Аноха сколотил бригаду из четырех формовщиков и перешел на раздельную формовку.
И от верстака к верстаку покатилось такое чудное и тревожное слово:
— Ди-фе-рен-ци-а-ция…
Прислушался к этому слову Горячкин и вздохнул:
— Расценки снизят!
— В морду б Анохе… — зло отозвался Киреев.
Он ходил по цеху, бездельничал и бубнил.
— Только дай волю, в хомут затянут… — хрипит рябовский голос.
— Ди-фе-рен-… эта самая, чтоб ей сдохнуть…
— Отцы-деды век проработали без всяких выдумок, а уж на что мастера были! А теперь молокососы верх забирают, смутьяны… — бурчит Горячкин в сторону борькиного верстака.
— Теперь, стало быть, и в сортир не сбегай, — доработались!!!
— Тебе-то што? Отработал восемь часов да и на боковую, а мне киселя хлебать пешком за семь верст, да с бороной до ночи таскаться, овес, чай, не сеян, а таких больше полцеха наберется…
— Ребят!.. А што, ежли б… самделе… попробовать? — робко вспыхнул и стушевался борькин голос.
— Попробуй на свою голову, дура полосатая! — словно холодной водой окатывает Борьку степкин окрик.
Сердито гудит вагранка, отфыркиваясь золотыми брызгами. Над головами людей клубится синяя мгла, и где-то там, в этом синеватом облаке, словно отдаленный гром, рокочет кран.
И человеческий разноголосый гомон, и воркотня вагранки, и напряженный рокот электрокрана — все это вьется и кружится над Анохой, сплетаясь в симфонию нарастающего протеста, которому Аноха не в силах противостоять.
Звенит и клокочет цех. Громко дышат люди. Дурманно чадят опоки. Кричит металл. И кажется Анохе, что цех — это гигантская опока, дрожащая от бурления расплавленного металла, бунтующего в ее тесных, нерасторжимых об'ятиях. Скованный гигантской опокой, бушует металл, беснуется, пытаясь разметать, взорвать, раскидать на куски свою оболочку. И, глухо ворча, смиряется, красные воспаленные глаза литников бледнеют и тихо гаснут, подергиваясь белесой усталостью.
Тогда снова Аноха становится уверенным в себе, сильным и крепким. Тогда сильней напрягаются мускулы, и шутка срывается с беспокойного языка:
— Федос, что уронил нос?
Федос своим сектантским задушевным голосом проникал в самое нутро Анохи.
— Анох, люди мы ма-а-ахонькие… Много ль нам надоть? Чего выше людей переть? Заработали — и ладно… Ано-ох!
Аноху брала досада, и он, швыряя сито, раздраженно бросал:
— Ма-ахонькие… Весь век махонькими быть, што ль?
Но однажды даже тихий и мягкий Федос долго и зло ругался, исполненный ненависти и обиды: из двадцати пяти горшков, сделанных бригадой, приемщик забраковал половину.
— Спешите, гоните… оттого и брак… — нехорошо блеснул глазами приемщик.
Бились они с Анохой, выискивая причину брака и, наконец, нашли: чугун в их опоки заливали нарочно густой. Это была степкина работа. Аноха пошел к начцеху, и Степку перевели на заливку по другим верстакам.
А на другой день Аноха обнаружил, что части модели были кем-то перепутаны — чашечка не приходилась к венчику; но заметили это уже поздно, и отлитые горшки скособочило.
И пошла по цеху сплетня: «Скоро кошки котятся, да слепыми родятся… Больше других захотели. Все горшки погадили, сволочи, только завод наш опозорили…»
Как гулящая девка, шаталась сплетня по цеху, подходила и к верстаку бригады. И Федос, впадая в отчаяние, бросал трамбовку и уныло скулил:
— Ано-ох… Ну их к богу… Как бы чего не вышло… Бросим, Анох!
Аноха не хотел признаться в своей слабости перед человеком, который был слабей его, храбрился:
— Брось, Федос… Ты, я погляжу, век прожил, а ума не нажил… Чай, в бригаде легче работать? Легче… Больше формуешь? Больше. Чего ж тебе надо? А другие што… Взять хотя бы Рябова…
— Ты Рябова, Анох, не трожь… Квалифицированный человек… Не чета нам…
— Ну ладно: делал он семнадцать, а мы… — Аноха торжествующе и победно крикнул: — по двадцать три!
— И натрем! — громыхнуло вдруг из-за поворота, и Аноха увидел приближающуюся группу рабочих.
Впереди шел Степка, и на скуластом лице его полыхала ненависть.
Аноха почувствовал недоброе в его напряженной походке, в выражении глаз, холодных и колких, как льдинки, в размахе больших и жилистых рук, напружиненных силой.
— И натрем!!! — опять выкрикнул Степка, вышагивая навстречу Анохе.
…Вот оно…
Аноха, сжав губы, с бьющимся сердцем приготовился к схватке. Со всех сторон, чуя скандал, бежали рабочие, и узкий проход между верстаками сразу заполнился горячей и потной толпой. В глазах, устремленных на Аноху, светилось любопытство. Пытливо разглядывали давно знакомое ржавое лицо Анохи и видели, как по-новому блестят блеклые голубые глаза его.
— Что ж насупился? Аль и говорить не хочешь?! — Степка ближе наступает на Аноху, и ярче светятся мерзлым блеском его глаза, а вслед за ним на полшага, на шаг, движется толпа, и слышно ее жаркое дыхание, словно принесли ковши с расплавленным чугуном.
— Молчишь? Аль язык в ж… втянуло?
Аноха сжался в комок, в маленький черный комочек, в песчинку; спрятаться, уйти, исчезнуть…
— Смирись, Аноха… — это шепчет сбоку Федос, отнимая последние силы у Анохи.
— Тебе, што ль, больше всех надо? — и волосатая степкина рука уже взметнулась над головой Анохи.
Еще раз Аноха окинул взглядом притихшую массу людей и не нашел, на кого опереться в этой неравной схватке. Еще раз огляделся и, ощутив какую-то бездонную пустоту внутри, криво усмехнулся. Губы его, до боли стиснутые, уродливо растянулись. Вдруг неудержимо стала шириться и расцветать его улыбка, захлестывая смехом анохино ржавое лицо. Брови его, изогнувшись, вскинулись высокой дугой на лбу, и Аноха прыснул веселым смехом:
— Аноха — один против всех! Вот так потеха!
Смех, детский, бурный, сотряс Аноху, распирая его маломерную грудь.
— Ох, и дурак же ты, Степка! Такой жеребец, а Анохе позавидовал! У-ух-ха-ха-а-а!
Степка, пораженный, придавленный, растерянно сунул руку в карман и сплюнул:
— Вот чортушка! Ей-бо!
Толпа качнулась и облегченно вздохнула.
— И все вы разве умные? Истин бог, дураки на свою голову… Ну-ка, Сидор, пощупай! Ну-ка, Антоныч! Рубаха-то моя сухая, а твою — хоть выжми. А ведь это ж… хи-хи… хи… хи… хитрость, братцы! Эта самая диференци-а-ци-я! — и, забирая власть над притихшей толпой, наступая на нее окрепшим и неожиданно сильным голосом, Аноха двинулся на Степку. И что стало со Степкой?
Глядит толпа и не верит глазам своим:
— Сдает Степка!
— Ай да Анох! — взвизгнул восхищенный женский голос.
На потрясенном лице Степки, напудренном черной пылью, выступила обильная роса, и он, утирая пот чугунной ладонью, перечеркнул лоб свой черным крестом. Растерянно отступил и, споткнувшись об опоку, упал.
— Вот так герой Степка!! Ах-ха-ха, ха-ха-ха!..
Взрыв смеха потряс напряженную тишину. Аноха, упоенный победой, хохотал оглушительней всех и видел, как светились и светлели лица людей, как из-под толстого слоя формовочной пыли и грязи ключом било веселье, прощающее и добродушное.
Хохотал и не слышал, как просвистел чугунный слитыш, и только ощутил горячий его удар в левый висок. Смешно подогнул ноги Аноха и опрокинулся на верстак, словно хотел спрятать странно-белесое лицо и удивленные глаза свои в мягкую черную пыль…
…В тот же вечер Тих Тихч вытащил из портфеля толстый, приготовленный к отправке пакет, с досадой швырнул его в нижний ящик стола и замкнул на ключ.