Я сел за столик кофейной, возле двух болтавших дам. Одна румяная, веселая, короткой рукой расправляла бант своего ярко-красного галстука. Другая желтая, слегка чопорная, упрямо нюхала табак из грубой роговой табакерки.
Заговаривая, дамы всякий раз обращались друг к другу по имени. Румяная именовала свою соседку госпожой Гомон, а та, в свою очередь, называла ее госпожой Тампуа.
С моего места на маленькой площадке, к которой вели две ступени, мне открывалось зрелище всего бала. Немного повыше, направо, помещался оркестр. Налево щетинил свои острия лжегрот, осеняя водоем стоячей воды, и в гроте три розовых гипсовых статуи в обломанных пеплумах воздымались против стены, на которой намалевана была швейцарская долина. Бальный зал "Европейской кофейни" распадался на две части, перегороженные балюстрадой: первая образовывала широкий коридор, покоившийся на литых колоннах, вымощенный асфальтом, меблированный столами и стульями, с потолком, затянутым полотном, некогда зеленым, а теперь изъеденным сыростью и газовым освещением. Вторая половина тоже опиралась на колонны и тянулась подобно обширному сараю, увенчанная двускатного стеклянной крышей. Этот сарай, со своими выцветшими потрескавшимися стенами, производил впечатление маленького железнодорожного вокзала, и сходство еще подчеркивалось, с одной стороны, напоминавшим зал ожидания печальным освещением, тремя красно-зелеными фонарями, горевшими в чаду в глубине зала, с другой -- огромной стеклянной переборкой, отделявшей зал от кофейни, -- переборкой, дребезжавшей в волнистых парах газа, дававшей призрачное видение чуть освещенного пути, убегающего в туманную ночную даль.
Бесчисленная толпа кишела на этом дебаркадере предместья. Под пронзительный визг флейт, под рокот турецкого барабана и гуденье бакалейщиков, мелких чиновников, санитаров, писцов генерального штаба и рекрутского набора целое воинство эполет с белой бахромой металось, воздевая синие руки к небесам, топоча по полу красными ногами. Одни простоволосые, остриженные наголо, обливаясь потом, подражали ногами лезвиям ножниц, разводимым и сводимым. Другие, в сбившихся на затылок кепи, колыхались, придерживая двумя пальцами полы шинелей, как это делают плясуньи с своими юбками. Иные приподнятой рукой точно мололи кофе или вращали рукоятку, а некий санитар, в единственном числе изображая сам с собою кавалера, подпрыгивал и приземлялся, бешено вращаясь.
Женщины в большинстве были спокойнее, не так неистовствовали. Почти все они прыгали благопристойно. Щеголяли жеманными манерами, в своих праздничных платьях, изображали воскресную чопорность, подкрепляемую присутствием родителей, которые восседали вдоль стен на деревянных скамьях.
Некоторые были нарядны, украшены вызывающими драгоценностями и сохранили прежнее изящество девочек из благородных пансионов, в которых обитали. Они облачены в длинные перчатки на восьми пуговицах, купленные у красильщика за пятнадцать су. Две, стянутые костюмами индийского матово-черного кашемира, в янтарных ожерельях, кропивших шеи блистающими каплями, с восхищенными лицами баюкались на руках мясников гренельской бойни, сильных, румяных парней, кожа которых напоминала цвет сырой говядины, в ярких фулярах, повязанных узлом поверх триковых курток.
Эти парни не обладали развязной повадкой и ухарскими манерами военных. Не такие пройдохи, но еще неотесаннее, они в пляске пучили свое упитанное брюхо, раздували щеки, притворяясь, что задыхаются. Тяжело подскакивали, подобно извозчикам во время холодов, сомкнув точно связанные ноги и крестообразно закидывая руки на плечи.
-- Стой, сюда, Нини, здесь, Нини, здесь!
Крик вонзился в грохот оркестра. Кучка пехоты расступилась, маленькая толстушка рванулась оттуда и метнулась в гущу кадрили, запрыгала, подоткнув юбку над животом, показывая голые ноги из-под белых мадаполамовых панталон.
-- Ух, Титина! -- кричала она своей визави, шестнадцатилетней девчонке с выпяченным ртом и вздернутым носом, из-под которого виднелись мелкие, редковатые, словно опиленные зубы. Средь круга танцоров девочка непрерывно закидывала вверх тощую ногу, которую еще больше утончал красный прозрачный фильдекосовый чулок.
-- Правда, как отвратительно развязна она, когда танцует, -- заметила госпожа Тампуа, показывая на Нини, которая молодецки уперлась руками в бока и, потряхивая грудью, выкатила к потолку свои тусклые глаза, проворно высовывая и пряча острый кончик языка.
-- А девчонка-то со своими чулками, -- отозвалась госпожа Гомон, складывая руки. -- Подумайте только, в эти годы! Нет, воля ваша, довольно двух таких чудовищ, чтобы порядочные люди не вывозили дочерей своих на бал!
Обе старые дамы отпили по глотку пива, после чего восстановили равновесие плащей и шляп, грудой сложенных на стуле.
-- Какая давка!
-- Ох! И не говорите... просто задыхаешься!
-- А как дела, мадам Тампуа?
-- Помаленьку, мадам Гомон. Сами знаете, в лавочке не наживешь тысяч или сотен.
-- Ах, но куда же запропастилась, черт возьми, Леония, -- вздохнула госпожа Гомон. -- Вы не видели ее?
Но госпожа Тампуа знаком дала ей понять, что ничего не слышит. Кадриль кончалась, и, словно в припадке безумия, из сил выбивались, чуть не разлетаясь вдребезги, корнеты, медные трубы стегали залу грохотом своих дробных звуков, а турецкий барабан гремел, дребезжа, как разбитое стекло, яростно сотрясаемый кимвалами.
Наконец замолчали изнемогшие музыканты. Одни отирали себе лоб и шею. Другие выдували слюну, застрявшую в их трубах. Подле молота успокоились на спине барабана кимвалы, желтые, запятнанные черными бляхами, точно большими блинами.
-- Наконец-то! Вот и они! -- произнесла госпожа Гомон, увидя свою дочь, которая приближалась к ней, ведомая под руку сержантом генерального штаба. -- Подожди, Леония, закутайся хорошенько, -- и она накинула на плечи ей плащ. Возьми, попей, -- протянула она ей стакан теплого вина, заказанный во время танцев.
Но дочь протестовала: ее мучила жажда и хотелось выпить чего-нибудь прохладительного.
-- Нельзя пить холодного, когда вспотеешь, -- сказала мать, вытерла лоб дочери и поднесла к самым губам ее стакан.
-- А ты выпьешь бокал, Жюль? -- спросила госпожа Тампуа.
-- С превеликим удовольствием, тетушка, -- ответил сержант. -- Не откажусь, жара адская, -- и прищелкнул языком. -- По совести говоря, недурно промочить горло, -- продолжал он, утирая усы. -- Смотрите, это Кабаннес! Гей, сюда, старина, как делишки?
-- Помаленьку, -- выговорил гнусавым голосом Кабаннес, рыжеволосый пехотный сержант с припудренным лицом.
Вежливо поклонился дамам и после минутного молчания прибавил:
-- Пить как хочется, ужас!
Никто, по-видимому, не обратил внимания на замечание подошедшего.
-- Что прикажете? -- прокричал на ходу прислужник.
Никто не проронил ни слова.
-- Ничего, -- наконец произнесла госпожа Тампуа.
-- Так-то лучше. По крайней мере, недолго ждать, -- заметил Кабаннес с грустью, в которой сквозила легкая досада.
-- Правильно, Огюст, -- спокойно ответила славная дама. Вынула табакерку, угостила госпожу Гомон, высыпала себе на ладонь щепоть и долго втягивала табак, раздувая ноздри.
Началась полька, стекла задрожали, задребезжали, словно ехал ломовик, нагруженный листовым железом. Жюль предложил руку Леонии. Кабаннес обвел взглядом стол, обеих старух, повертелся на каблуках и, не поклонившись, тоже исчез в потоках бала.
-- Ничего не слышно из-за этой проклятой музыки, -- заохала госпожа Тампуа. Медные трубы взрывались над самым ее ухом. Оглянувшись, она яростно посмотрела на старого тромбониста с большим носом, оседланным очками, с раздутыми пылавшими щеками, раскачивавшегося средь бульканья и громыханья медных труб.
-- Боже милостивый! Слыхали вы, моя дорогая, что-либо подобное? -- Но подруга не слыхала ее. Глазами вдали отыскивала в толпе свою дочь, прильнувшую лицом к лицу сержанта, и видела лишь ее спину. В вихре кружились и исчезали красные штаны, белые эполеты, чередуясь с черными платьями и юбками. Вскоре она совсем потеряла из виду свою Леонию. Рыжая пыль поднималась с пола, мешаясь с влажными парами. Внизу мелькали в давке неизменные красные штаны, а над ними развевались черно-синие полы курток, пронизанные серебряными или золотыми искрами пуговиц. Повсюду возле лиц кишела бахрома эполет, подобно белым червям.
Зал чуть не шатался. Огни газовых рожков медленно трепетали в густом тумане, и, словно варясь в горячей, мутной воде, двигались силуэты солдат и девушек.
Сгущаясь, пар оседал на потолке, и сверху падали капли. Госпожа Гомон подняла нос.
-- Откуда бы это? Неужели протекает крыша?.. А, Тереза, как поживаете? -- прервала она свою мысль, пожимая руку высокой, красивой девушке, поднимавшейся по ступеням в сопровождении кирасира.
Накрашенная и все же красивая под слоем розовых румян, с кудряшками волос, спускавшимися ей на лоб, важно выступала она в дорогом чесучовом, со вставками шелка и сатина, черном платье, из-под которого виднелась голубая сатиновая юбка, отделанная кремовыми кружевами. Полоска золотисто-голубых чулок показалась вместе с коричнево-красными ботинками, когда, слегка откинувшись назад, она сняла шляпу с необъятными полями, слева проколотую булавкой с серым голубком.
-- А у вас? Все благополучно? -- спросила она, усаживаясь и щеголяя украшавшими ухоженные руки перстнями.
-- Ты чего хочешь, вина или пива? -- отрывисто обратилась она к кирасиру.
-- Вина!
-- Человек, бутылку! -- И, отвернувшись от кирасира, продолжала: -- А Леония? Что ее кашель?
-- Все так же. Как ни утешаешь себя, что это пустяки, а невольно тревожишься. К тому же она неосторожна, слишком любит плясать. Да ты увидишь ее, она там.
Тереза искоса взглянула на огромного солдата, который молча пил рядом с ней. На бычьей шее тяжело сидела наголо остриженная голова с низким лбом и густыми рыжими усами. Казалось, девушка прикинула мельком силу его плеч, могучие ляжки и бедра, весь вызывающий облик дикого зверя, потом встала, вскинула глаза на коридор, обрамленный балюстрадой, и расценила, должно быть, широкие плечи и скотскую наружность других кирасир, теснившихся за столами. Усмехнулась довольно, снова села на стул и приказала подать еще бутылку.
-- Тереза! -- И госпожа Гомон тихо потянула ее за рукав, -- вот Леония.
-- Каково! Ну и негодница же эта женщина, -- зашептала госпожа Тампуа, -- она даже незнакома со своим солдатом...
Госпожа Гомон слащаво залебезила:
-- Она дочь папаши Жиле, нэльского механика, знаете, который долго жил на нашей лестнице. Тереза развлекается, это ее дело... Но представьте, вы не найдете женщины более порядочной. Она прямо мухи не обидит. И потом, знаете, так роскошно живет, стоит посмотреть, милая моя... Она на содержании у человека богатого... -- И конфиденциальным тоном прибавила: -- У человека знатного, моя дорогая.
-- Ба! -- заметила госпожа Тампуа и с почтением посмотрела на Терезу. -- Да, барышня, могу сказать, шикарная, -- сказала она настолько громко, чтоб быть услышанной. Тереза улыбнулась, и поощренная госпожа Тампуа подумывала, как бы похитрее вмешаться в болтовню Терезы и Леонии, без умолку трещавших, но в это время племянник-сержант отвлек ее внимание. Он вопросительно смотрел на нее снизу из бальной залы и сделал жест человека, осушающего стакан.
-- Нет, нет, -- ответила старая дама. -- Ведь ты пил уже; слыханное ли дело!
Жюль не настаивал. Повернувшись, присоединился к кучке товарищей, которые, пока отдыхал оркестр, прогуливались в ограде, отведенной для танцев. Гоголем выступали, заложив руки в карманы, которые оттопыривались, когда они откидывали туловище. Оглушительно хохотали, останавливали женщин, развязно приставали к табачным работницам и маленьким прачкам, бегали друг за другом, как мальчишки, испускали громкие крики, в пыли, вздымаемой их скачкой, и в шутку перебрасывались тумаками. Затерявшись между военными, смирно держали себя презренные штафирки: несколько сутенеров, ускользнувших из Марсова салона или трущобы Ардуаз, приказчики, рабочие высшего разряда, также одетые в тройки, но узнаваемые своими корявыми ногтями и потемневшими пальцами; несколько гренельских мясников, табачные рабочие, писцы из министерств, преимущественно военного ведомства. Но повсюду царили полчища интендантов, заносясь воинственно закрученными усами, молодецки изгибая стан, смело рассматривая зрителей, чувствуя себя кумирами женской молодежи Гро-Кэйу и Гренеля, неограниченными владыками покоренной страны.
Наряду с лагерем пехотинцев, шумливым и радостным, раскинувшимся под стеклянной крышею от самой площадки перед оркестром, другое воинство, более молчаливое, мрачное, разместилось в боковом коридоре под потолком, затянутым полотном. Отряды драгун, артиллеристов, саперов прохлаждались там бок о бок с целыми эскадронами кирасир. Тяжелая одежда и вывешенное в разгар бала запрещение танцевать в шпорах, хотя бы обтянутых чехлом, не позволяли им пуститься в польки и кадрили. Свысока рассматривали пехотинцев и модисток, презирая и пехтуру и девчонок, не слишком-то прельщаемых их могучими телами. Ждали женщин более зрелых, более богатых деньгами и пороками, женщин, которые приезжают в полночь с того берега, ища беспутных утех народного квартала.
-- Пойду плясать, -- воскликнула Тереза, поднимаясь, -- у тебя есть еще вино, пей, -- бросила она курившему неподвижно кирасиру и погрузилась в гущу пехотинцев. -- А! Вот встреча! -- остановила она человека, облаченного в иссера-красное пальто, худые шевиотовые штаны, лакированные ботинки со стоптанными каблуками, обмотавшего жирную шею фуляром смородинного цвета, скрывавшим рубашку. Но громкие вопли заглушали ее голос. Крики: "Визави, визави!" -- раскатывались по всему залу.
-- Побудь с нами, милочка, -- просила Леонию госпожа Гомон. -- Ты устала, уж поздно.
-- Ах! Одну только фигуру, -- сказала та, увидев подходившего к ней Жюля, и, влекомая сержантом, исчезла в тумане.
-- Скоро полночь,-- вздохнула раздосадованная мать.
-- Сегодня воскресенье, ночной бал. Но серьезно, мне так хотелось бы уйти до появления горлопанок.
-- Госпожа Тампуа, взгляните, -- вот легки на помине -- ведь это они!
И действительно, шумное столпотворение шляп и юбок ворвалось в большую открытую дверь. Из-под ветвившихся султанов и перьев, из-под фетровых широких шляп с сумасбродными полями опрокидывались розовые нарумяненные круги с алыми разрезами, исторгавшими вой. Неистовые "ура" раздавались в ответ, мешаясь с тяжелым топотом попиравших пол сапог. Дрогнули кирасирские эскадроны и, простирая руки, ринулись на женщин. Слияние мундиров и платьев, радуга красного, черного и белого. Волнение тел, и в нем нагие руки белели, обвиваясь вокруг шеи кирасир, коротко остриженные затылки которых выделялись над султанами и перьями шляп.
Облако пыли окутало коридор, в котором толпилась конница.
Но загремели ураганы кадрили, покрывая смятенье зала.
-- Что за чад! Ровно ничего не видно! -- плакалась госпожа Тампуа. -- Трудненько будет завтра отмываться.
-- Чистый содом! -- подтвердила госпожа Гомон, затыкая себе уши.
Не смущаясь кавалерийскими атаками, бросались своим чередом на приступ пехотные полки и подхватывали девочек за талию. В уголке Нини булавками скрепляла расползавшийся разрез панталон, и широкие струйки пота стекали с подмышек ей на грудь. С яростным запахом навоза и прогорклого сала, который испускали всколыхнувшиеся одежды конницы, мешался смердящий букет потной солдатской обуви и прелых сапог, приправленный зловонием запущенных подмышек и крашеных чулок.
-- Баловница! -- вздохнула госпожа Гомон, ища глазами дочь. -- Ах, наконец-то! Однако ты не слишком торопилась. Идем скорее, пора, уж поздно.
Женщины оделись, а маленький сержант обнял свою тетку и поочередно пожал с одушевлением руки остальных. Спустившись с возвышения, они попытались проскользнуть через лагерь кирасир, но с первых же шагов должны были остановиться.
-- Вернемся и проберемся в танцевальный зал, -- предложила Тампуа. -- Не отставай, Леония, я буду держаться балюстрады.
Они направилась вдоль загородки, делившей залу на две части; но на этот раз отступление было отрезано. Они не могли двинуться ни взад, ни вперед. Мелькнул просвет, в который нырнула госпожа Тампуа. Госпожа Гомон и Аеония устремились вслед за ней и ткнулись носом в ее спину. Тело лавочницы закупорило трещину, в которую ей удалось проникнуть. Госпожу Тампуа как бы прихлопнуло между двух дверей. Яростно надавила она всей своей тяжестью на окружающих, работая локтями, прокладывая себе путь в толпе, увлекая за собой Леонию, которую подталкивала мать, а я следовал за ними в арьергарде. Под вой затираемых женщин, под ругательства слуг кофейной, которые мчались, колыхая над головами подносы с бокалами пива, под каннибальские вопли, изрыгаемые воинством, достигли они дверей кофейной.
-- Хорошенько застегни мантилью, дочурка, -- сказала мать.
Но кофейная кишела солдатами; все выходы были заняты. Конница и пехота пили, перемешавшись без разбору в единую толпу. Два раздельных бала слились в огромной зале, уставленной скамьями, бильярдами; груды подносов и стаканов громоздились на столах. Повсюду были вколочены вешалки и крюки, на которых сверкали военные трофеи. Каски с пурпуровым плюмажем, с черными гривами кирасир, каски с алыми хвостами трубок, чаки с медной звездою под кокардами, кепи маренгового цвета, лядунки, штыки, длинные сабли, блиставшие стальными ножнами и медными рукоятками, висели повсюду по стенам. Оружие дребезжало, колеблемое ветром, врывавшимся из открываемых дверей, и трепетали гривы, и струились долгие волны над нашлемниками, шевелили плюмажи.
Непрерывный гул вздымался в парах луковых и капустных супов. Мгновеньями доносился отрывистый свист флейт и далекое рокотанье барабана.
-- А! Леония!
Три женщины обернулись. В нише против пехотного солдата восседала юная девушка в бархатном набойном платье, и две пламенеющие искры горели в ее ушах.
-- А! Это ты, Луиза, -- сказала Леония, целуя ее в обе щеки.
-- Как поживаете, госпожа Тампуа?
-- Недурно.
-- Вы с бала?
-- Конечно.
-- Дайте обнять вас, госпожа Гомон! Послушайте! Места хватит, присаживайтесь.
-- Вот мило! Мы здесь как сельди в бочке, -- пробормотал пехотинец.
-- Могу я просить вас быть немного полюбезнее? -- заметила госпожа Тампуа.
-- Знаешь, Казимир, помолчи, -- скомандовала Луиза.
-- Нет, милочка, поздно. Пора спать, -- заявила госпожа Гомон, отстраняя предложенный ей стул. Но девушка настаивала.
-- Да, но Леония простудится, если стоять на сквозняке между дверями. Пожалуйста, мадам Гомон, присядьте, выпейте стаканчик.
-- Ну, хорошо, -- согласилась старая дама. -- Только пусть Леония выпьет чего-нибудь подкрепляющего, -- подогретого вина, что ли.
-- Ах, нет, -- воскликнула Леония. -- Надоело мне ваше подогретое вино, я хочу пива.
Они пылко заспорили.
-- Барышня могла бы выпить и того и другого, -- предложил пехотинец.
Красноречивый взгляд, которым госпожа Гомон смерила с ног до головы солдата, должен был показать ему всю неуместность вмешательства в ее дела.
-- Кружку пива! -- прокричала Леония проходившему слуге кофейной.
Госпожа Гомон покачала головой.
-- Ах! Молодость, молодость! -- вздохнула она и заговорила с Луизой:
-- Что нового, Луиза? Как дела с табаком?
-- По-прежнему, мадам Гомон, все та же песня. Работаешь с утра до вечера, а зарабатываешь гроши.
-- Однако, -- возразила старая дама, осматривая туалет девушки, -- однако, если на эти деньги покупать такой бархат...
И объятая завистью, ощупала ткань большим и указательным пальцами.
-- Ой, да ладно! -- рассмеялась Луиза. -- Попробовали бы покорпеть над свертыванием папирос!
-- А как поживает Берта?
-- Потихоньку.
-- Работает в ручной?
-- Нет, разве вы не знаете? Она перешла в механическую.
-- Ба!
-- Кстати, вы знаете, что Тереза на балу!
-- Посмотрите-ка, он тоже здесь, -- прервала госпожа Тампуа, указывая на сержанта Кабаннеса, который шатался около столов. -- Напрасно, плут, ходишь, если ты голоден, съешь свой кулак, а если хочешь пить...
И не придумала конца фразы.
-- Дети мои, -- втягивая понюшку табаку, переменила она разговор, -- здесь можно задохнуться.
-- Сущая правда, -- подтвердила рассеянно Луиза, привлеченная зрелищем двух женщин в вызывающих нарядах, с впалыми глазами и вычерненными ресницами, ронявшими краску на два румяных пятна, намалеванных на щеках, женщин в изящных, но обтрепанных платьях, прикрепленных к жесткому белью с помощью булавок и тесемок, по-видимому, двух девок, которые ускользнули из вертепов того берега. Совсем одни, они тем не менее производили страшный шум. Заказали себе бутылку пива, и оглушенный зовами слуга бросил их, не откупорив бутылки. Они охрипли, подзывая его, а он проревел издали:
-- Сейчас! -- и понес на другой конец зала подносы с бокалами.
-- Вот!.. -- выбранилась одна из них. Решительно схватила горлышко бутылки и хотела зубами вырвать пробку. Но тщетно надсаживалась, и судорожно скривились черты ее белого, жирного лица. -- Ничего не выходит, -- и утерев носовым платком слюнявые губы, поставила на место бутылку, у которой верхушка пробки окрасилась розовым цветом.
Повсюду столы заставлены были яствами и питием, повсюду теснились на стульях военные и женщины.
Упившаяся женщина сидела на коленях у драгуна. А рядом другая, которой кирасир давил пальцы своей широкой лапой, ломая ее кольца, хныкала, от боли. Поодаль, через два ряда столов, высокая женщина в удивительном сатиновом болеро сливового цвета, осененная большой гроздью желтых перьев, невозмутимо поедала луковый суп подле пьяного артиллериста, сосала сыр и старалась поддеть его, повыше поднимая ложку.
Девочка пристально смотрела в пространство, одинокая, очевидно, покинутая, и задумчиво грызла концы спичек.
Шар сорвался с бильярда, выбитый неловким ударом пехотинца, и покатился по скамье.
Слышался скрежет двигаемых стульев, топот ног, визгливые крики женщин. Ведомый товарищами захмелевший солдат с искаженным лицом опустился на скамейку, издавая острое зловоние винной бурды. Захмелевшая женщина Дремала перед тарелкой капустного супа, которую медленно выцеживал бакалейный приказчик.
Вопли вскоре поднялись в пьяном чаду этого лагеря, преображенного в бал. Пробудились бури воинского духа, междоусобицы полков разного оружия, инстинкт раздора, жажда жестокости, дыхание битв. Ссора возгорелась сперва за одним столом, потом перекинулась на остальные. Мелькала спина стоявшего кирасира, удерживаемого за руки более трезвыми товарищами и наскакивавшего на невидимого мне сидящего солдата, а из-за бильярда хриплый голос гренельского молодца грозил по выходе с бала разделаться с обидчиком ударом ножа.
-- Какой срам, идем живее, проберемся, пока можно, -- требовала госпожа Гомон.
И действительно, начиналось сущее бесстыдство. Довольно наглотался я солдатской вони и потных испарений. Меня обуяла жажда ласковых дуновений, безмолвия чистого воздуха. И я вышел, следуя примеру этих почтенных дам, слова и жесты которых я внимательно изучал.
Очутившись на Ловендальском бульваре средь ночи, в пустынности мертвого квартала, я проверил вынесенные мною наблюдения. По-моему, они единодушны и сливаются в такую аксиому: у девушек, едва расцветших, любовь в Гро-Кэйу и Гренеле начинается с писцов генерального штаба и бакалейных приказчиков, а для женщин перезревших -- кончается могучими кирасирами и гусарами.
Очень часто отставные капитаны всех родов войск, в надежде угощаться абсентом на припрятанные в старом чулке монеты, берут в законные супруги этих лже-Магдалин, когда они так раздобреют, что даже тяжелая кавалерия страшится их, несмотря на верную поживу!