказала Зефина.

-- Навѣрно что нибудь хорошенькое, сказала Далія.

-- Мнѣ, сказала Фавурита: -- хотѣлось бы что нибудь золотое.

Скоро новое обстоятельство развлекло вниманіе дѣвушекъ. Наступило время отъѣзда почтовыхъ каретъ и дилижансовъ. Въ ту пору почти всѣ южныя и восточныя дороги шли черезъ Елисейскія поля. Большая часть карстъ ѣхала по набережной и выѣзжала черезъ заставу Пасси. Чуть не каждую минуту, громадныя кареты, окрашенныя желтой и черной краской, тяжело нагруженныя, съ звенящей збруей, обезображенныя множествомъ сундуковъ, чемодановъ и клади, набитыя народомъ, разбивали мостовую и тяжело катились между толпою, точно кузницы, съ пылью вмѣсто дыма. Эта суматоха забавляла дѣвушекъ.

-- Экой шумъ! точно летитъ цѣлая куча цѣпей, сказала Фавурита.

Вдругъ одна изъ каретъ остановилась, въ тѣни за вязами, на минуту, и потомъ опять помчалась въ скачъ. Это удивило Фантину.

-- Странно! сказала она. -- Я думала, что дилижансъ никогда не останавливается.

Фавурита пожала плечами. :

-- Что это за Фантина. Я просто ей удивляюсь. Ее поражаютъ вещи самыя обыкновенныя. Предположимъ: я путешественникъ, и говорю кондуктору: "я пойду впередъ, а вы проѣзжая возьмите меня." Дилижансъ проѣзжаетъ; видитъ меня, останавливается и сажаетъ. Это дѣлается всякій день. Ты совсѣмъ не знаешь жизни, моя милая.

Прошло еще нѣсколько времени и вдругъ Фавурета точно проснулась.

-- Ну, что же сюрпризъ? сказала она.

-- Въ самомъ дѣлѣ, прибавила Далія: -- что же знаменитый

сюрпризъ? *

-- Какъ они долго! сказала Фантина.

Едва Фантина договорила, какъ вошелъ мальчикъ, прислуживавшій за обѣдомъ. Онъ держалъ что-то въ родѣ письма.

-- Что это такое? спросила Фавурита.

-- Господа оставили дли всѣхъ васъ эту бумажку, отвѣтилъ мальчикъ.

-- Зачѣмъ же вы не принесли ее раньше?

-- Потому что господа велѣли отдать ее только черезъ часъ.

Фавурита вырвала письмо изъ рукъ мальчика.

-- Это что? сказала она.-- Адреса нѣтъ, а написано только:

"Сюрпризъ".

Она торопливо распечатала письмо, развернула его и читала:,

"Наши любезныя!

"Узнайте, что у насъ есть родители! Слово "родители" вамъ мало знакомо. Законъ гражданскій зоветъ ихъ отцами и матерьми. Эти-то родители, вздыхая, призываютъ насъ; называя насъ блудными дѣтьми, они желаютъ нашего возвращенія, чтобы заколоть тельца. И мы слушаемся ихъ, потому что мы добродѣтельны. Когда вы будете читать записку, пятерка бѣшенныхъ коней будутъ уже мчать насъ къ нашимъ папашамъ и мамашамъ. Мы оставляемъ поле сраженія, какъ говорятъ Боссюэтъ. Мы уѣзжаемъ,-- и уже уѣхали. Тулузскій Дилижансъ вырываетъ насъ изъ пропасти, а пропасть эта вы, наши красавицы! Мы вступаемъ въ общество, идемъ къ долгу и къ порядку. Отечеству нужно, чтобы мы, подобно всѣмъ, сдѣлались префектами, отцами семействъ и государственными совѣтниками. Уважайте насъ. Мы жертвуемъ собой. Оплачьте насъ скорѣе и замѣните другими. Если письмо это разрываетъ ваши сердца, отплатите ему тѣмъ же. Прощайте.

"Около двухъ дѣтъ мы заботились о вашемъ счастьѣ. Не сердитесь на насъ за это.

"Подписали:

"Бланшьель.

"Фамель.

"Листолье.

"Феликсъ Толоміесъ.

"P. S. За обѣдъ заплачено."

Дѣвушки взглянули другъ-на-друга.

Фавурита прервала молчаніе первая.

-- Ну! сказала она: -- впрочемъ, во всякомъ случаѣ шутка славная.

-- Уморительная! сказала Зефина.

-- Вѣрно Бланшьелю принадлежитъ эта мысль! продолжала Фавурита. -- Я влюбляюсь въ него теперь. Уѣхалъ, -- и я полюбила его. Вотъ исторія-то!

-- Нѣтъ, сказала Далія: -- мысль Толоміеса. Это видно.

-- Въ такомъ случаѣ, возразила Фавурита: -- смерть Бланшьелю, и ура Толоміесу!

-- Ура Толоміесу! крикнули Далія и Зефина.

И онѣ разразились хохотомъ.

Фантина смѣялась вмѣстѣ съ другими.

Черезъ часъ, возвратившись къ себѣ, она плакала. Мы уже сказали -- она любила въ первый разъ; Толоміесу отдалась она, какъ мужу; у бѣдной дѣвушки былъ ребенокъ.

IX.

Въ первой четверти нынѣшняго столѣтія въ Монферменѣ, близь Парижа, была харчевня, нынче уже не существующая. Ее содержали Тенордье, мужъ и жена. Харчевня лежала въ булочномъ переулкѣ. Надъ дверями харчевни красовалась вывѣска, съ изображеніемъ фигуры, похожей на человѣка, несущаго на спинѣ другаго человѣка въ генеральскихъ золотыхъ эполетахъ; красныя пятна обозначали кровь; на всѣхъ пустыхъ мѣстахъ картинки былъ нарисованъ дымъ, заставлявшій предполагать сраженіе. Внизу подпись: "Ватерлооскій сержантъ".

Предъ этой-то харчевней, въ одинъ великій вечеръ 1818 года, стояли передки телеги, какія употребляются въ лѣсистыхъ мѣстахъ для перевозки толстыхъ досокъ и бревенъ. Передокъ состоялъ изъ маленькой желѣзной оси, съ тяжелымъ дышломъ, на двухъ огромныхъ колесахъ. Подъ осью висѣла желѣзная толстая цѣпь полукругомъ, довольно низко къ землѣ. Въ этомъ полукругѣ, какъ на качеляхъ, сидѣли двѣ дѣвочки. Одна лѣтъ двухъ съ половиной, другая мѣсяцевъ восемнадцати. Старина держала младшую на рукахъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ на порогѣ харчевни, сидѣла мать и длинной веревочкой, привязанной къ цѣпи, качала дѣтей.

Качая, мать пѣла фальшивымъ голосомъ романсъ, бывшій тогда въ модѣ.

Занятая дѣтьми и романсомъ, мать не обращала никакого вниманія на происходившее на улицѣ. Между тѣмъ, когда она еще начала только первый куплетъ, къ ней подошелъ кто-то, и затѣмъ она услышала надъ самымъ своимъ ухомъ:

-- Какія у васъ прекрасныя дѣти!

Это сказала женщина, стоявшая подлѣ, съ ребенкомъ въ одной рукѣ и съ туго набитымъ дорожнымъ мѣшкомъ -- въ другой.

Ребенокъ, -- розовая, здоровенькая дѣвочка,-- былъ самое очаровательное существо, какое только можно вообразить.

Что касается матери, -- она была грустна и одѣта бѣдно. Костюмъ ея составлялъ нѣчто среднее между одеждой работницы н крестьянки. Женщина была молода, и можетъ бытъ даже хороша; но въ этомъ костюмѣ она по крайней мѣрѣ не казалась такой. Истомленная, болѣзненнаго вида, съ глазами, какъ кажется, давно невысыхавшими отъ слезъ, съ загорѣлыми и огрубѣвшими отъ работы руками, Фантина была неузнаваема. А между тѣмъ всмотрѣвшись въ нее внимательно можно было замѣтить что она все еще хороша.

Со времени "славной шутки" прошло десять мѣсяцевъ.

Что произошло въ теченіе этого времена, угадать не трудно.

Сейчасъ же послѣ разлуки, Фантина потеряла изъ виду Фавуриту, Зефину и Далію. Какъ только мужчины бросили ихъ и дѣвушки разорвали свою дружбу. Фантина осталась совершенно одна, безъ работы, безъ средствъ существованія. Читать она едва умѣла, писать вовсе нѣтъ; въ молодости изучили ее только подписать свое имя, поэтому она просила публичнаго писца написать письмо къ Толоміесу; за первымъ письмомъ отправила второе, потомъ третье. Толоміесъ не отвѣтилъ ни на одно. Разъ сосѣдка ея, глядя на дѣвочку, сказала: "да развѣ на такихъ дѣтей смотрятъ серьезно? Глядя на нихъ только пожимаютъ плечами". И Фантина вспомнила Толоміеса, подумала, что и онъ пожимаетъ плечами, и онъ не смотритъ серьезно на свое дитя, и она охладѣла къ этому человѣку. Но что же оставалось ей дѣлать въ ея положеніи? Фантина чувствовала смутно, что ей легко упасть нравственно, что нужно искать спасенье въ мужествѣ, и она рѣшилась воротиться на родину, въ М. -- на М. Тамъ, можетъ быть, ее еще не забыли и вѣроятно дадутъ работу; но какъ показаться съ ребенкомъ? Фантина чувствовала необходимость разстаться съ дочерью и рѣшилась на эту жертву. Отказавшись отъ всѣхъ своихъ украшеній, Фантика одѣлась въ ситецъ, и весь свои шелкъ, лепты, кружева употребила на дочку, свою единственную гордость, единственный предметъ, тщеславіе. Продавъ все, что можно было продать, Фантина добыла двѣсти франковъ, расплатилась съ долгами и съ оставшимися восьмидесятью франками въ одно весеннее утро она оставила Парижъ.

О Феликсѣ Толоміесѣ намъ уже не придется говорить болѣе; поэтому для полноты разсказа мы прибавимъ здѣсь, что двадцать лѣтъ спустя, при Луи-Филиппѣ, это былъ толстый провинціальный адвокатъ, вліятельный и богатый, благоразумный избиратель и строгій присяжный; но по прежнему человѣкъ суетный и гонявшійся за удовольствіями.

Въ половинѣ дня Фантина добралась до Монферменя. Проходя мимо харчевни Тенордье, она остановилась невольно подлѣ прелестныхъ дѣвочекъ; она смотрѣла на нихъ съ восторгомъ, и ей казалось, что само Провидѣніе указываетъ ей этотъ домъ. Дѣвочки, разумѣется, были счастливы, и Фантина не могла не удержаться, чтобы не сказать:

-- Какія у васъ прекрасныя дѣти!

Существа самыя жестокія обезоруживаются, когда ласкаютъ ихъ дѣтей.

Мать подняла голову, поблагодарила незнакомку и просила ее сѣсть на скамейку у двери, оставшись сама на порогѣ. Женщины разговорились.

-- Меня зовутъ Госпожа Тенордье, сказала мать дѣвочекъ:-- мы содержимъ эту харчевню.

Эта Тенордье была женщина рыжая, мясистая, угловатая; типъ солдатки во всей ея уродливости. И, странная вещь, у этого солдата былъ какой-то жеманный, томный видъ, явившійся въ ней отъ чтенія романовъ. Если бы Тенордье, сидѣвшая нагнувшись, держалась прямо, весьма вѣроятно, что ея огромный ростъ, широкія плечи и вообще колоссальные размѣры испугали бы Фантину, смутили ее и того бы не случилось, что намъ придется разсказать.

Незнакомка сообщила свою исторію нѣсколько въ измѣненномъ видѣ: что она была работницей; что мужъ ея умеръ; что въ Парижѣ недоставало работы и что она идетъ домой, надѣясь найти занятіе тамъ; что она оставила Парижъ въ тотъ же день утромъ, пѣшкомъ; что дитя тоже шло немного пѣшкомъ, что она устала, и потому нужно было взять дѣвочку на руки.

Сказавъ это, Фантина поцаловала страстно свою дочку и разбудила ее. Дѣвочка открыла глаза, большіе, голубые, какъ глаза ея матеря, и начала смотрѣть тѣмъ серьезнымъ и даже строгимъ взглядомъ, который такъ обыкновененъ въ дѣтяхъ. Потомъ вдругъ засмѣялась и поползла на землю, съ энергіей и силой, желая непремѣнно бѣжать. Но замѣтивъ дѣвочекъ, качавшихся на цѣпи, остановилась и, въ знакъ удивленія, высунула языкъ.

Тенордье сняла своихъ дѣвочекъ съ цѣпи и сказала:

-- Теперь играйте втроемъ.

Дѣти познакомились скоро. Чрезъ нѣсколько минутъ они уже копали дружно въ землѣ ямки.

Между тѣмъ матери продолжали бесѣду.

-- Какъ зовутъ вашу дочку?

-- Казеттъ.

Казеттъ,-- читайте: Евираксія. Дѣвочка звалась Евпраксія, но мать съумѣла сдѣлать изъ этого Казеттъ, съ тѣмъ инстинктомъ, по которому въ устахъ народа Жозефа измѣняется въ Пепита и Франсуаза въ Силлеттъ. Этотъ особенный способъ словопроизводства сбиваетъ совершенно съ толку всю ученость этимологовъ. Мы знали одну бабушку, которой удалось изъ Теодоры сдѣлаться Гнонъ.

-- Сколько ей лѣтъ?

-- Идетъ третій.

-- Также, какъ и моей старшей. Глядя на нихъ можно подумать, что это три сестры, сказала Тенордье.

Какъ будто бы только этого замѣчанія и ждала Фантина, она схватила Тенордье за руку, взглянула ей въ глаза и сказала:

-- Не хотите ли взять мою дочь къ себѣ?

Тенордье сдѣлала движеніе, но въ немъ нельзя было прочесть ни согласія, ни отказа.

Мать Казетть продолжала:

-- Видите ли, я не могу взять свою дочь домой. Работа мнѣ этого не позволитъ. Съ ребенкомъ нельзя найти мѣста; тамъ уже такіе чудаки. Самъ Богъ направилъ меня на вашу харчевню. Когда я увидѣла вашихъ дѣтей такихъ веселыхъ, опрятныхъ и довольныхъ, я тутъ же подумала -- вотъ хорошая мать! Такъ, такъ, вы правы: это три сестры. И потомъ -- я скоро ворочусь. Не хотите ли взять моего ребенка?

-- Надо подумать, сказала Тенордье.

-- Я дамъ шесть франковъ въ мѣсяцъ.

Въ это время мужской голосъ закричалъ изъ харчевни:

-- Не меньше семи, и за шесть мѣсяцевъ впередъ.

-- Шестью семь -- сорокъ два, сказала Тенордье.

-- Согласна.

-- И пятнадцать франковъ, кромѣ того, на первоначальныя издержки, прибавилъ мужской голосъ.

-- Всего пятьдесятъ семь франковъ, сказала Тенордье-мать.

-- Хорошо, даю; у меня восемьдесятъ франковъ; если я пойду пѣшкомъ, мнѣ достанетъ на дорогу. Тамъ я заработаю и какъ только скоплю немного, я приду къ вамъ за дочерью.

Мужской голосъ раздался снова:

-- А есть ли у дѣвочки платье, бѣлье?

-- Это мой мужъ, сказала Тенордье-жена.

-- Разумѣется; я поняла, что это вашъ мужъ. И даже очень хорошее; всего по дюжинѣ, и даже шелковыя платья, какъ у госпожи. Все это тамъ, въ моемъ мѣшкѣ.

-- Нужно все это отдать, возразилъ мужской голосъ.

-- Еще бы, разумѣется я отдамъ! Вотъ было бы странно, если бы я оставила свою дочь голой!

Явился хозяинъ.

-- Хорошо, сказалъ онъ.

Торгъ былъ заключенъ. Фантина ночевала въ харчевнѣ, отдала деньги, оставила ребенка и, опроставъ почти совсѣмъ свой мѣшокъ, отправилась въ путь на другой день утромъ, разсчитывая вернуться скоро. Все это сдѣлалось повидимому спокойно, но не такъ было въ сердцѣ бѣдной матери. Сидѣлка Тенордье, встрѣтившая Фантину, видѣла, какъ она заливалась самыми горячими слезами.

Когда мать Казеттъ ушла, 'Геаордье сказалъ своей женѣ:

-- Это окупить мнѣ мое дѣло, а безъ того я проигралъ бы его завтра. Мнѣ недоставало какъ разъ пятидесяти франковъ. Ну, обдѣлала ты славное дѣло!

-- Еще бы! отвѣтила жена.

Благодаря этимъ пятидесяти семи франкамъ, Тенардье хоть удалось предупредить протестъ, но дѣла его шли все-таки плохо. Въ слѣдующемъ мѣсяцѣ ему понадобились вновь деньги, и Тенордье-жена заложила въ Парижѣ платье и бѣлье Казеттъ за шестьдесятъ франковъ. Когда и эти деньги были истрачены. Тенордье стали воображать, что они держатъ Казеттъ изъ милости и стали обращаться съ ней совершенно иначе. Вмѣсто прежняго платья, ее одѣли въ старыя платья и юбки маленькихъ Тенордье, т. е. въ ветошки. Ее кормили остатками отъ всѣхъ, немного лучше собаки и нѣсколько хуже кошки. Кошка и собака были ея застольными товарищами. Казеттъ даже ѣла съ ними подъ столомъ изъ деревянной чашки, въ родѣ той, изъ какой кормили и ихъ.

Фантина писала каждый мѣсяцъ и Тенордье отвѣчали постоянно, что Казеттъ очень хорошо.

По прошествіи первыхъ шести мѣсяцевъ Фантина послала семь франковъ, и посылала деньги исправно каждый мѣсяцъ. Но въ концѣ года Тенордьс сказалъ женѣ: "удивительное благодѣяніе она намъ дѣлаетъ! что же она хочетъ, чтобы мы дѣлали на эти семь франковъ?" и онъ прибавилъ двѣнадцать франковъ въ мѣсяцъ. Фантина, которую Тенордье увѣряли, что дочь ея совершенно счастлива, начала посылать по двѣнадцати франковъ.

Есть натуры, которыя не умѣютъ любить съ одной стороны, чтобы ненавидѣть съ другой. Тенордье-мать любила страстно своихъ дочерей, и поэтому же самому она ненавидѣла чужую дѣвочку. Какъ ни мало мѣста занимала Казеттъ, но Тенордье казалось, что она отнимаетъ мѣсто отъ ея дочерей, что она дышетъ ихъ воздухомъ. Эта женщина, какъ большая часть женщинъ того же сорта, имѣла извѣстный запасть нѣжностей и запасъ колотушекъ и оскорбленій. Если бы у нея не жила Казеттъ, то разумѣется весь этотъ запась, въ полномъ своемъ составѣ, доставался бы на долю ея дочерей. Теперь же всѣ ласки были обращены на дочерей, а Казеттъ не смѣла сдѣлать ни одного движенія, чтобы на нее не посыпались всевозможныя, незаслуженныя наказанія.

Такъ прошелъ годъ, прошелъ другой.

Въ деревнѣ говорили:

-- Какіе, право, эти Тенордье честные люди, и сами они небогаты, а между тѣмъ воспитываютъ еще чужую дѣвочку.

Думали даже, что мать забыла Казеттъ.

А между тѣмъ Тенордье, узнавъ, что дѣвочка вѣроятно незаконная дочь и что мать не смѣетъ признать ее, стали требовать пятьнадцати франковъ въ мѣсяцъ, увѣряя Фантину, что дѣвочка становясь больше и ѣстъ больше. Мать начала платить по пятьнадцати франковъ.

Годъ отъ году дѣвочка росла, а вмѣстѣ съ тѣмъ росла и ея бѣдность.

Сначала, пока еще Казеттъ была очень мала, ее только обижали, но когда она начала развиваться немного, т. е. около пяти лѣтъ, она сдѣлалась общей служанкой всего дома. "Пяти лѣтъ! " скажутъ: "это неправдоподобно!" а между тѣмъ это было такъ. Казеттъ была на побѣгушкахъ, мела комнаты, дворъ, улицу, мыла посуду, носила даже тяжести. Тенордье считали себя тѣмъ болѣе вправѣ дѣйствовать такимъ образомъ, что Фантина стала платить неисправно.

Если бы мать увидѣла свою дочь, опа не узнала бы ее. Казеттъ,-- это маленькое, красивое и свѣженькое существо, -- поблекла и исхудала, ее загоняли, ее запугали. Въ деревнѣ прозвали ее жаворонокъ. Только бѣдный жаворонокъ не пѣлъ никогда.

"Скрытая" говорилъ Тенордье.

X.

Но что же дѣлала Фантина?

Оставивъ ребенка у Тенордье, она отправилась пѣшкомъ въ въ М.-- на М.--

Это было въ 1818 году.

Фантина не видѣла своего роднаго города около десяти лѣтъ; въ то время какъ она сама становилась все бѣднѣе и бѣднѣе, ея родные богатѣли и въ послѣдніе два года М.-- на М. сдѣлался цвѣтущимъ промышленнымъ городомъ.

Съ незапамятныхъ временъ М.-- на М.-- фабриковалъ поддѣльные англійскіе ленты, изготовлялъ мелкія вещицы изъ чернаго стекла. Промышленность эта шла однако туго отъ дороговизны матеріаловъ. Въ 1813 году, какой-то неизвѣстный человѣкъ, поселившись въ М.-- на М.--, придумалъ замѣнить гуммилакъ резиной, и ввести въ дѣло соду. Такое незначительное измѣненіе сдѣлало во всемъ производствѣ совершенную революцію. Пониженіе цѣны продукта возводило поднять задѣльную плату рабочимъ, улучшить самое производство и увеличить сбытъ.

Въ три года изобрѣтатель разбогатѣлъ, и разбогатѣли всѣ тѣ, кто имѣлъ съ нимъ дѣло. Но кто онъ былъ такой, этого никто не зналъ; разсказывали только, что когда онъ пришелъ въ городъ, денегъ у него было не много ; что въ тотъ вечеръ, когда онъ входилъ въ М.-- на М.-- съ мѣшкомъ на спинѣ и съ большой палкой въ рукѣ, случился пожаръ въ полиціи. Незнакомецъ бросился въ огонь и съ опасностію жизни спасъ двухъ дѣтей, какъ оказалось дѣтей капитана жандармовъ. Это обстоятельство послужило къ тому, что никто не спросилъ паспортъ незнакомца. Но онъ звалъ себя "отецъ Маделенъ".

Это былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, особеннаго вида, добрый. Вотъ все, что могли сказать о немъ.

Благодаря быстрому развитію производства, М.-- на М.-- сдѣлался значительнымъ промышленнымъ центромъ, велъ обширную торговлю съ Испаніей и почти конкуррировалъ съ Лондономъ и Берлиномъ. Выгоды отца Маделена были такъ велики, что со втораго года онъ могъ уже выстроить большую фабрику. Въ ней устроилъ онъ двѣ огромныя мастерскія; одну для мужчинъ, другую для женщинъ. Нуждающійся, кто бы онъ ни былъ, могъ смѣло явиться на фабрику, съ полной увѣренностью, что онъ найдетъ занятіе и хлѣбъ. Отецъ Маделенъ требовалъ только честности и нравственности, и въ этомъ отношеніи онъ былъ строгъ и нетерпимъ. Со времени отца Маделена страна совсѣмъ ожила; прогулы въ заработкахъ и бѣдность стали неизвѣстны: не было въ окрестностяхъ ни одного бѣдняка, у котораго не нашлось бы хоть немного денегъ. Отецъ Маделенъ давалъ всѣмъ работу.

Въ отцѣ Маделенѣ поражала особенно одна вещь, странная въ коммерческомъ человѣкѣ: его промышленныя занятія не составляли главнаго предмета его заботъ; казалось, онъ думалъ больше о другихъ, чѣмъ о себѣ. Въ 1820 году, на его имя лежали у Лафита шестьсотъ тридцать тысячъ франковъ; но прежде, чѣмъ онъ скопилъ эту сумму, онъ истратилъ болѣе милліона на городъ и на бѣдныхъ.

Въ первое время появленія отца Маделена, когда онъ еще только каталъ свою промышленность, добрые люди говорю": "этотъ гуси хочетъ разбогатѣть". Но когда онъ обогатилъ страну, прежде чѣмъ обогатился самъ, тѣ же добрые люди стали говорятъ: со, это человѣкъ честолюбивый". Это казалось тѣмъ болѣе правдоподобнымъ, что отецъ Маделенъ былъ набоженъ, а на набожность тогда смотрѣли весьма хорошо. И онъ ходилъ регулярно каждое воскресенье къ ранней обѣдни.

Между тѣмъ, разъ въ 1819 году, пронесся слухъ, что по представленію префекта отецъ Меделенъ, во уваженіе значительныхъ услугъ, оказанныхъ странѣ, назначенъ мэромъ въ М.-- на М.-- Тѣ, кто говорили, что отецъ Меделенъ человѣкъ честолюбивый, воспользовались этимъ случаемъ, чтобы кричать вездѣ: "а что мы говорили?" Чрезъ нѣсколько дней назначеніе было напечатано въ "Монитерѣ"; но на другой же день отецъ Маделенъ отказался.

Въ томъ же году предметы фабрикаціи Маделена находились на промышленной выставкѣ; и по представленію экспертовъ, король пожаловалъ изобрѣтателю почетнаго легіона. Новые толки въ городѣ: "вотъ чего хотѣлъ онъ! креста!" Отецъ Маделенъ отказался и отъ креста.

Разумѣется, такой человѣкъ былъ для всѣхъ загадкой.

Когда онъ разбогатѣлъ, люди высшаго общества стали звать его: "господинъ Маделенъ", но рабочіе и дѣти звали его по прежнему: "отецъ Маделенъ".

Въ 1820 году, чрезъ пять лѣтъ по прибытія въ М. на М., заслуги Маделена, оказанныя имъ странѣ, оказались такъ значительны, что король назначилъ его еще разъ мэромъ. Маделенъ отказался снова; но префектъ не согласился принять просьбы, кромѣ того и все дворянство пріѣхало просить Маделена принять мѣсто; объ этомъ же умоляло его все населеніе города, и онъ согласился.

Но и въ новомъ званіи Маделенъ сохранилъ простоту прежней жизни. Внѣ своихъ служебныхъ занятій, онъ жилъ совершенно уединенно: обѣдалъ постоянно одинъ и во время обѣда читалъ; онъ любилъ книги и имѣлъ небольшую, но избранную библіотеку, употребляя все свободное время на чтенье. Годъ отъ году языкъ его становился вѣжливѣе, изысканнѣе и изящнѣе.

Любимымъ удовольствіемъ Маделена была прогулка въ полѣ; онъ бралъ съ собой охотно, ружье стрѣлялъ рѣдко, но безъ промаха, никогда не убивалъ безвредныхъ животныхъ и маленькихъ птицъ. Маделенъ, уже не молодой, тѣмъ не менѣе владѣлъ страшной силой: когда нужно было помочь, онъ поднималъ лошадь, вытаскивалъ возъ изъ грязи, останавливалъ быка за рога.

Полагали, что Маделенъ жилъ прежде въ деревнѣ, потовму что онъ зналъ множество сельско-хозяйственныхъ секретовъ, которымъ и училъ крестьянъ. Разъ, видя какъ крестьяне усердно вырываютъ крапиву, онъ посмотрѣлъ на кучи вырванной и уже засохшей травы, и сказалъ: "Конецъ! А впрочемъ и это бы годилось, если бы знали, какъ употреблять. Когда крапива молода, она очень вкусна въ кушаньи; когда состарѣстся, въ ней образуются волокна, какъ въ коноплѣ и въ льнѣ. Крапивное полотно не уступаетъ полотну изъ конопли. Крапива изрубленная составляетъ отличную пищу для птицы, а въ истертомъ видѣ прекрасный кормъ для рогатаго скота. Сѣмена крапивы, смѣшанные съ обыкновеннымъ кормомъ, сообщаютъ лоскъ шерсти домашнихъ животныхъ: а корень, стертый съ солью, даетъ отличную желтую краску. Наконецъ это отличное сѣно, которое можно косить два раза. И что для нея нужно? -- немножко земли и никакой заботы, никакой культуры. Только сѣмена, опадающія не сразу, собирать нѣсколько трудно. При маленькомъ уходѣ, крапива была бы очень полезна, но на нее не обращаютъ вниманіи и она становится вредной. Тогда ее начинаютъ истреблять. Какъ человѣкъ похожъ на крапиву!" И, помолчавъ не много, онъ прибавилъ: "друзья мои, замѣтьте, что нѣтъ ни дурныхъ растеній, ни дурныхъ людей. Дураки только тѣ, кто занимается уходомъ за ними".

Маделенъ дѣлалъ множество добрыхъ дѣлъ, но тайно, какъ дѣлаютъ только дурныя дѣла. Онъ прокрадывался нерѣдко по вечерамъ въ квартиры бѣдняковъ, чтобы помогать имъ, когда ихъ не было дома. Возвращаясь, бѣднякъ находилъ двери своей квартиры отворенной; онъ думалъ, что его обокрали, и входя въ комнату, находилъ гдѣ нибудь золотую монету.

Нѣкоторые изъ городскихъ жителей считали господина Маделена даже какимъ-то таинственнымъ лицомъ; они утверждали, что онъ не пускаетъ никого въ свою комнату, что комната его -- совершенная келья затворника, украшенная человѣческими костями и мертвыми головами. Объ этомъ говорилось такъ много, что нѣкоторыя молодыя, изящныя и злыя дамы М. на М. пришли разъ къ Маделену и просили позволенія осмотрѣть его комнату. Дамы были однако очень наказаны за свое любопытство; онѣ нашли обыкновенную комнату, убранную мебелью краснаго дерева, довольно безобразную и оклеенную дешевенькими обоими; на каминѣ стояли два подсвѣчника, стариннаго фасона, казавшіеся серебряными. Вотъ и все.

Не смотря на то, въ городѣ по прежнему не переставали толковать, что онъ не пускаетъ никого въ свою комнату, что это келья затворника -- могила. Также говорилось шопотомъ, что громадныя суммы хранятся Маделеномъ у Лафита, на условіи, получить ихъ немедленно по востребованіи, такъ что явившись внезапно къ Лафиту и давъ ему росписку, Маделенъ могъ въ десять минутъ забрать свои два или три милліона. Въ дѣйствительности же эти два или три милліона сводились, какъ мы уже видѣли, къ шести стамъ тридцати или сорока тысячамъ франковъ.

Въ началѣ 1821 года, газеты объявили смерть г. Мирьеля, епископа въ Д., скончавшагося восьмидесяти двухъ лѣтъ, извѣстіе это повторилось и въ мѣстныхъ газетахъ М. на М. На другой же день Маделенъ явился весь въ черномъ, съ крепомъ на шляпѣ.

Въ городѣ замѣтили это тотчасъ же, и даже старалось этимъ трауромъ объяснить происхожденіе Маделена. Было рѣшено, что оиъ вѣроятно въ родствѣ съ епископомъ. Разъ даже одна изъ аристократокъ города снова вздумала обратиться къ Маделену съ такимъ вопросомъ:

-- Господинъ мэръ вѣроятно двоюродный братецъ умершаго епископа въ Д.?

Онъ отвѣчалъ, что нѣтъ.

-- Но отчего же вы въ траурѣ?

-- Въ молодости я служилъ лакеемъ въ семействѣ епископа.

Еще одно замѣчаніе. Всякій разъ, какъ появлялся въ городѣ молодой савояръ, мэръ призывалъ его къ себѣ, спрашивалъ его имя и давалъ денегъ. Маленькіе савояры передавали это другъ другу и приходили въ городъ толпами.

XI.

Мало-по-малу однако всѣ толки, клеветы и сплетни кончились и имя Маделена стало предметомъ общаго и единодушнаго уваженія. Въ 1821 году имя это въ М. на М. произносилось почти также, какъ въ 1815 году имя Мирьеля въ Д. За десять лье, въ окружности, являлись къ Маделену люди за совѣтами. Онъ улаживалъ ссоры, примирялъ, предупреждалъ тяжбы и процессы. Каждый обращался къ нему, какъ къ судьѣ и совѣтнику.

Только одниъ человѣкъ не подчинялся вліянію Маделена и смотрѣлъ на него враждебно, какъ будто бы какой-то инстинктъ, темный, несокрушимый, неподчиняющійся разсудку, держалъ его врагомъ.

Нерѣдко, когда Маделенъ проходилъ по улицамъ, сопровождаемый благословеніями и признательностью народа, какой-то человѣкъ, высокаго роста, въ плащѣ стальнаго цвѣта, вооруженный толстою палкой, оборачивался быстро вслѣдъ ему и провожалъ его глазами, пока онъ не исчезалъ изъ виду, скрестивъ руки, нагнувъ медленно голову и вытянувъ губы къ носу. Гримасу эту можно было, какъ кажется, перевести такъ: "кто бы это былъ такой? Я знаю, что я его видѣлъ гдѣ-то. Во всякомъ случаѣ, онъ меня не проведетъ".

Человѣкъ этотъ былъ Жоверъ. Онъ служилъ въ полиціи, занималъ чрезвычайно трудную должность инспектора. Жоверъ обязанъ былъ своимъ мѣстомъ покровительству Шабуіе, секретарю перваго министра, графа Англеса. Когда Жоверъ прибылъ въ М. на М., мануфактура достигла уже своего развитія и отецъ Маделенъ превратился уже въ господина Маделена.

Жоверъ родился въ тюрьмѣ, отъ ворожеи, мужъ которой былъ на галерахъ. Подростая, онъ думалъ, что стоитъ внѣ общества и терялъ надежду вступить въ него когда нибудь. Онъ замѣтилъ, что общество чуждается двухъ классовъ людей: тѣхъ, кто вредитъ ему, и тѣхъ, кто его оберегаетъ; Жоверъ не видѣлъ другаго выбора, кромѣ этихъ двухъ классовъ. И сознавая въ себѣ точность, аккуратность, честность, соединенную съ неизъяснимой ненавистью къ цыганской породѣ, отъ которой онъ происходилъ, Жоверъ поступилъ въ полицію; ему повезло: сорока лѣтъ онъ былъ уже инспекторомъ.

Физіономія Жовера отличалась рѣзкими особенностями: курносый, съ огромными ноздрями, рядомъ съ которыми торчали громадные бакенбарды, Жоверъ, когда онъ смѣялся, что было рѣдко и ужасно, показывалъ не только зубы, но и десны, а вокругъ носа собирались у него складки, какъ на мордѣ дикаго звѣря. Наконецъ маленькій лобъ, большія скулы, взглядъ мрачный.

Человѣкъ этотъ воплощалъ въ себѣ два чувства весьма простыхъ и даже хорошихъ, но становившихся дурными отъ ихъ преувеличенія : уваженіе къ авторитету и къ власти я ненависть къ возмущенію. Въ его глазахъ воровство, убійство и вообще всѣ преступленія были только разные роды возмущенія. Все, что носило правительственную должность, начиная отъ министра до сторожа, пользовалось безграничной, живой вѣрой Жовера; онъ говорилъ: "чиновникъ не можетъ ошибиться". Но за то тѣ, кому хотя разъ пришлось нарушать законъ, были люди безусловно погибшіе; по его мнѣнію, отъ нихъ ничего нельзя было ожидать хорошаго.

И этотъ ужасный человѣкъ не спускалъ своихъ глазъ съ Маделена. Маделенъ наконецъ замѣтилъ это, но не обращалъ вниманія; онъ ни избѣгалъ Жовера, ни искалъ случая съ нимъ встрѣтиться; онъ обращался съ нимъ, какъ и со всѣми, свободно и съ добродушіемъ.

По нѣкоторымъ словамъ Жовера, можно было догадаться, что онъ ищетъ слѣды прошедшей жизни Maделена. Жоверъ проговаривался иногда, что кто-то собралъ въ одномъ мѣстѣ нѣкоторыя свѣдѣнія объ одномъ исчезнувшемъ семействѣ. Разъ, говоря самъ съ собой, онъ даже сказалъ: "кажется, онъ у меня въ рукахъ!" Потомъ три дня онъ ходилъ задумавшись, не говоря ни слова: казалось, что нить, которую онъ держалъ въ рукахъ, порвалась.

Жовера нѣсколько смущало совершенное спокойствіе Маделена; но разъ, какъ кажется, онъ произвелъ на него впечатлѣніе, вотъ при какомъ случаѣ.

Однимъ утромъ Маделенъ, проходя какимъ-то немощенымъ переулкомъ, услышалъ шумъ. Подойдя къ толпѣ, онъ видитъ, что одинъ старикъ, по имени отецъ Фашлеванъ, лежитъ придавленный телегой.

Пробовали вытащить его, но это не удалось. А между тѣмъ малѣйшая неосторожная помощь могла покончить Фашлевана; оставалось одно средство спасенія -- приподнять телегу снизу. Жоверъ, явившійся на мѣсто въ моментъ паденія несчастнаго, послалъ за подъемомъ.

Въ это время подошелъ Маделенъ.

-- Помогите! кричалъ Фашлеванъ. -- Неужели не найдется никого, чтобы спасти старика?

Маделенъ обратился къ народу:

-- Подъемъ есть?

-- Пошли за нимъ, отвѣтилъ одинъ изъ крестьянъ.

-- Какъ скоро принесутъ?

-- Пошли къ кузнецу въ Флашо, туда и назадъ нужно добрые четверть часа.

-- Четверть часа! воскликнулъ Маделенъ.

А между тѣмъ телега все болѣе и болѣе опускалась въ грязь и подавливала грудь лежавшаго подъ ней старика. Чрезъ пять минутъ онъ былъ бы ужь раздавленъ.

-- Но четверть часа ждать невозможно;.развѣ вы не видите, что телега вязнетъ все болѣе и болѣе? сказалъ Маделенъ.

-- Да.

-- Послушайте, ребята, подъ телегой, какъ вы видите, еще довольно мѣста для одного человѣка. Кто изъ васъ подлѣзетъ и приподниметъ ее на спинѣ? Какія нибудь полминуты и человѣкъ спасенъ. Даю пять луидоровъ.

Никто не отвѣчалъ.

-- Десять ! сказалъ Маделенъ.

Толпа опустила глаза. Кто-то сказалъ: -- нужно быть чертовски сильнымъ, да и рискуешь быть раздавленнымъ.

-- Двадцать! крикнулъ Маделенъ.

То же молчаніе.

-- Тутъ дѣло вовсе не въ нежеланіи помочь, сказалъ кто-то.

Маделенъ обернулся и узналъ Жовера, котораго онъ не замѣтилъ ранѣе.

Жоверъ продолжалъ:

-- А не хватаетъ силы. Нужно быть ужаснымъ человѣкомъ, чтобы поднять такую тяжесть на спинѣ.

Потомъ, смотря пристально на Маделена, онъ продолжалъ, ударяя на каждомъ словѣ:

-- Господинъ Маделенъ, я зналъ только одного человѣка, способнаго на штуку, которую вы требуете.

Маделень задрожалъ.

Жоверъ продолжалъ съ видомъ равнодушія, но не спуская глазъ съ Маделена:

-- То былъ каторжный.

-- А! сказалъ Маделенъ.

-- Въ тулонскомъ острогѣ.

Маделенъ поблѣднѣлъ.

Телега все погружалась; старикъ Фашлеванъ храпѣлъ.

-- Задыхаюсь! Ломить! Подъемъ! Кто нибудь! кричалъ онъ.

Маделенъ посмотрѣлъ вокругъ.

-- Никто не хочетъ заработать двадцать луидоровъ и спасти жизнь старика?

Никто не отвѣчалъ. Только Жоверъ возразилъ:

-- Я зналъ одного человѣка способнаго замѣнить подъемъ: это былъ каторжный.

-- Ай! давитъ! кричалъ старикъ.

Маделенъ поднилъ голову, встрѣтилъ взглядъ Жовера, постоянно устремленный на него, посмотрѣлъ на неподвижную толпу и улыбнулся печально. Потомъ, не говоря ни слова, упалъ на колѣни, и прежде, чѣмъ толпа успѣла крикнуть, онъ былъ уже подъ телегой.

Почти плашмя, подъ этой страшной тяжестью, Маделенъ пытался напрасно подвинуть колѣни впередъ, чтобы упереться. Ему кричали, чтобы онъ вылѣзъ, даже старикъ Фашлеванъ говорилъ: "господинъ Маделенъ! уходите! вы видите, что я долженъ умереть! оставьте меня! Васъ раздавитъ!" Но Маделенъ не отвѣчалъ.

У присутствующихъ захватило дыханіе. А телега все погружалась въ грязь глубже, и было, казалось, даже невозможнымъ, чтобы и Маделенъ могъ вылѣзть изъ-подъ нея.

Но вдругъ громадная масса заколебалась, телега начала подниматься медленно и показались ободья колесъ. Тогда изъ-подъ телеги раздался крикъ: "скорѣе! пособите!" Это кричалъ Маделенъ, дѣлавшій послѣднее усиліе.

Все кинулись помогать: телегу подняли -- Фашлеванъ былъ спасенъ.

Маделенъ всталъ, онъ былъ блѣденъ, нотъ струился съ него; платье было разодрано, въ грязи. Старикъ цаловалъ его колѣни, называя своимъ спасителемъ. Маделенъ устремилъ спокойный взглядъ на Жовера; Жоверъ не спускалъ съ него глазъ.

Фошлевана отправили въ больницу, устроенную Маделеномъ для своихъ рабочихъ. На другой день старикъ нашелъ на своемъ столикѣ билетъ въ тысячу франковъ и записочку отъ Маделена: "я покупаю вашу телегу и лошадь". Фашлеванъ выздоровѣлъ, но ужь не могъ владѣть вполнѣ ногой и Маделенъ пристроилъ его садовникомъ въ монастырь.

XII.

Когда Фантина пришла въ М.-- на М.--, городъ процвѣталъ вполнѣ, и она безъ труда поступила на фабрику къ Маделену. Хотя отъ непривычки къ дѣлу она и заработывала не много, однако столько, что могла жить безбѣдно. Она наняла маленькую комнату, обзавелась въ долгъ мебелью, мечтала ужь о своей Казеттъ и была почти счастлива.

Не смѣя сказать, что она была замужемъ, Фантина остерегалась говорить о своей дочери. Но тайна открылась: ее разболталъ публичный писецъ, писавшій Фантинѣ письма.

Разъ, утромъ, надзирательница мастерской, вручивъ Фантинѣ пятьдесятъ франковъ, сказала ей, что она уволена съ фабрики, и по приказанію мэра должна оставить городъ.

Это случилось, какъ разъ въ то время, когда Тенордье стала требовать пятнадцать франковъ въ мѣсяцъ.

Фантина была совершенно убита отказомъ отъ мастерской. Оставить городъ она не могла, не заплативъ долговъ, а пятидесяти франковъ для этого было мало. Совѣтовали ей сходить къ мэру, но она не рѣшилась.

А между тѣмъ Маделенъ не зналъ ничего. Всѣмъ этимъ распорядилась сама надзирательница, старая дѣва, рекомендованная ему мѣстнымъ священникомъ.

Фантина пробовала наняться въ горничныя, но ее не брали; она принялась шить солдатскія рубашки для гарнизона и заработывала двѣнадцать су въ день. Въ это-то время она и стала платить неисправно Тенордье. Бѣдность ее угнетала, усиленная работа истомляла, сухой кашель сталъ усиливаться.

Наступила вновь зима; дни стали короче, работы убавилась; новые расходы на отопленіе и свѣчи. Ужасное время!

Фантина заработывала мало; а между тѣмъ долги росли, и Тенордье писали къ ней каждую почту, огорчая каждымъ письмомъ. Разъ пишутъ они, что Казеттъ совсѣмъ не имѣетъ ничего теплаго, что ей нужна шерстяная юбка, и что нужно, чтобы мать прислала по крайней мѣрѣ десять франковъ.

Вечеромъ Фантина отправилась къ цирюльнику и предложила ему свои волосы.

-- Славные волосы, сказалъ цирюльникъ.

-- Сколько вы мнѣ дадите за нихъ? спросила она.

-- Десять франковъ.

-- Рѣжьте.

Фантика купила юбку и послала ее къ Тенордье. Тенордье вышла изъ себя отъ злости, имъ нужна была не юбка, а десять франковъ. Юбку она отдала своей старшей дочери, а бѣдная Казеттъ дрожала по прежнему отъ холоду.

Фантина стала носить круглый чепчикъ и была все еще хороша; но въ сердцѣ она начинала уже озлобляться. Она долго уважала Маделена, но когда увидѣла себя безъ средствъ къ существованію, стала ненавидѣть его, считая его причиной своего несчастія.

Съ отчаянія, Фантина взяла любовника, перваго попавшагося ей мужчину. Это былъ негодяй, въ родѣ нищенствующаго музыканта, дармоѣдъ и лѣнтяй. Фантина не любила его и скоро бросила.

Чѣмъ глубже падала Фантина, чѣмъ мрачнѣе и мрачнѣе становилось все вокругъ ея, тѣмъ свѣтлѣе рисовался ей образъ ея дочери. Она говорила: "когда я разбогатѣю, я возьму Казеттъ къ себѣ", и она смѣялась. Но кашель не оставлялъ ее и уже потъ сталъ появляться на спинѣ.

Разъ Фантина получила отъ Тенордье письмо такого содержанія; "Казеттъ больна горячкой съ пятнами. Нужны дорогія лекарства. Насъ это разоряетъ и мы не можемъ платить. Если въ теченіе восьми дней, вы не пришлете намъ сорокъ франковъ, ребенокъ умретъ".

Фантина принялась хохотать судорожно и сказала своей сосѣдкѣ: "какъ они добры! Сорокъ Франковъ! Вѣдь это два наполеона! Гдѣ же мнѣ ихъ ваять? Вотъ дураки-то эти крестьяне!"

Она вышла на лѣстницу и у слуховаго окна прочла письмо еще разъ, потомъ сошла внизъ и, смѣясь и подпрыгивая, побѣжала по улицѣ.

На площади она увидѣла толпу народа, вокругъ экипажа какого-то страннаго вида; на имперіалѣ стоялъ какой-то господинъ въ красномъ. Это былъ шарлатанъ-дантистъ, продававшій разныя снадобья, порошки и элексиры.

Фантина вмѣшалась въ толпу и смѣялась съ прочими надъ фиглярствомъ шарлатана. Зубной врачъ замѣтилъ дѣвушку, и обратившись къ ней закричалъ:

-- A y васъ славные зубы. Если вы согласитесь продать мнѣ два рѣзца, я заплачу вамъ за каждый по наполеону.

-- Что это такое рѣзцы? спросила Фантина.

-- Рѣзцы? отвѣчалъ дантистъ: -- это передніе зубы, два верхнихъ.

-- Какой ужасъ! закричала Фантика.

И она убѣжала заткнувъ уши, чтобы не слышать этого человѣка, который кричалъ ей вслѣдъ:

-- Подумайте, моя красавица! два наполеона, это годится. Если вы согласитесь, приходите сегодня вечеромъ въ гостинницу "Серебрянной Палубы", я буду тамъ.

Фантина воротилась домой; она была зла на всѣхъ и даже на свою добрую сосѣдку, Маргариту:

-- Понимаете ли вы?-- развѣ это не ужасный человѣкъ? И какъ позволяютъ такимъ гадкимъ людямъ ѣздить вездѣ? Вырвать два переднихъ зуба! да я буду отвратительна! О чудовище человѣкъ! Я соглашусь скорѣе выкинуться изъ пятаго этажа! Онъ мнѣ сказалъ, что будетъ вечеромъ въ "Серебрянной Палубѣ".

-- И что онъ вамъ предлагалъ? спросила Маргарита.

-- Два наполеона.

-- Вѣдь это сорокъ франковъ.

-- Да, сказала Фантина: -- сорокъ.

Она задумалась и сѣла за работу. Чрезъ четверть часа, бросивъ шитье, она прочитала еще разъ письмо Тенардье, и войдя въ свою комнату, спросила Маргариту, работавшую съ ней вмѣстѣ:

-- Вы знаете, что значитъ горячка съ пятнами?

-- Да, отвѣтила старая дѣвушка: -- это болезнь.

-- Что же, много нужно на нее лекарства?

-- О! лекарства ужасныя.

-- И дѣти хвораютъ тоже?

-- Дѣти особенно.

-- И умираютъ?

-- Очень легко, сказала Маргарита.

Фантина вышла и прочла письмо еще разъ. Вечеромъ ее видѣли, какъ она шла по направленію къ гостинницѣ.

На утро Маргарита, войдя до свѣта въ комнату Фантины, -- а онѣ работали изъ экономіи вмѣстѣ, чтобы имѣть одну общую свѣчку,-- нашла Фантину сидѣвшую на постели, блѣдную, охолодѣвшую. Она совсѣмъ не ложилась. Чепчикъ лежалъ у нея на колѣняхъ. Свѣчка горѣла всю ночь и почти сгорѣла совсѣмъ.

Маргарита остановилась на порогѣ, пораженная безпорядкомъ.

-- Боже мой! сказала она: -- свѣчка почти вся сгорѣла! Что нибудь да случилось.

Потомъ она взглянула на Фантину: со вчерашняго дня, она постарѣла на десять лѣтъ.

-- Господи Іисусе! что съ вами. Фантика?

-- Ничего, отвѣчала Фантнна. -- Я довольна: мое дитя не умретъ отъ этой ужасной болѣзни, по недостатку лекарствъ.

И говоря это, она показала на два золотыхъ, блестѣвшихъ на столѣ.

-- О, да вѣдь это цѣлое богатство! Гдѣ вы достали это золото?

-- Достала, отвѣтила Фантнна.

И въ то же время она засмѣялась. Свѣча освѣтила ея лицо. Кровавыя слюни текли изъ угловъ рта, въ деснахъ ея были двѣ черныя ямы.

Фантина послала золотые въ Монфермень.

А между тѣмъ, Тенордье налгала: Казетть не была больна.

Скоро Тенордъе прислали другое письмо. Они требовали ста франковъ и немедленно, а иначе угрожали выгнать изъ дому Казеттъ.

"Сто франковъ", думала Фантнна:--"но въ какомъ положеніи можно заработывать сто су въ день?"

-- Ничего, будь что будетъ! сказала она. -- Продадимъ все остальное....

И несчастная стала публичной женщиной.

Во всѣхъ маленькихъ городахъ, въ томъ числѣ, разумѣется, и въ М.-- на М., водится особенный классъ молодыхъ людей, проѣдающихъ въ провинціи свои полторы тысячи ливровъ съ такимъ же видомъ, съ какимъ подобные же имъ люди убиваютъ въ Парижѣ двѣсти тысячъ франковъ въ годъ. Существа эти -- порочныя, совершенно ничтожныя, не совсѣмъ глупыя, въ кабакахъ воображающія себя джентльменами и совершенные бурлаки въ гостиныхъ, говорящія: "мои поля, мои лѣса, мои крестьяне;" освистывающія въ театрахъ актрисъ, чтобы показать, что они люди со вкусомъ, задирающія офицеровъ, чтобы показать свою храбрость, курящія, льющія, проводящія всю жизнь въ кофейныхъ и въ трактирахъ, вѣчно ничего не дѣлающія и не служащія ни къ чему.

Если бы Феликсъ Толоміесъ остался въ провинціи, не видавъ Парижа, онъ сталъ бы такимъ человѣкомъ.

Спустя восемь или десять мѣсяцевъ послѣ послѣдняго нашаго разсказа, въ первыхъ числахъ января 1823 года, одинъ изъ такихъ львовъ потѣшался преслѣдованіемъ женщины въ бальномъ платьѣ, декольте, съ цвѣтами на головѣ, прохаживавшейся взадъ и впередъ передъ окнами кофейни.

Всякій разъ, какъ женщина проходила мимо его, онъ пускалъ въ нее клубъ дыма своей сигары и отпускалъ шутки, казавшіяся ему остроумными, въ родѣ слѣдующихъ: "какая ты рожа!-- спрячешься ли ты, беззубая?" и т. д." Господинъ этотъ звался Баматабуа. Женщина, наряженный скелетъ, не отвѣчала ему ни слова, даже не смотрѣла на него, и въ молчаніи совершала свою прогулку. Это равнодушіе задѣло Баматабуа; воспользовавшись удобнымъ случаемъ, онъ подкрался къ женщинѣ, взялъ комъ снѣга и засунулъ его ей за спину, между лопатками. Дѣвушка страшно крикнула, обернулась, и какъ пантера накинулась на франта, вцѣпившись ему въ лице ногтями, и осыпая самыми ужасными ругательствами.

На этотъ шумъ, офицеры толпой высыпали изъ кофейной, собрались проходящіе и образовался кругъ, въ срединѣ которего мужчина, безъ шляпы, защищался отъ налетавшей на него женщины"

Но вотъ вотъ толпы вышелъ мужчина высокаго рейха и, схвативъ женщину за талію, сказалъ ей: "за мной!"

Женщина подняла голову и обомлѣла. Передъ ней стоялъ Жоверъ.

Франтъ воспользовался этимъ случаемъ и скрылся.

Жоверъ, взявъ несчастную за руку, потащилъ ее въ полицію. Войдя въ комнату, Фантина упала отъ страха и истомиленія.

Сержантъ поставилъ на столъ свѣчу, и Жоверъ, доставъ изъ кармана листъ гербовой бумаги, сталъ писать.

Публичныя женщины находятся въ полной власти полиціи; полиція дѣлаетъ съ ними, что хочетъ, и наказываетъ ихъ, какъ ей вздумается. Жоверъ, вполнѣ безстрастный, судилъ и составлялъ приговоръ. Въ поступкѣ Фантины онъ видѣлъ ограомное преступленіе; по его мнѣнію, тутъ было оскорблено цѣлое общество, въ лицѣ собственника-избирателя. И кѣмъ же?-- публичной женщиной 1

Жоверъ писалъ молча.

Когда онъ кончилъ, подписалъ и сложилъ бумагу, то отдавая ее сержанту, сказалъ:

-- Возьми трехъ человѣкъ и отведи эту женщину въ тюрьму.

Потомъ, обратившись къ Фантинѣ, сказалъ ей:

-- Ты осуждена на шесть мѣсяцевъ.

Несчастная задрожала.

-- Шесть мѣсяцевъ! Шесть мѣсяцевъ заключенія! кричала она.-- Шесть мѣсяцевъ, съ заработкомъ по семи су въ день! А что же станется съ Казеттъ! Но вѣдь я должна болѣе ста франковъ Тевордье, господинъ инспекторъ, знаете ли вы это? Господинъ Жоверъ, я прошу пощады. Я васъ увѣряю, что я не виновата. Этотъ господинъ, котораго я вовсе не знаю, засунулъ мнѣ комъ снѣга за спину. А развѣ онъ имѣетъ право дѣлать это, когда мы ходимъ спокойно, никого не трогая? Это меня задѣло. Видите ли, я нѣсколько больна; и потомъ онъ дразнилъ меня. "Ты рожа беззубая!" говорилъ онъ мнѣ. Я и сама знаю, что у меня нѣтъ зубовъ. Я даже и не отвѣчала ему, и тогда онъ положилъ мнѣ снѣгъ за спину. Господинъ Жоверъ! неужели нѣтъ никого, кто подтвердитъ мои слова? Можетъ быть я виновата тѣмъ, что разсердилась. Но вы знаете, что собой не владѣешь въ первое мгновеніе. Ради Бога, не заключайте меня въ тюрьму! Что будетъ съ моей дочерью, съ моей Казеттъ! И потомъ, эти Тенордье; имъ нужно послать деньги, иначе они выгонятъ мою день, теперь, зимой, безъ всякой жалости. Если бы она была еще большая, она могла бы добыть средства, но въ ея возрастѣ это невозможно. Господинъ Жоверъ, умоляю, сжальтесь надо мной!

Фантина на колѣняхъ цаловала плащъ Жовера; просьбы ея могли бы разжалобить гранитное сердце, но не могли растрогать деревяннаго сердца инспектора.

-- Все ли ты сказала? Я тебя выслушалъ, теперь маршъ на свои шесть мѣсяцевъ!

-- Помилуйте!

Жоверъ повернулся спиной.

Въ то время, какъ солдаты хотѣли вести Фантину, кто-то подошелъ къ Жоверу и сказалъ:

-- Прошу одну минуту.

Жоверъ поднялъ глаза и увидѣлъ Маделена. Маделенъ слышалъ все.

Жоверъ снялъ шляпу, и сказалъ:

-- Извините, господинъ мэръ....

Этотъ "господинъ мэръ" произвелъ на Фантину странное впечатлѣніе. Она встала, выпрямилась, оттолкнула солдатъ, вошла прямо къ Маделену и устремивъ на него блуждающіе глаза, закричала:

-- А! такъ это, ты господинъ мэръ!

Потомъ она захохотала и плюнула ему въ лицо"

Малеленъ отеръ лицо, и сказалъ:

-- Инспекторъ Жоверъ, освободите эту женщину.

Жоверъ остолбенѣлъ. Какъ, публичная женщина плюетъ въ лицо мэру и онъ, обтираясь, говоритъ спокойно -- освободите эту женщину! Жоверъ не понималъ ничего.

Но и на Фантину эти слова произведи тоже не менѣе странное впечатлѣніе.

-- На свободу! меня отпустятъ! Я не буду въ тюрьмѣ! Кто это сказалъ? Не можетъ быть. Я ослышалась. Не можетъ быть, чтобы сказалъ это чудовище мэръ! Это сказали вы, мой добрый господинъ Жоверъ? Послушайте, что я вамъ разскажу и вы меня отпустите. Знаете ли, что причиной всего -- чудовище мэръ. Да. Вообразите, господинъ Жоверъ, онъ прогналъ меня съ фабрики. Развѣ это не ужасно! Отослать бѣдную дѣвушку, честно занимавшуюся своимъ дѣломъ! Средствъ у меня не было, и съ тѣхъ поръ началось мое несчастіе. Полиціи слѣдовало бы обратить вниманіе на тюрьмы, на ихъ конкурренцію бѣднымъ. Я вамъ объясню это. Видите ли: вы заработываете двѣнадцать су на рубашкахъ, а тюрьмы уронили заработокъ до девяти. Нѣтъ средствъ жить, нужно добывать ихъ чѣмъ знаешь. И потомъ, у васъ есть дочь, и я была принуждена сдѣлаться дурной женщиной. Вы понимаете теперь, какое зло сдѣлалъ мнѣ мэръ?

Маделенъ слушалъ Фантину съ глубокимъ вниманіемъ, а когда она кончила, онъ спросилъ не:

-- Сколько вы должны?

Фантина, взглянувъ на него, сказала:

-- Развѣ я съ тобой говорю?

И потомъ, обратившись къ солдатамъ:

-- Скажите, видѣли вы, какъ я ему плюнула въ лицо! А! старый злодѣй, ты пришелъ сюда, думая попугать меня; но я не боюсь. Я боюсь только господина Жовера, моего добраго господина Жовера!

Потомъ обратившись къ солдатамъ и подходя къ двери, она сказала имъ тихо, дружески кивая головой:

-- Дѣти, господинъ инспекторъ меня отпустилъ; я ухожу.

Фантина взялась за ручку двери и хотѣла выдти. Звукъ произведенный защелкой привелъ въ себя Жовера. Онъ поднялъ голову и закричалъ повелительно:

-- Сержанты! Развѣ вы не видите, что она уходитъ! Кто вамъ возводилъ ее отпустить?

-- Я, отвѣчалъ Маделенъ.

Услышавъ голосъ Жовера, Фантина задрожала и опустила защелку. При словахъ Маделена она обернулась и не произнося ни слова, едва дыша, она во весь слѣдующій разговоръ смотрѣла то на того, то на другаго, смотря по тому, кто изъ нихъ говорилъ.

Нужно, чтобы въ Жоверѣ произошло что нибудь особенное, если онъ рѣшился возражать мэру, и въ немъ точно произошло нѣчто особенное. Блѣдный, холодный повидимому, а между тѣмъ весь взволнованный, опустивъ глаза внизъ, онъ твердымъ голосомъ отвѣчалъ: '

-- Господинъ мэръ, этого нельзя!

-- Какъ?

-- Она оскорбила буржуа.

-- Инспекторъ Жоверъ, возразилъ Маделенъ: -- послушайте. Вы честный человѣкъ и мы объяснимся съ вами безъ труда. Вотъ какъ было дѣло. Я проходилъ черезъ площадь, когда вы вели эту женщину; народъ еще не расходился, я распросилъ и узналъ, что виноватъ буржуа, что не она, а онъ долженъ быть арестовавъ.

-- Но эта несчастная оскорбила господина мэра.

-- Это касается меня, отвѣчалъ Маделенъ.-- Моя обида принадлежитъ мнѣ.

-- Виноватъ, господинъ мэръ, она принадлежитъ не вамъ, а юстиціи.

-- Инспекторъ Жоверъ, возразилъ Маделенъ: -- высшая, первая юстиція есть совѣсть. Я слышалъ эту женщину и я знаю, что я дѣлаю.

-- А я, господинъ мэръ, не знаю, что я дѣлаю.

-- Въ такомъ случаѣ повинуйтесь.

-- Я повинуюсь своему долгу; а, мой долгъ велитъ мнѣ заключить эту женщину на шесть мѣсяцевъ въ тюрьму.

Маделенъ возразилъ кротко:

-- Поймите меня: она но будетъ сидѣть и одного дня.

При этихъ рѣшительныхъ словахъ, Жоверъ осмѣлился заглянуть пристально на мэра и томомъ глубочайшаго почтенія отвѣтилъ:

-- Я въ отчаяніи, что въ первый разъ въ живши долженъ буду не исполнить приказанія господина мэра: онъ позволятъ мнѣ замѣтить, что я дѣйствую въ предѣлахъ своей обязанности. Я тоже былъ во время происшествія на мѣстѣ. Эта женщина оскорбила господина Баматабуа. Поступокъ ея подлежитъ вѣдѣнію городской полиціи, слѣдовательно мнѣ, и я не измѣняю своего приговора.

Тогда Маделенъ, скрестивъ руки, сказалъ строгимъ тономъ, котораго еще никто ни разу не слышалъ:

-- Поступокъ, о которомъ вы говорите, подлежитъ вѣдѣнію полиціи муниципальной. Въ силу статей девятой, одиннадцатой, пятнадцатой и семидесятой уголовнаго закона, обсужденіе его подлежитъ мнѣ. Я приказываю, чтобы женщина была освобождена.

Жоверъ пытался возражать еще:

-- Но, господинъ мэръ.... позвольте....

-- Ни слова болѣе.

-- Однако....

-- Прошу васъ выдти, сказалъ Маделенъ.

Жоверъ встрѣтилъ ударъ полной грудью; онъ поклонился мэру почти до земли и вышелъ.

Когда Жоверъ ушелъ, Маделенъ обратился къ Фантикѣ.

-- Я васъ слышалъ, сказалъ онъ.-- Я не зналъ ничего изъ того, что вы говорили; я думаю, я чувствую, что все это правда. Но зачѣмъ вы не обратились ко мнѣ? Вотъ что я сдѣлаю теперь: я заплачу ваши деньги, я прикажу привезти ваше дитя, или сами поѣдете за нимъ, какъ хотите. Вы можете жить здѣсь, въ Парижѣ, или гдѣ вамъ вздумается, расходы я беру на себя и работать вы не будете; вы станете получать столько денегъ, сколько вамъ нужно. Сдѣлавшись счастливой, вы сдѣлаетесь честной. Если все было такъ, какъ вы разсказываете, вы не переставали быть добродѣтельной, вы ни въ чемъ не виноваты передъ богомъ.

Для Фантины этого было слишкомъ много. Быть съ своей Казеттъ; оставить эту ужасную жизнь! Быть свободной, богатой, счастливой, честной! У нея не достало словъ, она зарыдала, ноги ея подогнулись, она упала на колѣни предъ Маделеномъ, и прежде чѣмъ онъ могъ помѣшать, почувствовалъ, что она взяла его руку и приложилась къ ней губами.

Но Фантина не вынесла всѣхъ потрясеніи дня; она упала въ обморокъ.

Маделенъ велѣлъ перенести несчастную къ себѣ и поручилъ ее надзору сестры милосердія. Съ Фантиной сдѣлалась горячка, всю ночь она бредила, но къ утру заснула; Маделенъ не отходилъ отъ постели больной.

Въ ту же ночь Жоверъ писалъ какое-то письмо. Утромъ онъ самъ отнесъ его на почту. Письмо было адресовано въ Парижъ на имя Шабуіе, секретаря префекта полиціи. Почтмейстеръ и другія лица, видѣвшіе это письмо и узнавшіе почеркъ Жовера, думали, что онъ послалъ прошеніе объ отставкѣ.

Маделенъ послалъ къ Тенордье триста франковъ съ тѣмъ, чтобы они, взявъ въ уплату долга, что имъ слѣдовало -- доставили ребенка немедленно въ М.-- на М.

-- Чортъ возьми, сказалъ Тенордье, получивъ деньги: -- да та дѣвочка можетъ быть славной дойной коровой!

И онъ сочинилъ счетъ, въ которомъ стояло болѣе трехъ сотъ франковъ доктору и аптекарю, а весь итогъ составлялъ пятьсотъ франковъ. На счетѣ Тенордье написалъ: "получено въ счетъ уплаты триста франковъ".

Маделенъ послалъ еще триста франковъ, требуя немедленнаго доставленія ребенка.

-- Ну, ребенка отпускать не нужно, сказалъ на это Тенордье.

Фантина вовсе не поправлялась, но зато постоянно мечтала о своей Каэеттъ.

Докторъ находилъ больную безнадежной и просила поспѣшить привести къ ней ребенка.

Маделенъ обѣщалъ Фантивѣ послать за Казеттъ.-- "Если же нужно", я поѣду самъ, сказалъ онъ.

XIII.

Маделенъ работалъ въ кабинетѣ, занимаясь дѣлами управленія, какъ ему доложили объ инспекторѣ Жоверѣ.

-- Пусть сойдетъ, сказалъ Маделенъ.

Жоверъ вошелъ и почтительно поклонился. Мэръ, не обернувшись, продолжалъ заниматься. Жоверъ сдѣлалъ два или три шага и остановился молча.

Наконецъ Маделенъ, доложивъ перо, обернулся на воловину въ инспектору.

-- Что случилось, Жоверъ?

Жоверъ молчалъ нѣсколько мгновеній, какъ бы собираясь съ мыслями, потомъ торжественнымъ томомъ онъ сказалъ:

-- Господинъ мэръ, случился проступокъ.

-- Какой?

-- Подчиненный выказалъ самое сильное неуваженіе къ своему начальнику. По долгу службы и явился довести объ этомъ до вашего свѣдѣнія.

-- Какой подчиненный? спросилъ Маделенъ.

-- Я, отвѣтилъ Жоверъ.

-- Вы?

-- Да.

-- И кто же этотъ начальникъ?

-- Вы, господинъ мэръ.

Маделенъ повернулся; а Жоверъ, тѣмъ же строгимъ тономъ, опустивъ глаза въ землю, продолжалъ:

-- Господинъ мэръ, я пришелъ просить васъ представить начальнику объ увольненіи меня отъ службы.

Маделенъ, совершенно озадаченный, хотѣлъ говорить, но Жоверъ прервалъ его.

-- Вы скажете, что я могу самъ подать въ отставку; но этого недостаточно. Подать въ отставку почетно, а я долженъ быть наказанъ, я долженъ быть исключенъ.

Послѣ небольшой паузы онъ прибавилъ:

-- Господинъ мэръ, въ послѣдній разъ вы были строги относительно меня несправедливо; будьте сегодня справедливы.

-- Что вы хотите сказать? Что за галиматья? Какая вина, что вы сдѣлали относительно меня? Вы обвиняете себя, вы хотите быть замѣщены....

-- Отставленъ, сказалъ Жоверъ.

-- Положимъ такъ. Все это хорошо, но только я ничего не понимаю.

-- Вы поймете меня, господинъ мэръ.

Жоверъ вздохнулъ глубоко и началъ спокойнымъ, но грустнымъ тономъ:

-- Господинъ моръ, послѣ сцены съ этой дѣвушкой, я, озлобленный противъ васъ, донесъ на васъ.

-- Донесли!

-- Въ префектуру полиціи въ Парижѣ.

Маделенъ захохоталъ.

-- Какъ на мэра, превысившаго свою власть?

-- Нѣтъ, какъ на бывшаго каторжнаго.

Маделенъ побагровѣлъ.

Жоверъ, опустивъ глаза и не замѣчая ничего, продолжалъ:

-- Я такъ думалъ. Давно уже у меня была эта мысль. Сходство, справки собранныя мной въ Фавераллѣ, ваша лошадиная сила, происшествіе съ Фашлеваномъ, ваша мѣткость въ стрѣльбѣ, ваша волочащаяся немного нога; все это глупости, но я принялъ васъ за одного человѣка, по имени -- Жанъ Вальжанъ.

-- По имени?... Какъ сказали вы?

-- Жанъ Вальжанъ. Это каторжный, котораго я видѣлъ двадцать лѣтъ назадъ въ Тулонѣ. Освобожденный, этотъ Жанъ Вальжанъ, какъ кажется, сдѣлалъ кражу у епископа, потомъ другую кражу съ насиліемъ, на большой дорогѣ, напалъ на маленькаго савояра. Восемь лѣтъ объ немъ уже нѣтъ слуховъ, его искали, но напрасно. Я вообразилъ.... Ну, однимъ словомъ, я донесъ. Въ злобѣ я донесъ на васъ въ префектуру.

Маделенъ тономъ совершеннаго равнодушія спросилъ:

-- И что же вамъ отвѣтили?

-- Что я сумасшедшій.

-- Ну?

-- И они правы.

-- Похвально, что вы соглашаетесь.

-- Нельзя не согласиться, потому что настоящій Жанъ Вальжанъ поймалъ.

Маделенъ поднялъ голову, взглянулъ прямо на Жовера и сказалъ:

-- А!

Жоверъ продолжалъ:

-- Вотъ какъ все открылось. Въ Айн-лего-Клоше проживалъ человѣкъ прозывавшійся Шанматье. На него обращали мало вниманія; но разъ, осенью, Шанматье былъ арестованъ за кражу яблоковъ... Ну, да это все равно,-- однимъ словомъ, слѣды преступленія на лицо, и Шанматье былъ арестовавъ. Его заключили и отправили въ центральную тюрьму въ Аррасъ. Тамъ же заключался и старинный каторжный, по имени Бреве. Только-что привели Шанматье, Бреве закричалъ: "а, да я знаю этого человѣка, это тоже каторжный. Посмотрите-ко на меня! Вы Жанъ Вальжанъ".

-- Жанъ Вальжанъ! Кто это Жанъ Вальжанъ? спрашивалъ съ фальшивымъ удивленіемъ Шанматье.-- "Полно притворяться, вѣдь мы были вмѣстѣ въ Тулонѣ".Шанматье отпирался. Вы понимаете почему; но справки были собраны и вотъ что оказалось. Лѣтъ тридцать назадъ, этотъ Шанматье занимался подчисткой деревъ въ разныхъ мѣстахъ и главнѣйше въ Фаверолѣ. Потомъ его слѣды исчезли. Долго спустя его видѣли въ Овернѣ, потомъ въ Дарденѣ, гдѣ онъ работалъ у тележника, а дочь занималась стиркой; но это однако не было доказано. Дѣло однако ясно. Кѣмъ былъ до ссылки Жанъ Вальжанъ? Подчистчикомъ деревъ. Гдѣ?-- въ Фаверолѣ. Другой фактъ тотъ, что Вальжанъ звался своимъ именемъ по крещенію -- Жанъ, а мать его звалась по фамиліи Матьё. Что можетъ быть естественнѣе, что, освободившись, онъ принялъ фамилію матери и сталъ прозываться Жанъ Матьё? Затѣмъ онъ пришелъ въ Овернъ; по мѣстному произношенію, Жанъ выговаривается тамъ Шамъ, и его стали звать Шанъ Матьё, а потомъ уже не трудно было преобразовать свое имя Шанматье. Вы меня слушаете, не правда ли? Навели справки и Фаверолѣ; оказалось, что семейства Жанъ Вальжана тамъ нѣть и гдѣ оно -- неизвѣстно. Искали еще, но никакихъ свѣдѣній. Справились въ Тулонѣ, и кромѣ Бреве нашлось только два каторжныхъ, знавшихъ Жана Вальжана -- Кошналь и Шемилье. Ихъ вытребовали изъ Тулона, свели на очную ставку съ Шанматье и они признали въ немъ Жана Вальжана. Въ это-то время я и отправилъ въ Парижъ свой доносъ. Мнѣ отвѣтили, что я сошелъ съума, что Жанъ Вальжанъ въ Аррасѣ, въ рукахъ правосудія. Можете представить, что это удивило меня, меня полагавшаго, что Жанъ Вальжанъ здѣсь! Я писалъ къ судьѣ, меня вызвали и представили Шанматье....

-- Ну, и что же? прервалъ Маделенъ.

-- Господинъ мэръ, истина должна остаться истиной. Хоть меня и огорчило, но этотъ человѣкъ точно Жанъ Вальжанъ, и я узналъ его.

Маделенъ спросилъ тихо:

-- И въ увѣрены?

Жоверъ захозоталъ, но хохотомъ болѣзненнымъ, и отвѣтилъ:

-- Увѣренъ!

Потомъ онъ продолжалъ:

-- Теперь, когда я видѣлъ настоящаго Вальжана, я не могу понять, какъ это я ошибся. Прошу меня простить, господинъ мэръ.

На эту просьбу Маделенъ отвѣтилъ новымъ вопросомъ:

-- Ну, а что же говоритъ этотъ человѣкъ?

-- Дѣло его плохо. Если это Жанъ Вальжанъ, въ такомъ случаѣ вина его повторительная. Перелѣзть стѣну, сломать вѣтвь, оборвать яблоки -- въ ребенкѣ это была бы шалость; сдѣланная взрослымъ -- проступокъ; но для каторжнаго это преступленіе; разбирать вину будетъ ужь не исправительная полиція, а уголовный судъ; а наказаніемъ будетъ не тюремное заключеніе, а вѣчная каторжная работа. И въ придачу ко всему этому, еще дѣло маленькаго савояра. Тутъ есть противъ чего защищаться и не Жанъ Вальжану. Но Жанъ Вальжанъ человѣкъ хитрый. Въ этомъ я узнаю его еще разъ. Другой бы сталъ шумѣть, но онъ дѣлаетъ видъ, что ничего не понимаетъ; онъ говоритъ: "я Шанматье и останусь имъ". Онъ корчитъ удивленнаго, это ловче; но впрочемъ, все равно: доказательство на лицо; онъ признанъ четырьмя свидѣтелями, и старый плутъ будемъ осужденъ. Дѣло производится въ Арассѣ, и я буду тамъ въ качествѣ свидѣтеля.

-- Довольно, Жоверъ, сказалъ Маделенъ совершенно спокойнымъ тономъ: -- подробности эти меня интересуютъ мало. Въ этихъ разговорахъ мы только теряемъ наше время, а между тѣмъ у насъ есть спѣшныя дѣла.

И Маделенъ отдалъ Жоверу нѣсколько приказаній.

-- Не много ли ужь я вамъ поручилъ? Дней черезъ восемь или десять, какъ вы сказали, вамъ нужно быть въ Арассѣ?

-- Нѣтъ, ранѣе, господинъ мэръ.

-- Когда же?

-- Мнѣ кажется, я сказалъ господину мэру, что дѣло будетъ разбираться завтра и что я уѣзжаю сегодня въ ночь.

-- А какъ долго оно протянется?

-- Одинъ день, не болѣе. Приговоръ будетъ произнесенъ завтра вечеромъ; это самое позднее. Впрочемъ, я не буду ожидать рѣшенія, и ворочусь, какъ только будетъ отобрано отъ меня показаніе.

-- Хорошо, теперь вы можете уйти, сказалъ Маделенъ.

Жоверъ не уходилъ.

-- Извините, господинъ мэръ, сказалъ онъ.

-- Что вамъ угодно еще?

-- Мнѣ остается напомнить вамъ, что я долженъ быть уволенъ.

Маделенъ всталъ.

-- Жоверъ, вы честный человѣкъ и я васъ уважаю; но вы преувеличиваете свою вину. Я надѣюсь, что вы во оставите мѣста.

-- Господинъ мэръ, я останусь, пока вы не найдете другаго мнѣ на смѣну.

Онъ вышелъ.

XIV.

Читатель, разумѣется, угадалъ, что Маделенъ никто другой, какъ Жанъ Вальжанъ.

Слушая Жовера, онъ чувствовалъ, что надъ его головой собирается гроза; первая мысль его была снасти Шанматье и объявить свое имя, но мысль эта, какъ острый ножъ, рѣзала его сердце. "Посмотримъ еще", подумалъ онъ, и подавилъ въ себѣ чувство героизма.

Онъ провелъ день, не отдавая себѣ яснаго отчета въ своихъ мысляхъ; а между тѣмъ онъ чувствовалъ смутно, что нужно бы отправиться въ Арассъ; и не рѣшившись вполнѣ ѣхать туда, онъ все-таки нанялъ тюльбери, чтобы быть готовымъ на всякій случай.

Разбирая свое положеніе, онъ находилъ его ужаснымъ; подъ вліяніемъ тоскливаго чувства и какого-то непонятнаго ему страха, онъ заперъ дверь кабинета на задвижку. Онъ боялся, чтобы не случилось еще что нибудь. Даже свѣтъ стѣснялъ его -- и онъ потушилъ свѣчку.

Онъ боялся, что его могутъ увидѣть. Но кто? Онъ хотѣлъ спрятаться отъ своей совѣсти. Голова его горѣла; онъ отворилъ окно. Небо было черно. Жанъ Вальжанъ сѣлъ къ столу.

Такъ прошелъ часъ; Жанъ Вальжанъ не отдавалъ себѣ ни въ чемъ отчета; но вотъ мысли его начали проясняться, онъ сталъ понимать все болѣе и болѣе свое положеніе. Ему представлялся ясно человѣкъ, котораго Провидѣніе ставило на его мѣсто; кто нибудь да долженъ былъ упасть -- онъ или другой. Пусть будетъ, что будетъ. Его мѣсто въ каторгѣ замѣнитъ другой, онъ же можетъ остаться попрежнему Маделеномъ. "И чего мнѣ бояться?" думалъ онъ:--"развѣ я не спасенъ? Этотъ Жоверъ, единственный человѣкъ, который еще могъ погубить меня, слѣдившій за мной, нс дававшій мнѣ покоя, какъ собака-ищейка, потерялъ мой слѣдъ; онъ удовлетворенъ, успокоенъ, онъ держитъ въ рукахъ своего Жана Вальжана! И кто знаетъ, Жоверъ оставляетъ городъ; все это дѣлается безъ меня и помимо меня; я тутъ ничего не значу, а если кого нибудь постигнетъ несчастіе, развѣ оно постигнетъ его по моей волѣ? Все это дѣло Провидѣнія, а имѣю ли я право нарушать его пути? Имѣю ли я право вмѣшиваться? И что мнѣ нужно? Развѣ цѣль всей моей жизни, о которой я мечталъ дни и ночи, о которой я молился -- безопасность, не въ моихъ рукахъ? Такъ, видно, хотѣлъ Богъ, и мнѣ нечего идти противъ его воли. Рѣшено, пусть будетъ что будетъ!

И онъ всталъ и началъ ходить.

"Довольно думать", сказалъ онъ наконецъ:--"рѣшено!"

Но на душѣ у него не было легко, онъ не чувствовалъ никакой радости; напротивъ, въ немъ явилось угрызеніе совѣсти. "Пусть будетъ, какъ будетъ, какъ устроилъ Богъ"; да развѣ не лучше ли помѣшать Привидѣнію въ этомъ случаѣ, чѣмъ помочь ему молчаніемъ; однимъ словомъ, не дѣлать ничего, не значитъ дѣлать все! Это послѣдняя степень двоедушія, это преступленіе низкое, подлое, ужасное !

"Моя цѣль достигнута";-- но какая цѣль? Скрыть свое имя? Обмануть полицію? Развѣ нѣтъ другой цѣли, болѣе высокой и истинной? Спасти не имя, а душу; сдѣлаться честнымъ, вотъ что завѣщалъ епископъ. Кончить съ своимъ прошедшимъ? Да развѣ этимъ кончишь, сдѣлавъ самое подлое дѣло, ставъ воромъ самымъ ужаснымъ, какимъ только можно быть, похитивъ у другаго его существованіе, его жизнь, его спокойствіе, его мѣсто на землѣ! развѣ это не значитъ убить человѣка, убить нравственно и убить физически, подвергнувъ ссылкѣ, заключенію! Напротивъ, предавшись въ руки правосудія, сдѣлавшись каторжнымъ Жанъ Вальжаномъ, и спасти человѣка,-- значитъ покончить съ прошедшимгъ, значитъ спасти свою душу; не сдѣлавъ этого, значитъ не сдѣлать ничего: всѣ добрые дѣла, все раскаяніе потеряны напрасно; и на сколько каторжный Жанъ Вальжанъ былъ бы чище Маделена со всѣми его добродѣтелями. Нѣтъ, нужно отправиться жъ Арассъ, спасти ложнаго Жана Вальжана и объявить настоящаго! Это будетъ наибольшая жертва, наибольшая побѣда надъ собой, послѣдній шагъ, -- его нужно сдѣлать. Печальная судьба!

-- Кончено, исполнимъ долгъ, спасемъ человѣка! сказалъ Вальжанъ громко, вовсе и не замѣтивъ этого.

Онъ взялъ счетныя книги, провѣрилъ ихъ и привелъ въ порядокъ; сжегъ мелочные счеты небогатыхъ купцовъ, стѣснившихся уплатой, и написалъ письмо къ банкиру Лафошу. Кончивъ письмо, онъ положилъ его въ карманъ и началъ ходить.

"Но не смотрю ли я на все это слиткомъ преувеличенно?" думалъ онъ опять. "Если Шанматье укралъ нѣсколько яблоковъ, что же тутъ важнаго -- мѣсяцъ заключенія, и только. Да и кто знаетъ, точно ли онъ укралъ? Развѣ это доказано? Съ другой же стороны, если я явлюсь, можетъ быть, уважатъ героизмъ поступка, мою честную жизнь въ послѣдніе семь лѣтъ, все, сдѣланное мною для страны, и меня помилуютъ".

И онъ улыбнулся горько, вспомнивъ о кражѣ сорока су у маленькаго Жерве, о томъ, что въ глазахъ закона это рецидивъ и что ему, какъ бывшему каторжному, не будетъ пощады, что приговорятъ его къ работамъ навѣчно.

Жанъ Вальжанъ старался освободиться отъ иллюзій, и опятъ пришелъ къ тому, что онъ долженъ исполнить свой долгъ. Онъ не терялъ бодрости, но чувствовалъ усталость мозга, и противъ своей воли перешелъ незамѣтно къ другимъ мыслямъ.

Было полночь; но Жанъ Вальжанъ все ходилъ взадъ и впередъ; ему стало холодно и онъ затопалъ каминъ, не подумалъ запереть окна.

Потомъ опять началъ припоминать, на какомъ рѣшеніи онъ остановился.

"Да! я явлюсь н объявлю себя".

-- Но что же станется съ этой бѣдной женщиной? сказалъ онъ вспомнивъ Фантину.

И вдругъ ему показалось, что лучъ новаго свѣта освѣтилъ его.

-- Да, сказалъ онъ,-- до сихъ поръ я все думалъ о себѣ. Молчатъ или открыться; быть презрѣннымъ, но уважаемымъ человѣкомъ, или честнымъ каторжнымъ; но все это я, все это рѣчь обо мнѣ. А развѣ это не эгоизмъ въ разныхъ видахъ? Ну, а если я подумаю о другихъ? Посмотримъ, что выйдетъ, если исключить мое я. Если я явлюсь, меня арестуютъ, сошлютъ на галеры, Шанматье освободятъ,-- все это хорошо, но что же дальше? Что будетъ здѣсь? Здѣсь городъ, фабрика, промышленность, работники, мужчины, женщины, старики, дѣти, бѣдняки! Все это живетъ мной, я создалъ довольство; не будетъ меня -- умретъ все. И потомъ, эта бѣдная женщина; развѣ я не обязанъ вознаградить ее за зло, которое я же ей сдѣлалъ? Если я исчезну, мать умретъ, съ ребенкомъ случится богъ-знаетъ что. Но посмотримъ, что будетъ въ томъ случаѣ, если я не донесу на себя?

Сдѣлавъ этотъ вопросъ, онъ остановился, и послѣ минуты колебанія, отвѣчалъ спокойно:

-- Правда, человѣкъ этотъ пойдетъ на галеры,-- ну такъ что же, развѣ онъ не укралъ? Я, пожалуй, могу говорить, что онъ не укралъ, но вѣдь онъ укралъ! Я останусь здѣсь, буду заниматься своими дѣлами; въ десять лѣтъ у меня будетъ десять милліоновъ, я ихъ раздамъ, не оставлю себѣ ничего; промышленность разовьется, сотня, тысячи семействъ будутъ счастливы, бѣдность исчезнетъ, а съ бѣдностью исчезнетъ порокъ, кража, убійство, всѣ проступки, всѣ преступленія. Съ чего же я, безумецъ, хочу донести на себя? И для чего? чтобы разыграть мелодраму!

И онъ сталъ ходить снова. На этотъ разъ, ему казалось, что онъ доволенъ собой.

"Да, думалъ онъ, теперь рѣшено, измѣнять нечего, и не мой это интересъ. Я Маделенъ, и останусь Маделеномъ. Пусть гибнетъ Жанъ Вальжанъ,-- это уже не я болѣе, я не знаю этого человѣка, и если теперь, въ этотъ моментъ, открывается какой-то Жанъ Вальжанъ, пусть онъ устроивается какъ самъ знаетъ, мнѣ до этого нѣтъ дѣла".

Онъ посмотрѣлъ на себя въ зеркало н сказалъ:

-- Я теперь совсѣмъ другой, это меня успокоило. Но есть, однако, нити, связывающія еще меня съ этимъ именемъ; въ этой самой комнатѣ есть вещи, могущія обличить меня; нужно уничтожить этихъ нѣмыхъ свидѣтелей.

И доставъ изъ кошелька маленькій ключъ, онъ отворилъ потаенный шкафъ въ стѣнѣ, вынулъ изъ него блузу изъ синяго сукна, старые панталоны; мѣшокъ и толстую палку, съ желѣзными наконечниками и бросилъ все это въ огонь. Чрезъ нѣсколько минутъ, комната освѣтилась краснымъ, дрожащимъ свѣтомъ; терновая палка горѣла съ трескомъ, выбрасывая искры на средину комнаты; изъ мѣшка опустилась на дно камина, въ золу, какая-то блестящая вещь: въ ней не трудно было узнать серебряную монету, вѣроятно тѣ сорокъ су, которые Вальжанъ укралъ у маленькаго савояра.

Жанъ Вальжанъ ходилъ взадъ и впередъ не глядя на огонь, но вдругъ взглядъ его упалъ на каминъ, и онъ увидѣлъ серебряные подсвѣчники.

"Постой", подумалъ Жанъ Вальжанъ, "они еще тутъ! ихъ нужно тоже уничтожить! "

Онъ взялъ подсвѣчники.

Въ каминѣ горѣлъ довольно сильный огонь, Вальжанъ поправилъ уголья и бросилъ подсвѣчники.

Но въ это самое мгновеніе ему показалось, что какой-то внутренній голосъ кричитъ ему: "Жанъ Вальжанъ! Жанъ Вальжанъ!.."

Волосы стали у него дыбомъ.

-- "Такъ, такъ,кончай!"говорилъ голосъ.-- "Уничтожь подсвѣчники! покончи съ этимъ воспоминаніемъ! забудь епископа! забудь все! погуби Шанматье! -- это хорошо. И такъ рѣшено: старикъ, который не понимаетъ, чего отъ него требуютъ, невинный, надъ которымъ, какъ преступленіе, лежитъ твое имя будетъ осужденъ и погибнетъ. Останься честнымъ человѣкомъ. Останься господиномъ мэромъ, обогащай городъ, корми бѣдныхъ, воспитывай сиротъ, живи счастливый, добродѣтельный и уважаемый. А между тѣмъ, когда ты будешь наслаждаться здѣсь жизнью, тамъ въ ссылкѣ, въ твоихъ цѣнахъ, въ твоемъ арестантскомъ платьѣ будетъ сидѣть другой, носящій твое имя. Все это хорошо придумано! Несчастный!"

Жанъ Вальжанъ, продолжалъ голосъ,-- вокругъ тебя будетъ много благословляющихъ твое имя, говорящихъ тебѣ громко, но одинъ, котораго никто не будетъ слышать, будетъ проклинать твое имя. И всѣ эти благословенія упадутъ не достигнувъ неба, и только проклятіе достигнетъ Бога."

Жанъ Вальжанъ поставилъ подсвѣчники на каминъ, и принялся ходить снова, и снова черныя, ужасныя мысли поднялись изъ глубины души его и снова пришелъ онъ къ прежнимъ вопросамъ: "что дѣлать? Какъ поступать? Нужно ли донести на себя, или молчать?"

Ударило три часа ночи, а Жанъ Вальжанъ все еще ходилъ; но наконецъ измученный упалъ въ кресло и заснулъ. И видѣлъ онъ во снѣ, что находится онъ въ полѣ; въ большомъ, печальномъ полѣ, лишенномъ зелени. Былъ ли то день, была ли ночь, онъ не могъ разобрать. И ходилъ онъ съ братомъ. И видятъ они человѣка, который проѣхалъ подлѣ нихъ. Это былъ совершенно голый человѣкъ, на головѣ у него не было полосъ, только кровяныя жилы рисовались на его черепѣ.Человѣкъ проѣхалъ мимо, нс сказавъ ни слова.

И братъ сказалъ Вальжану:"свернемъ съ дороги", и они свернули; въ это время братъ исчезъ куда-то.

Жанъ Вальжанъ вошелъ въ какую-то деревню. Первая улица была совершенно пуста; на перекресткѣ онъ увидѣлъ человѣка, стоявшаго у стѣны. "Что это за городъ? гдѣ я?" спросилъ Жанъ Вальжанъ у этого человѣка, но человѣкъ не отвѣтилъ ему ни слова. И увидѣлъ Вальжанъ отворенную дверь дома и вошелъ туда.

Первая комната была пустая; онъ вошелъ во вторую. За дверью этой комнаты стоялъ человѣкъ у стѣны. Вальжанъ спросилъ его: "чей это домъ? гдѣ я?" Но человѣкъ не отвѣтилъ ни слова. При домѣ былъ садъ.

Жанъ Вальжанъ вошелъ въ садъ. Садъ былъ пустъ; но сзади каждаго дерева Вальжанъ нашелъ человѣка, который стоялъ. И спрашивалъ онъ каждаго изъ нихъ: "чей это садъ? гдѣ я?" И ни одинъ не отвѣтилъ ему ни слова.

И вошелъ онъ въ деревню и увидѣлъ, что это городъ. Всѣ улицы были пусты и всѣ дома были отворены. Никакое живое существо не ходило по улицамъ, не ходило въ комнатахъ, не гуляло въ садахъ. Но за каждымъ углемъ, сзади каждой двери, за каждымъ деревомъ стоялъ человѣкъ и молчалъ.

И онъ вышелъ изъ города и пошелъ въ поле.

Чрезъ нѣсколько минутъ обернувшись, онъ увидѣлъ большую толпу народа, которая шла за нимъ. И онъ узналъ всѣхъ тѣхъ людей, которыхъ видѣлъ въ городѣ. Они, казалось, не торопились, а между тѣмъ шли скорѣе его. Скоро толпа настигла Жана Вальжана и окружила его. Лица этихъ людей были землянаго цвѣта.

Тогда первый, котораго Жанъ Вальжанъ спрашивалъ, сказалъ ему:

-- Куда идете вы?-- Развѣ вы не знаете, что уже давно, какъ вы умерли?

Жанъ Вальжанъ хотѣлъ отвѣчать, но онъ очутился вдругъ одинъ.

Жанъ Вальжанъ проснулся. Огонь въ каминѣ погасъ, свѣчка догорала. Онъ всталъ и подошелъ къ окну; небо было темно -- ни одной звѣздочки.

Въ это время кто-то посту чался тихо въ дверь.

Жанъ Вальжанъ задрожалъ и закричалъ ужаснымъ голосомъ:

-- Кто тамъ?

-- Это я, господинъ мэръ, отвѣчалъ голосъ.

Вальжанъ узналъ привратницу.

-- Что случилось?

-- Господинъ мэръ, сейчасъ пять часовъ.

-- Ну такъ что же?

-- Господинъ мэръ, пріѣхалъ кабріолетъ.

-- Какой кабріолетъ?

-- Тюльбери.

-- Какой тюльбери?

-- Развѣ господинъ мэръ не заказывалъ тюльбери?

-- Нѣтъ.

-- Кучеръ говоритъ, что пріѣхалъ за вами.

-- Какой кучеръ?

-- Кучеръ Скофлера.

-- Скофлера!

Имя это заставило его вздрогнуть, точно молнія блеснула вдругъ предъ его глазами.

-- А, Скофлера! сказалъ онъ.

Жалъ Вальжанъ смотрѣлъ съ безсмысленнымъ видомъ на догоравшую свѣчу, не говоря ни слова.

-- Что прикажете сказать кучеру? спросила наконецъ женщина.

-- Скажите, что я сейчасъ выйду.

XV.

Около восьми часовъ вечера, кабріолетъ Жака Вальжана въѣзжалъ въ почтовую гостинницу Арраса.

Оставивъ экипажъ, Жанъ Вальжанъ пошелъ ходить по городу. Онъ не зналъ Арраса и шелъ на удачу, но, какъ кажется, не рѣшался спросить никого о дорогѣ. Послѣ нѣкотораго колебанія, онъ обратился наконецъ къ одному прохожему:

-- Позвольте узнать, гдѣ судъ?

-- Вы, видио, не здѣшній, отвѣчалъ пожилой человѣкъ: -- идите за мной, я иду какъ разъ въ ту сторону.

Дорогой онъ сказалъ:

-- Если вы хотите видѣть процессъ, то будетъ нѣсколько поздно. Засѣданіе кончается обыкновенно въ шесть часовъ.

Дойдя до площади, проводникъ, указавъ на четыре высокихъ, извѣщенныхъ окна, сказалъ:

-- Ну, вы счастливы; мы пришли во время.-- Видите эти четыре окна? Это судъ. Въ окнахъ огонь, значитъ дѣло еще не кончено. Ступайте въ эту дверь и тамъ по большой лѣстницѣ на верхъ.

Жанъ Вальжанъ вошелъ и скоро добрался до зала, наполненнаго народомъ. Въ разныхъ мѣстахъ стояли группами адвокаты и шептались.

Въ залѣ было такъ темно, что Жанъ Вальжанъ не побоялся обратиться къ первому, попавшемуся ему адвокату.

-- Позвольте узнать, гдѣ происходить засѣданіе?

-- Ужь кончено, отвѣтилъ адвокатъ.

-- Кончено!

Это "кончено" было сказано такимъ тономъ, что адвокатъ обернулся.

-- Извините, сказалъ онъ: -- можетъ бытъ вы родственникъ?

-- Нѣтъ; я здѣсь никого не знаю. И приговоръ уже произнесенъ?

-- Еще бы! да это и не могло быть иначе.

-- Въ каторгу?..

-- На вѣчно.

-- Значитъ, сходство было признано, сказалъ Жанъ Вальжанъ едва слышнымъ голосомъ.

-- Какое сходство? возразилъ адвокатъ; никакого сходства в не нужно было доказывать. Дѣло совсѣмъ просто: женщина эта убила своего ребенка; дѣтоубійство было доказано, и ее осудили на всю жизнь.

-- Это женщина?

-- Разумѣется.

-- Но если дѣло кончено, зачѣмъ же залъ еще освѣщенъ?

-- Это для другаго дѣла; оно началось уже часа два.

-- Какое же другое дѣло?..

-- И это вполнѣ ясно. Тутъ обвиняется какой-то бродяга, каторжный, за воровство. Я не помню его имени; но ужъ за одну его рожу я сослалъ бы его на галеры.

-- Есть возможность попасть въ залъ?

-- Попытайтесь, -- вотъ въ эти двери.

Адвокатъ ушелъ.

Жанъ Вальжанъ обратился къ швейцару, но тогъ сказалъ ему, что пустить нельзя, потому что всѣ мѣста заняты.

-- Есть, правда, два или три мѣста, прибавилъ онъ, сзади президента, но эти мѣста только для лицъ, состоящихъ на службѣ...

Жанъ Вальжанъ, опустивъ голову, пошелъ вонъ изъ зала и сталъ медленно, въ раздумья, опускаться съ лѣстницы. Дойдя до площадки, онъ прислонился спиной къ периламъ и скрестилъ руки. Но вдругъ онъ растегнулъ свой плащъ, досталъ изъ кармана бумажникъ и написалъ на листочкѣ бумажки: "Маделенъ, мэръ въ М.-- на М.--", потомъ быстро поднялся по лѣстницѣ, протолкался чрезъ толпу и подойдя прямо къ швейцару, сказалъ ему повелительно, отдавая бумажку: "отнесите это жъ господину президенту".

Мэръ М.-- на М.-- былъ своего рода знаменитость; объ немъ слышалъ и президентъ суда, и потому когда швейцаръ, подавъ президенту бумажку, сказалъ: "господинъ желаетъ присутствовать на засѣданіи"; президентъ въ то же мгновеніе" написавъ что-то на бумажкѣ и отдавая ее швейцару, сказалъ: "просите".

На бумажкѣ было написано: "президентъ уголовнаго: суда свидѣтельствуетъ свое почтеніе господину Маделену".

Нѣсколько минутъ спустя онъ былъ уже въ залѣ. Войдя, онъ заперъ машинально дверь и остановился. Въ томъ концѣ залы, съ котораго онъ вошелъ, сидѣли судья; въ противоположномъ -- толпа народа. Никто не обратилъ на него вниманія; взоры всѣхъ были устремлены на одинъ пунктъ, -- на деревянную скамейку, прислоненную къ маленькой двери, вдоль стѣны налѣво отъ президента. На этой скамьѣ, между двумя жандармами, сидѣлъ обвиняемый. На немъ прежде всего сосредоточилось вниманіе Жана Вальжана. Глядя на него, онъ думалъ, что видитъ самого себя, но постарѣвшаго: совершенно тотъ же видъ и характеръ всей физіономія и одежды, какой былъ у Вальжана, когда онъ входилъ въ Д.--

-- Боже мой! сказалъ Жанъ Вальжанъ съ содроганіемъ: -- неужели я снова сдѣлаюсь такимъ?

Когда Жанъ Вальжанъ вошелъ, президентъ, повернувъ къ нему голову, поклонился: генеральный адвокатъ, видѣвшій Маделена въ М.-- на М.,-- поклонился тоже. Но Вальжанъ едва замѣтилъ ихъ; онъ смотрѣлъ впередъ себя: судьи, грефье, жандармы, толпа любопытныхъ, все это онъ ужь видѣлъ разъ -- лѣтъ двадцать семь назадъ, и онъ снова видитъ все это. Но это не сонъ, не бредъ воображенья,-- тутъ дѣйствительные судьи, дѣйствительные жандармы и толпа народу: онъ пришелъ въ ужасъ, закрылъ глаза и въ глубинѣ души сказалъ: "никогда!" Мало-помалу Жанъ Вальжанъ сталъ приходить въ себя; наконецъ онъ успокоился уже на столько, что могъ слушать.

Баматабуа былъ въ числѣ присяжныхъ; Жовера онъ не находилъ, потому ли, что скамья свидѣтелей была отъ него закрыта, или потому, что въ залѣ было довольно темно.

Когда Жанъ Вальжанъ входилъ, адвокатъ обвиняемаго только что кончилъ свою рѣчь. Говорилъ онъ довольно не дурно; онъ оправдывалъ его въ поступкѣ, въ которомъ его и нельзя было обвинить. У обвиняемаго нашли вѣтвь; но гдѣ доказательство, что онъ самъ сломилъ ее, а не поднялъ? Разумѣется, фактъ воровства существуетъ,-- но гдѣ доказательство, что воръ этотъ именно Шанматье?

Затѣмъ, какъ всегда, возражалъ цвѣтистыми фразами генеральный адвокатъ.

Когда онъ говорилъ, обвиненный слушалъ съ открытымъ ртомъ н съ видомъ удивленія. Разумѣется, онъ удивлялся, что человѣкъ можетъ говорить такимъ языкомъ. Въ мѣстахъ болѣе патетическихъ, когда адвокатъ засыпалъ обвиняемаго потокомъ цвѣтистыхъ фразъ, онъ качалъ медленно головой съ одной стороны на другую: печальный и безмолвный протестъ, которымъ онъ ограничился съ самаго начала засѣданія. Два или три раза лица сидѣвшія близь него слышали, какъ онъ говорилъ вполголоса: "вотъ, что значитъ не спросить господина Балу а!"

Послѣ генеральнаго адвоката, обвинившаго ІІІнвматье, поставившаго ему въ вину даже его молчаніе и объяснившаго это хитростью и ловкостью, которой однако не удастся обмануть правосудія, говорилъ снова адвокатъ обвиняемаго. Защититникъ, началъ комплементомъ удивительному краснорѣчію генеральнаго адвоката, но затѣмъ возражалъ слабо; подъ ногами у него не было почвы.

Наконецъ настало время кончить засѣданіе. Президентъ велѣлъ подсудимому встать, и сдѣлалъ ему обычный вопросъ:

-- Что вы можете сказать еще въ свое оправданіе?

Подсудимый всталъ и вертя въ рукахъ шапку, казалось, ничего не слышалъ.

Президентъ повторилъ вопросъ.

На этотъ разъ подсудимый, казалось, понялъ: сдѣлавъ движеніе, какъ человѣкъ пробуждающійся отъ сна, онъ обвелъ вокругъ глазами, посмотрѣлъ на публику, на жандармовъ, на своего адвоката, на присяжныхъ, на залу, и положивъ твою мощную руку на стоявшія передъ нимъ перила, осмотрѣлъ всѣхъ еще разъ и вдругъ, остановивъ взоръ на президентѣ, началъ говорить. Но эта была не рѣчь, а взрывъ несвязныхъ, порывистыхъ, спутанныхъ фразъ.

-- Вотъ что добавлю, сказалъ онъ.-- Я дѣлалъ телеги въ Парижѣ и работалъ у хозяина Бадупа. Трудное это тележное ремесло: работать приходится все на дворѣ, подъ навѣсомъ, а не въ мастерской, потому-что мѣста надо много. Зимой такъ холодно, что начнешь хлопать въ ладоши, чтобы согрѣться; но хозяева и этого не позволяютъ,-- говорятъ, что время пропадаетъ. Браться за желѣзо, когда все замерзло, трудно. Это очень обезсиливаетъ человѣка. При такомъ ремеслѣ скоро старѣешься. Въ сорокъ лѣтъ ужъ конецъ. А мнѣ было пятьдесятъ три, и былъ я плохъ. Къ тому же работники такіе недобрые! Когда человѣкъ не молодъ, они называютъ его старымъ воробьемъ, старой животиной! Въ день я заработывалъ только тридцать су, потому что пользуясь моею старостью, мнѣ платили какъ можно меньше. Кромѣ того, у меня была дочь, прачка. Она съ своей стороны тоже кое-что заработывала; для двоихъ хватало. Ей тоже было не легко. Весь день около лоханки, вся мокрая, подъ дождемъ и подъ снѣгомъ, вѣтеръ рѣжетъ лицо; не смотря ни на какой морозъ стирать надо; у иныхъ бѣлья мало -- ждутъ; если не выстираешь, такъ и мѣсто потеряешь. Доски сколочены плохо и отвсюду капаетъ. Юбки смокнутъ всѣ и сверху и снизу, а ужъ это трудно. Работала она иногда въ прачешной "Красныхъ Дѣтей": тамъ вода идетъ кранами, а лоханокъ нѣтъ. Моютъ просто передъ собой, подъ краномъ, а полощатъ сзади въ бассейнѣ. Ну, тамъ не такъ холодно: вокругъ все закрыто. Но зимой паръ отъ щелока ужасенъ, портитъ глаза. Возвращалась она въ семь часовъ такая усталая, что тотчасъ же и ложилась. Мужъ билъ ее. Она умерла. Мы не были счастливы. Была же она женщина хорошая, скромная, но баламъ не шлялась. Я помню, во вторникъ на масляннцѣ, она легла въ восемь часовъ. Право, я не лгу. Только спросите... Легко сказать спросите, экой я дуракъ, право; спросить въ Парижѣ! Да кто же тамъ знаетъ старика Шанматье? А впрочемъ я говорилъ вѣдь вамъ о хозяинѣ Балупѣ. Справтесь у Балупа. Послѣ этого я ужь и не знаю, чего хотятъ отъ меня!

Старикъ замолчалъ. Все это онъ высказалъ громко, скоро, рѣзко и хрипло, съ бѣшеной и дикой простотой. Остановился онъ только разъ, чтобы поклониться кому-то въ толпѣ. Всякое слово вырывалось у него какъ икота. Когда онъ кончилъ, всѣ присутствующіе расхохотались. Шанматье взглянулъ на толпу и, видя что она хохочетъ, самъ не понимая ничего захохоталъ тоже.

Президентъ, человѣкъ внимательный и добрый, возвысилъ голосъ:

Онъ напомнилъ "господамъ присяжнымъ", что "Балупъ прежній хозяинъ, тележникъ, на котораго подсудимый указываетъ, разорился, и его нигдѣ не могли найти". Потомъ, обратясь къ подсудимому, онъ сказалъ:-- "вы должны обдумать свое положеніе, на васъ падаютъ чрезвычайно важныя обвиненія, которыя могутъ привести къ весьма серьёзнымъ послѣдствіямъ. Подсудимый! ради вашей собственной пользы, послѣдній разъ прошу васъ, объясните хорошенько слѣдующіе два факта: во-первыхъ, перелѣзали ли вы черезъ заборъ сада Пьерона, обломили ли вѣтвь и украли ли ее съ яблоками, т. е. совершили ли покражу съ перелѣзаніемъ черезъ заборъ: да или нѣтъ? во вторыхъ, вы ли освобожденный каторжный Жанъ Вальжанъ?

Подсудимый покачалъ головой съ видомъ человѣка, понявшаго хорошо вопросъ, знающаго, что отвѣчать. Онъ повернулся къ президенту и сказалъ:

-- Во первыхъ....

Потомъ, посмотрѣлъ на свою шапку, на потолокъ, и замолчалъ.

-- Подсудимый, сказалъ строго генеральный адвокатъ:-- смотрите, вы не отвѣчаете ни на одинъ вопросъ; но ваше смущеніе обвиняетъ васъ. Ясно, что вы каторжный Жанъ Вальжанъ, называвшійся ранѣе по фамиліи матери Жанъ Матье; что вы были въ Оверпѣ, а родились въ Фаверолѣ, гдѣ занимались подчисткой деревъ. Несомнѣнно, что перелѣзши черезъ заборъ сада Пьероно, вы украли яблоки.

Генеральный адвокатъ кончилъ; Шанматье вдругъ вскочилъ со скамейки, на которую онъ было сѣлъ, и воскликнулъ:

-- Нѣтъ, вы не то говорите! Это слишкомъ зло! Вотъ что хотѣлъ я сказать, да сначала не нашелся. Я ничего не кралъ, но мнѣ не всякой день случалось ѣсть. Я шелъ изъ Альи, шелъ въ этихъ мѣстахъ послѣ того какъ была буря, отъ которой пожелтѣли поля, даже вода поднялась въ болотахъ, я нашелъ на землѣ вѣтку съ яблоками, и поднялъ ее, не думая, что она надѣлаетъ мнѣ столько горя. И вотъ уже три мѣсяца какъ я сижу въ тюрьмѣ, какъ меня таскаютъ по судамъ. Меня обвиняютъ, говорятъ противъ меня, и мнѣ говорятъ: "отвѣчайте!" Жандармъ, добрый малый, толкаетъ тоже подъ локоть и шепчетъ: "да отвѣчай же!" Чего хотятъ отъ меня? Я не умѣю объясняться, я не ученый, я простой, бѣдный человѣкъ. А дурно то, что люди не умѣютъ понять этого. Я не кралъ. Я поднялъ съ земли то, что уже было на землѣ. Вы говорите Жанъ Вальжанъ, Жанъ Матье! Людей этихъ я не знаю. Должно быть поселяне, а я работалъ у Балупа, на бульварѣ Госпиталя. И меня зовутъ Шанматье. Вишь, ловкіе! разсказываютъ мнѣ, гдѣ я родился. Да я и самъ не знаю этого. Не всѣ же родятся у себя дома: это было бы уже слишкомъ удобно. Кажется, что отецъ и мать мои были бродяги; а впрочемъ не знаю; когда я былъ ребенкомъ, меня звали маленькимъ, а теперь зовутъ старикомъ. Вотъ мои имена. Хотите, такъ, вѣрьте. Былъ я и въ Овернѣ, былъ и въ Фаверолѣ; ну такъ что же? развѣ нельзя быть въ Овернѣ и въ Фаверолѣ, не бывши на галерахъ? Говорю вамъ, что я ничего не кралъ, и зовутъ меня старикомъ Шанматье. Я работалъ у Балупа, жилъ своимъ хозяйствомъ. Надоѣли вы мнѣ съ вашими глупыми вопросами! Точно бѣшенные пристаютъ ко мнѣ.

Генеральный адвокатъ, стоявшій все это время, обратился съ президенту:

-- Господинъ президентъ, имѣя въ виду хотя и странное, но весьма ловкое запирательство подсудимаго, прикидывающагося идіотомъ,-- что ему не удастся, и въ чемъ мы предупреждаемъ его,-- мы, съ разрѣшенія вашего и всѣхъ членовъ присутствія, призовемъ снова ссыльныхъ Бреве, Кашпадя и Шенильдье, и полицейскаго чиновника Жовера, чтобы въ послѣдній разъ подтвердить тождественность подсудимаго съ каторжникомъ Жаномъ Вальжаномъ.

На это президентъ замѣтилъ, что полицейскій чиновникъ Жоверъ уѣхалъ по дѣламъ службы въ сосѣдній округъ и не можетъ явиться въ судъ.

-- Въ такомъ случаѣ, позвольте сообщить присяжнымъ показаніе Жовера, сдѣланное имъ здѣсь лично. Жоверъ человѣкъ, заслуживающій уваженія и понимающій долгъ службы. Вотъ его показаніе: "мнѣ не нужны ни нравственныя, ни матеріальный доказательства для составленія убѣжденія о личности подсудимаго. Я узнаю его вполнѣ. Человѣка этого зовутъ не Шанматье, а это бывшій каторжный, по имени Жанъ Вальжанъ. По прошествіи срока заключенія онъ быль освобожденъ, проведя девятнадцать лѣтъ въ каторжной работѣ за кражу. Пять или шесть разъ онъ пробовалъ бѣжать. Кромѣ кражи у маленькаго Жерве и у Пьерона, я подозрѣваю его еще въ кражѣ у покойнаго епископа въ Д. Въ бытность мою на службѣ въ Тулонѣ при галерахъ, я часто видѣлъ его. Я повторяю, что признаю его вполнѣ.

Такое точное обвиненіе произвело сильное впечатлѣніе на публику и на присяжныхъ. Генеральный адвокатъ потребовалъ, чтобы за отсутствіемъ Жовера были спрошены свидѣтели Бреве, Шенильдье и Кашпаль.

Президентъ отдалъ приказаніе, и вслѣдъ за тѣмъ отворилась дверь въ отдѣленіе свидѣтелей. Швейцаръ, въ сопровожденіи жандарма, ввелъ Бреве. Присутствующіе насторожили вниманіе и притаили дыханіе, какъ будто во всѣхъ билось одно сердце.

Бывшій каторжный Бреве, лѣтъ шестидесяти, въ черной съ сѣрымъ курткѣ центральныхъ тюремъ, имѣлъ видъ человѣка дѣловаго и вмѣстѣ съ тѣмъ мошенника. Подобная смѣсь встрѣчается довольно часто. Въ тюрьмѣ, куда его посадили за новыя шалости, онъ сдѣлался чѣмъ-то въ родѣ надзирателя. Начальство видѣло въ этомъ желаніе быть полезнымъ; a тюремные священники отзывались съ похвалой о его религіозности. Не надо забывать, что все это происходило во времена реставраціи.

-- Бреве" сказалъ президентъ: -- такъ какъ вы подвергнуты позорному наказанію, то вы не можете быть приведены къ присягѣ.

Бреве опустилъ глаза.

-- Несмотря на то, продолжалъ президентъ:-- хотя законъ и поставилъ васъ такъ низко, но, при милосердіи Божіемъ, въ васъ остается чувство чести и долга. Къ этому-то чувству я и обращаюсь въ настоящую рѣшительную минуту. Если оно еще живо въ васъ, -- а я надѣюсь, что оно живо,-- то, прежде чѣмъ отвѣчать мнѣ, подумайте хорошенько о томъ, что предстоитъ сказать вамъ; подумайте и объ этомъ человѣкѣ, котораго одно слово ваше можетъ погубить, и о правосудіи, которому вы можете открыть истину. Помните, что наступила рѣшительная минута; что вамъ еще есть время отказаться отъ своихъ словъ, если вы ошиблись.-- Подсудимый, встаньте.-- Бреве, вглядитесь внимательно въ подсудимаго, подумайте, припомните все хорошенько и скажите, ради спасенія вашей души и совѣсти, подтверждаете ли вы свое прежнее показаніе, признаете ли въ этомъ человѣкѣ вашего стараго товарища по каторгѣ Жана Вальжана?

Бреве взглянулъ на подсудимаго и, обратившись къ суду, сказалъ:

-- Да, господинъ президентъ. Я первый узналъ его и подтверждаю это теперь. Человѣкъ этотъ Жанъ Вальжанъ, прибывшій въ Тулонъ въ 1796 году и освобожденный въ 1815; меня выпустили годомъ послѣ. Теперь онъ, кажется, отупѣлъ: вѣрно отъ старости; но въ каторгѣ быль хитеръ. Я узнаю его положительно.

-- Садитесь, сказалъ президентъ:-- подсудимый, стойте.

Ввели Шенильдье, пожизненнаго каторжнаго, что и видно было по его красной курткѣ и зеленой шапкѣ. Шенильдье привезли нарочно изъ Тулона для этого дѣла. Онъ былъ лѣтъ пятидесяти, небольшаго роста, морщинистый, худой, желтый, лихорадочный,-- во всѣхъ членахъ, во всей фигурѣ его была какая-то болѣзненная слабость, но во взглядѣ видна была громадная сила.

Президентъ обратился къ нему почти съ такими же словами, какъ и къ Бреве, но когда онъ сказалъ, что позорное положеніе его не позволяетъ ему дать клятву, Шенильдье поднялъ голову и прямо взглянулъ на толпу. Президентъ спросилъ его, какъ и Бреве, подтверждаетъ ли онъ свое показаніе, узнаетъ ли подсудимаго.

Шенильдье разразился хохотомъ.

-- Еще бы мнѣ его не узнать! пять лѣтъ сидѣли мы вмѣстѣ, прикованые къ одной цѣпи. Ты что же дуешься, старикъ?

-- Садитесь, сказалъ президентъ.

Швейцаръ привелъ Кошпаля; такой же вѣчный каторжный и также, какъ Шенильдье, одѣтый въ красное; онъ былъ въ родѣ пиринейскаго медвѣдя. Кошпаль пасъ стада въ горахъ и изъ пастуха перешелъ въ разбойники. Кошпаль былъ не менѣе дикъ и казался еще глупѣе подсудимаго. Онъ былъ изъ числа тѣхъ несчастныхъ, которыхъ природа создаетъ дикими животными, а общество дѣлаетъ каторжными.

Президентъ хотѣлъ тронуть и его нѣсколькими сильными и патетическими словами и затѣмъ спросилъ, утверждаетъ ли онъ, что узнаетъ человѣка, стоявшаго передъ нимъ.

-- Это Жанъ Вальжанъ, сказалъ Кошпаль. -- Его прозвали у насъ Жанъ-Подъемъ, такъ онъ былъ силенъ!

Каждое изъ показаній этихъ трехъ свидѣтелей, показаній, разумѣется, искреннихъ и добросовѣстныхъ, поднимало въ публикѣ ропотъ,-- ропотъ не въ пользу подсудимаго. Подсудимый же, слушая показанія, выражалъ на лицѣ удивленіе; это было его главнымъ средствомъ защиты. При первомъ показаніи жандармы слышали, какъ онъ пробормоталъ: "вотъ штука-то!" Послѣ втораго сказалъ нѣсколько громче, съ видомъ удовольствія: "хорошо!" А при третьемъ восликнулъ: "славно!"

Президентъ спросилъ Шанматье:

-- Подсудимый, вы слышали? Что скажете вы на это?

Онъ отвѣчалъ:

-- Скажу -- славно!

Между публикой и даже между судьями поднялся ропотъ.

Ясно, что судьба подсудимаго была рѣшена.

-- Велите не шумѣть, сказалъ президентъ, обращаясь къ прислугѣ суда: -- я хочу закрыть засѣданіе.

Въ эту минуту около президента сдѣлалось движеніе и послышался голосъ:

-- Бреве, Шенильдье, Кашпаль, взгляните сюда!

У всѣхъ, слышавшихъ этотъ голосъ, пробѣжалъ морозъ по кожѣ, такъ много въ этомъ голосѣ слышалось грусти, и такъ онъ былъ ужасенъ. Всѣ взоры обратились къ мѣсту, откуда онъ раздался. Человѣкъ, сидѣвшій между привилегированными посѣтителями, помѣщенными за судьями, всталъ, отворилъ дверцу въ перилахъ раздѣляющихъ публику отъ судей и остановился посреди залы. Президентъ, генералъ адвокатъ, г. Баматабуа, человѣкъ двадцать узнали его, и вскрикнули въ голосъ:

-- Господинъ Маделенъ!

Это былъ точно онъ. Въ одеждѣ его не было никакого безпорядка, сюртукъ былъ тщательно застегнутъ. Но онъ былъ сильно блѣденъ и слегка дрожалъ. Волоса его, еще съ просѣдью, когда онъ явился въ Аррасъ, теперь побѣлѣли; въ теченіе чага онъ посѣдѣлъ совершенно.

Всѣ подняли головы; впечатлѣніе, произведенное на публику, описать невозможно, она переглядывалась съ сомнѣніемъ; голосъ былъ такъ пронзителенъ, а самъ Маделенъ повидимому такъ спокоенъ, что никто ничего не понялъ. Всѣ спрашивали другъ-друга, кто это закричалъ. Трудно было повѣрить, чтобы этотъ спокойный человѣкъ могъ крикнуть такъ ужасно.

Но сомнѣніе продолжалось всего нѣсколько минутъ. Не успѣлъ президентъ и генеральный адвокатъ произнести слово, прислуга и жандармы не успѣли еще подать знака, какъ человѣкъ, котораго все еще называли г. Маделеномъ, подошелъ къ свидѣтелямъ Кашпалю, Бреве и Шешільдье.

-- Вы не узнаете меня? сказалъ онъ.

Всѣ трое,пораженные вопросомъ, сдѣлали знакъ головою, что не знаютъ его. Сконфуженный Кашпаль отдалъ даже честь по военному. Маделенъ, обернувшись къ присяжнымъ и къ судьямъ, сказалъ кроткимъ голосомъ:

-- Господа присяжные, велите освободить подсудимаго. Господинъ президентъ, прикажите арестовать меня. Человѣкъ, котораго вы ищите -- не онъ, а я: -- я Жанъ Вальжанъ.

У всѣхъ замерло сердце. За первымъ припадкомъ удивленія послѣдовала мертвая тишина. Въ залѣ чувствовался тотъ религіозный страхъ, который схватываетъ толпу, когда совершается что нибудь великое.

Между тѣмъ на лицѣ президента выразились сожалѣніе и грусть: онъ быстро переглянулся съ генеральнымъ адвокатомъ, перекинулся нѣсколькими словами съ совѣтниками, и обратившись къ публикѣ, спросилъ тономъ понятнымъ всѣмъ:

-- Нѣтъ ли тутъ доктора?

Генеральный адвокатъ началъ:

-- Господа присяжные, странный и неожиданный случай, прервавшій наше засѣданіе, внушаетъ намъ, какъ и вамъ, чувства, которыя нечего выражать. Намъ всѣмъ извѣстенъ хотя по слухамъ почтенный г. Маделенъ, мэръ М.-- на М.--! Нѣтъ ли тутъ доктора, мы вмѣстѣ съ господиномъ президентомъ просимъ его помочь г. Мадедену и проводитъ его домой.

Г. Маделенъ не далъ договорить адвокату. Онъ прервалъ его кроткимъ, но повелительнымъ тономъ. Вотъ слова произнесенныя имъ, какъ они были записаны тотчасъ послѣ засѣданія однимъ изъ присутствующихъ, и какъ они и до сихъ поръ звучать въ ушахъ, слышавшихъ ихъ сорокъ лѣтъ тому назадъ.

-- Благодарю васъ, господинъ генеральный адвокатъ, но я не помѣшанъ;-- вы это увидите. Вы чуть было не сдѣлали страшную ошибку; отпустите этого человѣка; я исполняю долгъ свой, я тотъ несчастный осужденный, который вамъ нуженъ. Здѣсь только мнѣ одному все ясно, и я говорю вамъ истину. Богъ на небесахъ видитъ мой теперешній поступокъ, и мнѣ этого довольно. Вы можете арестовать меня. А между тѣмъ я дѣлалъ все, что во власти человѣка, чтобы быть лучше. Я принялъ другое имя, разбогатѣлъ, сдѣлался мэромъ; хотѣлъ войти въ кругъ честныхъ людей; но оказывается, что это невозможно. Впрочемъ, много чего я не могу вамъ сказать,-- не разсказывать же въ самомъ дѣлѣ всю свою жизнь; когда нибудь узнаете. Точно я обокралъ епископа, это правда; я обокралъ маленькаго Жерве, и это правда. Они правы, говоря вамъ, что Жанъ Вальжанъ злой преступникъ. Но можетъ быть онъ не во всемъ тутъ виноватъ! Послушайте, господа судьи, человѣку упавшему такъ низко, какъ я, нечего дѣлать упреки Привидѣнію, или давать совѣты обществу; но замѣтьте, что каторга создаетъ каторжника. Замѣтьте это. Передъ каторгой я былъ бѣднымъ мужикомъ, очень не развитымъ, почти идіотомъ, каторга измѣнила меня. Изъ тупаго она сдѣлала меня злымъ; изъ полѣна превратила въ головню. Впослѣдствіи снисходительность и доброта спасли меня, какъ въ началѣ строгость сгубила меня. Впрочемъ, вамъ не понять того, что я говорю.... Вы найдете у меня въ каминѣ, въ золѣ, монету въ два франка, которую семь лѣтъ тому назадъ я укралъ у маленькаго Жерве. Мнѣ больше нечего прибавлять. Арестуйте меня. Господинъ генеральный адвокатъ качаетъ головой, думая: "Маделенъ съума сошелъ".Вы мнѣ не вѣрите! Жаль. Но по крайнй мѣрѣ не приговаривайте этого человѣка! И они не узнаютъ меня! Хотѣлъ бы я, чтобы здѣсь былъ Жоверъ. Онъ бы узналъ меня.

Невозможно передать, сколько добродушной грусти слышалось въ этихъ словахъ.

Жанъ Вальжанъ повернулся къ преступникамъ:

-- А я такъ узнаю васъ! Бреве! помните?...

Онъ остановился въ нерѣшительности на одну минуту, и продолжалъ.

-- Помнишь ли ты свои клѣтчатыя подтяжки, которыя носилъ въ каторгѣ?

Бреве точно вздрогнулъ отъ удивленья, онъ со страхомъ осмотрѣлъ говорящаго съ ногъ до головы; тотъ продолжалъ:

-- Шенильдье, у тебя все правое плечо обожжено, ты легъ имъ разъ на жаровню съ угольями, чтобы истребить клеймо, а оно все-таки осталось. Отвѣчай, такъ ли?

-- Такъ, сказалъ Шенильдье.

Жанъ Вальжанъ обратился къ Кашпалю.

-- Кашпаль, у тебя на лѣвой рукѣ на сгибѣ выжженны порохомъ число и буквы. Число это -- день высадки императора въ Каннахъ, 1 марта 1815 года. Засучи рукавъ.

Кашпаль засучилъ рукавъ, взоры всѣхъ обратились на его обнаженную руку. Жандармъ поднесъ лампу; число было видно.

Жанъ Вальжанъ взглянулъ на публику и на судей съ улыбкой, которую и до сихъ поръ не забыли тѣ, кто видѣлъ ее. Это была улыбка торжества и отчаянія.

-- Вѣрите ли вы теперь, что я Жанъ Вальжанъ?

Въ залѣ не было болѣе ни судей, ни обвинителей, ни жандармовъ, такъ вся эта масса народу была тронута. Всѣ забыли свои обязанности: генеральный адвокатъ забылъ, что онъ обвинитель; президентъ, что онъ предсѣдатель; а адвокатъ обвиненнаго -- что онъ защитникъ. И поразительная вещь: тутъ не было предложено никакого вопроса, не вмѣшивалась никакая власть. Въ томъ, что происходило, было столько силы, столько величественнаго, что всѣ были зрителями, всѣ находились подъ вліяніемъ этого одного человѣка. Никто не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, что опъ испытываетъ; н конечно никто не сознавалъ, что видитъ яркій свѣтъ; но внутренно всѣ были ослѣплены.

Очевидно, что это былъ Жанъ Вальжанъ. Появленіе этого человѣка освѣтило вполнѣ это за минуту еще темное дѣло. Безъ всякихъ объясненій, вся эта толпа поняла сразу, въ одинъ моментъ, простую и поразительную исторію этого человѣка, выдающаго себя, чтобы спасти другаго.

-- Я бы не желалъ безпокоить болѣе присутствующихъ, сказалъ Жанъ Вальжанъ: -- и какъ меня не арестуютъ, то я ухожу. У меня еще много дѣла. Господинъ генеральный адвокатъ знаетъ кто я, знаетъ гдѣ я живу, онъ можетъ арестовать меня, когда ему угодно.

И Жанъ Вальжанъ пошелъ къ выходу.

Ни чей голосъ не возвысился для отданія приказанія объ арестованіи, не протянулась ничья рука, чтобы остановить его. Всѣ посторонились. Въ немъ въ эту минуту видѣли что-то святое, заставлявшее отодвигаться и сторониться толпу. Вальжанъ прошелъ мимо всѣхъ тихимъ шагомъ. Неизвѣстно, кто отворилъ дверь, но ее отворили, когда онъ подошелъ къ ней. Тамъ обернувшись, онъ сказалъ.

-- Господинъ генеральный адвокатъ, я въ вашемъ распоряженія.

Потомъ онъ обратился къ публикѣ:

-- Всѣ вы, всѣ тутъ присутствующіе, вы жалѣете меня, не правда ли? Боже мой! когда я вспомню, что я чуть было не сдѣлалъ.... да я знаю, что теперь мнѣ можно завидовать. А все-таки лучше;, если бы всего этого не случилось.

Жанъ Вальжанъ вышелъ. Дверь затворилась за нимъ также, какъ раньше она отворилась передъ нимъ; люди совершающіе что нибудь великое, всегда найдутъ кого нибудь въ толпѣ, кто станетъ имъ служить.

Часъ спустя, Шанматье былъ оправданъ и тотчасъ же освобожденъ. Шанматье, пораженный всѣмъ этимъ, думалъ, что всѣ сошли съума; онъ ничего не понималъ.

XVI.

День только-что занимался, когда Жанъ Вальжанъ воротился домой. Онъ прошелъ въ комнату Фантины.

-- Это вы, господинъ мэръ? сказала сестра милосердія, увидѣвъ Вальжана.

-- Какъ здоровье этой женщины? спросилъ онъ тихо.

-- Теперь не дурно, объяснила сестра милосердія, -- но ей было очень плохо; а когда ей сказали: Маделенъ поѣхалъ въ Монфермень за ея ребенкомъ, она почувствовала себя лучше.

-- Ну это хорошо, только вы ее не разочаровывайте.

-- А если она узнаетъ, что ребенка нѣтъ? Обманывать ее теперь нельзя.

Фантина открыла глаза и увидѣвъ Маделена спросила совершенно спокойно, улыбаясь:

-- А Казеттъ?

Этотъ простой вопросъ: "а Казетъ?" сдѣлала она съ такой глубокой вѣрой, съ такой увѣренностью, съ такимъ полнѣвшимъ отсутствіемъ безпокойства и сомнѣнія, что Маделенъ не нашелся, что отвѣтить ей. Она продолжала:

-- Я знала, что вы пріѣхали, я спала, но видѣла васъ. Я давно уже васъ вижу, всю ночь я слѣдила за вами. Вы были въ славѣ, окруженные ангельскими лицами.

Вальжанъ поднялъ глаза на распятіе.

-- Но, скажите, гдѣ же Казеттъ? Зачѣмъ не посадили вы ее ко мнѣ на постель; проснувшись, я бы увидѣла ее?

Вальжанъ машинально отвѣтилъ что-то, чего потомъ онъ никогда не могъ припомнить.

Къ счастью, явился докторъ, и помогъ г. Маделену.

-- Дитя мое, сказалъ докторъ: -- успокойтесь, ваша дочь здѣсь.

Глаза Фантины загорѣлись. Она сложила руки, выражая мольбу страстную и вмѣстѣ съ тѣмъ краткую.

-- О, воскликнула она: -- принесите мнѣ ее!

Трогательное заблужденіе матери! Для нея Казеттъ была все еще ребенкомъ, котораго носить на рукахъ.

-- Нѣтъ, возразилъ докторъ: -- сейчасъ нельзя; у васъ лихорадка. Свиданіе съ ребенкомъ повредитъ вамъ. Сначала надо выздоровѣть.

-- Да вѣдь я здорова, говорю вамъ, что я здорова! сказала она дерзко. -- Что за оселъ этотъ докторъ. Слышите, я, я хочу видѣть своего ребенка.

-- Вотъ видите ли, сказалъ докторъ: -- какъ вы сердитесь. Пока вы будете въ такомъ положеніи, я не позволю показать вамъ его. Мало того, чтобы увидать его, надо жить для него. Когда же вы будете благоразумнѣе, я самъ приведу его къ вамъ.

-- Простите, докторъ, ради Бога простите, сказала опечаленная Фантина. -- Прежде я не стала бы говорить такъ, какъ я говорю теперь, но я была такъ несчастлива, я право иногда не помню, что говорю. Я понимаю, вы боитесь взволновать меня, но ей-богу мнѣ не сдѣлается хуже. Со вчерашняго вечера я вижу ее, постоянно предъ собой. И знаете ли, если бы сейчасъ мнѣ ее принесли, я бы заговорила съ пей совсѣмъ спокойно. Право. Развѣ не естественно, что мнѣ хочется видѣть дочь свою? Я не сержусь. Я знаю, что буду счастлива. Всю ночь я видѣла какіе-то свѣтлые лики и всѣ они мнѣ улыбались. У меня нѣть больше лихорадки, -- я здорова; я чувствую, что у меня больше ничего не болитъ; но я лягу, какъ больная, не буду шевелиться, чтобы доставить удовольствіе женщинамъ, которыя при мнѣ; онѣ увидятъ, что я такъ спокойна и скажутъ: надо привести къ ней ея ребенка.

Г. Maделенъ сѣлъ на стулъ возлѣ постели больной. Она обернулась къ нему, видимо стараясь казаться благоразумной и спокойной. Однако, какъ она ни сдерживала себя, все-таки не могла утерпѣть, чтобы не сдѣлать тысячу вопросовъ Маделену.

-- Хорошо ли вы съѣздили, господинъ мэръ? Какой вы, право, добрый! Ну хоть разскажите мнѣ, какова она? Хорошо ли вынесла дорогу? Она не узнаетъ меня! Она уже забыла меня, бѣдняжка! У дѣтей вѣдь совсѣмъ нѣтъ памяти. Они какъ птички: сегодня видитъ одно, завтра другое, и ни о чемъ не думаетъ. Было ли у нея чистое бѣлье? Чисто ли держали ее эти Тенордье? Какъ они ее кормили? Ахъ, если бы вы знали, какъ я мучилась всѣмъ этимъ, во времена своей нищеты! Теперь все прошло. Я довольна! Ахъ, какъ бы мнѣ хотѣлось ее видѣть! Господинъ мэръ, находите ли вы ее хорошенькой? Не правда ли, дочь моя хороша? Вамъ вѣрно было очень холодно въ дилижансѣ? Нельзя ли привести ее хоть на секунду? А потомъ пусть сейчасъ же и унесутъ! Скажите "да", -- вы вѣдь хозяинъ здѣсь!

Маделенъ взялъ за руку Фантину.

Казеттъ хороша, сказалъ онъ:-- Казеттъ здорова , вы скоро съ ней увидитесь, но успокойтесь. Вы слишкомъ горячо говорите, высовываете изъ-подъ одѣяла руки и оттого кашляете.

И точно, кашель почти каждую минуту останавливалъ Фантину.

Она не роптала, она боялась показаться не спокойной, чтобы не уничтожить довѣріе, которое желала возбудить, и начала говоритъ е постороннихъ предметахъ;

-- Монфермень, кажется,хорошенькое мѣстечко? лѣтомъ туда ѣздятъ гулять. Хорошо ли идутъ дѣла этихъ Тенордье? Къ нимъ, кажется, заходитъ мало народа? Трактиръ ихъ плохъ.

Г. Maделенъ все еще держалъ ее за руку, и съ безпокойствомъ смотрѣлъ на нее; было ясно, что онъ пришелъ сказать ей что-то, но не рѣшался. Докторъ между тѣмъ ушелъ и съ ними осталась только сестра милосердія.

Но вдругъ Фантина сказала:

-- Я слышу ее. Господи! я слышу ее!

Она сдѣлала рукою знакъ, чтобы всѣ замолчали, притаила дыханіе, и слушала.

На дворѣ игралъ ребенокъ; вѣроятно дочь привратницы или какой нибудь работницы. Дѣвочка прыгала, бѣгала взадъ и впередъ, смѣялась и пѣла во все горло. Пѣніе этой-то дѣвочки и слышала Фантина.

-- Да, продолжала она: -- это моя Казеттъ! Я узнаю ея голосъ!

Ребенокъ убѣжалъ, голоса не стало слышно; Фантина еще нѣсколько минутъ прислушивалась, потомъ лицо ея омрачилось, и Маделенъ слышалъ, какъ она прошептала: "какой злой этотъ докторъ; не позволяетъ мнѣ увидѣться съ дочерью! И лицо-то у него такое злое! "

Но скоро она развеселилась и стала говорить сама съ собою, не поднимая головы съ подушки: "какъ мы будемъ счастливы' Во-первыхъ, у насъ будетъ садикъ! Господинъ Маделенъ обѣщалъ мнѣ это. Теперь она, вѣроятно, уже знаетъ буквы и я буду учить ее складамъ. Она будетъ бѣгать за бабочками по травкѣ, а я буду смотрѣть на нее. А потомъ она причастится въ первый разъ. Постой! когда же она причастится въ первый разъ?"

И больная стала считать но пальцамъ.

-- Разъ, два, три, четыре.... ей семь лѣтъ. Черезъ пять лѣтъ. На ней будетъ бѣлый вуаль, узорчатые чулки, точно у большой. Милая сестра, вы не знаете, какъ я глупа, теперь вотъ я мечтаю о томъ, какъ моя дочь причастится въ первый разъ.

И Фантина начала хохотать.

Маделенъ оставилъ руку Фантины. Онъ слушалъ ее, какъ слушаютъ шумъ вѣтра, опустивъ глаза и погрузившись въ безконечныя думы. Вдругъ Фантина замолчала; Маделенъ поднялъ голову. Фантина не говорила и даже не дышала; на половою приподнявшись на постели, она обнажала свое исхудалое плечо: лицо ея, за минуту еще такое веселое, поблѣднѣло и глаза, неподвижные отъ страха, устремились на какой-то предметъ, въ концѣ комнаты.

-- Боже мой! что съ вами, Фантнна? сказалъ Маделенъ.

Она не отвѣчала и не спускала глазъ съ предмета,стоявшаго предъ нею; дотронувшись одной рукой до Маделена, она сдѣлала другой рукой знакъ, чтобы онъ обернулся.

Маделенъ обернулся и увидѣлъ Жовера.

Фантнна не видѣла его съ тѣхъ поръ, какъ Маделенъ освободилъ ее отъ ареста. Больная не могла ничего сообразить, ей казалось, что опъ пришелъ за ней, и она въ ужасѣ, закрывъ лицо обѣими руками, закричала:

-- Господинъ Маделенъ, спасите меня!

Жанъ Вальжанъ,-- иначе мы уже не будемъ называть его,-- всталъ, и сказалъ Фантинѣ самымъ кроткимъ и спокойнымъ голосомъ:

-- Успокойтесь. Онъ пришелъ не за вами.

Потомъ обратясь къ Жоверу:

-- Знаю, что вамъ нужно.

Жоверъ отвѣчалъ:

-- Ну, живо!

Противъ своего обыкновенія, Жоверъ не объяснилъ причины своего прихода. Жанъ Вальжанъ былъ для него чѣмъ-то въ родѣ таинственнаго и неуловимаго противника, мрачнаго бойца, котораго онъ пять лѣтъ старался напрасно побѣдить. Арестованіе было для него не началомъ, а концомъ этой борьбы, и онъ сказалъ только: "ну, живо!"

Сказавши это, Жоверъ не тронулся съ мѣста, онъ только кинулъ на Вальжана строгій, повелительный взглядъ.

При словахъ Жовера, Фантина открыла глаза; господинъ мэръ стоялъ подлѣ нея, значитъ ей бояться нечего.

Жоверъ вышелъ на середину комнаты и закричалъ:

-- Идешь ли ты?

Несчастная оглядѣлась кругомъ. Кромѣ монахини и мэра, въ комнатѣ никого не было; къ кому же могло относиться это странное "ты?" Очевидно, что къ ней, и она задрожала.

Но тутъ она увидѣла такую странную сцену, какая не представлялась ей даже въ самомъ сильномъ бреду.

Жоверъ взялъ мэра за шиворотъ.

-- Господинъ мэръ, вскрикнула Фантнна.

Жоверъ разразился смѣхомъ.

-- Здѣсь нѣть больше господина мэра! сказалъ онъ.

Жанъ Вальжанъ даже и не старался высвободиться, онъ только сказалъ:

-- Жоверъ....

Жоверъ прервалъ его: "называй меня господиномъ инспекторомъ".

-- Мнѣ хотѣлось бы, продолжалъ Жанъ Вальжанъ, сказать вамъ нѣсколько словъ потихоньку.

-- Громко! говори громко, отвѣчалъ Жоверъ:-- со мной говорятъ громко!

Жанъ Вальжанъ, продолжалъ, понижая голосъ:

-- У меня есть до васъ просьба....

-- Я сказалъ тебѣ, говори громче.

-- Только вы одни должны слышать то, что я хочу сказать.

-- Нѣтъ мнѣ до этого дѣла; не хочу слушать.

Жанъ Вальжлнъ обернулся къ нему, и сказалъ ему быстро, шопотомъ:

-- Дайте мнѣ три дня! Три дня, чтобы съѣздить за ребенкомъ этой несчастной женщины! Я заплачу, что нужно. Если хотите, ѣдемте вмѣстѣ.

-- Ты еще смѣешься!-- Право, я не считалъ тебя дуракомъ! Ты просишь у меня три дня, чтобы удрать! Ты говоришь, чтобы съѣздить за ребенкомъ этой дѣвки! Ха, ха, ха, хорошо! вотъ это хорошо!

Фантина задрожала.

-- За моимъ ребенкомъ! закричала она:-- ѣхать за моимъ ребенкомъ! Значить, его здѣсь нѣтъ! Сестра, отвѣчайте мнѣ, гдѣ Казеттъ? Отдайте мнѣ мою дочь, господинъ мэръ, господинъ мэръ!

Жоверъ топнулъ ногой.

-- Ну, начала! замолчишь ли ты. чучело? Эка чортова сторона: каторжники дѣлаются мэрами, а за публичными женщинами ухаживаютъ какъ за графинями! Но все это перемѣнится: пора уже!

Онъ пристально взглянулъ на Фаитину, и захвативши сразу галстукъ, рубашку н воротникъ Жана Вальжана, прибавилъ:

-- Говорю тебѣ, что здѣсь нѣть господина Маделена, и нѣть господина мэра, а есть воръ, разбойникъ, каторжный -- Жанъ Вальжань! его-то я и держу! вотъ онъ!

Фантина вдругъ привскакнула, оперлась на, свои худыя руки, посмотрѣла на Жана Вальжана, на Жовера, на монахиню, раскрыла ротъ, какъ бы желая говорить, но въ горлѣ у нее захрипѣло, зубы стиснулись, она протянула руки, разставивъ пальцы, и какъ бы ища около себя утопающаго, потомъ вдругъ упала на подушки.

Голова ее, ударившись объ изголовье, упала на грудь, съ раскрытымъ ртомъ, съ открытыми и потухшими глазами.

Она умерла.

Жанъ Вальжанъ взялъ руку Жовера, раскрылъ ее какъ руку ребенка, и сказалъ ему:

-- Вы убили эту женщину.

-- Довольно! закричалъ въ бѣшенствѣ Жоверъ:-- я пришелъ сюда не сказки слушать. Будетъ болтать; стража стоитъ внизу, иди сейчасъ же, или въ кандалы!

Въ углу комнаты стояла старая, желѣзная кровать, служившая походной постелью сестрамъ во время ухода за больными. Жанъ Вальжанъ подошелъ къ кровати, въ одинъ мигъ разобралъ нѣсколько надломленное изголовье, взялъ съ руки главный желѣзный прутъ, и взглянулъ на Жовера. Жоверъ отступилъ къ двери.

Жанъ Вальжанъ, не выпуская прута, тихо подошелъ къ кровати Фантины. Дойдя до нея, онъ обернулся и сказалъ Жоверу, едва слышнымъ голосомъ:

-- Не совѣтую вамъ безпокоить меня въ эту минуту.

Жоверъ задрожалъ.

Ему пришла мысль позвать стражу, но въ это время Жанъ Вальжанъ могъ скрыться, и Жоверъ рѣшился остаться. Онъ взялъ за конецъ свою палку, прислонился спиною къ косяку двери и не спускалъ главъ съ Жана Вальжана.

Жанъ Вальжанъ, опершись одной рукой на изголовье кровати, а другой взявшись за голову, смотрѣлъ на неподвижно лежащую Фантину. Такъ онъ сидѣлъ молча, углубившись, и конечно, не думая о земномъ. На лицѣ его и во всей фигурѣ выражалось только неизъяснимое сожалѣніе. Черезъ нѣсколько минуть размышленія, онъ наклонился къ Фантнивѣ, и началъ ей что-то шептать.

Что говорилъ онъ ей? Что могъ сказать мертвой женщинѣ этотъ изстрадавшійся человѣкъ? Какія это были слова? Никто не слыхалъ ихъ. Услышала ли ихъ и усопшая?

Въ мірѣ существуютъ трогательныя заблужденія; а впрочемъ можетъ быть они и не заблужденія, а чудная дѣйствительность. Сестра милосердія, единственная свидѣтельница происходившаго тутъ, часто разсказывала, что въ то время какъ Жанъ Вальжанъ шепталъ Фантинѣ, на ухо, она ясно видѣла, какъ на блѣдныхъ губахъ усопшей явилась неизъяснимая улыбка, и отразилась въ ея глазахъ, полныхъ удивленія передъ вѣчностью.

Жанъ Вальжанъ взялъ обѣими руками голову Фантины, поправилъ ее на подушкѣ, какъ мать поправила бы голову своего ребенка, потомъ завязалъ на ней рубашку, и подобралъ подъ чепчикъ волосы. Сдѣлавъ это, онъ закрылъ ей глаза.

Въ эту минуту, казалось, какое-то сіяніе окружало лицо Фантины.

Рука Фантины свѣсилась съ постели. Жанъ Вальжанъ всталъ на колѣни поднялъ ее осторожно и поцаловалъ.

Потомъ всталъ и, повернувшись къ Жоверу, сказалъ:

-- Теперь я къ вашимъ услугамъ.

-----

Жоверъ препроводилъ Жана Вальжана въ городскую тюрьму.

Арестованіе Маделена произвело въ М. -- на М. -- странное впечатлѣніе, иди лучше сказать потрясеніе. Хоть и грустно, но надо сознаться, что при одномъ словѣ: "это былъ каторжникъ", всѣ почти покинули его. Не прошло и двухъ часовъ, какъ все сдѣланное Маделеномъ добро было забыто. Справедливость требуетъ прибавить, что никто еще не зналъ подробностей происшествія въ Аррасѣ. И цѣлый день, всюду по городу слышались разговоры въ родѣ слѣдующаго:

-- Слышали? Вѣдь онъ былъ каторжный!--"Кто?" -- Мэръ.-- "Что, господинъ Maделенъ?" -- Его имя не Маделенъъ; а какое-то ужасное: Бежанъ, Божанъ, Бужанъ.--" Господи! Господи!"-- Ею арестовали? -- Арестовали! Посадили въ тюрьму, въ городскую, пока не переведутъ! Его переведутъ!--"Куда жь его переведутъ?" -- Переведутъ въ уголовный судъ за грабежъ на большое дорогѣ. -- "Ну, я такъ и думалъ. Человѣкъ этотъ былъ слишкомъ добръ, безукоризненъ. Отказался отъ креста, раздавалъ милостыню всякому встрѣчному и поперечному мальчишкѣ. Я всегда думалъ, что тутъ кроется что-нибудь не хорошее".

Разговоры такого рода въ особенности преобладали въ гостиныхъ.

Какая-то старая дама, подписчица на "БѣлоеЗнамя", сдѣлала замѣчаніе, глубину котораго не возможно обнять; вотъ оно:

-- Я очень рада. Это будетъ урокомъ бонапартистамъ!

Во всемъ городѣ осталось всего трое или четверо, съ чувствомъ вспоминавшихъ о Маделенѣ. Старая служанка его была въ этомъ числѣ.

Вечеромъ того же дня эта добрая старуха, еще совершенно ошеломленная, сидѣла въ своей комнатѣ, печально размышляя о случившемся. Цѣлый день фабрика была закрыта, главная дверь на запорѣ, и улица пуста. Во всемъ домѣ оставались только двѣ монахини, сестры милосердія, сидѣвшія у тѣла Фантины.

Къ тому времени, когда г. Маделенъ имѣлъ обыкновеніе возвращаться домой, добрая старуха взяла изъ шкапчика ключъ отъ комнаты г. Маделена, и его свѣчку, повѣсила ключъ на гвоздикъ, съ котораго онъ обыкновенно самъ снималъ его, а свѣчку поставила подлѣ, какъ это она дѣлала всегда, когда ждала его. Потомъ опять сѣла на прежнее мѣсто и задумалась. Старуха сдѣлала все это совершенно безсознательно.

Только часа черезъ два она опомнилась и сказала: "Господи, Господи! а я то повѣсила его ключъ на гвоздикъ!"

Въ эту минуту окно въ ея комнату отворилось, просунулась какая-то рука, взяла ключъ и зажгла свѣчку.

Привратница подняла глаза и остолбенѣла, крикъ замеръ у ней на губахъ.

И эта рука, и этотъ рукавъ были ей знакомы.

Передъ ней стоялъ Маделенъ.

Нѣсколько минутъ, она не могла говорить, она была "поражена", какъ выразилась она сама, потомъ разсказывая объ этомъ происшествіи.

-- Господи, господинъ мэръ, закричала она: -- а я думала, что вы....

Она остановилась, конецъ фразы не могъ быть достаточно почтительнымъ. Въ ея глазахъ Жанъ Вальжанъ былъ все еще мэромъ.

Онъ докончилъ ея фразу.

-- Въ тюрьмѣ? сказалъ онъ. -- Я и былъ въ ней, но разломилъ оконную рѣшетку, спрыгнулъ съ крыши и пришелъ. Теперь я пойду къ себѣ въ комнату, а вы позовите ко мнѣ сестру милосердія Синплису. Она навѣрно теперь у покойницы.

Старуха торопливо пошла исполнять приказаніе.

Онъ попросилъ ее быть осторожной, зналъ, что она сбережетъ его лучше его самого.

Неизвѣстно, какъ попалъ онъ на дворъ не отворивъ воротъ. При немъ всегда былъ другой ключъ отъ калитки, но въ тюрьмѣ его, разумѣется, обыскивали и вѣрно взяли ключъ. Этотъ фактъ не былъ разъясненъ.

Онъ поднялся къ себѣ въ комнату. На послѣдникъ ступеняхъ лѣстницы онъ оставилъ свѣчку, затѣмъ тихо отворилъ дверь, прошелъ на цыпочкахъ къ окну, заперъ его и ставню, потомъ воротился за свѣчой.

Предосторожность эта была не безполезна. Окно его было видно съ улицы.

Жанъ Вальжанъ осмотрѣлся. Все было прибрано въ комнатѣ.

Онъ взялъ листъ бумаги и написалъ: "вотъ два конца моей желѣзной палки, и двухъ франковая монета, украденная у маленькаго Жерве, о которой я говорилъ въ судѣ". На этотъ листъ положилъ онъ монету, и желѣзные концы палки, такъ что войдя въ комнату они первые должны были броситься въ глаза. Изъ комода онъ вынулъ старую рубашку, и изорвалъ се. Въ эти тряпки завернулъ онъ два серебряныхъ подсвѣчника. Все это онъ дѣлалъ не торопясь и спокойно. Завертывая подсвѣчники, онъ ѣлъ черный хлѣбъ,-- хлѣбъ, который вѣроятно онъ захватилъ съ собой, убѣгая изъ тюрьмы.

Это подтвердилось крошками, найденными на полу его комнаты, когда потомъ дѣлали обыскъ.

Въ дверь тихо стукнули два раза.

-- Войдите, сказалъ онъ.

Вошла сестра Синплиса.

Она была блѣдна, съ заплаканными глазами, свѣчка дрожала въ ея рукѣ.

Протрясенія дня были такъ сильны, что изъ монахини она стала женщиной. Она плакала и дрожала.

Жанъ Вальжанъ написалъ нѣсколько строкъ и подалъ ей записку, говоря:

-- Отдайте это священнику.

Записка была развернута, она взглянула на нее.

-- Можете прочесть, сказалъ онъ.

И она прочла: "прошу васъ, батюшка, позаботиться обо всемъ, что я здѣсь оставляю. Заплатите за мой процессъ все, что слѣдуетъ, похороните женщину умершую сегодня, а остальное бѣднымъ."

Монахиня хотѣла что-то сказать, но не могла, наконецъ ей удалось произнести:

-- Не угодно ли господину мэру взглянуть въ послѣдній разъ на покойницу?

-- Нѣтъ, сказалъ онъ:-- за мной будетъ погоня, и если меня найдутъ у нея въ комнатѣ, это обезпокоитъ ее.

Не успѣлъ онъ кончить, какъ по лѣстницѣ раздался сильный шопотъ. Множество шаговъ; старая привратница громко и пронзительно говорила:

-- Ей-богу, сударь, цѣлый день никто сюда не входилъ, я вѣдь не отходила отъ дверей!

Кто-то отвѣчалъ:

-- А отчего же въ комнатѣ свѣтъ?

Это былъ голосъ Жовера.

Устройство комнаты было такого рода, что дверь отворяясь прикрывала уголъ съ правой стороны. Жанъ Вальжанъ задулъ свѣчку и всталъ въ этотъ уголъ.

Сестра Синплиса упала на колѣни подлѣ стола.

Дверь отворилась.

Вошелъ Жоверъ.

Въ корридорѣ слышался шопотъ нѣсколькихъ голосовъ, и увѣренія привратницы.

Монахиня не поднимала глазъ. Она молилась.

На каминѣ горѣла сальная свѣча и слабо освѣщала комнату.

Жоверъ, при видѣ сестры, въ недоумѣніи остановился.

Жоверъ былъ до мозга костей проникнутъ уваженіемъ ко всякой власти. Духовная же власть естественно въ его глазахъ была выше всѣхъ другихъ: Жоверъ былъ набоженъ и суевѣренъ. Онъ вѣрилъ, что священникъ никогда не можетъ ошибиться, а монахиня не можетъ солгать.

Увидавъ сестру, онъ хотѣлъ удалиться. Но сознаніе служебнаго долга остановило его и онъ рѣшился предложить вопросъ.

Передъ нимъ стояла сестра Симплиса, женщина во всю жизнь свою не сказавшая неправды. Жоверъ зналъ это и за это-то особенно уважалъ ее.

-- Сестра, сказалъ онъ: -- вы однѣ въ этой комнатѣ?

Въ эту роковую минуту привратницѣ казалось, что она умираетъ.

Сестра подняла глаза и отвѣчала :

-- Да.

-- Простите меня, продолжалъ Жоверъ: -- что я такъ настаиваю, но это мой долгъ; не видѣли ли вы одну особу, человѣка, онъ бѣжалъ, мы ищемъ его, -- Жанъ Вальжанъ, не видѣли вы его?

Сестра отвѣчала: -- нѣтъ.

Она солгала. Солгала два раза сряду, не колеблясь.

-- Простите, сказалъ Жоверъ, и удалился почтительно кланяясь.

Святая дѣвушка! Да зачтется тебѣ въ раю ложь эта!

Слова сестры казались Жоверу такой несомнѣнной истиной, что ему не показалась даже подозрительной потушенная и еще дымившаяся свѣчка, стоявшая на столѣ.

Часъ спустя, какой-то человѣкъ, пробираясь между деревьями и кустами, быстро удалялся изъ М. на М. къ Парижу. Это былъ Жанъ Вальжанъ. По показанію двухъ или трехъ домовыхъ извощиковъ, встрѣтившихъ его, на немъ была блуза и онъ несъ узелокъ. Откуда взялъ онъ блузу,-- неизвѣстно.

Еще одно слово о Фантинѣ.

Священникъ полагалъ, что онъ поступаетъ хорошо. -- да можетъ быть онъ поступилъ и въ самомъ дѣлѣ хорошо,-- удержавъ изъ денегъ Жана Вальжана все, что было только можно для бѣдныхъ. Да и о комъ тутъ шло дѣло? О каторжномъ, о публичной женщинѣ?... И священникъ упростилъ похороны до послѣдней возможности, опустивъ тѣло Фантины въ общую яму.

"Современникъ", No 4, 1862