Весть об убийстве пяти «сынов Юга» распространилась молниеносно. Все думали, что это — мщение за разгром Лоуренса. Рабовладельцы неистовствовали от бешеной злобы. Собрания следовали за собраниями, у всех на устах было имя Джона Брауна. Старая ненависть разгорелась с новой силой. Все дороги от Пальмиры до Осоатоми кишели людьми, которые охотились за Брауном и его сыновьями. Миссурийцы собирали добровольцев на поиски Брауна. Каждый подозрительный дом обыскивался. Не осталось ни одного амбара, ни одного стога сена, в котором бы не рылись добровольные сыщики. По ночам полыхало зарево: горели подожженные рабовладельцами жилища аболиционистов. «Сыны Юга» разгромили кузницу Вейнера и спалили дотла все палатки и бараки Браунсвилля. Ненависть рабовладельцев искала хоть какого-нибудь выхода. Если бы в то время им попался Браун, они придумали бы для него новую, неслыханную в мире казнь. Но все поиски были тщетны: Браун исчез, как иголка, брошенная в сено.
Браун понимал, что чем ближе он будет к своим врагам, тем легче ему скрыться. Поэтому, пока его искали у Пальмиры и возле Марэ де Синь, он преспокойно лежал под большим старым дубом у притока Оттавы и из своего лагеря слышал голоса солдат, посланных за ним в погоню и расположившихся бивуаком по ту сторону речки. Под крутым берегам шумел и дымился в сумерках весенний ручей, потрескивал костер в сырых ветвях и съеживались молодые листочки.
Здесь 30 мая нашел Джона Брауна корреспондент «Трибуны», сторонник свободных штатов — Джемс Редпас. Редпас явился в Канзас, чтобы своим пером агитировать за свободу. Война не испугала его, и он верхом, в одиночку, пустился в глубь страны. Так он ехал, задумавшись, вдоль речки, как вдруг из-за кустов высунулось дуло ружья и чья-то растрепанная, медно-рыжая голова.
— Стой! Кто идет?
Но, вглядевшись хорошенько во всадника, голова радушно закивала. Это был Фредрик, сын Брауна. Он встречал корреспондента в Лоуренсе и знал, что это — друг. Редпас также узнал Фредрика. Сын Брауна! Да ведь это сенсационная находка в тот момент, когда вся Америка трубит о преступлении отца!
— Не можешь ли ты сказать отцу, что…
— Да вы сами ему все скажите, — перебил Редпаса Фредрик, — я провожу вас к нему.
И вот Редпас видит перед собой застывшее в свете костра суровое лицо человека, так глубоко погруженного в думу, словно весь лес и вся земля думают вместе с ним.
Корреспонденту становится неловко прерывать мысли этого человека, и он робко вступает в круг костра.
Браун немногословен. То, что он сделал, он считает безусловно правильным. Всю жизнь он был человеком твердых принципов.
— Пусть лучше холера, оспа или желтая лихорадка явятся в мой лагерь, чем какой-нибудь пустой, беспринципный человек, — сказал он Редпасу. — С дюжиной людей твердых убеждений я сумею противостоять хоть целой сотне рабовладельцев.
Редпас с изумлением наблюдал его — такого человека корреспондент встречал впервые. Он сообщил Брауну печальные вести. Джон-младший и Джезон, которые в ночь расстрела расстались с отцом, теперь были пойманы и отправлены в Лекомптон, где рабовладельцы, избив двух брауновских «пащенков» до потери сознания, оставили их лежать на солнцепеке. Редпас внимательно следил за Брауном, но любопытство его так и осталось неудовлетворенным. Лицо отца только слегка дрогнуло, он пробормотал, что об этом деле необходимо подумать.
Корреспондент вскоре уехал: ему не терпелось поскорее написать о Брауне. Все газеты были полны сведений о «Старике» и его сыновьях.
«Среди общего столпотворения возникло совершенно неожиданное обстоятельство: старый Браун стал признанным героем сторонников свободных штатов. Они смотрят на него, как на единственного человека, способного оградить их от террора…
Он сделался легендой как среди своих, так и среди врагов. Его видят в каждой чаще и в каждой прерии, не проходит ни одной маленькой стычки, где бы он не участвовал в качестве вождя. Во Франклине рабовладельцы разбежались с митинга, так как прошел слух, что старый Браун едет, чтобы «изъять» нескольких человек. Всю ночь у речки, откуда должен был появиться Браун, стоял большой отряд с заряженными ружьями.
Известно, что только боязнь его мести удержала рабовладельцев от казни двух его сыновей, содержащихся в ливенворской тюрьме. Со времени событий в Поттоватоми он скрывается, его видят очень редко, но его влияние растет. Недавно большой отряд миссурийцев двигался на северян. Кто-то в шутку крикнул в задних рядах: «Старый Браун едет!» Мгновенно люди перерезали на мулах постромки и бросились спасаться, кто куда. На территории его боятся больше всего».
Власти сбились с ног, разыскивая Брауна. Несколько отрядов искали его одновременно в разных местах. И в то же время в умах людей постепенно укреплялась мысль, что Браун как раз такой человек, который может стать вождем канзасских аболиционистов. Молва рисовала его непреклонным и отважным и прокладывала к лагерю Брауна невидимую тропу.
Солдаты и добровольные сыщики бродили попусту, а каждый, кому действительно был нужен Браун — вождь и покровитель, легко и просто находил его в Оттава-Крик. Легко нашел его и капитан Шор, командующий отрядом фрисойлеров из Прерия-Сити.
Шор сообщил Брауну, что у Блэк-Джека собрался большой отряд миссурийцев под командой виргинца Пейта. Пейт послан изловить во что бы то ни стало Брауна. У него в отряде до трехсот человек и большой обоз, так как он только что ограбил свободный поселок Пальмиру.
Браун не медлил ни минуты. Через несколько часов его отряд был в Прерия-Сити. Там его встретили с энтузиазмом: двадцать человек бросили пахоту и, взяв ружья, последовали за брауновцами.
Вскоре на дороге им удалось заарканить трех всадников из лагеря Пейта. Браун сам допросил пленников. Он получил исчерпывающие сведения. Пейт организовал свой отряд, как маленькую армию, — с пехотой, кавалерией и лагерными принадлежностями. Его обозные мулы тяжело нагружены военной добычей. Сейчас отряд расположился лагерем у Блэк-Джека, и Пейт раскинул свою великолепную шелковую палатку, которая, благодаря своему пурпуровому цвету, видна чуть не за пять миль.
План Брауна был четок и прост: неожиданная атака на рассвете. В ту же ночь брауновцы, оставаясь незамеченными, подошли к лагерю Пейта. Лагерь безмятежно спал. Вокруг палаток были выставлены крытые фургоны, позади паслись стреноженные лошади и мулы.
Браун разделил своих людей на два отряда. Бойцов Шора он оставил в резерве; они должны напасть на лагерь слева, когда подымется тревога и все внимание миссурийцев обратится на первый отряд. Свой отряд Браун построил в каре. Фредрик в арьергарде сторожил коней. Все делалось быстро и бесшумно. Часовые Пейта подняли тревогу, когда брауновцы появились уже у первых палаток лагеря.
Браун приказал выстрелить по лошадям. Испуганные животные понеслись на лагерь, подминая палатки и встречных людей и ломая себе ноги об оглобли фургонов. Внезапно разбуженные миссурийцы метались, как угорелые, кричали и беспорядочно стреляли. Спросонок им казалось, что на них напало больше тысячи фрисойлеров.
Посреди хаоса и стрельбы внезапно появился всадник на рыжей лошади. Это был Фредрик, сын Брауна.
— За мной, ребята, вперед! Они сейчас сдадутся, — закричал он своим. — Отступление отрезано!
Миссурийцы окончательно растерялись. Стрельба прекратилась. От палатки Пейта замахали белым платком. Неприятель просил пощады.
Браун выстроил свой отряд, состоявший всего из восьми человек. Сейчас явятся парламентеры, нужно создать впечатление, что бойцов много. Действительно, спустя несколько минут появились два парламентера. Браун выступил им навстречу.
— Вы капитан этого отряда? — спросил он старшего из парламентеров.
— Нет, капитан остался в лагере.
— Тогда ваш товарищ останется здесь, а вы вернетесь в лагерь и пришлете капитана. Я буду разговаривать только с ним.
Приходилось повиноваться. Явился взбешенный Пейт. Это был маленький курчавый человек желчного темперамента.
— Имейте в виду, что я уполномочен правительством! — закричал он, брызгая слюной.
Но на Брауна это, по-видимому, не произвело впечатления.
— Если у вас есть предложения, говорите, — спокойно сказал он Пейту. — После я сообщу вам мои условия. Впрочем, я требую безусловной сдачи.
Пейт скользнул взглядом по бойцам, стоявшим за этим удивительным старым командиром. Восемь брауновцев заслоняли пустоту позади себя. Пейт остался в твердом убеждении, что бойцов не меньше полусотни.
Когда он узнал, что перед ним Браун, тот самый Джон Браун, которого он должен был изловить, с ним чуть не сделались конвульсии. Позеленев от бешенства, он подписал условия сдачи: Пейт освобождался в обмен на двух сыновей Брауна, Джона и Джезона, его люди обменивались на сторонников свободных штатов, арестованных в Паоле.
После победы над Пейтом Брауну уже не было необходимости скрываться. Он был отныне признанным вождем канзасских аболиционистов и мог действовать в открытую. Со всех сторон к нему стекались добровольцы, теперь в отряде Брауна насчитывалось около двухсот человек.
В поселке Осоатоми Браун устроил свою штаб-квартиру, на острове Мидл-Крик расположился лагерь его отряда, обнесенный земляным валом. В своей новой роли боевого командира Браун был так естественен и так свободно и умело отдавал распоряжения, что никому из новых добровольцев не могло прийти в голову, что этот седой человек никогда в жизни не был военным. Да и его самого ничуть не удивляло новое положение. Как будто все его прошлое было лишь подготовкой к этой жизни на бивуаке, с заряженной винтовкой у изголовья.
Вокруг Лоуренса снова шла борьба. Теперь аболиционисты окружили город и старались выбить из него «Сынов Юга». Но сторонники рабовладельцев тоже не бездействовали. Они жаждали мести. Вся ненависть их в эти дни обратилась на того, кого в Канзасе уже называли «Джон Браун Осоатомский». Генерал Рейд, посланный с двумя сотнями драгун окончательно уничтожить гнездо брауновцев, рапортовал губернатору штата:
«Прошлой ночью я двинулся с 250 людьми на форт и поселок аболиционистов — Осоатоми, главную квартиру старого Джона Брауна. Мы прошли 40 миль и атаковали город перед восходом солнца. Была короткая перестрелка в течение часа. У нас ранено пятеро — не опасно, у них убито около тридцати человек, в том числе определенно сын старого Брауна и почти наверное сам Браун.
Захвачены их амуниция и продовольствие, и мои молодцы сожгли до основания поселок, чему воспрепятствовать я не мог».
Но радость генерала Рейда была преждевременной: Джону Брауну удалось невредимым ускользнуть от драгун. Зато известие о смерти сына Брауна подтвердилось: это был Фредрик, убитый священником Мартином Уайтом, предательски всадившим ему нож в спину.
Неподалеку от Осоатоми, в молодой дубовой роще, Браун молча стоял над мертвым сыном. Фредрик вызвал в его памяти почти забытое лицо Дайант. Было в этом сыне много общего с матерью: нервная порывистость, бегающий взгляд, внезапный смех — в семье его считали не совсем нормальным. И все же Браун любил его. Он снял с Фредрика порыжевшую от солнца шляпу и надел ее на себя. Потом с силой вонзил в землю заступ и начал копать могилу.
Спустя неделю в Лоуренсе, перешедшем вновь в руки аболиционистов, было заседание правительства свободного штата. Обсуждался поход на Ливенворс. Правительство должно было решить, кому передать командование партизанами. Внезапно в открытые окна дома донесся какой-то гул. Ближе, все ближе. Теперь уже можно было различить, что это — приветственные крики. Члены конвента поспешно вышли на балкон. Радостно возбужденная толпа восторженно произносила чье-то имя. Шляпы летели в воздух, взгляды всех были устремлены на старого человека, который спокойно въезжал в город на сером истощенном коне.
— Да здравствует Браун Осоатомский! — кричала толпа, и Браун кивал в ответ на восторженные приветствия так спокойно и непринужденно, как будто давно привык к славе.
Это был подлинный его триумф. Власти Лоуренса встречали его, как почетнейшего гостя. Правительство свободного штата предложило ему принять командование над отрядами добровольцев, отправлявшихся в Ливенворс.
Но по существу партизанская война кончилась. Из Чикаго еще посылали экспедиции на помощь поселенцам Севера, но правительство Соединенных штатов уже отправило в Канзас регулярные войска.
Начался период жестокого террора. Почти все партизанские отряды были ликвидированы правительственными войсками. В Лекомптоне собралось рабовладельческое правительство и выработало свою конституцию. Несмотря на то, что эта конституция была отвергнута населением, федеральный сенат признал Канзас рабовладельческим штатом. Формально победили рабовладельцы. Браун понимал, что временно период вооруженной борьбы миновал и что сейчас в Канзасе партизанскому командиру нечего делать.
Но канзасская война многому научила старого Брауна. Он увидел, что, хотя местное свободное население победило рабовладельцев и на парламентских скамьях и на поле битвы, все-таки именно рабовладельцы, опирающиеся на центральную власть, остались победителями. Значит, единственно правильный путь борьбы — отнять власть у плантаторов. Он видел путь совершенно ясно. «Борьба, борьба, и не словом, а оружием», — твердил он.
Больной, измученный бессонницей и лихорадкой, на тряской телеге он отправился в Бостон. Новые планы, новые мечты влекли его на Восток.
В Бостоне все без исключений интересовались канзасскими событиями. Многие либерально настроенные дельцы стояли за свободные штаты, жертвовали деньги в комитеты помощи переселенцам и помещали статьи в газетах. Они с восторгом приняли человека, сражавшегося в прериях и потерявшего там сына, человека, за которым так рьяно охотились рабовладельцы.
Брауна пригласили в комитет помощи переселенцам. Не возьмет ли он на себя организацию отряда или маленькой армии из членов комитета в Канзасе? Для этого нужны средства и оружие? Ну, что же, мистеру Брауну не трудно будет собрать то и другое, пусть только он побольше рассказывает северянам о Канзасе. Но мистер Браун обязан помнить: деньги и оружие должны идти исключительно на оборону.
Здесь тоже предпочитали лицемерить.
Итак, Джон Браун отныне был облечен полномочиями комитета. Он собирал ружья и доллары, печатал в газетах воззвания: «Я прошу всех искренних защитников свободы и человеческих прав, будь то мужчины или женщины, поддержать это дело посильной помощью».
Выступать более открыто Браун не решался. Слишком много врагов оставалось у него в Канзасе. Каждый южанин с удовольствием прикончил бы старого Брауна.
Из Северной Эльбы пришло письмо Джона-младшего: «Вчера, через Кливленд проехал полицейский комиссар. Я узнал, что у него есть ордер на твой арест за канзасские дела. Будь осторожен, отец».
Аболиционисты из комитета советовали Брауну изменить внешность. Его раздражали эти советы, хотя они не лишены были смысла. Брауну пришлось отпустить бороду.
В доме судьи Рэссель, аболициониста, где жил Джон Браун, соблюдалась строгая конспирация. На ночь гость клал под подушку револьвер. Он говорил жене судьи:
— Я не хотел бы портить кровью ваши ковры, но вы знаете, я не могу живым отдаться им в руки. Здесь, в этом револьвере, восемнадцать жизней.
И он просил ее в случае тревоги прятать ребенка, иначе, стреляя, он будет бояться за малыша.
В Бостоне у него сразу явились друзья и почитатели. Он обладал свойством привлекать к себе людей, ничуть не заботясь об этом. Самые разнообразные люди добивались его дружбы и готовы были идти за ним всюду, куда он позовет. Стирнс — известный биржевик Бостона, Томас Хиггинсон — пастор свободной церкви в Уорчестере, Теодор Паркер — известный проповедник, Сэнборн — юноша, только что кончивший университет в Харварде и навсегда связавший свою судьбу с судьбой Брауна, — все эти люди мечтали называться его друзьями. То, что Браун объединял таких различных людей, показывает силу его обаяния. Даже враги его не могли отрицать этого. Андрью, губернатор штата Массачузетс, случайно увидевший Брауна в Бостоне, писал впоследствии: «Это был очень привлекательный человек, умевший сильно влиять на людей».
Браун сразу сделался героем молодежи. Таким представлялся молодым аболиционистам идеальный борец за свободу. Лицо Брауна, его холодные глаза, сдержанные манеры — все отвечало образу героя. Он мог располагать ими, их жизнью, их средствами — они щедро отдавали ему себя. Сэнборн предоставил Брауну все свои деньги, полученные от отца.
Сбор в помощь Канзасу продолжался. Момент этому благоприятствовал: на пост президента Соединенных штатов только что прошел сторонник рабовладения Бьюкенен, и в верховном суде начался процесс Дред Скотта.
Юг и Север с одинаковым вниманием следили за этим процессом. Негр Дред Скотт был рабом военного врача Эмерсона. Хозяин взял его с собой сначала в Иллинойс, а потом в Висконсин, где рабство было отменено. Он так жестоко обращался со своим рабом, что Дред Скотт подал на хозяина жалобу в суд. Произошла неслыханная вещь: впервые раб осмелился поднять голос и пожаловаться на физическое насилие.
Делом заинтересовались самые выдающиеся адвокаты. Представители аболиционистов и рабовладельцев встретились на этом суде, как на поле брани. Дред Скотт, как человек, отступил на задний план — в суде боролись две системы, два принципа. Все усилия аболиционистских адвокатов сводились к тому, чтобы доказать, что раб, живущий на свободной земле, уже перестал быть рабом. Судья вначале поддержал их, но верховный суд Миссури отменил это решение. Было установлено, что хозяин негра менял местожительство временно и его права на собственность сохраняются, согласно законам того штата, в котором он живет постоянно.
Между тем Эмерсон успел продать Скотта и его семью некоему Сэндфорду из Нью-Йорка. Новый хозяин начал с того, что избил непокорного раба до полусмерти. Снова было возбуждено дело о побоях, уже в новом суде. Сэндфорд отрицал, что он бил Скотта, говоря, что он только «приложил руки», чтобы заставить его слушаться и что это его право по отношению к невольникам. Суд подтвердил законность этого заявления. Декабрьские сессии 1855–1856 года занимались исключительно делом Скотта.
В 1857 году верховный суд вынес историческое решение: невольник есть такой же вид частной собственности, как и всякий другой товар. Этим решением суд уничтожил последнее различие между свободными и рабовладельческими штатами.
До тех пор беглый негр, переступив границу свободного штата, мог считать себя свободным. Иногда с помощью подкупленной полиции плантаторам удавалось похищать своих беглых негров, но таких случаев становилось все меньше. Во многих западных штатах местная власть относилась уже враждебно к рабовладельцам и не только не оказывала им содействия, но даже препятствовала поимке беглого.
Дело Дред Скотта сразу узаконило ловлю негров во всех штатах. Теперь всюду и во всякой время появлялись ловцы за неграми и требовали от властей содействия. На улицах разыгрывались безобразные сцены: негров хватали, били, заковывали в кандалы.
«Демократические» политики призывали народ терпеть, не прибегая к насилию, а вести борьбу исключительно парламентским путем. Но в народе росло отвращение к Югу и южанам. Поэтому живая, действенная борьба в Канзасе снова начала привлекать всеобщее внимание, и Джону Брауну нетрудно было вызвать интерес к своему делу.
Он отправился в Нью-Йорк, к Джерри Смиту. Его рассказы о сражении при Блэк-Джеке возбудили всеобщее сочувствие. Общественное мнение поддерживало Брауна, пожертвования росли, в его руках была уже порядочная сумма и около двухсот винтовок. Вместе с сыном Оуэном на двух фургонах он объезжает Кливленд, Экрон, Колинсвилль, Гудзон. Всюду он рассказывает о Канзасе, и крестьяне охотно помогают ему добытыми с великим трудом деньгами.
Браун заехал на несколько дней домой, в Северную Эльбу. Дом показался ему постаревшим и как-то осевшим набок. Молчаливая и деловитая Мэри Дэй растила младших девочек — последнее, что у нее осталось от семьи. Слава мужа не трогала ее, но она видела, что он живет полной, напряженной жизнью и счастлив.
Белая длинная борода делала Брауна стариком, но голос его звучал молодо, глаза блестели. Он увидел перед собой усталую женщину в поношенном платье, с гладко зачесанными сухими волосами. Холодок отчуждения прошел между ними — слишком долго они не виделись. Но все же она была матерью его детей, и он расспрашивал ее о доме, о дочерях, об огороде. Когда-то это был мир, удовлетворявший его, теперь он казался ему слишком личным и мелким. Он пробыл не долго, бегло поцеловал всех на прощанье и оставил немного денег.
Из дому Браун отравился в Коннектикут, на свою старую родину. В Колинсвилле он снова рассказал фермерам о Канзасе. В Коннектикуте была плохая земля, но и здесь можно было кое-что собрать у фермеров. Браун даже вытащил из-за голенища и показал им кортик, который был с ним при Блэк-Джеке. Кузнец Блэйр внимательно осмотрел острие.
— Славная штучка. Сделать такую шестифутовую, так можно идти против любого оружия.
Браун повернул к нему внезапно оживившееся лицо.
— А сколько вы возьмете за такие наконечники для пик, мистер Блэйр, если делать их оптом, скажем, пятьсот или тысячу?
— По доллару с четвертью, — отвечал кузнец.
— По рукам!
И Джон Браун тут же подписал с кузнецом Блэйром условие. Кузнец обязывался сделать для мистера Брауна тысячу наконечников для пик из доброкачественной стали по доллару с четвертью за штуку.