Во внутреннем дворе дома Страхового Общества «Россия» стоит большое пятиэтажное здание. В старое время здесь помещалась второразрядная «доходная» гостиница, не имевшая даже прямого выхода на улицу и окруженная сплошным пятиэтажным кольцом наружного фасада. Этот хорошо спрятанный дом и приспособлен в настоящее время под «Внутреннюю тюрьму В. Ч. К.».
Казалось, сама судьба позаботилась об удобствах грядущих большевиков, когда строилось это здание. В самом деле, устроить тюрьму в самом центре Москвы, грозную и в то же время невидимую! Окружить ее не просто каменной стеной, а живым кольцом чекистских учреждений. где против каждого окна тюрьмы на высоте пяти этажей, находится окно бодрствующей бдящей охранки! — Разве это не максимум того, о чем могут мечтать большевистские жандармы, начавшие со скромных подвалов Смольного и нашедшие такое полное законченное воплощение своих «идеалов» в Москве, на Лубянской площади.
Вот сюда, в эту «Внутреннюю тюрьму» попадают из комендатуры неудачники, превращенные из «задержанных» в «арестованных».
Всякого вновь входящего сразу поражает резкий контраст между новым и только что покинутым этапом своих скитаний. Можно подумать, что эти два учреждения разделены не узким, асфальтовым двором, а территорией целого государства. В самом деле, если в комендатуре шумно, грязно и бестолково; если администрация ее представляет пестрый «интернационал», а установившийся «быт» — смесь «французского с нижегородским» то «внутренняя тюрьма» произведет впечатление чего-то цельного, законченного, однородного.
Вся ее администрация, начиная с начальника и кончая надзирателем и «Матильдами» (уборщиками), состоит из латышей, холодных, молчаливых, преданных, готовых на «все» и служащих не за страх, а за «совесть».
Здесь ходят «бесшумно, говорят в полголоса, пунктуально исполняют все, что «полагается» и не отвечают ни на один лишний вопрос.
Только проживши здесь некоторое время и ознакомившись со всеми деталями тюремного быта, можно понять каким образом удалось на глазах у целой Москвы, посадить за решетку несколько сот человек и отрезать их от внешнего мира, не в меньшей степени, чем в Шлиссельбурге!
Арестованного приводят в контору «Внутренней тюрьмы», где его снова (в четвертый раз тщательно обыскивают! Надо обладать поистине счастьем или гением Рокамболя, чтобы в результате всех этих обысков протащить с собой в камеру хотя бы огрызок карандаша и клочок бумаги! Впрочем, счастье не всегда покидает старых арестантов в их привычных странствованиях по «чекистким мукам».
После обыска и обычной канцелярской процедуры, арестованный попадает, наконец, в один из «номеров» старой гостиницы, превращенный умелой рукой в «камеру». Следы этой предварительной работы бросаются сразу в глаза. В пролеты окон вделаны прочные железные решетки. Стекла сверху донизу выкрашены белой краской. А в открывающуюся до половины форточку видно лишь чекистское окно, да узенькая полоса далекого неба. В дверях прорезан маленький треугольный «волчок». Ключ запирает комнату не изнутри, а снаружи…
Несколько непривычно сочетание паркетных полов с деревянными койками и гладкого «несводчатого» потолка с традиционной «парашей». Но «Правила», висящие на дверях, не оставляют места для сомнения относительно характера этой «гостиницы». Заключенным предлагается под страхом «подвалов» и карцеров не производить ни малейшего шума; не подглядывать в замочные скважины и волчки, не делать никаких попыток общения с «волей» или внутри тюрьмы и беспрекословно повиноваться всем приказаниям начальства.
Куренье табаку, чтение книг и газет, как правило, безусловно воспрещается. Свиданья и прогулки также.
Таковы наиболее «существенные» из правил, представляющих собой, кстати сказать, чуть ли не дословную передачу старых жандармских писаний, пополненных лишь добавочным перечнем не существовавших тогда еще «ограничений и запрещений».
Весь тюремный режим построен в соответствии с этими «правилами» и его главным «заданием» является полная и всесторонняя изоляция заключенных.
Поскольку дело касается внешнего мира, то, при отсутствии свиданий, «передачи» представляют едва ли не единственную опасность. Поэтому на них обращается совершенно исключительное внимание. Передачи тщательно осматриваются, продукты, разрезываются, банки консервные вскрываются, белье распарывается. Вся «упаковочная» бумага заменяется тюремной, а самый листок с перечнем принесенных предметов, сплошь да рядом переписывается в конторе заново, дабы заключенный даже по почерку не мог сделать каких-либо опасных для советской республики умозаключений… Словом, делается все, что в «человеческих силах».
В отношении «внутренней» изоляции дело, конечно, гораздо сложнее, но и здесь достигнуто уже очень многое.
В виду ограниченности помещения, в одиночные камеры сажаются лишь особо важные заключенные и притом в исключительных случаях. Большинство же сидит в общих камерах. При этом тюремным начальством изобретен особый «винегретный» способ рассаживания. В каждую камеру попадают: социалист, спекулянт, белогвардеец, проворовавшийся «совбюр», разжалованный чекист и, в случае надобности, «наседка». Число представителей всех этих категорий иногда удваивается или же утраивается, в зависимости от размеров камеры, но принцип «Ноева ковчега» остается неизменным.
Такое соединение людей совершенно различных и чужих друг другу категорий в значительной мере предупреждает «опасности», проистекающие от совместного сидения.
Возможность неожиданных встреч в коридорах тщательно предупреждается, и в случае «прохождения» какого-либо из арестованных, дверь случайно открытой камеры мгновенно закрывается. Замочные скважины в «подозрительных» случаях затыкаются бумагой. Малейшие попытки перестукивания через стену строго наказываются. Во всяком случае, вызывают перевод, если не в другой этаж, то в другую камеру. С утра до вечера в дверной «глазок» беспрерывно подглядывает «чекистское око», а по ночам на спящих заключенных совершают набеги, и производятся все новые и новые обыски, в надежде установить «сношения».
Но больше всего внимания уделяется чекистами «уборной», куда арестованные ходят сразу целой камерой два-три раза в день. Опасность «переписки» здесь наиболее велика, а потому, впуская и выпуская в «уборную», надзиратели основательно осматривают ее, соскабливают со стен замеченные надписи, проверяют все щели и убирают валяющуюся на полу бумагу. Во время самого пребывания заключенных в уборной, они с неослабной энергией подкрадываются и заглядывают в «глазок», а в «подозрительных» случаях оставляют дверь настежь открытой, заставляя заключенных управляться со своими делами на виду у снующих взад и вперед уборщиц.
Хуже всего приходится в этом случае арестованным женщинам, которых чекисты «высматривают» в уборной особенно рьяно, простаивая подолгу у замаскированных щелок и руководствуясь при этом далеко не одним «интересом республики…»
Вообще, положение женщин во «Внутренней тюрьме» невыносимо тяжело: их камеры расположены в промежутке с мужскими, и вся жизнь их неизбежно находится под наблюдением чекистских молодцов.
Бесконечные инциденты, протесты, связанные с гнусными «подглядываниями» и постоянными нарушениями элементарных прав арестованных женщин, обычно ни к чему не приводят. По-видимому, власть твердо держится за те новые чекистские «достижения», перед которыми краснело бы большинство царских жандармов. Впрочем, по сравнению с «комендатурой» здесь есть одно преимущество: для женщин существуют все таки отдельные камеры, тогда как там все арестованные спят вместе.
Таковы наиболее яркие черты того режима «изоляции», которым насквозь пропитана «Внутренняя тюрьма». Здесь можно просидеть несколько месяцев подряд бок обок с собственной женой или сыном, не подозревая об их присутствии! Здесь можно целыми днями мечтать о «мировой революции» и не знать того, что происходит на Лубянской площади!
Впрочем, нет такой тюрьмы, куда бы не врывались время от времени невидимые волны «радиотелеграфа» и где бы камеры не таили в своих стенах столь же невидимых «приемников», но об этих «дефектах» изоляционного механизма я не буду распространяться в настоящее время…
Если в области «изоляции» и всяческого глумления над человеческой личностью большевиками превзойдено все, что дала до сих пор история тюрем и охранок, то и в организации физического режима заключенных они также поставили себя «вне конкуренции».
Пищевой паек сознательно рассчитан на «чудесную» способность человеческого организма «продержаться», в интересах следствия, несколько месяцев. И если бы не «передачи» извне (привезенные из провинции, конечно, передач не получают, так же как и многие из Москвы, но обычно в камере устанавливается «продовольств. коммуна»), то в большев. тюрьмах, несомненно, происходил бы процесс массового вымирания.
В самом деле: полфунта черного хлеба, по миске жидкого супа в обед и ужин, раз в день немного каши и золотник сахару — вот все, что получают заключенные. По воскресеньям и праздничным дням ужина не бывает вовсе, ибо «трудящиеся» отдыхают. Если к этому добавить отсутствие прогулок, вентиляции и достаточного света (окна закрашены краской), а также полное отсутствие книг и каких бы то ни было занятий в течение целого дня, то станет понятно огромное количество заболеваний, физических и психических, среди заключенных. Туберкулез и цынга не переводятся. И то, чего не доделывает чекистская юстиция, — тихо и верно делает «изоляционный» режим «внутренней тюрьмы»: он сводит «на нет» врагов большевистского государства.