I
Над местечком плыл цвет от каштановых деревьев, когда состоялся воскресный базар. Единственная площадь местечка, покрытая навозом, напоминала поле перед вспашкой. У распряженных коней блестели бока, кони ржали, чувствуя близость присмиревших маток.
Сонные местечковые жители еще косились на разрушенные канонадой здания, но их недоверие исчезло с появлением представителя Гормоновской крестьянской республики — дядьки Кожуха. Все утихло, но через минуту базар снова гудел недружными голосами мужиков и баб. Дядька Кожух шел впереди своего возка, хитрые глаза его становились все спокойнее и сытнее. Он неспеша распряг вислоухого высокого конягу и привязал его к фонарю народного трактира. Тотчас же ему навстречу вышел глава местечка — предуика Княгницкий. На его лице была непроницаемая маска человека, которому даны власть и право. Мужик побагровел, крикнул коню: «побалуй у меня!», ударил его сапогом под брюхо и, заставив себя лошадиным крупом, повернулся лицом к предуику. Княгницкий заметил злой блеск в глазах мужика, снова улыбнулся и отступил к воротам двухэтажного дома со старческим, обвисшим животом штукатурки и слинявшей надписью: «Заводчик Володеев». Ожидавшему на дворе его помощнику Мухоморову он сказал одними губами, кивая головой на базар:
— Иди ты, тебе он поверит.
Мухоморов надвинул на глаза мерлушковую зимнюю папаху, натянул для чего-то хромовые голенища до отказа и стремительно понесся к Кожуху.
Кожух чуть качнулся от здоровенного удара по спине и ответил Мухоморову тем же, как хорошему знакомому, с которым выпита не одна дюжина бутылок. Несмотря на разницу в одеждах — армяк и гвардейское синее сукно — они были разительно похожи: грубые лица, приплюснутые носы, тупые небритые подбородки. Они степенно оглядели друг друга «от хвоста и до копыт» и поняли, что сила у них равная. Но за Мухоморовым стоял еще один человек — предуика, поэтому мужик ткнул кнутовищем в пузо приятеля, и они оба загоготали. Мухоморов взял под руку Кожуха и повел его в полутемный склад, где была сложена партия дешевого ситца и кос. После они пошли сполоснуть чаем неписаный торг. По дороге к ним присоединился Княгницкий. В народном трактире все было готово к их встрече: мальчишки влипли глазами и носами в большие зеленые стекла, и заплывший салом самовар пыхтел и отдувался, как человек. Долго кряхтели, фыркали два мужика, но потом их доняло и они опрокинули чашки. Тогда Княгницкий спокойно заговорил о мирной сдаче Гормоновской республики. Он был суров, строг и ни разу не вспотел.
II
— Я формулирую, — сказал Княгницкий после получасового молчания, — нами одержана большая победа.
Мухоморов щелкнул пальцами и засмеялся. Политрук новообразованного госпиталя Яша язвительно подумал о том, что помыслы Мухоморова неплохи, но зад его к земле тянет, и, чуть шепелявя, предложил для острастки арестовать богача Володеева.
— Чего в самом деле в зубы смотреть старому псу! Надо его потрясти, чтобы тырса из него посыпались. Сын у его белый, а сам неизвестно какой шерсти, конопляный или черный.
У Мухоморова шея и лицо налились кровью, он налег животом на края стола и закричал:
— Правильно, Яша, дуй! Вот это по-нашему — колошматить репу в цепы.
Княгницкий, не оборачиваясь, прервал его.
— Занеси в протокол, Яша. Сообщить в губернскую газету о состоявшейся первой ярмарке, о появлении на базаре представителя Гормоновской республики крестьянина Кожуха. По второму вопросу донести в губернское ГПУ об аресте.
— Все согласны.
— Ты, Яша, пошли нарочного в город, а тебе, Мухоморов — взять под стражу Володеева.
Княгницкий остался один, подошел к окну, выходившему на шоссе, и ничего не увидел. Он лег на жесткую койку и мысленно проверил свою работу за день: ошибок как будто не было. Покой охватил его, и он по старой привычке выгнул тело. Это движение отодвинуло его от самого себя. Он оглядел свою жизнь, как оглядывают станок перед пуском. Потом вспомнил восклицание Мухоморова — «расколошматить» и хмыкнул. Слово ему напомнило 18-й и 19-й годы, — годы выдержки, упорства и жестокости. Методы управления теперь изменились. «И слава богу» — чуть не сказал Княгницкий, но вовремя спохватился. Постоянная слежка за собой угнетала его. За другим легко следить, за собой почти невозможно. Вот еще жестокость. Где границы ее, границы необходимой и нужной жестокости? Княгницкому вспомнился читанный им рассказ о доброте.
Во время голода послали транспорт муки в крестьянский район, пострадавший от недорода. Человек, которому поручили это дело, нагрузил муку на подводы и двинулся в нерадостный путь. Дорога шла мимо деревень, меньше пострадавших от неурожая, а потому не попавших в разверстку. И вот, когда слух об этом транспорте разнесся по всему округу, толпами начали стекаться босые и голодные крестьяне, просившие о помощи. У человека дрогнуло сердце. Он долго крепился, но так как путь был долог и чужое горе захлестнуло его, то он отдал первый мешок, а затем все, что он вез.
Для голодающего района он не сохранил ни одного мешка. Человека судили, он был осужден на каторгу. Его повезли по той же дороге, по которой он вез хлеб. На расстоянии двухсот верст стояли мужики, бабы, дети и на коленях благословляли его.
Княгницкий вдруг почувствовал, что ему стало свободней дышать, будто пояс развязался, и поднес руку к глазам — они были мокры. Он снова, уже наяву, пережил сон и медленно сказал:
— Я бы довез транспорт целым.
На дворе кто-то возился, огонь быстро метался около заднего флигеля, послышался голос, похожий на хруст валежника под колесом: кричал старый владелец дома Володеев.
Княгницкий тронул коротко остриженные усы — они были колючи и злобны, как его мысли.
Под самым окном зафыркала лошадь, послышался цокающий, как часы, стук копыт, потом все успокоилось. Княгницкий разделся, не поднимаясь с кровати, и попытался уснуть. Мешала подушка. Он сдвинул ее в сторону и услышал тихий плач. Княгницкий перевернулся на другой бок: плач и всхлипывания стали еще слышнее. Они так близко раздавались около уха, что Княгницкий увидел дрожащие губы женщины. Должно быть, дочь Володеева плачет. Княгницкий встречал ее несколько раз, и ему запомнились удивительно высокий и чистый лоб, выпуклые мышцы ног. На минуту Княгницкий понял переживания девушки, которая осталась одна в двух комнатах, почему-то связал его с рассказом о человеке, не довезшем хлеб, повторил: «а я вот довезу» — и с очевидной потрясающей ясностью понял человеческую жестокость. Он простонал от боли и сознания, что не все подчиняется человеческому разуму, сказал, отчаявшись, самому себе: «сковать бы ее, жизнь» — и закрылся с головой одеялом. Он вспомнил все, что пережил и заставил переживать других за последние пять лет, и ответил горько:
— Разве ее скуешь?
Перед ним встало зеленое взбухшее поле, по которому проходит дорога. По обеим сторонам оседает каштановый цвет. Цвет хрустит под сапогом, дурманит голову, забивается в рот, в ноздри. Солнце немилосердно печет его затылок. Куда бы он ни шел — перед ним вырастали плотной стеной каштаны. Он отступал, и они шли за ним, он пробирался сквозь их чащу, но бесполезно. Густота их множилась с каждым его движением. На его глазах вызревали каштановые яблоки, сквозь лопнувшую кожуру которых смотрела коричневая блестящая твердь плода.
Княгницкий глубоко вздохнул — как будто глотнул свежего воздуха, — и закрыл глаза. В комнату вошли Мухоморов и Яша. Княгницкий притворился спящим. Мухоморов лег и сейчас же захрапел. Яша долго прислушивался к плачу девушки, но потом усталость его одолела, и он уснул, когда рассвет раздвинул прозрачными плечами стены комнаты.
III
И снова, как в годы прямого действия, Княгницкий делал необычайное и трудное дело успокоения района мирными средствами. Он часто засиживался за топографической картой района, окружая невидимого врага булавками с розовыми флажками. Перед ним встали степь, болото, десятка три деревень, объединенных в мужицкую республику. После того как из его комнаты уходили пыльные мужики, пропитавшие стены, столы и черное дерево инструмента запахом пота и пшеницы, он передвигал булавки на светлозеленом поле карты с упорством охотника. Он решил снова послать Мухоморова в главное село республики, но неподтвердившиеся слухи о его пьянстве в прошлую поездку заставили Княгницкого остановиться на кандидатуре Яши. Княгницкого прервал конский топот, и он выглянул в окно: около конного курьера суетились Мухоморов и Яша. Княгницкий прошел в канцелярию и принял предписание о переводе арестованного Володеева в город. Княгницкий передал приказ с надписью «исполнить к утру» Яше и взялся за привезенную курьером газету. На первой полосе сообщалось «о новой победе, одержанной на мирном фронте, — о первом базаре, состоявшемся в районе Гормоновской республики». Короткие телеграммы второй полосы крупным и мелким шрифтом кричали о том же. В ряд расставленные, сухие, как огонь, буквы обожгли Княгницкого, и он, задумавшись, оставил копию приказа на столе.
Княгницкий не заметил, как из комнаты вышла машинистка. Когда она вернулась, он увидел ее растерянное лицо, незастегнутую блузку, обнажившую грязную шею стареющей женщины, и это почему-то напомнило ему об очередных неотложных вопросах. Их было много и каждый требовал хозяйского взгляда и окрика.
Надо было особо подумать об убранстве местечка и площади. Княгницкий хотел наметить место, где должна была стать трибуна, но в удивлении остановил руку на полпути: в комнату вошла дочь Володеева. Княгницкий увидел чистый большой лоб, ничего не видящие глаза, в которых бились полоски света.
Как всегда перед решительным моментом, Княгницкий подумал о том, что могло привести дочь заложника к нему.
«Машинистка предупредила ее, и она пришла просить за отца».
Он заметил, что слишком пристально смотрит на ее стан и косы, и перевел взгляд на ее длинные, выгнутые назад пальцы. Почему-то он решил, что человек с такими пальцами к жизни непригоден: ими жизнь не возьмешь в кулак, не удержишь.
Досадуя на себя, он сказал:
— Вы пришли просить за отца?
Она склонила голову.
— Вы напрасно потрудились, товарищ. Ваш отец не позже завтрашнего утра будет доставлен в город.
Слова были жестоки, хотя Княгницкий старался их смягчить улыбкой.
Она покачнулась и хотела уйти, но у нее подогнулись колени, и она упала перед Княгницким на пол.
Она согласна на все, что этот человек потребует от нее. Быть может, он хочет, чтобы она стала его наложницей, — она повторила вычитанное из книги, — она и на это согласна.
Слово было сказано, его услышали находящиеся в соседней комнате. Яша ядовито улыбнулся: «хочет купить комиссара!»
Его опасения были напрасны. Предуика поднял девушку и, поддерживая ее за плечи, вывел из комнаты. Княгницкий был чуть бледнее обыкновенного и сердито ерошил ус. Наступило неловкое молчание людей, нечаянно подглядевших чужую жизнь и горе.
Затем пришли посетители, день завертелся, и под шум окованных железом мужицких сапог Княгницкий насильно втянул свои мысли в русло мужицких интересов, как втягивают грузное тело в щель нерастворившейся двери. В этот день Княгницкому это было труднее сделать. Он думал о том, что девушка предпримет дальше, — «верно пойдет к Мухоморову просить». Он хотел предупредить его, но потом забыл об этом.
IV
Вечером Княгницкий раньше времени ушел к себе в комнату. Он машинально завел часы с пестрым циферблатом, похожим на скворешницу, и передвинул по ошибке стрелку на двенадцать часов. Белый круглый циферблат стал похожим в полутемноте на лицо девушки. Покоряясь неизбежному, Княгницкий вспомнил ту, которую любил и которая ушла от него. Она умерла от базедовой болезни, полученной в тюрьме. Задыхаясь, она подозвала его к себе — он стал перед ее кроватью на колени — и положила его руку к себе на грудь, на живот и ноги. Он ощутил биение ее сердца, звучавшего, как колокол, звон которого никому не слышен. Она прощалась с жизнью.
Большие глаза сделались матовыми, как круто заваренный белок, посинели губы. Прижимая руку Княгницкого к себе, она отошла от него на расстояние, никем до сих пор не вымеренное и не исчисленное.
И хотя трезвый рассудок и сознание протестовало, Княгницкий сравнил двух женщин — одну ушедшую, другую почти незнакомую, с высоким лбом и крепкими ногами — дочь крупнейшего торговца.
Произнес вслух:
— Княгницкий!
Его фамилия неприятно хрустела в зубах: должно быть, она происходила от фразы «перед князем ниц».
Падал ли ниц перед князем его предок или перед предком падали другие? Первое предположение было вернее, так как Княгницкий знал свою родословную до деда, деревенского кузнеца и первого в селе похабника, на которого подозрительно смахивали многие молодые парни ближайших деревень.
В комнату вошел Яша.
— Старика, стало быть, к утру отправим.
— Мухоморов где?
— Он самый и есть!
У Мухоморова четырехугольное лицо вздулось и блестело. Он повернулся всем корпусом к Княгницкому и насмешливо осмотрел своего начальника.
«Эдакий чудак в очках!»
Снова осмотрел и заржал, показывая желтые с белым налетом зубы.
— Чего ты?
— Постой, постой, как ее, тьфу, володеевская дочка была у тебя?
— Ну?
— Ну, и дурак. Ну. Она у меня была, просила за старика. Вот и ну… Ничего мне, говорю, от тебя, барышня, не надо. Только, будьте добры, со мной на казенный сундучок. Спала со мной цельных два часа. Девочка фу-ну!
Мухоморов произвел губами похабный звук, изображающий высочайшую степень невинности девушки, сбросил наган и пояс на стул.
Княгницкий, напрягая мускулы шеи, встал.
Мухоморов продолжал хохотать. В его смехе было глумление над Княгницким. Широко и неровно посаженные глаза насмехались и наглели.
— Ну, чего ты! — сказал с угрозой Княгницкий.
— Она у меня теперь вон где, — давясь, будто бревно засело у него в глотке, повторил два раза Мухоморов.
— Вон где?
Мухоморов обернулся. Ему в лицо смотрели сквозное дуло нагана.
Он хотел броситься в сторону. Куда бы он ни повертывался, за ним шел Княгницкий, более страшный, чем наган.
— Одевайся! Яша, вызови караул.
Целую ночь, в то время когда Мухоморов доискивался причины своего ареста, — он знал и признавал одну законную и обязательную для себя причину: «небось сам девочку хотел», — Княгницкий простоял у окна. Когда же первый огонь зажег высокие флюгера домишек и они дружно загорелись, Княгницкий снова отдал распоряжение Яше.
Сквозь окно Княгницкий видел шоссе, сжатое с двух сторон каштановыми деревьями. Шоссе вело в город. Над булыжником летели стрижи, острые крылья птиц блестели, как бритвы, отточенные до блеска на камне. Стрижи взмыли горстью камней.
Володеевская таратайка, окруженная конным конвоем, помчалась к городу. В ней сидели два врага — Володеев и Мухоморов. Один платил по счетам прошлого, другой за настоящее. Княгницкий еще видел, как на дорогу, идущую из Гормоновской республики, выехали мужики на полных возах. На перекрестке шоссе и дороги два транспорта встретились. Мужик на переднем возу крикнул Мухоморову: «Эй, комиссар, комиссар!» и ответа не получил. Мухоморова отбросило от Володеева на край сиденья, подняв голову он узнал Кожуха. В глазах Мухоморова мелькнула догадка, он рванул ворот гимнастерки, но таратайка, задев колесом воз, с шумом пролетела мимо. Мужика сильно качнуло в сторону, и он, ругнувшись в пространство, повернул своего коня. Когда возы показались на главной улице местечка, Княгницкий увидел облепленное мукой лицо Кожуха и понял, что его мирная политика одержала победу. Таратайка мелькнула в последний раз и скрылась за бугром — она увезла то личное Княгницкого, которое он желал видеть результатом своей жизни, до сих пор ему не принадлежавшей. И хотя он это понял, сознание подсказывало, что работа потребует его всего, и он был рад этому. Как река плывет мимо своих неподвижных берегов, так Княгницкий пропустил мимо себя жизнь, ту ее часть, которую он один имел право желать и мочь.