Последнее слово подсудимого Арнольда
Граждане судьи! Я с малолетства получил в наследие от царской России позорное клеймо “незаконнорожденный”. Приспосабливаясь к жизни, которая оказалась такой путаной, я могу обвинять в этом только царскую Россию, капиталистическое общество, в котором я приспособлялся. В результате, как это вышло, я - рабочий, родители мои - рабочие, и я вдруг очутился в рядах троцкистов.
Я уже на суде об этом говорил и еще подчеркиваю, что, имея слабое, низкое политическое развитие, я не был в состоянии разбираться в сложных вопросах политики, и в результате я очутился под влиянием таких сильных троцкистов и оказался членом их организации. Я принимал участие в преступлениях против передовых руководителей партии и правительства, подняв на них руку. И я очень рад, что это мне не удалось. Я осознал свое гнусное преступление и сразу же уехал из Прокопьевска. Я старался искупить работой свой гнусный поступок.
На предварительном следствии и здесь на суде я признался во всем, что во мне больше ничего грязного нет. Я никогда не чувствовал свою биографию такой чистой, какой она есть сейчас, после того, как я рассказал обо всем том, что было со мною. Граждане судьи, я - еще не совсем потерянный человек. Я еще могу работать и быть полезным тому обществу, из которого я сам вышел. Несмотря на то, что я совершил большое преступление, несмотря на то, что прокурор требует высшей меры наказания в отношении меня, я все-таки прошу сохранить мне жизнь, и я постараюсь ее оправдать не на словах, а на деле.
Последнее слово подсудимого Лившица
Граждане судьи! Обвинение, предъявленное мне государственным обвинителем, усугубляется еще тем, что я из рабочих низов был поднят партией на высоту государственного управления - до заместителя народного комиссара путей сообщения. Я был окружен доверием партии, я был окружен доверием соратника Сталина - Кагановича. Я [c.245] это доверие растоптал в контрреволюционном троцкистском болоте и стал на путь предательства и измены родине.
Как это произошло? Как я погряз в контрреволюционном болоте? Начав с несогласия с партией и поддержки Троцкого по важнейшему, по решающему вопросу нашей пролетарской революции - о строительстве социализма в нашей стране, - логикой борьбы дошел шаг за шагом, от фракционной работы к подпольной, от подпольной к вредительству, диверсии и измене родине. Я не могу считать, я не могу ссылаться на то, что я не знал всей программы Троцкого и центра, хотя в действительности всей программы, которая раскрылась на этом процессе, я не знал. Факт остается фактом, что Троцкий является организатором, вдохновителем восстановления капитализма в нашей стране. Троцкий подготовляет, вместе с самыми оголтелыми, самыми черными силами фашизма, войну и поражение в этой войне СССР, а я в этой подлой предательской работе ему помогал. Так я дошел до последней черты. Последняя черта подводится на этом процессе.
Граждане судьи, я прошу при рассмотрении всего обвинительного и следственного материала учесть, что мне 40 лет. Жизнь моя наполнена не только преступлениями. Я был преданным партии, рабочему классу и революции много лет, я работал честно и преданно, я не считаю себя окончательно погибшим, я считаю себя еще способным честно служить рабочему классу и революции. Это дает мне право просить суд пролетарский, суд советский сохранить мне жизнь, дать мне возможность честной работой хотя бы отчасти искупить свои чудовищные преступления. Об этой пощаде я и прошу пролетарский суд.
Последнее слово подсудимого Князева
Вчера я слушал речь государственного обвинителя с исключительным вниманием и напряжением.
Несмотря на то, что она была суровой, но я, честно говоря, должен прямо и мужественно сказать, что она была справедливой, так, как квалифицировал гражданин обвинитель мои преступления перед партией и родиной. Я могу лишь только одно здесь сказать, что ни в одном своем шаге, ни в один момент моей 21/2-летней преступной работы в троцкистской организации, в связи с японцами, я никогда не преследовал личных целей и личных интересов. В этом отношении моя совесть чиста. Да, я скажу больше того, что сказал гражданин государственный обвинитель. Я работал над подготовкой войны. Попросту говоря, над ее приближением, для того, чтобы расчистить путь, развязать путь прихода к власти подлецу Троцкому. За 21/2 года я пережил много тяжелых минут, но то, что я услыхал на суде, как наш центр торговал оптом и в розницу территорией Советского Союза, при всем том, что я много пережил тяжелого, я прямо скажу, что у меня волосы дыбом стали.
Я не политик, это верно, но и не политический невежда. Я прекрасно понимаю, что такое отдать Украину, что такое отдать Приморье и [c.246] Приамурье. Не хватало еще одного добавить, а это, очевидно, вытекало из дальнейшей концепции, как я понял из всех обвинений, - еще отдать бакинскую и грозненскую нефть и железные дороги, тогда совсем была бы Россия первоклассной колонией германского фашизма.
Я прекрасно понимаю, что всякое политическое могущество любого государства прежде всего основывается на его экономическом базисе. И кто может, кроме отъявленного человека, дошедшего до этой оптовой и розничной торговли, превратившегося в самого первосортного фашиста, так поступать?
Если бы кто-нибудь из нас - работников периферии, которые верили центру, это узнала, - здесь не место для трагических слов, - но я прямо заявляю, что у реальных политиков первым долгом не оказалось бы бороды. Очевидно, что мы вместе бы пришли в НКВД. Но сейчас нас привели.
Я искренно заявляю, что я к этой преступной торговле государством непричастен, и заявляю, что Лившиц никогда мне об этом не говорил.
Я хочу еще сказать о крушениях на транспорте.
Гражданин государственный обвинитель совершенно правильно сказал, что вся сила нашей подрывной, вредительской, диверсионной работы сосредоточивалась на крушениях. Почему, спрашивается? Крушения и аварии на транспорте - это то место, где могут вредители, диверсанты, классовые враги безнаказанно проводить свою работу, будучи необнаруженными.
Это происходит потому, что несмотря на огромную созидательную и творческую работу, которую проделал Лазарь Моисеевич за полтора с небольшим года по работе на транспорте, в сознании ряда работников и большого числа специалистов не изжито понятие, что без крушений и аварий на транспорте работать нельзя, что крушения и аварии являются неизбежным следствием или спутником сложного производственного процесса на транспорте. Вот в этом, я бы сказал, убеждении и психологическом господстве теории, которая еще существует и, повторяю, полностью не изжита, находят себе место и враги. Нашли мы тоже в этой области свою вредительскую работу.
Граждане судьи, моя биография неразрывно связана со всей нашей революцией. Я поднялся до больших постов начальника ответственных дорог и был два раза по существу техническим руководителем самого ответственного на транспорте управления, эксплоатационного управления. Во времена еще Феликса Эдмундовича Дзержинского, который меня очень близко держал у себя, работал я с ним вместе на транспорте. Первый я заключил по его поручению соглашение о международном сообщении с иностранными державами.
Поднявшись до больших постов, я пользовался исключительным доверием и партии, и правительства, и Л. М. Кагановича. Я искренне скажу, что эти полтора года, когда мне приходилось не раз встречаться с Лазарем Моисеевичем один на один, у нас было много разговоров, и всегда в этих разговорах я переживал чудовищную боль, когда Лазарь Моисеевич всегда мне говорил: “Я тебя знаю, как работника железнодорожника, знающего транспорт и с теоретической и с практической [c.247] стороны. Но почему я не чувствую у тебя того размаха, который я вправе от тебя потребовать?” Этот размах находился во власти моей преступной работы и, повторяю, надо было нечеловеческое усилие, чтобы пройти эти разговоры. Но мужества, признаться, не хватило.
На этом процессе, как и на предварительном следствии, так и здесь на суде я старался искренне и до конца признать все, без всяких я тому понуждений - с первого дня, как началось следствие. И я чувствую, что до конца своего процесса я это выполнил, ибо при всей строгости квалификации моих преступлений государственным обвинителем он не мог исключить признания того, что мои показания отличаются добросовестностью. Я прошу граждан судей эту искренность мою учесть.
Я прошу также учесть при решении моей судьбы и мое заявление, которое я подал перед началом следствия, где я писал, что если мне будет сохранена жизнь, то я всеми силами, своими знаниями и преданностью постараюсь искупить все мои преступления и я еще раз подтверждаю, что я их искуплю.
Последнее слово подсудимого Турока
Граждане судьи! На троцкистский путь я встал в 1931 году; конечно, логически с этого пути я уже в 1934 году, работая на Урале, встал на путь совершения прямых контрреволюционных вредительских действий и измены родине.
Я с этого времени активно участвовал в этой контрреволюционной практической работе, на практике осуществляя ту преступную программу, которую из-за границы давал Троцкий и наш центр.
Я должен здесь сказать, что если я к троцкизму примкнул в 1931 году случайно, то уже в 1934 году моя активная подлая работа уже не была случайной. Поэтому она была и активной.
Граждане судьи, мне, которого обвинитель в своем обвинении назвал бандитом, сравнив меня, как и моих соратников по скамье подсудимых и по действиям, с теми, кто на большой дороге стоит с кистенем и финкой, причем это название явилось следствием не случайно подобранного слова обвинителем, а явилось результатом тех преступных действий, которые я совершал, очень тяжело, конечно, просить у пролетарского суда, а по существу через него у советского народа, как изменнику, как бандиту снисхождения. Но я должен заявить вам, что я не всю свою жизнь вел борьбу с партией, а тем более встал на явно контрреволюционный путь.
Из 20 лет моего пребывания в партии я 14 лет честно и преданно служил делу революции. Я активно участвовал в гражданской войне, я имел правительственные награды. Конечно, граждане судьи, я не хочу сказать, и это было бы чудовищный думать, что эти мои заслуги в прошлом, в какой бы то ни было мере, перекрывают те чудовищные преступления, которые я совершил и по которым я сейчас сужусь. Но эти мои небольшие заслуги говорят о том, что я все-таки могу просить [c.248] у вас снисхождения, которое бы дало мне возможность умереть не как агенту фашизма. А если бы мне была дарована жизнь, я своим упорным и честным трудом сумел бы вернуться обратно в лоно строителей социализма. Я и прошу, граждане судьи, учесть это мое заявление. Я дал самые беспощадные и самые откровенные показания как о своей деятельности так и о деятельности той организации, в которой я состоял. Я еще раз прошу, если возможно, учесть мое заявление.
Последнее слово подсудимого Ратайчака
Граждане судьи! Тяжело говорить о всех преступлениях, совершенных каждым из нас, - участников троцкистской контрреволюционной организации. Особенно тяжело говорить сейчас, после исчерпывающей и правильной характеристики, данной государственным обвинителем всем действиям, совершенным этой контрреволюционной организацией, всеми сидящими здесь на скамье подсудимых и каждым в отдельности.
На следствии я дал исчерпывающие и искренние показания о всей той работе, которая проведена людьми по моим заданиям. Я указал всех известных мне участников этой подлой организации для того, чтобы не оставить никаких хвостов или остатков, не оставить людей, которые хотя бы в малейшей мере были заражены гнилью этого троцкистского болота. Я не занимался никогда, до связи с троцкистской организацией, ни шпионажем, ни авантюризмом. Связав свою судьбу с этой контрреволюционной организацией, я стал агентом Троцкого, стал, агентом фашизма. Грань здесь поставить очень трудно, ибо грани между агентами Троцкого и агентами фашизма нет.
Я провел целый ряд актов, и по моим заданиям их проводили люди, связанные со мною, чудовищных актов преступлений против партии, против советской власти, против советского народа. Уже в 1935 году стало совершенно ясным, что вся эта борьба не есть борьба против руководителей партии и правительства, не есть борьба за изменение политики партии и правительства, это есть борьба, самая настоящая борьба со всем русским народом, строящим свою новую жизнь. Мы нашими руками фактически разрушали то, что создавалось честными строителями социализма. Мы подрывали, разрушали то, что русский народ создавал в течение многолетней жестокой борьбы за изменение жизни, за строительство социализма в Советском Союзе. Совершенно ясно стало, что эта борьба совершенно никчемна, и что наши действия, преступные контрреволюционные действия, ни в коей мере не могут изменить борьбу честных трудящихся Советского Союза за завершение социалистического строительства.
Каждый наш акт, совершенный на том или другом предприятии, вызывал лишь новый энтузиазм в рабочем коллективе, каждый совершенный акт вызывал новую реакцию в работе предприятий, приводил к новым достижениям. Я в 1935 году фактически прекратил всякую активную работу в этой контрреволюционной организации. Но этого [c.249] мало. Освободившись от своих соучастников, перестав фактически проводить активную борьбу с партией и правительством и с народом, я не нашел в себе достаточно мужества для того, чтобы рассказать, вскрыть всю грязь и всю контрреволюционную работу, для того, чтобы с ней раз навсегда покончить. Я искал выхода, чтобы самому уйти от всякой связи с людьми, которые были связаны со мной и с которыми я был связан. Повторяю, что этого мало, - до дня ареста я об участниках своей организации и своих преступлениях не рассказал.
Моя вина, также как и многих из нас, сидящих на скамье подсудимых, усугубляется тем, что я занимал довольно ответственный пост, руководящий пост в одной из наиболее важных отраслей промышленности. Моя вина усугубляется еще и тем, что я пользовался несомненно и постоянно исключительным доверием со стороны нашего наркома тяжелой промышленности, со стороны партии и правительства. Я должен, естественно, как человек, занимавший ответственное положение, нести большую ответственность, чем рядовой член или участник всех этих преступлений.
Я хочу только, граждане судьи, сказать - я еще не окончательно потерянный человек. Я еще способен к труду, и если суд найдет возможным сохранить мою жизнь, дать возможность честным трудом искупить вину перед Советской страной, работать над тем, чтобы в какой-то мере искупить все те преступления, которые мною совершены, я искренне и честно заявляю, что смогу честным трудом в значительной мере свою вину искупить. Об этом я и прошу суд.
Последнее слово подсудимого Граше
Граждане судьи! Я отказался от своего права на защиту, и в своем последнем слове тоже не хочу распространяться о том, как я дошел до жизни такой, как скатился к предательству интересов трудящихся. Факты моей преступной работы слишком ярки, и всякие попытки хотя бы объяснить их могут, понятно, лишь отягчить мою участь. Я прошу суд поверить мне, что я полностью и целиком сознался в своих преступлениях перед трудящимися Советского Союза, что я ничего не скрыл и не старался преуменьшить своей вины.
Я прошу лишь разрешить мне попытаться внести одну поправку в ту характеристику, которую дал мне здесь государственный обвинитель. У меня в моей преступной работе были разные хозяева, в том числе-и фашистская разведка и троцкисты. Была у меня, прошу поверить, попытка стать на другой путь, но одна разведка цеплялась за другую, я переходил из одних цепких лап в другие, и, наконец, троцкист, фашистский разведчик Мейеровитц передал меня в руки троцкиста Ратайчака. Но все же я не был Иудушкой-троцкистом. Я сам перед собою должен был стыдиться своего гнусного предательства и не мог, как это делают троцкисты, прикрывать его какой-то идеологической надстройкой, какой-то политической платформой. [c.250]
Прошу суд учесть это, равно, как и мое полное и чистосердечное сознание в моих преступлениях и, если возможно, дать мне возможность честным трудом хотя бы частично смягчить тот вред, который я принес своей преступной деятельностью.
Прошу еще раз поверить, что мои признания как на суде, так и на следствии были исчерпывающие и правдивые, хотя бы потому, что я не мог не желать освободиться от кошмара неминуемой ответственности, который надо мной тяготел в течение ряда лет.
Последнее слово подсудимого Пушина
Граждане судьи! С полной откровенностью я рассказал на следствия и суде все, что известно мне о работе контрреволюционной троцкистской организации, рассказал и о своих собственных тяжких преступлениях. Я не утаил ничего от суда, желая в своем искреннем рассказе дать выход мучительному чувству моей вины перед моей родиной, чувству, которое накапливалось во мне по мере того, как я начал понимать истинную сущность и цели контрреволюционной троцкистской организации, и которое вылилось в чистосердечное признание.
И если я сейчас прошу суд о снисхождении, то только для того, чтобы, если суд найдет возможным сохранить мне жизнь, отдать эту жизнь на честное служение на пользу моей родины и моего народа, доказав это не только словами признания и раскаяния, но и живым делом, практической работой.
* * *
В 19 часов 15 минут суд удаляется на совещание.
В 3 часа 30 января председательствующий тов. Ульрих оглашает приговор.