Оглушенный падением, Гренгуар продолжал лежать на углу улицы, перед статуей Пресвятой Девы. Мало-помалу он пришел в себя. Сначала, в продолжение нескольких минут, он находился в полубессознательном и довольно приятном забытьи, причем воздушные фигуры цыганки и козочки сливались в его сознании с полновесным кулаком Квазимодо. Но это состояние продолжалось недолго. Довольно сильный холод, который ощущало его тело от соприкосновения с мостовой, вывел его из забытья и привел в себя.
"Отчего мне так холодно?" -- подумал он и тут только заметил, что лежит в уличной канаве.
-- Черт побери этого горбатого циклопа! -- проворчал сквозь зубы Гренгуар и хотел встать. Но у него так кружилась голова и он был до того разбит, что не мог подняться и принужден был остаться на месте. Делать нечего -- приходилось покориться. Он поднял руку и зажал себе нос.
"Парижская грязь, -- подумал он, в полной уверенности, что луже, в которой он лежит, суждено было послужить ему на этот раз ночлегом ("а что же делать на ложе, как не мечтать"), -- парижская грязь как-то особенно зловонна. Она, наверное, заключает в себе много летучей соли и азотной кислоты. По крайней мере, так полагает метр Никола Фламель и герметики..."
Слово "герметики" напомнило ему об архидьяконе Клоде Фролло. Он вспомнил страшную сцену, которая произошла на его глазах; вспомнил, как цыганка отбивалась от двух мужчин; вспомнил, что у Квазимодо был спутник,-- и суровое, гордое лицо архидьякона смутно промелькнуло в его памяти.
"Это было бы очень странно!" -- подумал он и по одной лишь данной принялся строить на весьма шатком основании причудливое здание гипотез -- этот карточный домик философов.
-- Господи! Я совсем замерзаю! -- вдруг воскликнул он, снова возвращаясь к действительности.
Положение Гренгуара становилось действительно невыносимым. Каждая частичка воды отнимала частичку теплоты его тела, так что его температура, мало-помалу понижаясь, начала весьма неприятным образом сравниваться с температурой воды.
Но тут Гренгуара постигла новая беда. Толпа уличных мальчишек, этих маленьких босоногих дикарей, которые с незапамятных времен гранят мостовые Парижа и называются "гаменами", которые в дни нашего детства швыряли камнями в нас, когда мы по вечерам выходили из школы, только за то, что наши панталоны не были оборваны,-- толпа этих буйных ребятишек показалась на перекрестке, где лежал Гренгуар. Нисколько не заботясь о том, что все уже спят, они с громким хохотом и криком тащили за собою какой-то безобразный мешок Деревянные башмаки их с таким громом били о мостовую, что этот стук мог бы разбудить мертвого. Гренгуар, который был еще не совсем мертв, немножко приподнялся.
-- Эй, Геннекен Дандеш! Эй, Жан Пенсбурд! -- во все горло кричали они,-- Старик Эсташ Мубон, торговавший на углу железом, умер. У нас его соломенное чучело, мы разведем из него костер -- устроим иллюминацию по случаю приезда фламандцев.
И они швырнули чучело прямо на Гренгуара, к которому подбежали, не заметив его. Потом один из них взял пук соломы и стал зажигать его от лампадки, горевшей перед статуей Пресвятой Девы.
-- Господи помилуй! -- пробормотал Гренгуар. -- Теперь мне будет, пожалуй, уж чересчур жарко.
Минута была критическая. Гренгуар мог очутиться в безвыходном положении, между водой и огнем. Сделав такое же страшное, нечеловеческое усилие, какое сделал бы для спасения своей жизни фальшивомонетчик, видя, что его собираются варить в котле, Гренгуар встал, отбросил чучело на мальчишек и бросился бежать.
-- Пресвятая Дева! -- вскрикнули дети. -- Это вернулся старик Мубон!
И они тоже умчались без оглядки.
Поле битвы осталось за соломенным чучелом. Летописцы Бельфорз, священник ле Жюж и Коррозэ уверяют, что на другой день местное духовенство подняло его и торжественно отнесло в церковь Сент-Опортюнэ. Для ризницы этой церкви оно до 1789 года служило довольно прибыльной статьей дохода, так как появление чучела Эсташа Мубона на перекрестке считалось чудом, совершенным Пресвятой Девой, статуя которой стояла тут же, на углу улицы Монконсейль. Она одним своим присутствием спасла в памятную ночь с 6 на 7 января 1482 года умершего Эсташа Мубона, который, желая подшутить над дьяволом, умирая, запрятал свою душу в соломенное чучело.