Пархоменко кинули в купе, на скамейку. Обыскать не успели, и Пархоменко лежал, держа руку на кармане брюк, где уцелел еще револьвер. «Сколько в нем пуль? — думал он, — кажется, пять». Анархистов же в купе трое. Младший, плосколицый, с трубкой и в бушлате, выпачканном масляной краской, особенно внимательно рассматривал Пархоменко.
— Контрибуцию за него надо, — сказал он вдруг.
Пархоменко рассмеялся.
— Ты чего?
— Жадный. Большевики не буржуи, контрибуции не платят.
— Жадный? Я жадный? — возбужденно вскричал плосколицый и ударил кулаком по сиденью. — А кто имущество захватил? Кто водку захватил? Кто баб захватил? Вы!
— Мы, — сказал Пархоменко.
— Ты женат?
— Женат.
— А у меня бабы нету.
— А ты в деревне пожалуйся. Вот девки-то захохочут.
Анархисты рассмеялись. Плосколицый начал объяснять, что жениться он не смог вовсе не оттого, что плох лицом, а оттого, что в мирное время все ходил да писал вывески, когда же началась война, угнали на фронт. А вот теперь-то он покажет! Теперь он по тем местам, где босой с кистью ходил, на тройке проедет.
Сосед его достал из-за голенища кисет, клочок газеты и свернул «колено». Закурив, он закашлялся. Глаза его налились кровью и слезами, лицо сделалось каким-то жалким, маленьким. Пархоменко пожалел его. О чем мечтает вот этот паренек из Курской губернии? Наверное, о лишней коровенке да пуховой перине.
— Грудью слаб, что ли? — спросил его Пархоменко.
— Ладно, лежи, привыкай, скоро затвердеешь, — он громко сплюнул на пол, посмотрел на плевок и растер его ногой. — Много я, братцы, смертей видал, а лучше всего плотники помирают.
Плосколицый захохотал.
— Сам-то плотник? — спросил Пархоменко.
— Я? — Спрашиваемый подумал, затянулся и сказал: — Штукатур. Но плотников, верно, люблю. У меня папаша плотник и садовод. Такой плотник и такой садовод, господи ты боже мой! Дай ты ему воды да лейку, на любом комке сад разведет. А топором что делает! Кружева-а!
Он покачал головой и протянул папироску Пархоменко. Воспоминание об отце, видимо, смягчило его душу. Смотря растроганными глазами на Пархоменко, он говорил:
— Какие церкви рубил, какие хоромы!..
— Чтобы попы да купцы жили? — спросил Пархоменко.
— Ты агитацию брось, мы сами, анархисты, сагитированы. Теперь знаем, для кого он церкви рубил, для кого хоромы. Семьдесят пять лет плотнику, в прошлом году мамаша померла, царство ей небесное, а он нынешней осенью на молоденькой женился. — Штукатур рассмеялся и покачал восторженно головой. — Вот так папаша! Я сам думал на Шурке жениться, а он возьми да вырви. В плотники, что ль, перейти мне, братцы?
И он, оглядев всех, взглянул на двери. В дверях стоял длинноволосый, с задумчивыми синими глазами начальник. Поглаживая пальцами виски, словно у него была мигрень, он сказал протяжно:
— На следующей остановке выведите его, — он ткнул в сторону Пархоменко тонким и бледным подбородком, — и расстреляйте. Да, смотрите, поисправней. Прошлый раз один после своей смерти уполз. Я проверю.
Он опять потер виски, взглянул в окно и сказал:
— Ну и погодка! Кофе бы сейчас выпить.
— Давай агитируй, — сказал, смеясь, плосколицый, когда начальник отошел от купе. — Давай агитируй, Пархоменко.
Он вскочил на ноги, вытянул руки по швам и крикнул глумясь:
— Слушаю, товарищ комиссар!
Пархоменко вдруг съежился и ударил его ногой в живот.
Он упал. Пархоменко выхватил револьвер и рукояткой стукнул штукатура. Третьего анархиста он, схватив за горло, выкинул в дверь и, задвигая ее, крикнул:
— Кто войдет в купе без позволения, застрелю! Патронов на весь поезд хватит!
Падая, штукатур уронил из-за пояса гранату. Анархисты отошли в конец вагона, и Пархоменко слышал, как штукатур, кашляя и сморкаясь, признался, что граната его осталась в купе. Что-то шлепнуло, должно быть штукатура ударили по лицу.
— Какие ваши условия, начальник? — крикнули из конца вагона, и Пархоменко узнал голос плосколицего.
— Ведите сюда вашего командира.
Плосколицый молчал. Анархистам явно не хотелось видеть своего командира. Попробуй-ка объясни тому причины, по которым они очистили купе.
— Анархисты не признают командиров, — наконец, ответил плосколицый.
— Он из попов, что ли? — спросил Пархоменко. — Попы барышень любят, так он в исполкоме все для барышень снаряжение просил.
— Ты свою агитацию брось, командир.
Пархоменко открыл купе и стал на пороге. Конец вагона был плотно забит анархистами. Пархоменко оказал:
— Что же вы, сволочи, семьдесят пять человек, а одного хотите убить? Что же вы за герои? А еще анархию хотите завоевать!
Он сказал, указывая на купе:
— Вот здесь я открываю запись в Красную гвардию. В Новочеркасске бунтует генерал Алексеев. Рабочий класс Новочеркасска просит ему помочь. Думаю, что мы сможем помочь ему. Вам же, как заблудившимся и зарвавшимся, я от имени советской власти объявляю амнистию. Кроме командира. Не место попам и дьяконам в советском поезде.
— Да он не поп, — сказал плосколицый, — он фельдшер.
— Из дьяконов, — повторил упорно Пархоменко.
— И не дьякон.
— Дьякон, дьякон! — вдруг вскричал чей-то пронзительный голос, и низкорослый, лет восемнадцати, парнишка в генеральской шинели с оторванной подкладкой и без погонов, потрясая винтовкой, пробился сквозь толпу, стал в проходе, стараясь заслонить собой Пархоменко, и закричал: — Не желаю я подчиняться дьякону! Я желаю подчиняться рабочей власти! — Он обернулся к Пархоменко. — Я подчиняюсь.
— Становись тогда рядом, — сказал Пархоменко. — Тебе меня не прикрыть.
Они вошли в купе. Паренек попробовал затвор, показал Пархоменко подсумок, набитый патронами, и подмигнул. Глаза у него были голубые, смеющиеся, нос и веснушках, а волосы острижены неумело, лестницей.
— Фамилия?
— Максимов.
— Знакомая фамилия.
— А как же? Это генерал бежал из Луганска, наши его и поймали. — Он засмеялся и потряс полу шинели. — Ну, я думаю, зачем генералу шинель? Взял. Подкладку я девчонке с мельницы подарил и погоны — ей же, юбку сошьет, галуном украсит. А потом думаю: почему генеральской фамилии пропадать? Возьму-ка я ее себе. Вот я и Максимов Лешка.
— Темный ты еще совсем, Лешка, тереть тебя да тереть, — сказал Пархоменко, прислушиваясь к громким спорящим голосам анархистов.
Они уже разделились на «нейтральных» и на «убийц». Число «нейтральных» заметно увеличилось, когда анархисты узнали, что длинноволосый командир со страху заперся в купе, поставив возле себя пулемет и ящик с бомбами. «Убийцы» для храбрости потребовали от завхоза водки, которую запершийся командир выдавал им только утром, дабы они ночью не проспали дежурства. Завхоз, тощий мужчина в мундире горного ведомства и в котелке, с огромным удовольствием и большим знанием дела открыл два ящика коньяку. «Нейтральные» понесли Пархоменко бутылку. Он отказался.
Анархисты пили всю ночь, а когда бронепоезд подходил к Шахтной, они уже опохмелялись.
Пришел плосколицый и, зевая и морщась, оказал:
— Ты, Пархоменко, геройский парень, не сдрейфил перед нами. Мы принимаем твое командование и идем на Новочеркасск.
— Да ведь вы же пьяницы, — сказал Пархоменко, — а я дисциплину люблю.
— А ты попробуй!
— Не подчинитесь — перестреляю.
— Вот ты будь начальником, а тогда посмотрим, — сказал плосколицый и зевнул.
Пархоменко встал во весь свой рост и сверху вниз так посмотрел на плосколицего, что тот стукнул зубами и побледнел. Пархоменко молча прошел мимо него. Лешка, уже бросивший шинель и туго подпоясанный, «чеканил» за ним шаг. Пархоменко прошел через бронепоезд. Лешка подвел его к купе длинноволосого командира. Пархоменко постучал.
— Кто там? — визгливо крикнул командир.
— Откройте, пожалуйста, — оказал Пархоменко. Командир приоткрыл дверь едва ли на ширину ладони.
Пархоменко сунул туда руку, схватил его за волосы и дёрнул. Лешка в то же время рванул дверь. Длинноволосый командир, чуть не плача, бился у сапог Пархоменко.
— Выкинуть! — сказал Пархоменко.
Длинноволосый, летя из поезда, последний раз — под глумливый хохот плосколицего — взметнул свои локоны. Бронепоезд подходил к Шахтной.
Той же ночью Харитина Григорьевна узнала, что Александра увезли анархисты. Без шали, простоволосая, она прибежала к Ивану Критскому. Жена Ивана, всхлипывая, сказала, что Иван уехал разыскивать брата.
Харитина Григорьевна подумала, что застанет Ивана на вокзале.
Зал ожидания, как всегда, был заполнен народом, буфетчик уже принес новый самовар и продавал жидкий «фруктовый» чай, который насмешливо называл «фартовый». На вопросы о Пархоменко ей, горестно вздыхая, говорили, что не то ему отрубили голову, не то его сожгли в топке. Она спросила у коменданта:
— Что же вы Александра Яковлевича погубили?
— Предшественника моего ранили, — сказал комендант, — а меня назначили полчаса назад. Да и какие тут меры спасения? Кругом война, фронт. Вот сейчас получили сообщение, что генерал Каледин объявил уничтожение Советской России. По телеграфу шлет приказ распустить на территории Войска Донского всяческие комитеты. Офицеры, рассказывают, уже убили председателя Крындычевского исполкома… Война, фронт…
— Так я поеду на фронт сама.
Комендант, рабочий с завода Гартмана, знал Харитину Григорьевну, знал ее твердость и настойчивость. Он, вздохнув, покачал головой и сказал:
— Да, надо ехать, надо его искать. Давайте я вас в вагон, который получше, посажу.
Поезд идет еле-еле. В Дебальцеве вышла она на перрон, смотрит — лежат трупы, а на них летит снежок. Пассажиры говорит, что, исполняя приказ Каледина, казаки захватили на станции Колпаково поезд, ворвались в Дебальцево и перебили всех ответственных работников. Казаков вел есаул Чернецов.
Харитина Григорьевна сметала снежок с трупов, которые были покрупнее. Пархоменко среди них не было. Она опять села в поезд. В полдень приехала в Шахтную. На перроне она встретила Ивана Критского.
— Вы чего здесь, Харитина Григорьевна?
— Еду. А что знаете о нем?
— Да кинул в Шахтной маленькую записочку: «Жив, здоров, бронепоезд веду к Новочеркасску». Раз ведет туда, значит приведет и обратно.
Харитина Григорьевна не поверила. Решила все-таки ехать в Новочеркасск. Иван хотел ее сопровождать, но получил приказ — помочь отогнать подальше от Дебальцева есаула Чернецова.
Выходит она в Новочеркасске из вагона. Снег выпал уже крупный и в раннем утреннем свете бутылочно-зеленоватый. Убитые лежат на снегу рядом, как гуси. Харитина Григорьевна опять начала искать Пархоменко. Нет, не похожи. Все это лежат совсем молодые, с чубами, а он уже полысел. Пошла она к коменданту и спрашивает:
— Где еще мертвые?
— А мертвые у нас всюду, — говорит комендант, продолжая что-то писать. — Вам, собственно, кого?
— Мне Пархоменко.
— Пархоменко, кажись, еще не мертвый, — говорит комендант. — Он офицеров с бронепоезда громит. Впрочем, пойдемте, может быть, найдете кого знакомого.
Он провел ее к водокачке. Здесь, тоже рядком, лежали трупы. Комендант сказал:
— Простите, ваше имя-отчество?
— Харитина Григорьевна.
— Вы побудьте здесь, Харитина Григорьевна, а я отойду немного.
Ушел. Нет его часа полтора. Глядит, идут от станции двое. Один, высокий такой, идет, заложив руки за спину. Подошел и, как всегда, когда думал, что жена заплачет, спросил сурово:
— Ты что? Ты зачем сюда приехала?
— Да за тобой, — растерянно ответила она.
— Зачем же?
— У нас такие страшные слухи были, что дальше ждать я уж не могла.
Пархоменко ухмыльнулся, протянул было руку, чтобы похлопать жену по плечу, но подумал — расплачется. Он пригладил усы и сказал коменданту:
— Могли бы ведь убить ее, а я остался бы жив. Благодарю вас, товарищ комендант.
Идут вдоль рельсов к бронепоезду. В канаве, подле трупов лошади и собаки, лежит, оскалив зубы, мертвый офицер.
— Я бы тебя, жена, повел город показать, да нельзя — офицеров разгоняем. Вот этот стрелял в нас из дома, а убил только лошадь да собаку. Мы его проткнули и бросили в канаву.
Возле бронепоезда суетились люди в черном с красными лентами на фуражках. Пархоменко сказал им, громко смеясь:
— Видите, что наделали? Жена приехала меня искать. Ну, как офицеры?
— Да еще там, возле церкви, шумят. Прикажете возле церкви расчистить?
— Огонь!
— Есть огонь, товарищ начальник!
Попозже плосколицый, чтобы Харитина Григорьевна не обижалась на несознательность их, подарил ей маленький, весь в перламутре, револьвер и шесть пачек патронов к нему.
— Прежний наш начальник дурак был, — сказал он. — Он духи, видишь ли ты, дарил. А теперешний умница: он, кроме оружия, никаких подарков не признает.
Должно быть, анархисты по-настоящему считали, что теперешний их начальник действительно умница, потому что на обратном пути в Луганск они исчезли из бронепоезда по одному, по двое. Первым исчез плосколицый, вторым — завхоз, а затем спрыгнули «убийцы», за которыми слезли «нейтральные». В Дебальцево бронепоезд привели только машинист да кочегар и то, наверное, потому, что возле них стоял бессменно на карауле Лешка Максимов.
Поехали с вокзала на извозчике. Едва Пархоменко увидали луганчане, как кинулись за ним. Откуда-то из переулка выскочил Вася Гайворон. Стоя на подножке пролетки, он рапортовал начальнику, но что именно, нельзя было разобрать из-за криков народа. Нельзя было разобрать также, что кричит крутолобый, уже в солдатской шинели, с бороденкой, макаровоярский парень Кирилл Рыбалка. Народ кричал:
— Пархоменко жив! Жив Пархоменко! Ура-а!..
Пархоменко встал, поднял руку. Извозчик натянул вожжи, и Кирилл Рыбалка схватил лошадь под уздцы.
— Зачем кричать? — сказал Пархоменко. — Будем дело делать. Это ничего, что я привел бронепоезд, важней его отремонтировать. И вообще я скажу, товарищи, если мы в тысяча девятьсот пятом году сделали кое-что, так какие же события сделаем теперь, когда получили полную жизнь и будем защищать ее!
Донецкие рабочие отряды шли через Зверево — Новочеркасск на Ростов-на-Дону. С юга же на Ростов наступали части кавказского фронта. Белые оказались отрезанными и только с большими потерями, совершенно расстроенные, прорвались через станицу Ольгинскую на Кубань. Но и там их ждала нерадостная встреча! В станицах собирались крестьянские партизанские отряды из иногородних. К ним присоединялись части казаков-фронтовиков. Добровольческая армия распадалась. Но в помощь ей, и вообще всей контрреволюции, двинулась армия германского империализма.