Десять часовъ теперь.
О бѣдная моя малютка! еще шесть часовъ и я умру! Стану какою-то поганою массой, которую будутъ волочить по холоднымъ столамъ клиникъ; голова, съ которой снимутъ маску, туловище, которое станутъ разсѣкать; а остатки, какiе будутъ, положутъ въ гробъ и все вмѣстѣ свезутъ на Кламарскую живодерню.
ВРтъ-что они сдѣлаютъ съ отцомъ твоимъ, эти люди, изъ которыхъ ни одинъ не питаетъ ко мнѣ ненависти, которые всѣ жалѣютъ и всѣ могли бы спасти меня. Они меня убьютъ, понимаешь ли это, Маша? убьютъ хладнокровно, съ церемонiей, ради общаго блага! О, Боже мой, Боже мой!
Бѣдная малютка! Твоего отца, который такъ любилъ тебя, твоего отца, который цаловалъ твою бѣленькую, благоуханную шейку, который рукою безпрестанно гладилъ тебя по кудрявымъ волосикамъ, какъ по шолку, который бралъ твое миленькое, кругленькое личико въ руку, заставлялъ скакать тебя на своихъ колѣняхъ, а по вечерамъ складывалъ твои крошечныя ручки, чтобъ ты молилась Богу.
Кто-жъ теперь будетъ съ тобою все это дѣлать? Кто будетъ любить тебя? У другихъ дѣтей, твоихъ ровестниковъ, будутъ отцы, у тебя одной не будетъ. Какъ отвыкнешь ты, дитя мое, отъ ёлки, отъ гостинцевъ, прекрасныхъ игрушекъ, конфектъ и поцѣлуевъ?
Какъ отвыкнешь ты, несчастная сиротка, отъ питья и ѣды?
Охъ, еслибъ эти присяжные хоть увидѣли мою хорошенькую, маленькую Машу! Они поняли бы, что нельзя убить отца трехлѣтняго ребенка.
А когда она выростетъ, если только выростетъ, что съ нею будетъ? Отецъ ея останется однимъ изъ воспоминанiй парижскаго народонаселенiя. Она будетъ краснѣть за меня и за мое имя; ее презрятъ, отвергнутъ изъ-за меня, изъ-за меня, который любитъ ее каждымъ бiенiемъ своего сердца. О моя возлюбленная Маша, неужели правда, что ты будешь стыдиться и ужасаться меня?
Несчастный! Какое преступленiе я сдѣлалъ, и какое прступленiе я заставляю дѣлать общество.
Охъ, неужели правда, что я умру до конца этого дня? Неужели правда, что это я умру? Этотъ глухой шумъ, эти крики на дворѣ, эти волны веселаго народа, который уже валитъ на набережныя, жандармы, которые готовятся въ казармахъ, священникъ въ чорномъ платьѣ, еще другой человѣкъ съ красными руками, все это для меня! Я буду умирать! я, который вотъ здѣсь, который живетъ, двигается, дышетъ, сидитъ за этимъ столомъ, похожимъ на всякiй другой столъ, я наконецъ, тотъ самый, котораго я осязаю, чувствую и котораго платье собралось вотъ въ эти самыя складки.