Рассказы о любви

Настурции

I

У цветка настурции два запаха: один (если понюхать сердцевину) — едкий, неприятный, напоминающий собою маринованный перец, другой — необычайно нежный, наивный, немножко грустный и притом какой-то девичий запах, с оттенком провинциального кокетства. Это — у самого края лепестков.

Вдумываться в этот второй очаровательный аромат, приблизив к лицу букетик только что сорванных цветов, лучше всего вечером, перед закатом солнца. Незаметно у вас закружится голова, и вдруг тоненькие девичьи руки ласково обовьют вам шею, ясные глазки откровенно и лукаво прильнут к вашим глазам, и вы услышите немой, настойчивый вопрос: «Помнишь свою юность? Помнишь? Помнишь?..»

Вы очнетесь… Конечно, никого нет. Сладко и тревожно бьется сердце, желтые или красные цветочки простодушно смотрят на вас.

II

Я еще не был юношей в принятом смысле этого слова, мне едва исполнилось 14 лет, когда родители привезли меня из Петербурга к своей бабушке, а моей прабабушке, в южный городок. Помню, созрели персики, дыни, и уже второй раз была скошена трава. Терраса бабушкиного дома, находившегося в центре городка, вплотную, до самой крыши была обвита матовой зеленью настурций. Я уже успел набегаться по улицам, поторчать на вершине холма, откуда так хорошо виднелись извилины плоского серебряного Дона, объесться персиками и сливами в бабушкином саду, сжечь себе половину лица отвесными червонно-золотыми солнечными лучами. Едва могли дозваться меня обедать на террасу.

Тут за столом я увидел, кроме своих родителей, сгорбленную, седенькую, желтенькую «бабулиньку» и высокую, некрасивую, повелительную тетю Олю, которых хорошенько не рассмотрел утром при первой встрече.

— Ну, теперь все в сборе, — сказала тетя Оля и сделала знак лакею подавать.

— А Катюша разве не выйдет? — с какой-то непонятной для меня осторожностью спросила моя мама.

— Нет, не выйдет, — коротко и тоже осторожно ответила тетя Оля.

— Можно мне зайти к ней?

— Зайди, — неопределенно сказала тетя и добавила, заметив недоумение у меня на лице: — Это твоя самая молодая тетя. Она нездорова, но дня через два ты ее увидишь. Она тебе понравится. Только ты не беспокой ее и не расспрашивай ни о чем. Ей это запрещено.

— Почему запрещено? — ребячески просто спросил я.

— У нее был тиф, и после этого… расстроились нервы. Она долго лежала в больнице, и мы решили, что лучше ей жить дома, у нас. Она ничего, добрая. Вообще ты поменьше смотри на нее. Гуляй себе. Понемногу сам увидишь, в чем дело.

И тетя Оля заговорила по-французски с моим отцом, который заинтригованно и в то же время чуть-чуть снисходительно улыбался и прислушивался к отдаленным голосам мамы и больной тети. Потом где-то стукнула дверь и быстрыми шагами вернулась мама с покрасневшим, расстроенным лицом.

— Ужасно, это прямо ужасно! — сказала она, садясь на свое место и машинально, без надобности хватаясь то за вилку, то за салфетку. — Я совсем не думала, что это так некрасиво.

— Я тебя предупреждала, — спокойно возразила тетя Оля, — и заметь, что это бывает только накануне припадка. Зато через два дня ты ее не узнаешь — будет ласковая, милая…

— Дело не в том, что она неласкова, а в этом, этом… — мама досадливо смотрела на меня, — этой откровенности, что ли. Можно самой сойти с ума от ее вопросов… Ужасно, ужасно!

— Мне не следовало тебя пускать к ней сегодня, — сказала тетя Оля.

— А по-моему, вы обе преувеличиваете, — вмешался мой отец, — ничего тут нет ужасного. И доктора, наверное, половину врут. Просто богато одаренная натура, с повышенной чувствительностью, может быть, чуть-чуть ненормальным любопытством… Самое большее — истерия…

И опять разговор по-французски, и при этом испуганные жесты мамы, очевидно описывавшей подробности своего посещения тети Кати, и любопытствующая, хотя и по-прежнему снисходительная улыбка отца, подтрунивавшего над «преувеличениями» женщин.

Из этого разговора я понял только одно: есть в болезни тети Кати, в ее так называемом нервном расстройстве нечто такое, чего не должен знать я, четырнадцатилетний Володя. «Что бы это могло быть, — минутами размышлял я, — что она — дерется, кусается, скандалит?» Но персики, яблоки, дыни и в особенности новый для меня, ужасно любопытный злак кукуруза то и дело отвлекали к себе мое внимание.

III

Через два дня я увидел тетю Катю. Утром, забравшись в дальнюю аллею бабушкиного сада, я только что нащупал красивую желто-зеленую виноградную кисть, как вдруг рядом со мной раздался незнакомый голос:

— Не надо рвать винограда: он еще совсем незрелый.

Из-за поворота аллеи вышла высокая, худая девушка в белом кисейном платье и тонких туфельках на босу ногу. Я навсегда запомнил цвет ее глаз, подобного которому никогда впоследствии не встречал, — прозрачный, янтарно-желтый, напоминающий стеклянные глаза стрекозы и точно пропитанный золотым солнечным светом. Из глаз этих прямо на меня, на всего меня, на мое лицо, на гимназическую белую курточку, на разорвавшиеся за эти два дня башмаки, лилась совсем до тех пор незнакомая, горячая, любопытствующая ласка. Черные волосы, вероятно начинавшие отрастать после тифа, чуть-чуть свисали локончиками около ушей. Губы, тоже никогда не виданного рисунка, какие-то незакрывающиеся, торопливые, смеющиеся губы — очень красные и влажные — говорили:

— Это и есть мой племянник Володя? Володичка?.. Я тебя совсем позабыла. Тебе было два года, когда я тебя видела в последний раз. Ну-ка, дай на себя посмотреть.

И уже одна рука ее легла мне на голову, а другая на плечо, и, совсем бесцеремонно распоряжаясь мною, отгибая назад мое лицо, проводя тонкими пальцами по моему лбу, по бровям, по губам, хорошенькая тетя стала рассматривать меня, как вещь.

— Бровки черненькие, — говорила она, — глазки веселенькие, ротик красивый. Ничего, славный мальчишечка, только волосы жестковаты, да ушки торчат немножко… А обо мне ты что-нибудь слышал? Знаешь, кто я?

Я не успел ответить на этот вопрос. Послышались озабоченные голоса бегущих к нам тети Оли и моей мамы и веселый, подтрунивающий смех догоняющего их отца.

— Катюша, Катюша, куда ты исчезла? Что случилось? Зачем ты держишь за ухо Володю?

Тетя Катя оставила мою голову, повернулась и сказала спокойно:

— Ничего не случилось. Мы просто познакомились с ним. Чем вы так взволнованы, милые сестрицы?

Она взяла их обеих под руку и пошла с ними тихонько по аллее. Несколько раз она оборачивалась назад и, ласково впиваясь в меня своими янтарными глазами, кивала мне головой. До меня донеслись слова моего отца:

— Вот видите, я вам говорил, mesdames! Никогда не надо преувеличивать опасность.

— Вы ничего не понимаете, Владимир Дмитриевич! — сухо отчеканила тетя Оля.

Я стоял на прежнем месте и тоже ничего не понимал.

IV

За обедом тетя Катя сидела рядом со мной, в том же беленьком платье, но уже в чулках и в других, более закрытых туфлях. Она была такая же, как и все взрослые, не совсем понятные для меня благовоспитанные девицы: красиво двигала руками, осторожно и беззвучно ела суп с ложки, аккуратненько отрезывала ножиком маленькие кусочки жаркого. И обращение с нею тети Оли и всех было самое обыкновенное. Ни разу не начинался французский разговор, и мне даже показалось, что центром общего внимания сделался мой отец, как будто все немножко боялись, что именно он нарушит установившееся равновесие. Ничего, однако, не случилось. Странно ласковые, не имеющие себе подобия в целом мире, глазки тети Кати очень часто останавливались на мне и точно немножко сдерживали лившиеся из них золотистые лучи; но заботилась добрая тетя только о том, чтобы ее сосед-племянничек ел как можно больше и почаще вытирал салфеткой руки и губы.

Когда подали кофе, тетя Оля сказала:

— Сегодня музыка в купеческом саду. Надо бы дорогим гостям вспомнить старину, погулять.

— Ах, купеческий сад, купеческий сад, — мечтательно протянул отец. — Что, капельмейстером все тот же старик Брюнелли?

— Я не могу идти, — объявила мама, — у меня еще платья не выглажены, смялись в чемодане.

— Да и мне нельзя оставить одну нашу бабулиньку, — сказала тетя Оля.

Выяснилось, что идти могут только отец и тетя Катя, да я, пожалуй.

— Конечно, пойдет Володичка, — говорила тетя Катя, гладя меня по голове и приговаривая тихонько, — жесткенькие, жесткенькие, как у волчоночка…

Потом она удалилась к себе на четверть часа вместе с мамой и тетей Олей и вернулась в белой кружевной шляпке, черном открытом платье, с бархаткой и медальоном на шее.

Тетя Оля строго напутствовала отца:

— Сдаю Катюшу на вашу ответственность, Владимир Дмитриевич. Чтобы вы поскорее забыли про существование в русском языке таких обидных слов, как опека и деспотизм.

Отец расшаркался, поцеловал ей руку, и мы пошли в купеческий сад.

Нет, я еще не был влюблен в тетю Катю, я еще не объяснял себе того минутного сладкого столбняка, который овладевал мною, когда она клала мне на голову свою руку или когда, не сдерживаясь, расширив свои светящиеся глаза, впивалась ими прямо в мои зрачки. Она была славная, добрая, веселая тетя Катя и, конечно, не больная (какая же это больная?), но кроме нее существовало в маленьком красивом городке великое множество интересных вещей.

Еще не дошли мы до высокой золоченой решетки сада с непроницаемой узорчатой чернотою листвы, как уже заманчивое, подталкивающее в спину журчанье невидимого, должно быть, громадного фонтана, и водянистый роскошный холодок с запахом гелиотропа и левкоев, и медленный шелест деревьев с бегающими где-то вдали, между стволами, капризными нотками вальса надвинулись на меня какой-то одуряющей пеленой. Вдруг стало темно под сводами столетних дубов, черемух, акаций, каштанов, и высокая девушка в белой кружевной шляпке, идущая под руку с бодро и молодцевато выступающим моим отцом, перестала быть тетей Катей и оказалась какой-то чужой, скромной, усталой гимназисткой, с запавшими куда-то в глубину испуганными глазами. Сад представлялся бесконечно огромным, и было досадно, что нельзя добежать бегом до белеющей издалека водяной пыли фонтана, до музыкантов с серебряными трубами, до открытой веранды ресторана, где сидят офицеры блестящего южного полка.

— Да не беги же так быстро, Владимир, — рассердившись, сказал отец, — иди рядом с тетей с другой стороны.

V

В конце концов я потерялся в толпе и долгое время сам не замечал этого. Меня разыскали у цветника на музыкальной площадке, и опять с удивлением я увидал какого-то другого отца и другую тетю Катю. Отец очень странно улыбался, и шляпа сидела на нем как-то по-молодому (вспомнился мне его ранний портрет, холостым), а тетя Катя не смотрела ни ему, ни мне в глаза и снятой с руки кружевной перчаткой била себя по коленям.

— Ну-с, молодой человек, — говорил отец, никогда меня раньше не называвший «молодым человеком», — пойдемте шампанское пить.

— Мне нельзя, мне запрещено, — пискливым голоском протянула тетя Катя, — меня дома за это накажут.

— И пусть накажут, — передразнил ее отец, — не так обидно будет Володе, которому тоже запрещено.

И мы, смеясь и болтая, просидели часа полтора на ресторанной веранде и выпили пять бокалов холодного душистого вина, — три бокала отец и по одному мы с тетей Катей. Когда возвращались домой, тетя Катя уже не давала мне убегать вперед и придерживала меня за рукав моей тоненькой курточки. У нее были горячие, немного дрожащие пальцы, и все время она молчала, и я не слышал, что ей говорил на ухо отец.

Ночью мои родители поссорились. Я уже крепко спал в своей хорошенькой комнатке с блестящим крашеным полом, с чучелом совы на шкафу, освещенным луной, и проснулся от громкого разговора по соседству. Отец ходил большими шагами, мать плакала и, вероятно, сидела на кровати.

— Какая дикая, вздорная болтовня! — говорил отец. — Ревновать к скромной, молоденькой девушке, к родной сестре из-за какого-то бокала вина! И как тебе не стыдно, в какое положение ты ставишь меня перед бабулинькой, перед Олей! Наконец, не забывай, пожалуйста, что с нами все время был Володя.

— Откуда ты взял, что это ревность? — перестав плакать от возмущения, крикнула мама. — Зачем ты стараешься свернуть на ревность? Это уже совсем не благородно с твоей стороны! Разве я сказала бы тебе хоть одно слово, если бы ты вздумал пить шампанское с той же Олей, с кем угодно? Ведь пойми же ты, что Катя больная, что всякое лишнее возбуждение может сильно повредить ей.

— Ах, опять эти бредни про болезнь. Не верю я в эту вашу болезнь. Стоит только девушке быть искренней, не закрывать глаза на жизнь, на свою природу, на свою красоту, откровенно высказывать свои мечтания, и вы уже готовы навязать ей черт знает что. Вот если бы она была рожа…

— Да ты понимаешь ли, что ты говоришь! — окончательно возмутилась мама. — Ведь ты же не видел Катю во время припадков. Ведь на нее в больнице надевали горячечную рубашку. И дома она все рвет на себе и вокруг себя. А-а… Я теперь понимаю: ты намеренно пропускаешь мимо ушей все, что касается ее болезни… А-а, у тебя свои цели! Ну, я не думала, что ты такой, такой… Боже мой, как низки мужчины!..

И мама опять заплакала.

— Перестань, пожалуйста, — сухо сказал отец, — терпеть не могу этих длинных историй. Объясни коротко и определенно, чего ты от меня хочешь?

— Я ничего от тебя не хочу. Я только предупреждаю тебя, что твои шутки могут кончиться очень плохо. Катя больна. У нее определенно выраженное помешательство с галлюцинациями, периодическим бредом. Мне до слез жалко бедненькую Катю. И если ты позволишь себе еще раз намеренно, как сегодня, действовать на ее больное воображение, то ты поступишь подло по отношению к ней и ее родным.

— Вот чепуха, — говорил отец, не сдаваясь. — Никаких припадков я не видел, на воображение ее не действовал. И, ей-богу, я до сих пор ничего такого не заметил. Гуляли вместе, смеялись… Очень милая девушка.

Разговор затих. «Что это за помешательство такое? — думал я, ворочаясь с боку на бок. — Раз помешательство, значит, тетя Катя — сумасшедшая, но ведь она такая славная, ласковая. Нет, тут что-нибудь не так. Не обижают ли мою добрую тетю?»

И я еще долго не мог заснуть, жалея тетю Катю, вспоминая первую с нею утреннюю встречу, ее блестящие золотисто-янтарные глаза.

VI

— Бабулинька, милая бабулинька, — говорила тетя Катя, сидя рядом с бабушкой на ступеньках террасы, — почему ты одна мне никогда ничего не запрещаешь? Ведь ты такая старенькая, такая умненькая, тебе скоро будет девяносто лет. Значит, ты лучше их всех знаешь жизнь? Ты слышишь меня, бабулинька?

— Слышу, слышу, — отвечала старушка, кивая своим желтым лицом.

Был вечер, и кирпично-красные цветы настурции казались светящимися от заката. Родители ушли за какими-то покупками с тетей Олей, а мы с бабушкой и тетей Катей остались одни. Странно задумчивой, грустной и немножко ленивой казалась сегодня тетя Катя. На ней было вчерашнее белое платье и вчерашние легкие туфельки без задков, и шея ее, склоненная к бабушке на плечо, белела, как матовый хрупкий фарфор. С самого утра мне опротивели почему-то и персики, и виноград, и кукуруза, и я стоял тут же, около террасы, и вслушивался в разговор.

— Бабулинька, — продолжала тетя Катя, поглаживая бабушкину сморщенную руку, — я знаю, что я нездорова, и помню, как иногда мне бывает худо, тяжело. Но хочешь, я тебе скажу правду: я не желаю быть здоровой. Я счастливая, мне так хорошо-хорошо… Я живу, как во сне, и все мне кажется призрачным, не настоящим. Все движется около меня, колеблется, как раскаленный воздух в церкви над паникадилом. Ах, бабулинька, милая, жизнь пахнет цветами, она манит меня куда-то, и все время меня кто-то целует в губы. Особенно когда я закрою глаза. Ты понимаешь меня, бабулинька?

— Понимаю, понимаю! — кивала бабушка головой.

— Вот видишь, а они ничего не понимают. Я еще тебе одну вещь скажу по секрету. Это ничего, что Володичка слышит. Я его не боюсь, он славненький. Я люблю всех мужчин. Понимаешь, бабулинька, всех. Так, отдельно я ни в кого не влюблена, но целоваться я бы могла со всеми. Все они одинаково хорошие, жуткие, когда молодые. И я их совсем не стыжусь. Мне гораздо стыднее женщин. Мне кажется, что я мужчин хорошо-хорошо понимаю. Серьезно, бабулинька, я замечала, что, когда я только начинаю говорить с новым мужчиной и посмотрю ему пристально в глаза, мы уже с ним хорошо знакомы и он уже меня нисколько не стесняется, он — мой. Между нами сразу начинается — как бы это тебе объяснить, бабулинька, — музыка какая-то. Хорошо это или нехорошо?

— Не знаю, — сказала бабушка.

— Как же ты не знаешь? Ты все должна знать. Скажи мне, ты много любила? Сколько раз ты любила?

— Не помню, — сказала бабушка.

Быстро падала ночь. Уже не горели настурции круглыми красными огоньками, и только белая кружевная резьба под крышей да выбеленные трубы золотились в темно-лиловом, дымчатом небе.

— Володя, — позвала меня тетя Катя, — нарви мне цветочков… вот этих настурций, красненьких. Ну, немного, штучек десять. Давай их сюда. И садись сам на ступеньку пониже. Хочешь, я тебя научу нюхать эти цветочки. Прислонись ко мне. Закрой глаза.

VII

С этой минуты, должно быть, и началась моя первая, сладкая, самая счастливая и самая несчастная любовь. Тонкая ручка тети Кати охватила сзади мои глаза, откинула навзничь лицо, и моя голова и спина очутились в теплых объятиях ее колен. Ее другая рука держала маленький холодный букетик настурций, который мелькнул было мимо моих губ, но тотчас же скрылся куда-то назад.

— Ну, смотри же, — говорила тетя Катя, — будь внимателен и не открывай глаз.

Ее пальцы, лежавшие на моих веках, дрогнули, разжались и заскользили по моему лицу — опять как в нашу первую встречу, — по бровям, по ушам, по губам, едва касаясь поверхности кожи и не останавливаясь ни на мгновение. Это была волшебная, волнующая игра каких-то чутких живых существ, гонявшихся за струйками горячей крови, хлынувшей к моему лицу. На губах я уже ощущал чуть-чуть душистый и горьковатый вкус этих воздушных прикосновений, и сами губы уже их ждали, и ловили, и загорались огнем. Положительно, это были пальцы-магниты, излучавшие из себя какой-то лихорадочный ток.

— Чувствуешь, как пахнут настурции? — говорила между тем тетя Катя, помахивая букетиком перед моим носом и обдавая меня легким душистым ветерком. — Это очень капризные, хитрые цветы: они хорошо пахнут, если их нюхать, не прикасаясь, вот так. Чувствуешь теперь?

— Да это пахнете вы, ваши руки, — сказал я, и вдруг у меня легко и приятно закружилась голова.

Тонкой, вкрадчивой, непрерывной волной струился совершенно незнакомый мне чудесный аромат. В нем не было сладости розы, горечи гелиотропа, сухой и пыльной, напоминающей киевское варенье, приторности резеды, снотворной, удушливой, обволакивающей пряности табака или туберозы, не было и подобия мещанской галантерейности всех этих сиреней, акаций, душистых горошков. Кристально чистая, первобытная душа чудилась в нем. Девичья правдивая, взволнованная, чуть-чуть недоумевающая душа. А может быть, это был запах девичьего непорочного тела с другой планеты, аромат любви — безумной, беспричинной, не ведающей стыда. Наконец, даже не запах, а просто растворившийся в воздухе первый, душистый поцелуй полуоткрытых девичьих уст.

Между тем голос тети Кати, чуть-чуть задыхающийся, говорил:

— Нет, это пахнут настурции, а не мои руки. Хорошо? Тебе нравится? Хорошо? Теперь можешь открыть глаза.

Но мне этого уже самому не хотелось, и с тем же легким головокружением я продолжал лежать спиной и головой у нее на коленях и слушать ее странную, смешную, щекочущую речь:

— Володичка, славненький звереночек. У него ушки на макушке, но он ничего-ничего еще не понимает. Усиков и в помине нет, подбородочек гладенький, остренький… Ах ты, волчонок эдакий! Через пять лет Володичка будет уже студентом в Петербурге, высоким-высоким, сильным-сильным, и будет целовать своими горячими губками какую-нибудь модисточку или акушерочку. Поцелует, поцелует и перестанет и забудет акушерочку. Тетя Катя к тому времени окончательно сойдет с ума, и посадят ее в клеточку за решеточку, а Володичка закрутит свои черные усики и о тете Кате вспомнить не захочет. Зато сейчас Володичка у тети Кати в лапках, и тетя Катя может его живеньким скушать. Но она не станет, пусть живет Володичка, пусть перецелует на своем веку всех красоток… Бабулинька, а, бабулинька! Не слышит, дремлет бабулинька… А вот я возьму и поцелую Володичку, никто никогда и не узнает…

Я успел раскрыть глаза только на мгновение, чтобы увидать над собою курчавую головку тети Кати с горящими янтарным фосфорическим блеском, расширенными, как у кошки, зрачками, с жадным, незакрывающимся ртом. Ее лицо побледнело, но от него веяло жаром, жаром торопливого, прерывистого дыхания. Потом что-то неописуемое, огненное, отдаленно знакомое в снах и мечтах приблизилось к моему рту и стало пить мою кровь. Я, кажется, вскрикнул и на минуту потерял сознание.

Когда я очнулся, вместо лица тети Кати я увидел перед собой сморщенное желтое личико бабулиньки, теребившей меня за воротник и говорившей:

— Ишь, заснул на ступеньках… Иди-ка, сударь мой, в светелочку, а то еще здесь разоспишься.

VIII

Это было настоящим спасением для меня — забраться в «светелочку», раздеться и укрыться одеялом с головой. И до утра тянулся сладкий кошмар, какая-то очаровательная смесь из лунного света, запаха настурций, звука приближающихся легких шагов, ее невидимого присутствия около меня, у самого края постели. Мои губы томились и ждали повторения пытки, но все оставалась какая-то коротенькая-коротенькая блаженная секундочка, и тетя Катя подходила, стояла, но не наклонялась.

Зато утром, после двухчасового сладкого сна, после длинного вздоха и еще бесформенного радостного озарения памяти, в мое сердце ударил холодноватый, жуткий испуг. Да неужели это случилось? Неужели вчера на ступеньках террасы меня целовала тетя Катя? Неужели у меня с тетей Катей, с красавицей тетей Катей, теперь уже навсегда будет чудная общая тайна?

Я оделся, напился молока в столовой и вышел в сад. Еще дорожки были в тени, и пахло не деревьями, не цветами, а свежим воздухом, сухими прошлогодними листьями и легоньким приятным угаром от самовара. Навстречу мне шли тетя Оля и тетя Катя.

— А, волчоночек, здравствуй!

И тетя Катя совершенно просто, как ни в чем не бывало, пошлепала меня рукой по щеке. У нее были обыкновенные утренние веселенькие глазки, и черные локончики особенно, по-утреннему, болтались около ушей. Как будто ее взгляд мимоходом скользнул по моему лицу с некоторым вниманием, но, вернее, мне это показалось, потому что тотчас же, отделившись от тети Оли и уже совершенно позабыв обо мне, она пошла между деревьями, притрагиваясь руками и прижимаясь лицом к стволам, обрывая сухие веточки, что-то тихонько напевая.

Мне ужасно хотелось последовать за ней, и еще вчера я, наверное бы, это сделал, но сегодня я притворился перед самим собой, что мне надо совсем в противоположную сторону, с упрямым, щемящим чувством дошел до террасы, обстоятельно поговорил с отцом, пившим чай, о всевозможных сортах арбузов и взял в руки какую-то ужасно черно напечатанную донскую газету.

Но вдруг я увидел на столе измятый носовой платочек тети Кати — это ее платочек, кремовый с лиловым горошком, — а потом, через минуту, мне показалось, что она напевает где-то неподалеку, а еще через минуту вышла из спальни мама и прежде всего спросила: «Где же Катюша?» — и я не успел вызваться ее разыскать и только надулся и покраснел от злости на самого себя.

Никогда, никогда не повторятся эти минуты беспрерывного, неотступного любопытства ко всему, что окружает жизнь обожаемого существа, никогда не повторится несуразное восхитительное притворство, толкающее тебя ни с того, ни с сего на самые дикие вещи. «Пойдем гулять, волчоночек!» — «Не хочется, я почитаю». — «Ты сердишься на меня, Володичка?» — «Ничего подобного, откуда вы взяли?»… А сам где-нибудь в дровяном сарайчике кусаешь себе руки, и плачешь, и молишь Бога, чтобы поскорее услышать ее голос или шаги.

Все-таки тетя Катя находилась под постоянным надзором, который не чувствовался только за обедом, когда она была у всех на глазах. В гостях у нас никто не бывал, и сами мы никуда не ходили, кроме купеческого сада, но после случая с шампанским уже не втроем, как тогда, а вместе с мамой или тетей Олей. Ухаживал ли за тетей Катей мой отец, нравилась ли она ему, или он испугался своей подслушанной мною ссоры с мамой из-за шампанского — навсегда осталось для меня неясным. Помню только, как протягивались иногда во время разговора от глаз тети к глазам отца светящиеся, шаловливые лучи. И никогда так молодо на моей памяти отец не носил свою шляпу.

Чем же завершилась моя первая, слепая, угловатая, так бурно и внезапно вспыхнувшая любовь? Можно пересчитать по пальцам те сравнительно крупные события, которые произошли потом в течение недолгой недели моей жизни около тети Кати. Например, я нечаянно наткнулся на нее в саду и увидел на ее лице слезы. Она тряхнула локончиками и сказала: «Ты думаешь, что я плачу? Неправда, посмотри хорошенько». И мне в упор засмеялись ее расширенные янтарно-солнечные глаза. Или еще: тетя Катя стояла с маленьким зеркальцем у окошка и рассматривала свои губы. Губы эти ужасно горели и извивались, как две красненькие змейки, а зубы казались острыми, как у зверька. Увидев меня, она показала мне язык и убежала. И еще: я проходил мимо ее полуоткрытой двери и видел, как она умывалась, в короткой юбочке, с голыми руками.

Кажется, все. А где же поцелуи, где забавные шалости, где волшебный вечерний запах настурций, где встречи в саду, о которых я мечтал по ночам, эта оглядывающаяся, в косынке, головка тети Кати, крадущаяся поступь, испуганные глазки, пальчик, приложенный к губам?.. Ничего, ничего не произошло, не успело произойти, все разрушилось, все погибло в одну незабываемую ночь.

IX

Сначала, сквозь сон, я слышал какую-то суматоху, громкие голоса тети Оли, мамы, отца, потом все это удалилось в конец квартиры. Несколько минут тишины, и я крепко заснул. Но что это? Все как будто спокойно, почему же я лежу на спине, с открытыми глазами, и у меня, как в предчувствии, колотится сердце? Очень далеко, сотрясая весь дом, стукнула дверь — раз, другой и третий, как будто кто-то нарочно распахивал и захлопывал ее. И тут же до меня донесся придушенный расстоянием, вероятно, очень громкий голос тети Кати. Я сразу узнал его, хотя он был совсем незнакомый, исступленный, хриплый и в то же время тягучий, как крик павлина. Казался он одной непрерывной, стонущей нотой, но, прислушавшись, я убедился, что это просто сплошной водопад слов, текущих одно за другим без перерыва. И опять хлопает и хлопает дверь.

Я вскочил с постели, моментально оделся и хотел выбежать вон из «светелочки», но обе двери оказались запертыми снаружи на ключ. Я остолбенел. Почему меня заперли с обеих сторон? Что же такое происходит в другом конце квартиры, и что там делают с моей милой, обожаемой тетей? Воображению моему рисовалось что-то бессмысленное, ужасное. На наш дом напали разбойники, они уже зарезали бабушку, моих родителей, тетю Олю и теперь истязают тетю Катю. Или, может быть, она опрокинула на себя лампу и на ней пылает платье с ног до головы. Я крикнул несколько раз и забарабанил ногами в дверь. Никто не шел. Тогда я распахнул окно и выскочил в сад.

Бабушкин лакей, в пиджаке с поднятым воротником, нес через дворик на черный ход ведро воды. В несколько прыжков я опередил его и бросился в открытую дверь. Никто меня не заметил, и несколько минут я был свидетелем ужасающей, безобразной картины. Тетя Катя, в разорванном платье, с голыми плечами и ногами, с перекошенным от бешеной злобы лицом, отталкивала от своей двери тетю Олю и мою маму, и двух горничных, и еще каких-то женщин и кричала одним духом, скороговоркой, нанизывая слова:

— Уходите, уходите, проклятые тюремщицы, пока я не вырвала вам глаза, не выщипала косы по волоску! У меня хватит силы передушить всех вас! Куда вы спрятали моего ненаглядного, моего возлюбленного? Он был у меня в комнате три дня и три ночи, он целовал меня, и вы, наверное, убили его. Я отомщу, я жестоко отомщу вам за него, проклятые старые ведьмы! Вам мало ваших любовников, которые спрятаны у вас под всеми кроватями, во всех шкафах, вам захотелось моего. Отдайте мне его сейчас, отдайте, отдайте!

И еще, и еще, бесконечная цепь обвинений, самых чудовищных, фантастических, циничных. Движения ее были разнузданны, как у пьяной проститутки, и срывавшиеся с ее уст ругательства опалили лица всех женщин стыдом.

— Владимир! Когда ты проснулся? Зачем ты здесь? — раздался у меня над ухом гневный голос отца. — Кто посмел отпереть твою комнату и пустить тебя сюда?!

Но я уже рыдал, уткнувшись в угол лицом, и почти не слышал, что было дальше, как овладели тетей Катей, как вошли в ее комнату, как лакей просунул в дверь звонкое ведро с водой. Тотчас же меня увезли в гостиницу, а утром, перед нашим отъездом на вокзал, приходила тетя Оля, долго совещалась с моими родителями в запертом соседнем номере, и, когда вышла оттуда, отец несколько раз поцеловал ей руку. У него было серьезное, очень печальное лицо. На мои вопросы не отвечали. Я узнал только самое краткое и самое страшное, что тетю Катю ночью же отправили в карете в сумасшедший дом.

X

Время залечило мою первую сердечную рану, и память запрятала в один из своих многочисленных, покорно открывающихся по первому требованию сундучков грустные подробности моего знакомства с тетей Катей.

Теперь, через двадцать лет, не зная даже, жива ли она, я иногда спрашиваю судьбу, пославшую ей этот ужасный, ненасытимый, неутолимый недуг, сосредоточившую в ее сердце тысячу огней, в глазах тысячу вожделений, в ее теле тысячу судорог, обокравшую, быть может для равновесия, множество других, равнодушных, навсегда замороженных дев, — спрашиваю судьбу, справедлива ли она? За что погибла эта молодость, чистота, красота? Почему из чаши любви, оскверненной столькими нечистыми устами, не было дано напиться этим благоговейным, трепещущим устам?

Впрочем, не все ли мне равно? Пусть лениво захлопнется сундучок. Память не привыкла останавливаться слишком долго на том, что было двадцать лет тому назад. Да и останавливается она довольно редко: летом, в июле, когда вдруг вздумается нарвать букетик настурций и осторожно приблизить его к лицу. Очень и очень осторожно, ибо я хорошо знаю, что у настурции два запаха — один бесхитростный, наивный, удивленный, а другой — совсем не хороший, напоминающий собою перец.

Зверинец

I

Столоначальник Антон Герасимович, хмурый, давно не бритый, обычно молчаливый, вдруг оживился и сказал:

— Вы, аристократы, обедаете не раньше семи часов, а теперь всего четверть шестого. Проводите меня. Я живу на Петербургской стороне.

Одетый с иголочки Сережа Лютиков сконфузился и шаркнул ногой.

— Виноват, Антон Герасимович, мне еще нужно побывать кое-где до обеда.

— Ладно, успеете, — притворно строго произнес столоначальник, — прежде всего надо угождать начальству. Как вы думаете? А?

Сереже Лютикову страшно хотелось пофланировать по Морской и кстати купить себе модный турецкий галстук, но он ничего не сумел ответить Антону Герасимовичу и пошел рядом.

— Хорошая погода, — говорил Антон Герасимович каким-то странным, не то ворчливым, не то ироническим тоном. — Весна, черт бы ее побрал совсем. Природа ликует, птички поют, березовые почки благоухают… А столоначальники ходят в рваных пальто. Вы, наверное, влюблены, Лютиков, и торопитесь на свидание?.. Так вы можете наплевать на меня, я и сам до дому добреду. Я хоть и считаюсь вашим начальством, но рожа у меня небритая, пальтишко старомодное, и по своему обличью я вам даже в камердинеры не гожусь. Ведь вы — богач, бывший лицеист, и у вас, наверное, есть камердинер, который одевается получше, чем я.

Беспомощно улыбаясь и обнаруживая на щеках красивые, кокетливые ямочки, Сережа Лютиков уже не думал ни о прогулке, ни о турецком галстуке, ни о вкусном обеде и, как прикованный, шел за Антоном Герасимовичем через Николаевский мост. Непривычные, приятельски шутливые интонации столоначальника, его бесконечные оговорки: «Может быть, вы уж устали со мной идти?», «Может быть, вам надоело меня слушать?» — все это немного льстило Сереже, но в то же время его шокировали и приплюснутая форменная фуражка Антона Герасимовича, и его действительно потрепанное пальто. Да и по Васильевскому острову он шел пешком чуть ли не в первый раз. «Хорошо бы вскочить на извозчика и удрать», — думалось ему, но Антон Герасимович все в той же непонятно иронической манере повел длинную речь о политике, о службе, о литературе, о студенческих годах и больше всего — о самом себе. Благовоспитанному Сереже Лютикову, так внезапно удостоившемуся интимных излияний ближайшего непосредственного начальства, ничего не оставалось делать, как покориться, слушать и вежливо кивать головой.

— Зайдем-ка на минуту сюда, — сказал Антон Герасимович, неожиданно шмыгнув в распахнутую дверь плохенького ресторана. — Так вот я говорю, — продолжал он, не убавляя шага и вплотную подходя к буфетной стойке, — налейте-ка нам по рюмочке… Не пьете? Очень странно… Ну, я один. Ваше здоровье!.. Так я и говорю: что такое весна, любовь, воробушки разные, когда такие люди, как ваш покорный слуга, с самых юных лет думают только об одном — как бы не подохнуть с голоду. Оно конечно, и я писал когда-то стишонки, в комедиях игрывал, романсы распевал. У меня и посейчас сохранился этакий потрясающий тенор ди-форца. Может быть, выпьете? Ну, а я еще одну рюмочку пропущу. Как же, как же, вот буфетчик мой голос очень хорошо знает. Иногда по старой привычке такое «до» заковыряешь, что со всех сторон сбегаются лакеи и умоляют: «Пощадите, Антон Герасимович!» Ведь правда?

— С кем греха не бывает, — уклончиво отвечал буфетчик.

Вышли на улицу, и через несколько минут Антон Герасимович снова шмыгнул в пивную, потом, уже на Петербургской стороне, опять в ресторан, и, когда Сережа Лютиков, проводив начальство до самого дома, хотел было расшаркаться и удрать, начальство это уже без всяких церемоний схватило его за оба рукава.

— Нет, уж это дудки-с. Не пущу. Страдать — так до конца. Ведь я, дорогой мой, не просто Антон Герасимович, я, сударь мой, тип. Будьте любезны изучить меня как следует, во всей скорлупе. Да вы и не раскаетесь. Хотите посмотреть зверинец? — отрывисто спросил он.

— Какой зверинец? — растерянно переспросил Сережа.

— Настоящий, форменный зверинец, мою, так сказать, семью. Кроме меня самого, увидите еще несколько любопытных экземпляров: жену мою Валентину, кухарку Досю, чижика, морских свинок, ежей… Много зверья всякого. Так и набросятся на вас.

II

В темной передней пахло жареной дичью и духами. Чьи-то невидимые, обнаженные до плеч руки протянулись и властно сняли с Сережи Лютикова пальто, а за полуоткрытой дверью в гостиную, в розоватых апрельских сумерках, двигался расплывчатый женский силуэт.

— Отчего так поздно, Антоша? — слышался оттуда низкий, медлительный и в то же время как будто нетерпеливый голос. — С кем это ты пришел?.. И хоть бы предупредил. Ведь мне вас двоих, пожалуй, не накормить. Да входите же. Дося, зажги лампу в передней. Ну, наконец-то.

Антон Герасимович легонько подтолкнул Сережу Лютикова в спину, и, переступив порог, Сережа увидел молодую женщину какой-то необычной красоты, полуодетую, полупричесанную, странно улыбающуюся, не похожую ни на одну из женщин, виденных им раньше.

— Вот это и есть моя жена Валентина — экземпляр зверинца номер первый, — говорил Антон Герасимович, — не правда ли, забавный контраст? Моя, изволите ли видеть, небритая и в достаточной степени пьяная рожа — и эдакое божество… Ну, дай-ка мордочку поцеловать…

— Ах, Боже мой, да я и не заметила, что ты опять такой отвратительный, ужасный… Как же тебе не стыдно приводить человека в первый раз и быть таким?.. Отойди, я тебя не могу видеть.

Она резко отвернулась от мужа, и Сережа Лютиков, к своему удивлению, вместо брезгливой гримасы на ее лице вдруг увидал устремленные на себя черные глаза, полные откровенного любопытства и странной лени, даже не глаза, а какие-то омуты, какую-то пустоту глаз. Эти глаза и губы, полуоткрытые, жарко оттеняющие белизну зубов, и широко обнаженные воротником капота плечи, и медлительный голос, притворно скрывающий какую-то явную, настойчивую мысль, — сразу взяли Сережу в плен.

— Какой красивый, — говорила Валентина, — как хорошо одет. Зачем ты его привел, Антон? Ах, я ужасно рада. Вот не думала, что у такого замарашки, как мой муж, могут быть такие знакомые. И ты еще лезешь целоваться. Ах, Боже мой, да идите же обедать. Дося! Зажигай поскорее лампы.

Появилась Дося в кофточке с чересчур короткими рукавами и маленьком кокетливом передничке — тоже совсем молоденькая и совсем не похожая на прислугу. У нее была великолепная гладкая прическа, однотонное, как у статуи, и чуть-чуть смуглое лицо, на котором немного дико и резко алел большой кроваво-красный рот и так же дико зеленели раскосые изумрудные глаза. И глаза эти жадно уставились на Сережу. Она стала на пороге, заложив в кармашки передника свои голые точеные руки, и точно ждала чего-то.

— Ну, чего глаза выпучила, не смей смотреть! — говорила хозяйка. — Это не твой гость, а мой. Зажги лампы и подавай суп. Ну, ты, кажется, слышала? Убирайся, — притворно строго и как-то бесстыдно крикнула она. — А ты бы, Антоша, пошел в спальню и переоделся. Терпеть не могу тебя в сюртуке. Надень кофточку — это я его утреннюю тужурку так зову, — ну, иди же. Сам привел и уже ревнуешь. Чем же я виновата, что он мне нравится!

— Понимаете, вы мне страшно нравитесь, — продолжала она, когда Антон Герасимович ушел переодеваться. — Не смотрите на меня, как на сумасшедшую. Вы, вероятно, светский человек и не должны теряться ни в каком обществе. Ну-с, давайте сядемте, и я вас буду занимать, как в хороших домах. Доська! Ты зажгла лампу и опять торчишь здесь! Уйди же, наконец, в кухню.

Сережа Лютиков, не успевавший следить за бесконечной сменой улыбок, интонаций и жестов Валентины, за целым потоком неожиданных, огорошивающих и в то же время странно дурманящих слов, уже просто по привычке ходить, сидеть и говорить в обществе, спокойно подвинул стул, уселся, положил ногу на ногу и стал подавать реплики и отвечать на вопросы.

— Неужели?.. Очень приятно… Это ужасно оригинально… Нет, почему же?.. Меня зовут Сергеем Ивановичем… — вот все, что ему удавалось произнести.

— Вы служите в столе у мужа? — спрашивала Валентина. — Значит, и я некоторым образом ваше начальство?.. О, я буду в тысячу раз строже, чем муж. Вы и представить себе не можете, как я требовательна… Когда вы улыбаетесь, у вас ямочки на щеках… Позвольте, а я вам нравлюсь?

— Вы страшно милы, вы очаровательны, — сказал Сережа.

— Ну, а что же вам больше всего нравится во мне?

— Право, я затрудняюсь…

— А вы попробуйте не затрудняться. Раз, два, три.

Она пристально посмотрела на него и вдруг сделала большие, наивно бессмысленные глаза, потом по-детски громко засмеялась и побежала из комнаты, и Сережа увидел, как уже в дверях низкая темная волна ее прически распалась и залила белую наготу плеч. Он остался один и еще несколько минут слышал за стеной в соседней комнате, должно быть в спальне, прерываемый то шутливыми, то строгими окриками Антона Герасимовича смех Валентины.

— Ну, вот и мы, — говорила она, возвращаясь под руку с мужем, переодетым в домашнюю тужурку. — В сущности, он у меня славненький, но я не люблю, что он пьет и философствует. Я вас, кажется, совсем запугала, Сергей Иванович! Ну, ничего, привыкнете как-нибудь. Давайте обедать.

III

За обедом Сережа почти ничего не ел, осматривался вокруг расширенными глазами и, пользуясь некоторым затишьем в речах Антона Герасимовича и его жены, старался прийти в себя. Антон Герасимович пил рюмку за рюмкой водку, а Валентина подливала себе и Сереже сладкий и душистый розовый мускат.

— Вот вам и зверинец, — начал Антон Герасимович свою бесконечную речь. — Валентину видите, Досю видели, а свинок с ежами они вам сами покажут. Ах да, чижика чуть не позабыл. Он в гостиной на окошке. Это тоже певец, мой ученик, маленький Таманьо. Правда, из «Пророка» и из «Гугенотов» у него пока ничего не выходит, но зато я его выучил насвистывать первую фразу из «Чижика». Чижик, чижик, где ты был? Не правда ли, забавно — чижик, поющий «Чижика»? Каково? Валентина, поправь капот. Вот тебе бы, действительно, следовало переодеться: сидишь голая за столом. Пожалуйста, отодвинься от Сергея Ивановича. Дай мне с человеком поговорить. На чем мы с вами в ресторане остановились? Да, вы заявили, что не признаете декадентской литературы за то, что она не реальна. Ну-с, а позвольте вас спросить, кто это установил понятие о реализме? Что реально и что не реально? И вообще — кто бы мог подвергнуть проверке такую хитрую механику, как сама жизнь? Разве один лесажевский черт. Уж давно доказано, что жизнь в тысячу раз невероятнее самой невероятной выдумки. А вы все кричите: жизненно, нежизненно. Подумаешь, как просто!.. Ну, вот я, например, жизненное явление или нет? Валентина жизненна? Вот то, что она смотрит на вас черт знает какими глазами, не стесняясь моего присутствия, это как по-вашему, жизненно? Валентина, не смей, довольно, — сказал он строго, — знаешь, это уж свинство. При тебе ни о чем нельзя серьезно говорить.

Тем не менее он говорил, говорил, а Сережа вежливо улыбался и делал такое движение всем корпусом, как будто расшаркивался под столом. И в то же время, против воли, он поминутно встречался взором с глазами Валентины и тонул в их черной пустоте, а когда, боясь, что у него закружится голова, медленно опускал взор, то видел ее полуоткрытые, точно ослабевшие, отдающиеся губы. Что за наваждение! Конечно, ему знакомы такие глаза и такие рты, ему знакомы подлинные страсти и всевозможные имитации страстей, но за этим скромным, почти бедным, почти мещанским столом, в присутствии мужа, странная гримаса Валентины так неожиданна, так мешает слушать и точно обволакивает безрассудной пеленой его мозг.

— Не будем отставать от Антона Герасимовича, — говорила между тем Валентина, подливая себе и Сереже Лютикову мускат, — пейте же, пьянейте скорей.

— Не обращайте на нее внимания, — ворчал Антон Герасимович, — она — дура. Она прикидывается развратницей, чтобы посмотреть, сконфузит это вас или нет.

— Я уже давно сконфужен, — сказал Сережа. — Валентина Алексеевна слишком искусно играет свою обольстительную роль.

— Вы думаете, вы думаете? — отдаваясь ему глазами, спрашивала Валентина.

— Что «думаете»? — крикнул Антон Герасимович.

— Он думает, что я играю роль. Я вовсе не играю, — произнесла она медленно и серьезно.

— Вздор! — сказал Антон Герасимович. — И довольно. Пойди приготовь нам кофе.

Валентина ушла и скоро вернулась назад.

— Доська тоже влюбилась, — смеясь говорила она, — кофе давно готов. Пойдемте, Сергей Иванович, я вам покажу свинок. Тебе незачем ходить, — обратилась она к мужу, — сиди и пей свое пиво.

— Только не дури, ради Бога, — крикнул Антон Герасимович вдогонку. — Лютиков и в самом деле подумает Бог знает что.

IV

В ярком световом кругу от висячей лампы Сереже показалось, что он попал в какой-то перекрестный сноп черно-зеленых лучей: обе женщины пристально, настойчиво, остро смотрели ему в глаза — все та же полуодетая черноглазая Валентина и зеленоглазая Дося. И обе совали ему прямо в нос хорошеньких коричневых зверьков, странно похожих на крошечных коровок или лошадок. И локти обеих женщин так и мелькали мимо его лица.

— Я не могу, я совсем обезумела, — говорила Валентина. — Дося, тебе нравится Сергей Иванович?

Дося смотрела на Лютикова неподвижно, каменно, молча.

— Дося, — продолжала Валентина, — стань у дверей, постереги, я его сейчас поцелую… Ха-ха-ха!.. Скажите, как вы думаете, шучу я теперь или нет?.. Ну, уж так и быть, пока не поцелую. Коричневые зверьки — это несчастные женщины, это мы с Досей, а в корзинке с сеном остался их султан и повелитель, который их ужасно обижает, и мы его за это с Досей не любим. Правда, Дося? Жалко, что ежиков нет, они где-нибудь за столом или за дровами. Знаете что, — докончила она быстро, когда они проходили через гостиную, — я не люблю и никогда не любила мужа, мне его только жалко, и я к нему очень привыкла. Поняли теперь?

И больше она ничего не успела или не захотела сказать.

— Как вам понравились маленькие свинки? — спрашивал Антон Герасимович с ударением на слове маленькие. — О больших я пока молчу. Черт с ними совсем. Вообще… я сегодня добр, весел и снисходителен. Очень благодарю вас, Лютиков, что пришли, и никаких. Это, впрочем, нисколько не помешает мне хмуриться и придираться к вам на службе. Сегодня вы опоздали на целый час, а вчера на три четверти часа. Я все это заношу вам в кондуит. И я предупреждаю вас, что надо работать. Да-с. Это ничего не значит, что вы лицеист, племянник министра. Черт знает! кажется, я опять напился. А почему? Потому, что я несчастный человек. Я певец, тенор ди-форца, у меня голос не меньше, чем у Таманьо, а меня заставляют писать доклады и рапорты в сенат. И никто не хочет понять, черт бы всех взял. Я Валентину ненавижу, она дрянь. А чижика люблю. Он меня один понимает.

Казалось, время летит с удесятеренной быстротой. Пьяная откровенность Антона Герасимовича, дразнящая красота Валентины, низкие потолки и уютная теснота комнат, беспорядочно расставленные диванчики, креслица, множество ковриков, подушечек, занавесочек, духи Валентины, сползающий то с одного, то с другого плеча край капота, черные омуты глаз, отдающиеся губы, розовый вкрадчивый сладкий мускат, появляющаяся на пороге и настойчиво вонзающая свои зеленые раскосые и неподвижные глаза Дося — вся эта интимность чужой жизни, так легко и быстро окутавшая Сережу, наполнила его душу и тело каким-то сладостным растущим беспокойством. Ему даже и не хотелось приходить в себя. Пусть с той же откровенностью развертывается лента, и щекочет любопытство, и возбуждает ожидание чего-то, еще не испытанного никогда. Интересно следить за окружающим и за самим собою, как в каком-то странно знакомом, но чуть-чуть позабытом рассказе. Интересно и немного жутко, потому что главный герой рассказа сам Сережа, его молодость, костюм, ямочки на щеках. И особенно хорошо, что он ни в чем не может разобраться, не знает, что говорить, и, как бы ни ломал голову, ему не угадать, что его ждет через пять минут.

V

В одиннадцатом часу пришел племянник Антона Герасимовича, артиллерийский поручик Мерц, но с его приходом ничего не изменилось. Только с обновленной энергией заговорил, забрюзжал и зажестикулировал Антон Герасимович, обновленно заулыбалась Сереже Валентина и еще чаще стала появляться на пороге Дося.

Походка Доси была оригинальная: ступала она как-то чересчур упруго, точно несгибающимися ногами, и при этом странно вытягивала свою точеную смуглую шею. И раскосые, изумрудные глаза впивались в Сережу Лютикова все неподвижнее и острее. «Не смотри на него, дразнилка!» — сказала между прочим Валентина. Та прождала секунду, повернулась и пошла, а Сереже почудилось, что она высунула кончик языка.

Поручик Мерц, белобрысый, в очках, с красноватым обветренным лицом и тонкими бледными губами, слился с общим настроением. Весело позвякивая шпорами, заходил по комнатам, закуривая, размашисто чиркал спичкой и, чокаясь с Антоном Герасимовичем, громко стучал стаканом. И к Валентине он обращался так: «глубокоуважаемая тетушка», «очаровательная хозяюшка», «наша ослепительная председательница» и т. д.

И Сережа Лютиков почувствовал себя с приходом Мерца почему-то еще легче.

Антон Герасимович уже говорил:

— Я широкий человек. Я талантливый человек. Я презираю чиновников и себя чиновником не считаю. Да-с. И если лучше меня во всем департаменте никто не пишет докладов, так это именно оттого, что во мне погиб писатель, поэт. Валентина, отойди от Сергея Ивановича. Вот мой племянник давно в нее влюблен, а что толку? Обернет вокруг пальца, выворотит наизнанку, и больше ничего. Ведь так, Мерцуля?

— Правда, дядюшка, правда! — говорил Мерц. — Очаровательная тетушка! Вашу ручку.

— Не дам, — говорила, не давая руки, Валентина, — пусть лучше он поцелует.

Сережа целовал руку и думал, как бы сделать, чтобы хоть минуту побыть с ней наедине, и уже сам смотрел ей пристально в глаза. Дося принесла еще четыре бутылки пива, и Антон Герасимович закричал:

— Ура, ура! Ну-ка, артиллерия, разряжай дальнобойные орудия. Валентина, а у нас есть резерв?

— Нет, уж довольно, не будет тебе никакого резерва! Ты и так отвратительный! Можете идти доканчивать в ресторане.

— Ура, пойдем в ресторан.

— И, пожалуйста, поскорее, — сердито говорила Валентина.

— Но надеюсь, многоуважаемая тетушка, и вы вместе с нами, — сказал поручик.

— И не подумаю, мне уже сейчас хочется спать. Сергей Иванович извинит меня, я ужасно устала, — докончила она действительно усталым голосом и протянула Лютикову руку, и тот, целуя руку, вдруг похолодел от испуга, что так скоро и так просто кончился соблазнительный сон.

Но тут произошло нечто, перевернувшее душу Сережи вверх дном. Он стоял на пороге гостиной. Валентина, уходя и повернувшись спиною к племяннику и мужу, многозначительно расширила глаза и сделала рукой чуть заметный знак.

— Дося, — крикнула она небрежно, — а что, ежики еще не разыскались? Пойдемте, Сергей Иванович, уж так и быть, покажу вам на прощанье ежиков.

И не успел Сережа пройти за ней, как уже в гостиной она сплела свои пальцы с его рукой и быстро зашептала:

— Неужели ты не догадался, глупый? Уводи их поскорее, освободись от них как-нибудь и возвращайся сюда. Постучи ручкой двери, Дося откроет. Милый, милый… У-у, ямочки, усики…

Валентина поспешно оглянулась. Никого. Грохочущие голоса в столовой. И вдруг она поднялась на цыпочки, буйно закинула руки, обвила Сережину шею, и он вкусил долгий, знойный поцелуй.

— Барыня, сумасшедшая, довольно! — говорила Дося, заслоняя их.

Сережа оторвался. Дося стояла прямая, стройная, на прямых, чуть-чуть расставленных ногах, и молча, неподвижно смотрела прямо ему в глаза.

— Не смей смотреть, — ревнивым шепотом крикнула Валентина, — дразнилка!.. Ежик, ежик, — закричала она громко, — ну, вот вам, займитесь ежиком. Спокойной ночи.

И, убежав в спальню, с силой захлопнула дверь. Сережа потыкал ежика ногой и, не взглянув на Досю, вернулся к Антону Герасимовичу и офицеру.

VI

Когда собрались уходить в ресторан, Антон Герасимович в застегнутом на нижнюю пуговицу сюртуке, в форменной фуражке, сдвинутой на затылок, странно выворачивая локти, с трудом влез в поданное Досей пальто и сказал:

— Какая у меня добрая жена: и в ресторан сама вытолкала, и на дорогу десять рублей дала. И откуда у нее завелись такие капиталы?

А Дося, провожая Лютикова, шепнула:

— Остерегайтесь, не выдайте себя. Барин заметил, ревнует.

Сели на двух извозчиков: Сережа вместе с Антоном Герасимовичем, и поручик Мерц — один. Высоко стояла золотисто-розовая луна, благоухала клейкая молодая зелень Александровского парка, по-весеннему гулко стучали подковы по обшивке мостов, и Нева дышала не только теплом, но, казалось, молодостью и любопытством и ожиданием самого Сережи. И его уже нисколько не шокировало соседство пьяного, небритого и неопрятного Антона Герасимовича, и в то же время он не испытывал ни малейшего чиновничьего почтения к нему.

— Вы меня извините, Антон Герасимович, но я уже думаю домой, кстати, я живу отсюда в двух шагах.

— Удирать? Не позволю, — кричал Антон Герасимович.

— Вам со мной будет скучно, я ведь не пью.

— И то правда. Куда ты годишься!

— Ну, вот видите. Зато поручик молодец.

— Верно, молодец. Мерцулька, ты где? — опять крикнул он.

— Здесь, — ответил офицер сзади.

— Извозчик, стой! — зарычал Антон Герасимович.

И вышло совсем легко, что он перелез к Мерцу, а Лютиков остался один.

Для отвода глаз Сережа проехал впереди несколько кварталов, потом, махая шляпой, свернул на Морскую, и через минуту извозчик мчал его назад. Розовая луна, призрачные колонны двух маяков, свистки пароходов, красные и зеленые мерцающие огоньки — все слилось с биением Сережиного сердца и снова стало похоже на позабытый, когда-то прочитанный рассказ. Сережа бросил извозчику деньги, лихорадочно, не дыша, взлетел по ступенькам лестницы во второй этаж, нащупал дверь и осторожно дернул за ручку один раз.

Дверь тотчас же открылась, да она и не была заперта, и Валентина отступила перед Сережей на два шага. Она уже была в другом, белом тонком капоте, с теми же голыми руками и шеей, и снова, едва он успел раздеться, ее руки лежали у него на плечах.

— Дося! Пришел, — каким-то поющим голосом говорила она, — спрячь к себе в кухню его шляпу и пальто и потуши огонь в гостиной… Ах, какое счастье, — продолжала она, когда Дося потушила лампу и они уселись на диване, — как же тебе удалось его перехитрить?.. Я боюсь, что ты не заметил его подозрений. Он — чудовище. Он отпускает меня из дому по часам. Иногда он нарочно прибегает на минуту со службы, чтобы проверить, дома ли я. Да, да, я совсем заколдованная принцесса. Я ненавижу его, но он убьет меня, если я от него уйду. Дося, — крикнула она, — скажи, сколько барин тебе заплатил в последний раз, чтобы ты хорошенько следила за мной.

— Десять рублей, — тотчас же отвечала из передней Дося, очевидно, слушавшая разговор.

— Ха-ха-ха! А Дося отдала эти десять рублей мне, а я их сегодня дала ему же на ресторан. Правда, смешно? Дося, что ты там прячешься? Пойди на минутку сюда. Сядь. Ну, что, нравится он тебе? Хочешь, поделим его — одну половинку тебе, другую мне? Милый, милый, а вам нравится Дося? Если бы вы знали, какая она, в сущности, красавица! Какое у нее тело! Она вся матовая, точно из гипса, и холодная как лед. У-у, гадюка! И глаза как у змеи. Пойди, пойди, позлись.

Дося поднялась, постояла молча секунду и ушла.

— Я все боюсь, что они оба вернутся сейчас. От этого вечного выслеживанья я сделалась прямо ясновидящей. Мне кажется, что кто-то из них уже едет назад. Дося, Дося, пойди-ка сюда. Сделай на всякий случай… ты знаешь что. Ну, уходи.

И она вся изогнулась и охватила шею Сережи руками, и ему показалось, что его губы стали пить из завороженного сказочного ручья.

И тут же, как удар грома, раздался сильный дребезжащий звонок, раз и другой.

VII

— А-а-а, — визгливо, злобно застонала Валентина и заскрежетала зубами и стала ломать руки. — О, будьте вы прокляты, ненавистные, будьте вы прокляты!

Звонили настойчиво не переставая.

— Иди, — неожиданно спокойным голосом произнесла Валентина и сама повела за руку Сережу. — Дося, — тихо и властно говорила она, — сейчас отопрешь, я потушу лампу в передней. Зажги свечу.

Сережа подождал в темноте и потом увидел Досю, вышедшую из кухни со свечой в руке, совсем раздетую, с растрепанными волосами, в коротенькой нижней юбке поверх ночной рубашки, ту Досю, которая только что была в кокетливой кофточке, передничке, туфельках на высоких каблуках, чудесной тщательной прическе.

Точно прихрамывая спросонья и прикрывая глаза рукой, она подошла к дверям.

— Иди, ничего не бойся, — говорила между тем Валентина Сереже. — Ложись к ней на кровать под одеяло. Понял, какие мы хитрые с ней?

Сережа понял, чуть не расхохотался и юркнул в темную кухню куда-то наугад.

— Кто там? — спрашивала Дося сердито.

— Это я, — отвечал мужской голос.

— Кто такой?

— Отоприте! Свои! Мерц!

— Это муж подослал его, — странно спокойно говорила Валентина, — или они вместе; скажи, что я сплю.

— Что вам угодно? Барыня давно спят.

— Я забыл очки, — говорил офицер.

— Отопри! — сказала Валентина.

Показался Мерц, освещенный свечой, в очках.

— Наглец! — воскликнула Валентина. — Что вам нужно?

— К чему такие строгости, очаровательная тетушка, — развязно, снимая пальто, говорил Мерц. — Может быть, я действительно что-нибудь забыл, может быть, я с поручением от дяди. Гм… гм… а вы еще не спите… и так чудесно одеты… Золотые туфельки… Что же вы тут делаете одна в темноте? Надеюсь, можно пройти в столовую. Я забыл не очки, а портсигар.

— Пожалуйста, — говорила Валентина с подчеркнутым презрением и злобой. — Будьте добры хорошенько осмотреть квартиру, господин Мерц.

Взяв свечу у Доси, она пошла впереди него, и из кухни Сережа продолжал слышать ее удаляющийся презрительный голос и спокойный поддразнивающий тон поручика Мерца.

Прижавшись к стене, он лежал на кровати Доси, кутался в мягкое одеяло, дышал уютной кухонной теплотой и запахом сена из стоявшей где-то по соседству корзины с прыгающими и попискивающими морскими свинками. Когда Валентина унесла из передней свечу, в кухне со спущенной шторой стало совсем темно, и он не слышал шагов подошедшей Доси, и странен был ее шепот, неожиданно раздавшийся над самым ухом.

— Спрячьтесь хорошенько, с головой. Сюда он не посмеет войти, а если и войдет, я его так турну… А если бы ворвался барин и увидал вас, скажите, что я позвала вас к себе. Теперь давайте молчать.

Какое сложное, почти невероятное стечение обстоятельств, похожее на анекдот!

— Я дам тебе по морде, — слышится издали холодный голос Валентины, — ты сыщик, подлец… Ищи же, ищи, но помни, что если ты ничего не найдешь, то ты вернешься домой без кокарды и без погон.

— Тетя, ради Бога, — умоляюще возражает Мерц, — откуда вы взяли? За что вы оскорбляете меня? Я и не думал выслеживать вас.

— Зачем же ты пришел? Отвечай, — жестоким, хлещущим тоном спрашивает она.

— Боже мой! Неужели вы не понимаете? Дядя встретился в ресторане с знакомой компанией. Я незаметно удрал сюда. Клянусь вам честью.

— Сам удрал? Дядя не подсылал тебя?

— Ну, конечно, нет, тетя.

— Но в таком случае — зачем? На какого черта ты здесь и как ты осмелился вломиться ко мне?

— Боже, вы не понимаете… я не мог.

Он стал говорить тихо.

— Ха-ха-ха! — утрированно громко расхохоталась Валентина. — Благодарю вас… Они изволят приставать ко мне с любовью… А не угодно ли им сию же минуту убраться вон? На что же вы, милый мой, надеялись? Могу вас уверить, что вы совсем не туда попали. Впрочем, мы еще кой о чем поговорим… Дося, Дося! — крикнула она.

— Тетя, умоляю вас, не надо вмешивать никого.

— Ну, хорошо, только ты мне на прощанье кое-что порасскажешь. Отвечай, подсылал тебя муж сюда в Благовещенье или и тогда ты, может быть, сам?..

Взволнованным, оправдывающимся шепотом поручик Мерц что-то рассказывал Валентине.

VIII

— Дося! — отрывисто сказал Сережа.

— Тише, что вы? — жарко, с испугом шепнула она ему в ухо.

— Дося! — ответил он еще настойчивее.

— Ну, что вам?

— Я вспомнил, на кого ты похожа. Ты и в особенности твои глаза.

— Тише… на кого?

— На саранчу. Я видел у нас в имении на юге. У нее такие же зеленые, широко расставленные глаза. И вся она такая же твердая и сухая. И у нее такой же жадный рот.

— Да, да! — раздумчиво шептала Дося, обжигая его шею губами. — Я жадная, я вас съем, сгрызу.

— О, саранча! О, сумасшедшая саранча! — весело и нежно шептал Сережа, покрывая поцелуями ее лицо.

Разговор Валентины с поручиком Мерцем продолжался. Иссушенный, ошеломленный налетевшим на него вихрем, Сережа Лютиков лежал неподвижно и слышал то виноватый неразборчивый шепот офицера, то беспощадный, хлещущий и отчетливый крик молодой женщины.

— Неправда! Это было не один раз. А в прошлом году, когда я отпросилась у Антона Герасимовича в театр с сестрой? Почему ты прятался за колоннами в фойе и не подошел? И откуда стало известно мужу, что в антракте я пила чай с Горбачевым? Наконец, мне надоело все это, господин Мерц. Прошу вас сейчас же убраться вон. Не смейте трогать меня.

— Тетя, умоляю… Я сойду с ума.

— Не прикасайся ко мне, негодяй. Я ударю тебя.

— Ах, я люблю вас… Один, один поцелуй.

— Негодяй! — еще раз крикнула Валентина, и тут же раздался резкий хлещущий звук пощечины, и зазвенели шпорами поспешные шаги.

— Очень хорошо-с, — сухо говорил офицер, — при случае сосчитаемся, любезная тетушка.

— Дося, — крикнула Валентина, — подай пальто.

Сразу стало холодно, и по тому, как забегали тени, он угадал, что Валентина дала дорогу Досе и сама вступила в кухонную дверь.

— Будьте здоровы! — холодно, сквозь зубы произнес Мерц. — Честь имею кланяться.

— Передайте привет Антону Герасимовичу! — крикнула Валентина с порога кухни уже веселым, подчеркнуто торопливым и радостным голосом. — Доложите ему, что все благополучно, что осажденная крепость блестяще отбила все артиллерийские атаки.

Громко захлопнулась дверь.

— Ура, Досичка, ура! Ну, как наш пленник?.. Ты целовалась, подлая Доська?.. Посмотри мне прямо в глаза. Покажи губы. Как же это ты смела! Ну-ка, выходите, Сергей Иванович! Как-то вы оба оправдаетесь передо мной!

Сережа вышел в измятом костюме, с прищуренными глазами, и снова увидал все ту же необычно красивую Валентину в белом капоте и золотых туфлях, с ленивой, низко падающей прической, и его ум снова подсказал ему, что близость этой женщины может быть похожа на очаровательный, горячечный вымысел или сон. Холодок все же бродил у него в мозгу, соблазнительные мысли о рессорах извозчика, о свежей простыне кровати, о крепком здоровом сне до двенадцати часов.

— Пойдем, пойдем, — тянула его куда-то Валентина. — Доська, теперь можешь ложиться спать. Антон Герасимович вернется не скоро, а если скоро, то он для нас безопасен — будет совсем пьян.

Сережа пересилил себя, пошел, и новый вихрь поглотил его, и в минуту исчез мозговой холодок.

IX

Часа в четыре Сережа очнулся от мертвенно-сладкого забытья. Было светло, розовели на окнах тонкие занавески, и чижик без конца насвистывал заученную фразу: «Чижик, чижик, где ты был?», и было слышно, как по соседству прыгают морские свинки.

То, что произошло за эти 10–12 часов, было уже где-то далеко-далеко. Белое утро отчетливо и трезво ударило Сережу по глазам. Обе женщины спят. С минуты на минуту должен вернуться Антон Герасимович — пьяный, небритый столоначальник в рваном пальто, его, Сережи Лютикова, непосредственное начальство. Сладкий мускат, тяжелые космы волос, черная пустота и зеленая неподвижность глаз, исступленные объятия двух женщин, ежики, свинки, зверинец, красивая находка — саранча, — обо всем этом интересно будет подробно припомнить и порассказать потом. А сейчас — растущий холод, приятная, бодрящая торопливость, трезвая проза. Бежать, бежать! Поправить галстук перед зеркалом. Так и не удалось сегодня купить ни нового галстука, ни духов. Удобно ли закурить тут же в спальне папироску? В сущности говоря, какой-то дикий кошмар. И что бы там ни было, не следовало опускаться до амикошонства со стороны какого-то Антона да еще Герасимовича, спившегося чинуши из мещан. Только бы не столкнуться с ним, а на службе можно будет как-нибудь поправить ошибку, взять какой-нибудь средний, небрежный, расхолаживающий тон.

Он надел пальто, неслышно снял с двери крюк, вышел на площадку и уже спустился на несколько ступенек, как вдруг внизу сильно хлопнула дверь и раздались голоса.

Несомненно, это Антон Герасимович и поручик Мерц. Это их длинная, многословная разноголосица и возня. Идут, как полагается пьяным, останавливаясь и торгуясь на каждой ступеньке, и будут идти еще minimum полчаса. Другого выхода на улицу нет, и на секунду у Сережи захватило дыхание при мысли о неизбежной встрече, пьяном скандале, свалке, обнаженной шашке офицера, но тут же он успокоился, быстро взбежал на самую верхнюю площадку, сел на подоконник и почти весело стал прислушиваться и ждать.

— Не хочу понимать! — кричал каким-то нелепым, звериным голосом Антон Герасимович. — И кто мне может запретить? Вот хочу и буду идиотом. И не обязан ничего понимать.

— Дядя! — мученическим тоном умолял Мерц. — Я вам ничего мудреного не предлагаю. Я говорю: надо идти домой, наверх.

— К-куда наверх?

— В квартиру.

— Какую квартиру? У меня нет квартиры. Я живу в зоологическом саду. И всех ненавижу.

— Голубчик, дядя. Я тоже пьян, но могу вам помочь — обопритесь на меня.

— Н-не хочу. Ты п-подлец. Ты влюблен в мою жену. А я не позволяю. Ухаживай за Доськой, а за ней н-не имеешь права. А он где? Ты помнишь? Он остался с ней?

— Кто?

— Этот ф-фрукт на… на цыпочках… Л-лицеист?

— Да мы же вместе уехали. Вот вспомнили…

— Неужели… Ты видел?.. А он тоже к ней лез. Я ему завтра пропишу. Я ему такой рапорт в сенат заковырну…

Все выше, выше, почти у двери в квартиру. Голоса раздаются гулко, наполняют весь колодезь лестницы до самого верхнего потолка. Сереже становится немного жутко и чуть-чуть брезгливо, несмотря на веселый и безопасный наблюдательный пост. Еще не успели позвонить, как раскрылась дверь. Голос Валентины сказал:

— Ах! Какой мерзкий, отвратительный… Да иди же, иди скорей.

— Ж-жена, — рычал Антон Герасимович, — радуйся. Пришел самый главный зверь. Это я. Его высокородие коллежский советник Чукардин. Удивляюсь.

— Дядюшка! — почти плакал поручик Мерц. — Да обопритесь же на меня. Голубчик, я не могу. Дося, помогите же мне поднять.

— Зач-чем поднимать? А если я не хочу? Вот сяду здесь, и навсегда.

Возились, тащили, поднимали, дверь захлопнулась, все затихло.

Сережа Лютиков неторопливо спустился вниз, тихонько, крадучись по стенке, прошел до угла, облегченно вздохнув, вскочил на извозчика и велел погонять.

Почтенный дом

Если кто-нибудь позволял себе в общем зале возвысить голос, произнести непристойное или угрожающее слово, из соседней комнаты, как по мановению ока, появлялась ключница Елизавета Робертовна и, подойдя к не умеющему себя держать гостю, говорила:

— Покорнейше прошу не нарушать приличий. Здесь бывают уважаемые семейные люди. Вы, очевидно, ошиблись: у нас не заведение, а почтенный дом.

Строгий тон голоса, гладкое темно-коричневое платье, золотое пенсне на умном и совершенно интеллигентном лице, все это, делавшее Елизавету Робертовну похожей на классную даму фешенебельного института, оказывало магическое действие. Гость тотчас же сокращался, переставал шуметь и потом, со второго или третьего визита, незаметно для себя, становился постоянным, то есть «уважаемым», посетителем. А сделавшись уважаемым, всячески старался поддержать ту почтенную атмосферу, которая была разлита во всей обширной квартире, начиная с передней и кончая коридором с уходящею в сумрак линией белых дверей.

В передней, у самого входа, с едва заметной щелкой вместо традиционного, режущего глаз окошечка посетителей встречал пожилой и всегда безмолвный швейцар Фридрих в солидной ливрее. Сняв генеральское пальто, богатую штатскую или студенческую шинель, он делал медленный, приглашающий жест по направлению к полуосвещенному залу, откуда сумрачно блистал паркет, редкими бликами сверкали спинки золоченых стульев и слышались звуки рояля, заглушенные модератором.

Тихая музыка элегии или ноктюрна, полусвет, отсутствие кричащих красок в отделке и убранстве зала, скромные прически и платья женщин создавали странную, дразнящую иллюзию какого-то разрешенного запрета, волшебного полусна, в котором все позволено, ничего не стыдно, и в то же время явному хочется быть тайным. И недаром за бывшими институтками, гимназистками и консерваторками, составлявшими добрую половину обитательниц «почтенного дома», установилась шутливая кличка «монашенки».

В этом зале, с багровым светом электрической люстры, затянутой прозрачным шелком, в полутемных гостиных, где пол был сплошь закрыт ковром, а стены обиты гладкой материей, в длинном коридоре с рядом белых дверей совсем не чувствовалось обычного смешанного запаха табаку и напитков, напротив — отовсюду крался таинственный аромат никому не известных прекрасных духов, составлявших один из секретов «почтенного дома». Таким же секретом были разноцветные шелковые абажуры, делавшие электрический свет неярким, а красивые, интеллигентные лица женщин томными, упорствующими, подающими несбыточные надежды. И опять-таки были рассчитаны на известный эффект разные обязательные условия для поступления в этот дом, как, например, знание серьезной музыки, светское воспитание и прочие, а также целый ряд правил внутреннего обихода.

Прежде всего, в общих помещениях — зале, гостиных и коридоре — были строго запрещены бранные и непристойные слова, грубые шутки, слишком громкий смех. Затем совершенно были изгнаны из употребления нескромные танцы — канкан, матчиш и прочие, а из напитков признавались только дорогое вино, шампанское и ликеры, причем все это можно было требовать лишь в комнаты «барышень» и в отдельные кабинеты.

Люди, заранее подвыпившие, в почтенный дом вовсе не допускались, а в самом доме пить можно было до известного предела, прозванного посетителями «психологическим», — и предел этот в спорных случаях устанавливался самой ключницей Елизаветой Робертовной, обладавшей даром совершенно незаметного наблюдения и умением успокаивать бушующие страсти одним серьезным взглядом сквозь золотое пенсне.

Применять другие строгости почти не приходилось, ибо посетители сами следили за порядком и друг за другом. И в доме текла своеобразная жизнь, полная особого разъедающего соблазна, сотканная из таинственного аромата, грустной музыки, шелковистой цветной полутьмы, манящая в далекую перспективу коридора с белыми дверями.

И эта жизнь, привлекавшая посетителей особого типа, создавала почтенному дому особую славу.

Уважаемыми, то есть постоянными, посетителями были многие: пожилые чиновники, адвокаты, инженеры и молодежь — гвардейские офицеры, моряки и студенты; но особым званием «друзей» пользовались всего четверо: начальник отделения одного из департаментов Эберман, беллетрист Владимиров, доктор Дубяго и архитектор Власов. Это были свои люди, приходившие часто, имевшие кредит и даже посвященные во многие «домашние» тайны. Случалось, что они являлись днем, обедали с женщинами за общим столом, привозили им конфеты и подарки.

Чаще других бывали: беллетрист Владимиров — молодой, невысокого роста блондин с открытым русским лицом и доктор Дубяго — высокий, черный, неповоротливый, с громадными, опущенными усами и крошечными светло-голубыми глазками, умильно и многозначительно смотревшими поверх очков. Являлись они обыкновенно вместе, поздно ночью, когда все рестораны уже были закрыты, и каждый вносил в атмосферу почтенного дома свою оригинальную нотку.

Раздевшись в прихожей, они выходили в зал: Владимиров — слегка переваливаясь и странно нагнув вперед голову, как будто внимательно разглядывал что-то на полу, а Дубяго — прямо, опустив руки, делая мелкие шажки и притворно строго глядя поверх очков.

Беллетрист быстро обходил зал, намеренно небрежно и как бы мельком здоровался с барышнями, передвигал золоченые стулья, всматривался в обои, причем даже обводил их рисунок пальцем, и все время что-нибудь приговаривал, отрывисто и точно нечаянно роняя слова:

— Великолепно… так… хорошо… Стиль выдержан безукоризненно. Стулья, рояль, никакого тряпья и никаких аляповатых, банальных ухищрений. Люстра отражается в паркете, как в воде, и окрашивает его в кровь… Продолжайте играть, многоуважаемая фрейлейн Роза! Элегия Массне и кровь. Звуки молитвы и скрежет зубов раненого зверя. Вот это штрих! Я не удивлюсь, если в следующий раз на этом рояле заиграют реквием, а люстру окутают черным шелком. «Почтенный дом» и реквием Моцарта — это штрих, я вам доложу.

Доктор Дубяго с опущенными моржовыми усами, делая все те же маленькие шажки, останавливался перед беллетристом и возражал ему своим тонким, тихим и всегда каким-то обиженным голоском четырехлетнего ребенка:

— Конечно, я не беллетрист и, может быть, ничего не понимаю, но ты, собственно говоря, болтаешь вздор, потому что в элегии Массне столько же молитвы, сколько в моем портмоне рублей.

— Много ты понимаешь, старая обезьяна, — отшучивался Владимиров, но Дубяго, по неизменной привычке, втягивал его в спор, причем беллетрист умышленно все небрежнее и небрежнее трепал доктора по плечу и ронял куда-то в сторону слова, а доктор волновался и возражал все более и более обиженным голоском.

Споря и подшучивая друг над другом, приятели удалялись в отдельный кабинет и там пили кофе и ликеры, которые подавал на большом мельхиоровом подносе лакей Тимофей. Нередко составляли компанию и двое других друзей почтенного дома — начальник отделения Эберман, тучный, высокий, молчаливый и надменный, и архитектор Власов с бритым актерским лицом.

Эберман и Дубяго молча курили папиросы и сладострастно, рюмка за рюмкой, тянули ликер, а Власов льнул к Владимирову, гладил его по коленке и говорил:

— Глубокоуважаемый, прекрасный мой, понимаете ли вы, что вы талантище! Я глубоко ценю литературу. Я сам, знаете ли, писал стихи, а вот теперь, что поделаете, строю и ремонтирую хоромы для разных хамов… Клянусь вам Богом, если бы не семья, детишки, да разве бы я не бросил всю эту пошлость к черту! Боже ты мой, какие это были годы! Студентом, бывало, в маленькой комнатке, с лампочкой, ночь напролет сидишь за какой-нибудь поэмой или балладой и чувствуешь себя, как бы вам сказать… Эх, вы не презираете меня? Ну, скажите мне откровенно…

— Хорошо. Так. Продолжайте, — говорил беллетрист, — в комнате… с лампочкой, именно с лампочкой, это штрих!

— Послушайте, — как бы ободренный, продолжал архитектор, — у меня есть свободная тысяча рублей. Пока я ее не пропил здесь, помогите мне устроить ее на какое-нибудь хорошее, важное дело, ну, там студентам, что ли, за слушанье лекций…

— Вот это уж, извините, наивность! — сквозь зубы замечал начальник отделения.

— Вы правы, — печально соглашался Власов, — это все не то, не то. И вы меня, разумеется, презираете. Тимофей, дай-ка, братец, сюда четыре бутылки, знаешь, моего, холодненького, и попроси барышень, особенно если свободна фрейлейн Роза. Эх, господа, люблю я, как это у нее выходит из Мендельсона… Что-то весеннее, похоронное. Так хорошо, безнадежно… этакое, знаете ли, отчаяние, слезы… Хорошо…

— Безнадежно… слезы… Так. Вот это штрих! — вторил Владимиров.

Тимофей подавал шампанское, затем приходили барышни в скромных гладких платьях, и если были свободны Калерия, Зина, а в особенности Роза, бывшая ученица консерватории, то, по выражению архитектора Власова, составлялся совершенно особый «букет настроений». В полутемном кабинете грустно и глухо звучали мендельсоновские «Песни без слов», напоминавшие беллетристу о весеннем небе, о женщинах в белых одеждах, с большими молитвенными глазами, о зеркальных водах таинственного пруда. Сидели молча в застывших позах, только архитектор незаметно смахивал с бритого актерского лица набегавшую слезу и делал куда-то в сторону безнадежный жест рукой, да доктор Дубяго время от времени вставал и прохаживался на одном месте маленькими шажками, а потом вновь разваливался на диване и укоризненно поглядывал на всех нескрываемо добрым взглядом.

Зина, высокая брюнетка с прической Клео де-Мерод и хорошеньким, но бесстрастным личиком, на которое точно упала бледная мертвенная тень, сидела, облокотившись о край пианино, и смотрела перед собою равнодушными, как будто ничего не видящими глазами. Калерия, пышная блондинка с ухарски вздернутым носиком, попавшая на маленький диван между начальником отделения и беллетристом, шептала им поочередно на ухо нечто такое, от чего у обоих изумленно и радостно расширялись глаза, и затем также поочередно склонялась то к одному, то к другому на грудь, причем к грустным звукам пианино примешивались воровские звуки поцелуев. Но это не нарушало гармонии, и беллетрист, державший в своих руках пухлую и нежную ручку Калерии, приговаривал одобрительным тоном:

— Вот это, я понимаю, штрих!

После четырех бутылок шампанского прекращалась музыка, появлялись новые четыре бутылки, разверзались безмолвные уста, и, в предвидении «психологического» момента, к дверям кабинета все чаще и чаще подходила Елизавета Робертовна.

Архитектор ораторствовал больше всех.

— Господа! — восклицал он, делая кругообразное движение рукой с бокалом вина. — Выпьем за что-нибудь идеальное, возвышенное! Ведь правда, что мы все очень хорошие люди, и сейчас у нас на душе нет ничего дурного, злобного, такого, что могло бы нас разъединять. Милые барышни и вы, дорогие друзья мои! Уверяю вас — позвольте мне быть с вами откровенным, — что вот здесь, в этой комнате, я переживаю лучшие часы моей жизни. Доктор! Вы — серьезный принципиальный человек. Ну, скажите чистосердечно, чувствуете ли вы какую-нибудь неловкость, ну, там, этакое маленькое угрызение совести, что ли, и тому подобное. Только чистосердечно…

— Собственно говоря, — отвечал Дубяго, — конечно, с одной стороны…

— Чепуха! — перебивал его беллетрист. — Никакого «собственно говоря»! Все хорошо, прекрасно, великолепно, и к черту умствования. Надоело! Оглянитесь кругом, видите ли вы что-нибудь уродливое, безобразное, какое-нибудь нарушение перспективы?.. Веселые, здоровые люди, хорошенькие мордочки… Фрейлейн Роза, позвольте вас поцеловать, между прочим… И довольно. Точка. Продолжение в следующем нумере.

— Глубокоуважаемый, — мямлил совершенно осоловевший Власов, — я не только это хочу сказать, я хочу подчеркнуть, понимаете ли, совершенно особую ценность наших встреч. Я знаю, что в основе мы неправы, и, конечно, разные там социальные соображения, и этот дом, и они, эти барышни… Вообще, того, нужно бороться и так далее… О чем, бишь…

— Брось, архитектор, зарапортовался, довольно, — кричал Владимиров, — оглянись лучше, как на тебя смотрит Зина.

Приглашали четвертую барышню. Тимофей наскоро откупоривал новые бутылки, подавал жареный миндаль, конфеты и фрукты и, уходя, плотнее затворял дверь. По кабинету волнами передвигался сигарный дым, и в волнах этих качались, таяли, становились призрачными опьяненные мужские и женские лица. Фрейлейн Роза, со светло-голубыми невинными глазами, густой шапкой пепельных волос и движениями балованного, но флегматичного ребенка, уже не приближалась к пианино, и все сидели общей и тесной группой на двух широких, соединенных под углом диванах. Было душно и глухо, и звук пропадал в тяжелых складках портьер, скрывавших двери и окна. И лица женщин смеялись все меньше, становились томными, упорствующими, подающими несбыточные надежды. Полуобнаженные горячие руки отстраняли объятия, а широко раскрытые холодные и чистые глаза сияли мольбой и угрозой вместе.

Леда

I

Играл оркестр неаполитанцев в малиновых атласных костюмах, суетились и бегали лакеи, хлопали пробки, и Кедрову, сидевшему за длинным столом среди знакомой артистической компании, казалось, что его путейская тужурка — так себе, одна декорация, и что он страшно широкий, талантливый и передовой человек. Ужинали на его счет, незаметно, между разговором, заняли у него рублей полтораста денег, посылали несколько раз шампанского дирижеру неаполитанцев, и все это делалось весело, размашисто и непринужденно. И было забавно смотреть, как в перерывах между музыкальными номерами дирижер выходил на край эстрады, улыбался, беспомощно разводил руками, потом брал у лакея бокал и медленно выпивал вино, повернувшись лицом к чествовавшему его столу.

Месяцев восемь Кедров строил в Сибири железнодорожную ветку, жил в глуши, не читал газет и теперь, вернувшись в Петербург, с наслаждением возобновил знакомства и увидал себя в кругу прошлогодних собутыльников и друзей. Все были в полном сборе: и знаменитый писатель Ариничев, и непризнанный философ Данчич, и неунывающий земец Брусницын, попросту — Брукс, и помешанный на Достоевском психиатр Гемба, с длинной гофрированной бородой, и милый юноша студент Володя Шубинский. Были также актеры, молодые адвокаты и фельетонисты, а вместе с ними их жены и подруги, эффектно одетые, красивые, как на подбор. Приподнятая декламация актеров, рискованные шутки фельетонистов, обрывки напряженно-тоскливой и страстной музыки, непрерывное журчание воды в аквариуме, а главное, то, что, обращаясь к Кедрову, компания называла его «наш меценат», опьяняли его больше вина. В довершение всего он был немножко влюблен в молодую женщину, сидевшую как раз напротив, жену философа Данчича, с которой он познакомился три часа тому назад. У нее были большие, блестящие глаза необыкновенного лиловою оттенка, белая гибкая шея и длинная, тяжело спадавшая на спину прическа, звали ее почему-то, вместо Елены, Ледой, и эта выдумка сегодня казалась Кедрову особенно оригинальной и тонкой. «Леда, — мысленно повторял он, — как это красиво — Леда».

— У вас лиловые глаза, — крикнул он, смеясь, через стол, — клянусь вам Богом, совершенно лиловые.

— Ну, и что же, это вам нравится? — также смеясь, спросила она. — Или это вас оскорбляет?

— Конечно, оскорбляет, — весело ответил Кедров.

Ему было страшно приятно чувствовать себя артистом, художником, и он смотрел на окружающее глубоким, расширенным взором, и все время ему чудилось, что в шуме толпы, звуках оркестра, в пестроте ресторанной обстановки, в отраженном зеркалами блеске электрических огней он улавливает особый, значительный и сокровенный смысл, никому не доступный, кроме него. Это связывало его какой-то интимной нитью и с беллетристом Ариничевым, и с двумя модными фельетонистами, и с философом Данчичем, и ему хотелось крикнуть им что-нибудь фамильярное, расцеловаться с ними, выпить на брудершафт. Но больше всего хотелось смотреть и слушать, и одновременно с поразительной отчетливостью он видел десятка полтора лиц и слышал несколько речей, раздававшихся в разных концах стола.

Помощник присяжного поверенного Альберт, с бритым лицом и английским пробором через всю голову, кокетливо поджимал губы, растягивал слова, делал неожиданные паузы, неожиданно снимал и надевал пенсне, и это у него выходило изящно и грациозно, как у женщины. И все время он юмористически скашивал глаза на соседний столик, за которым сидело четверо бородатых людей в форменных министерских сюртуках.

— Жизнь может быть прекрасной только тогда, — говорил Альберт, — когда нет ни учителей, ни учеников, вернее, есть только одни ученики, и притом каждый учится у самого себя, у своего ума и своего тела. Если бы совсем исчезли так называемые педагоги, то мир вырос и расцвел бы в несколько лет.

Остались бы одни Бессмертные учители, запечатлевшие свой гений в кусках мрамора и в холстах, в портиках и колоннадах, в трагедиях и сонетах, в математических формулах и псалмах. Люди учились бы на ходу в театрах, музеях, цветущих парках, на улицах и площадях, а всех этих господ педагогов с лошадиными физиономиями успешно могли бы заменить граммофоны и волшебные фонари. Жизнь должна быть сплошным праздником ума и тела, — продолжал он, постепенно возвышая голое и чокаясь с двумя молодыми женщинами, сидящими от него по бокам, — я верю, что через тысячу лет жизнь каждую минуту будет красивой, неожиданной, бесстыдно-смелой, и я пью за будущий великий праздник человечества на земле.

— Ерунда, — кричал в другом конце стола молодой фельетонист Русанов, размахивая руками и выпячивая вперед губы, отчего слышалось: «юрунда». — Юрунда! — повторил он несколько раз, наскакивая на неунывающего волосатого земца Брукса. — Есть гениальные, талантливые, сумасшедшие, самоотверженные, храбрые люди, какие хочешь, но честных людей нет. Юрунда. И я тебе скажу — почему. Честных людей нет потому, что нет людей искренних. Ибо честность есть не что иное, как искренность.

— Ну, это ты, приблизительно, опять по части афоризмов, — смеялся Брукс, — впрочем, хорошо, а, приблизительно, Христос?

— А ты заглядывал в душу Христу?

— Помилуй Бог, что ты проповедуешь, — говорил Брукс притворно протестующим тоном, — религия, приблизительно, и есть искренность, потому что она стремится к единому источнику, к Богу. Бог-то ведь, приблизительно, один.

— Как раз наоборот, — спокойно передразнивая его, возражал Русанов, — человек приблизительно один, а богов великое множество.

Сидевший рядом с Кедровым знаменитый беллетрист в черной суконной блузе смотрел холодными серыми глазами на своего визави, секретаря радикальной газеты, и небрежно покрикивал на него через стол:

— Эй вы, послушайте, когда вам дадут свободу, что вы будете делать?

— Я вас не совсем понимаю.

— Ну, например, дадут вам полную свободу печати, что вы будете писать?

— Я буду обличать порок, несправедливость, злоупотребления, мало ли что там…

— Ха! А вы знаете, что такое порок?

И Альберт, и Русанов, и беллетрист Ариничев старались говорить так, чтобы их слышали все, и в представлении Кедрова их речи сливались в общий великолепный концерт, в котором он боялся пропустить какую-нибудь ноту. И только муж Леды Данчич говорил сам с собой, ни к кому не обращаясь, не ожидая ни возражений, ни реплик, его бесконечная речь в узком конце стола звучала как монотонный аккомпанемент:

— Порока не существует, людей не существует, жизни не существует. Прошлого нет, потому что его нет, будущего нет, потому что оно не наступило, а настоящее — фикция, бесконечно малая величина, посредством которой будущее переливается в прошедшее. Что же дает человеку ощущение жизни? Только одно: память о прошлом. Что же в таком случае смерть? Отсутствие памяти о прошлом. Смерти бояться не нужно. Подобно тому, как люди, не испытывая ни малейшего страха, забывают бесследно целые страницы книг, химические формулы, иностранные языки, случайно промелькнувшие перед глазами лица, — они не должны бояться умирать. Ибо смерть есть такое состояние, когда человек взял и решительно все перезабыл…

II

Оттого, что кругом сидели люди, говорившие убежденными, смелыми голосами, одинаково верилось и в красоту жизни, и в великий праздник будущего человечества на земле, и в то, что честность есть не что иное, как искренность, а также в то, что в действительности не существует ни искренности, ни человечества, ни самой жизни. Существует ли на свете Кедров и не являются ли ошибкой его памяти эти удивительные, лиловые, сияющие против него глаза, эта гибкая шея и тяжелая, падающая на спину прическа? И если жизнь в самом деле мираж, фикция, бесконечно, малая, неуловимая величина, то зачем же тогда работать, строить железные дороги, бродить по колено в болотах, а главное, бояться таких глупых вещей, как религия, нравственность, право, и каждую минуту оглядываться назад?

Психиатр Гемба уже целых полчаса развивал перед Ледой сложную психопатологическую параллель между типами «Братьев Карамазовых» и «Идиота», а молодая женщина, скучая, вырезывала маленьким ножичком узоры из апельсинной корки.

— Послушайте, Достоевский, — неожиданно сказала она, — пойдите в тот конец к студенту Володе и передайте ему, что вы мне ужасно надоели и что я прошу его пересесть на ваше место сюда.

Доктор точно проснулся, с недоумением погладил свою гофрированную бороду и пошел. И через минуту, сквозь исступленно-страстную музыку неаполитанцев, Кедров услышал, как Леда заговорила с Володей Шубинским, приблизив к нему лицо:

— Это очень хорошо, Володя, что вы ничего не пьете, душитесь дорогими духами, носите красиво сшитое платье и что у вас нежный девичий подбородок. Вероятно, и тело у вас белое и нежное, как у девушки… Только отчего вы такой молчаливый, робкий?.. Никогда ничего не нужно стыдиться в молодости. Извольте сейчас же сделать бесстыдные глаза. Ну? Смотрите на меня прямо. Ну вот, теперь хорошо, и даже, пожалуй, слишком. Капитон, — продолжала она, обращаясь к мужу, — послушай, Капитон Данчич, скажи Володе, что ты разрешаешь ему ухаживать за мной сколько угодно.

По-прежнему Кедрову было весело, как во сне, и, чувствуя себя еще больше влюбленным в Леду, завидуя и не завидуя Володе, он с жгучим любопытством вслушивался в их разговор. А Данчич сидел, как глухой, смотрел в стакан с красным вином, стоявший у самого кончика его желтой узенькой бороды, и, ни к кому не обращаясь, твердил:

— Все понятно — жизнь понятна, бесконечность понятна, природа понятна, и загадочен только сам человек. Господам беллетристам, историкам и психиатрам следовало бы помнить, что с Рождества Христова и до сегодняшнего вечера ими решительно ничего не прибавлено нового к тому, что называется психологией человека. Разрабатывали на все лады психологию больших и малых поступков и неуклонно направляли жизнь путем сужений, ограничений и запрещений. И в конце концов уперли человечество в плоскую железную дверь. Отбросьте историю, забудьте привычку, забудьте проклятое «общее благо» и вернитесь к человеку. Вся разгадка — в тайниках моей или твоей души. Не нужно множества людей, не нужно толпы, а нужен только один сидящий в темной комнате человек.

— Перестаньте, Володя, — между тем говорила Леда, — вы напрасно поверили, что за мной нужно ухаживать. Знайте, что народился новый тип женщины — донжуан, и перед вами представительница этого типа. Для меня не существует разницы между теми, про которых говорят: «она отдалась ему беззаветно», и торгующими собой. Женщина должна наконец добиться одинакового с мужчиной права искать, завоевывать, брать, а не уступать так называемым мольбам. И близко время, когда мы, женщины, крутя воображаемый ус, будем свободно расхаживать в толпе, а стыдливые юноши, подобные вам, Володя, будут кокетничать, краснеть, говорить томными голосами. Как это будет забавно! Ха-ха-ха!..

— Вот, например, наш милый меценат, — сказала она, вдруг поворачиваясь к Кедрову, — целый вечер смотрит на меня влюбленными глазами и воображает, что это страшно оригинально и прямо в цель. Старо, голубчик, старо. Если бы у вас было не это круглое обветренное лицо и не этот нестерпимо счастливый вид, то, может быть, вы бы сидели рядом со мной. А теперь место занято Володей.

Леда смеялась, драла Володю за уши, щипала ему подбородок, и, к своему удивлению, Кедров не испытывал ни ревности, ни досады. То, что говорила и делала Леда, доставляло ему странное удовольствие, было смело, оригинально, красиво со стороны. И он с радостью думал о том, что завтра же он накупит книг, картин, устроит у себя артистическую обстановку, и все эти новые, истинно свободные люди будут приходить к нему, как в свой дом.

— Дайте еще вина! — крикнул он проходившему лакею.

Еще минут десять пили шампанское, ликеры и кофе, чокались, произносили эффектные тосты, вслушивались в собственные голоса, а когда потухло электричество и под кофейниками стали догорать синие, туманные, ползающие огни, вдруг захотелось на воздух, и все быстро собрались уходить. Расплачиваясь по счету, Кедров видел, как потянулись длинной цепью фельетонист Русанов, помощник присяжного поверенного Альберт, беллетрист Ариничев, Леда, другие женщины, актеры, какая у всех была красивая, изнеженная походка, — и он торопливо бросился догонять.

Русанов махал руками, выпячивал губы и, открывая шествие, кричал:

— Россия — страна векового, квалифицированного рабства, рабства, возведенного в культ. В России все пропитано самодержавием. Самодержавное небо, самодержавные облака… Послушайте, доктор, — продолжал он, оборачиваясь назад и разыскивая глазами гофрированную бороду Гембы, — как вы думаете, если здоровому организму систематически прививать рабство, то через сколько лет его можно считать безнадежно отравленным? Например, через пятьсот, через тысячу лет?

Психиатр, помешанный на Достоевском, и неунывающий земец Брукс, плотно обнявшись, спускались с лестницы позади всех, останавливались на каждой ступеньке, и было похоже на то, что у них одно общее туловище и штук двенадцать спотыкающихся ног.

— У Достоевского, у Федора Михайловича, — плача восторженными слезами, говорил Гемба, — во «Сне смешного человека» есть одно место… Нет, тебе, волосатому, этого не понять. Какая там рисуется природа, какие чувства…

III

Когда оделись и вышли из подъезда целой толпой, Леда, в узком светло-зеленом пальто, в пушистой меховой шляпке, прислонилась к плечу Володи Шубинского и крикнула мужу:

— Капитон! Я везу Володю к себе, а ты можешь делать что угодно.

— Какая трогательная сцена! — сказал один из актеров, выразительно улыбаясь. — Господа, посмотрите: Леда и лебедь.

Актеры паясничали, строили карикатурные физиономии, молодые адвокаты, притворно жестикулируя, продолжали говорить речи, начатые наверху, женщины смеялись, и Кедрову не хотелось верить, что сейчас все разъедутся по домам. Худой, высокий Данчич, опустив на грудь свою желтую бородку, одиноко стоял в стороне и монотонно твердил:

— Не хочу, не хочу, не нужно жизни, не нужно фонарей, не нужно снега. Ничего не хочу видеть. Дайте мне темную комнату, дайте мне темную комнату… Поедем ко мне, — внезапно произнес он, встретившись глазами с Кедровым, — вы мне нравитесь больше других, вы умеете внимательно слушать и молчать. Это хорошо.

Сидя в санях рядом с Данчичем, вдыхая молодой, наивный запах тающего снега, Кедров боялся рассмеяться от удовольствия, что все устроилось так удачно, как трудно было ожидать. Очутиться Бог знает где, слышать отвратительные звуки какого-нибудь механического пианино и видеть раскрашенных, кривляющихся женщин было бы оскорблением художественного образа Леды, а теперь он увидит ее опять и просидит с ней и ее мужем до утра.

— Какая чудная погода, какой великолепный запах! — говорил он, высоко поднимая голову. — Ах, какой великолепный запах!

— Кедров, Кедров, — плачущим тоном попросил Данчич, — ведь вы же умеете молчать.

— Молчу, молчу! — покорно и весело воскликнул он.

Переехали через Дворцовый и Биржевой мост, потянулись узенькие улицы с палисадниками, с деревянными домами, и наступила поэтическая провинциальная тишина. А к запаху тающего снега прибавился какой-то новый, тонкий аромат, напоминающий в одно и то же время и осень и весну. Приехали, молча прошли во двор, поднялись во второй этаж, и Данчич отпер дверь французским ключом. В передней горела лампа, и на вешалке виднелись светло-зеленое пальто Леды, Володина фуражка и шинель. Пахло гиацинтами и туберозой, стояла приятная оранжерейная духота, и Кедров заметил, что не только в комнатах, но и в коридоре пол затянут разноцветным сукном.

Чувствуя сладкое замирание сердца от радости и от запаха цветов, Кедров раздевался, смущенно потирал руки и говорил:

— Ей-богу, мне просто совестно. Вломиться в четыре часа…

Из передней вели две двери, одна — в столовую, где на освещенном висячей лампой столе виднелись бутылки и высокая ваза с яблоками и виноградом, другая — в коридор, в глубине которого светилась полуоткрытая стеклянная дверь и раздавались смеющиеся голоса.

Кедров потирал руки и все чего-то ждал, а Данчич, не глядя на него и не приглашая его за собой, прошел в столовую, налил себе стакан вина и скрылся в другую открытую дверь.

— Послушайте, что же вы? — раздался уже оттуда знакомый монотонный голос.

В кабинете было темно, и Кедров двинулся куда-то наугад.

— Садитесь за стол, — говорил Данчич из темноты, — лампы не нужно. Для чего лампа? Когда вам станет скучно и горящий керосин покажется вам нужнее ваших мыслей и разговора со мной, то в столовой, между полом и потолком, вы обретете горящий керосин. Только не заглядывайте в другие комнаты, потому что вы можете помешать Леде наслаждаться жизнью. Она так же, как и вы, думает, что жизнь — далеко не фиктивная величина. Видит всю радость в том, что судьба наградила ее красивым телом, и готова любоваться им в зеркало целый день. Устроила себе из квартиры оранжерею, где цветут цветы и она… Слушайте, я хочу с вами говорить. Думали ли вы, почему человек всю жизнь живет рабом, и с чего нужно начинать освобождение человечества на земле? Нужно освободить мысль, ибо человек и мысль — одно. И пока порабощена мысль, человек — жалкий, презренный раб. А знаете ли вы, что поработило мысль? Человеческое общество — и больше ничего. Нужно уничтожить общество, нужно лишить людей права сближаться между собой или выстроить столько же одиночных тюрем, сколько людей. Ибо когда встречаются два человека, они уже мелкие трусы и рабы. Каждый думает про другого: «А что у него в голове?» Или, еще хуже: можно ли, хорошо ли, законно ли?

«Где Леда, где Леда? — думал Кедров, постепенно привыкая к темноте и уже различая на диване в углу согнутый, качающийся силуэт Данчича. — Почему она не идет сюда? Что сделать, чтобы она пришла? Над чем это она смеется с Володей?»

— Какое мне дело до того, что сейчас думаете вы, — продолжал Данчич, — какое мне вообще дело до вас, а вам до меня! Надо иметь мужество быть одинокими, то есть свободными всю жизнь. Ведь вы не полезете за мною в гроб, да если б и полезли, то я посмотрел бы, как это можно умирать вдвоем. Знаете ли вы, что такое свободная мысль или — что одно и то же — свободный человек? Это мысль, свободная от всяких знаний, от всяких привычных путей, от всех законов логики, от всякой формы, от нелепого стремления облекаться в слова… Заметьте, люди уже давно думают словами и даже целыми фразами. Думайте без слов. Думайте, думайте, проваливайтесь в черную, бездонную пропасть. Не нужно ходить и рассуждать: «Вот это солнце, а это дерево, а это море, а это другой человек… Ну-ка, а что там еще дальше, за солнцем?» Нашли и объяснили себе четыре предмета и приходят в неистовый восторг, а когда разыщут и объяснят тысячу тысяч, то успокоятся и скажут: «Довольно, все найдено, все объяснено, нет неизвестных предметов, законов, сил — все известно». Глупые! Что из того, что я пересчитал все деньги в своем кошельке? Сделался ли я богаче! И когда я не знал, сколько у меня денег, разве они, эти деньги, не существовали себе преспокойно до самого последнего завалящегося пятака? Я не знал, и, несмотря на это, они великолепно существовали. И что бы ни пришлось узнавать человеку, все это уже давным-давно есть. Понимаете ли вы весь ужас этого «есть»?.. Нищие! Звездочеты!..

Данчич говорил, а Кедров продолжал думать о Леде обыкновенными, простыми, старыми как мир словами. Он думал о том, что могло создать союз этого заоблачного человека с красивой, чувственной, земною Ледой, думал, какое у нее тело и каким невыносимым блаженством было бы целовать ее губы и, приникнув близко-близко, смотреть в эти необыкновенные лиловые глаза. То, что он слышал в ресторане, те шутливые выходки Леды с Володей Шубинским, которые совершенно бескорыстно волновали Кедрова своею оригинальностью и красотой, потухли вместе с электрическими огнями, музыкой неаполитанцев, оставив по себе одни определенный, зовущий образ. Что случилось, куда девалось восхищение художника, мечты о новых формах жизни, новой искренности, новых чувствах? Вот сидит он, маленький, растерявшийся Кедров, трусливо прислушивается и ждет чего-то, не видя и не рисуя себе никакого выхода, ничего не испытывая, кроме мелкого любопытства, зависти и тайных несбыточных надежд. Что ему эти благоухающие слова о свободе, о мысли, о человеке, когда он не может объяснить себе, что делается там, в глубине квартиры, за полуоткрытой стеклянной дверью, отчего прекратился смех, что значит эта ужасающая тишина, почему так спокоен Данчич…

— Не нужно фактов, — слышалась все та же монотонная речь, — не нужно логики, не нужно слов. Ищите новых путей, страшных путей. Найдите в мыслях своих, в глубине себя темное поле и темную ночь, забудьте жизнь, оставьте позади себя людей, чувства, ваши собственные тела и с проклятием, очертя голову, устремитесь вперед… Кедров, — внезапно воскликнул он, — пойдите сюда! Пойдите сюда скорей. Чего вы испугались? Дайте мне ваши руки… Вы чувствуете два тела — мое и ваше? Ага!.. А вы чувствуете две мысли — мою и вашу?.. Вот мы сплели пальцы, и вы различаете себя и меня. А если бы нам удалось сплести наши мысли, свободные, безгранично смелые, если бы великое множество людей, вдруг освободившись от всего, что знает и к чему привыкло, могло соединиться в одну грандиозную мысль!

Данчич говорил, говорил, и Кедров чувствовал свои руки в его холодных и цепких пальцах, слышал, как стучит маятник столовых часов, задыхался от тягучего, колдовского запаха туберозы и не заметил, как философ откинулся на спинку дивана и заснул. И, только услышав его спокойное сонное дыхание, Кедров тихонько высвободил руки и встал. Все кружилось, кружились мысли, но почему-то уже не было ни беспокойства, ни ревности, ни любопытства. Он стоял посреди комнаты, и ему казалось, что жизнь с невероятной быстротой уходит от него вперед, что кругом рушатся стены, гудят колокола и слышится победный, торжествующий смех. А у него не хватает смелости побежать вдогонку, в его душе нет смеха, нет вдохновения, нет торжествующих слов, и его нескладное, загрубевшее в изысканиях и постройках тело неспособно ни на какие чувства, кроме первобытной жажды обладания, животной страсти… Опять смеются Володя Шубинский и Леда… Почему не на нем, Кедрове, остановился ее выбор? Потому что у него «круглое, обветренное лицо и нестерпимо счастливый вид»?.. Ах, какая ужасная духота, как мучительно пахнет цветами! Что делать? Куда бежать? Как страшно выйти из темноты!

IV

Закрыв лицо руками, он стоял все на том же месте, боялся пошевелиться и ждал. Звонко стукнула дверь. Володя Шубинский и Леда шли по коридору, и слышались их голоса.

— Вы никогда к нам больше не придете, Володя, — говорила Леда, — я никогда вас не позову… А может быть, позову завтра. Что это? Вы плачете, бедный мальчик… Ну, одевайтесь скорее, мне хочется спать. Возьмите яблоко на дорогу. Скорей, скорей… Интересно знать, чье это пальто? Кого с собой привез Капитон?.. Подождите… Целуйте… Довольно. Думайте, что это ваш последний поцелуй.

Щелкнул французский замок.

— Капитон! — певучим голосом говорила Леда, идя через столовую в кабинет. — Почему вы сидите без огня?

Кедров кашлянул и переступил порог. И вдруг что-то с силой толкнуло его в сердце, на минуту ослепило глаза, и он едва не лишился чувств. Он увидел Леду совершенно голую, увидел тело поразительной чистоты линий и белизны, в одних золоченых туфлях на высоких каблуках, увидел гордо поднятую прекрасную голову с тяжелой, падающей на спину прической. Блеснул тонкий браслет на одной руке у плеча, блеснули большие, ясные и гордые глаза.

— А, это вы, меценат, — спокойно говорила она, останавливаясь и выбирая в вазочке виноград, — Данчич, наверное, заснул, что же вы не уходите домой?.. Боже мой, как вы ошеломлены! Разве вас не предупреждал Капитон, почему у нас такая жара? Представьте себе, какой ужас — я осмеливаюсь ходить у себя дома так, как мне нравится. Я влюблена в свое тело и позволяю на него смотреть другим. Боже, какая я преступница!.. Сейчас вы уйдете домой, но на одну минуту вам разрешается присесть и выпить глоток вина.

Любуясь собой, она медленно прошлась по комнате мимо широкого, задрапированного плюшем трюмо.

— Жизнь должна быть красивой, Кедров, и в том, что я делаю, нет положительно ничего оригинального и смелого. Забудьте о том, что сегодня весь вечер вы слышали звонкие, эффектные слова, попробуйте быть просто искренним и спросите себя, может ли женщина с прекрасным молодым телом, не стыдясь, не преследуя никаких целей, появляться обнаженная в толпе? Конечно, может, и даже смешно говорить, как это старо и просто. Однако все признают, и никто не делает. Запрятали тело в полотняные, шелковые мешки, опошлили его альковом, сделали предметом запретного, низменного любопытства. А потом умирают от испуга при виде женщины, объявившей войну мещанам и ханжам. Почему вы все молчите, Кедров? Будьте же наконец свободны. Не отводите глаз.

Кедров опомнился, шагнул вперед и молитвенно протянул руки.

— Я сейчас сойду с ума, — произнес он дрожащим голосом, — вы — богиня… Простите мне избитые, пошлые слова. Я глубоко уважаю вас, и если я потрясен, то одной неожиданностью… Благодарю вас, — сказал он, беря из рук Леды стакан вина, — извините, я больше не могу стоять.

Он сел на стул, а она — поодаль от него, на край стола. Было тепло, ярко горела лампа, пахло гиацинтами и туберозой, и Кедрову показалось, что теплота, и свет, и усыпляющий, безумный аромат исходят от одного источника — прекрасного тела Леды. И у него уже умерла память и больше не нашлось слов.

Между тем Леда положила себе на колени ветку винограда, отрывала его по ягодке и говорила громким, поющим голосом:

— Добрый, скучный Данчич прочел вам лекцию о величии мысли, об освобождении ее из плена логики и знаний и заснул. Умный, искренний, бестелесный, обожаемый мною Данчич раз навсегда позабыл о том, что на свете два прекрасных человека и две прекрасных свободы. Человек-мысль и человек-тело. И как уродовалась мысль, прогоняемая сквозь строй запретов и перегородок, так уродовалось и огаживалось тысячелетиями тело. Я презираю вашу отвратительную комнатную любовь с ее приспущенными фитилями ламп, презираю ваш узаконенный прозаический разврат с его так называемыми медовыми месяцами и первыми ночами, презираю затасканные уличные слова: «любовница» и «любовник». И как вам, мещанам с надутыми лицами, стыдно видеть ваших голых жен и дочерей, так мне стыдно при одной мысли, чтобы я позволила когда-нибудь умолять себя о поцелуях, позволила бы дрожащими руками раздевать себя… Вижу по вашим глазам, что вы сейчас подумали о Володе. Володя — милый, чистый, неиспорченный мальчик. Володя — миг. Он плакал от восторга, целуя мои колени. Это были случайные прикосновения цветка. И конечно, он не мог быть моим любовником и никогда не будет. И никто из вас, трусливых, комнатных людей, — ни он, ни вы, ни Данчич. Потому что самый умный и самый глупый из вас одинаково пошлы с первых шагов. И все вы любите одни процесс раздевания, а не любовь. Отсюда — и стыд, и мещанское лицемерие, и ханжество. Помните, Кедров, что только мужчина будет виноват в том, что на земле навеки умрет любовь, что она выродится в мелкое уличное любопытство и перестанет быть великой тайной и великим культом. Ну, меценат, давайте чокнемся за великий культ и за моего будущего… сообщника, за нового, мудрого и свободного человека. А теперь вам нужно отправляться домой. Пожалуйста, хорошенько захлопните за собою дверь.

Леда спрыгнула на пол, лениво потянулась, и Кедров снова увидел ее всю, с головы до ног, голую, ослепительную, недоступную, как мечта.

— Не уходите, побудьте еще минуту, — сказал он в страшном смятении, боясь, что с ее уходом навсегда померкнет его жизнь.

— Мне скучно, — просто сказала Леда и посмотрела на него добрым, ласковым взглядом, — разве вам может быть приятно, если я останусь для вас, а не для себя?

Не дожидаясь его ответа, она повернулась и пошла, осторожно, как по льду, ступая на высоких золотых каблуках. О, если бы Кедров мог силой охватившей его смертельной тоски превратить свое нескладное загрубевшее тело в стройное тело юноши, если бы его ум не был отравлен ненужными, лживыми словами, если бы у него мог родиться могучий, искренний голос, он нашел бы одно коротенькое слово, способное вернуть ее назад!

Но у него не было искреннего голоса, не было мудрых слов, не было даже смелости унизить себя до конца, броситься на пол, рыдать от горя, ползать на коленях и целовать следы ее ног.

Четыре

I

Гвардейский поручик Нагурский, плотный, коротко выстриженный, с розовыми висками и пушистыми белокурыми усиками, весь был охвачен радостным ощущением собственного тела, свежего белья, отлично сшитого кителя и тонких лайковых ботинок. Гордой танцующей походкой шел Нагурский по солнечной стороне Невского проспекта, мелодично, в такт позвякивал шпорами, и его голубые заносчивые глаза играли тем же танцующим самовлюбленным блеском. Оттого, что он получил трехнедельный отпуск, что стояла сладострастная солнечная весна, а главное, оттого, что поручик был здоров и молод, ему хотелось громко запеть любимую шансонетку, оскорбить первого незнакомого студента и сказать дерзкий рискованный комплимент первой красивой женщине.

До отхода почтового поезда оставалось целых два часа, денщик с багажом и билетом ждал на Николаевском вокзале, и ничто не могло помешать Нагурскому прогуляться и, кстати, купить сестре, к которой он ехал в Саратов, большую коробку конфет.

Солнце, политая мостовая, спущенные парусиновые маркизы, блестящие цилиндры, яркие зонтики и шляпки делали бесконечную улицу праздничной и нарядной, а когда Нагурский проходил мимо цветочных магазинов, аромат ландышей и сирени, лившийся оттуда, почему-то вызывал в нем наивный женский образ, и его сердце сжималось предчувствием неиспытанного блаженства. И самое будущее представлялось поручику цепью блаженно острых моментов, при мысли о которых у него шевелились ноздри, напрягались мускулы и даже в окончаниях пальцев на руках и на ногах было тягучее сладостное чувство. И несмотря на ясно ощущаемую свежесть белья, эластическую нежность рейтуз и кителя, он чувствовал себя как-то отдельно от одежды, будто он шел по улице голый. Но это не вызывало неловкости, и поручик мысленно готов был молиться своему телу, считал его самым драгоценным, что у него есть, а, встречая женщин, видел их тоже голыми, покорными и бессильными против него.

По трем ступенькам Нагурский поднялся в кондитерскую. Там было прохладно, пахло вареньем и шоколадом и утомительно пестрели витрины с бонбоньерками и фарфоровыми зверями. Груды конфет на стеклянных тарелках, вазы, наполненные прозрачными разноцветными леденцами, громадные шоколадные игрушки — всадники, медведи и башни, — все это было чрезмерно, сказочно и делало самый воздух кондитерской приторно-сладким, а лица продавщиц ненастоящими, кукольными, как бы посыпанными сахарной пудрой.

Покупателей было немного, и из группы незанятых продавщиц отделилась и пошла навстречу офицеру самая красивая и молодая. У нее было такое же, как у остальных, сахарно-белое лицо, а губы казались липкими, как будто только что попробовали горячего малинового сиропа. Белые маленькие ручки упирались кончиками пальцев в два крошечных кармашка на синем шелковом переднике, а растопыренные локти придавали девушке детски-кокетливый вид. И голос у нее был какой-то ненастоящий — сладкий и кукольный:

— Что пожелает месье?

Нагурский посмотрел на продавщицу особым красноречивым взглядом и сказал с неожиданно мелькнувшей дерзкой мыслью:

— Очень много, гораздо больше, чем думает мадемуазель… но, для начала, пять фунтов конфет по два рубля.

— В бонбоньерку или в коробку? — протяжным и безразличным тоном спросила девушка, делая движение к витрине и глядя на офицера через плечо невинными кукольными глазами.

— Лучше в коробку, — идя за нею, отвечал Нагурский, — только, пожалуйста, уложите хорошенько: мне нужно в дорогу, прямо от вас на поезд.

И, посмотрев на часы, добавил взглядом: «Как жаль! Какая ты прелесть! Если бы не отъезд, я бы взял тебя…»

Продавщица улыбнулась одними кончиками губ, слегка наклонила голову и сказала также глазами: «Да, если бы не уезжал, то можно».

Она наполняла коробку, переходя от витрины к витрине и беря конфеты двумя белыми сахарными пальчиками. Обернувшись к офицеру, она небрежно бросила:

— Пожалуйста, скушайте что-нибудь, месье!

И, несмотря на этот небрежный, заученный тон, Нагурский снова услышал в ее словах: «Ты мне очень нравишься, и не надо лишней настойчивости и усилий».

Тогда он подошел к ней, говоря:

— Будьте любезны, мадемуазель, не кладите шоколаду с орехами.

И, нагнувшись вместе с нею к одной из тарелок, быстро спросил:

— В котором часу вы бываете свободны?

Она ответила:

— Не скажу.

Поручик поймал ее играющий взгляд, впился в него своим, выразительно и нежно позвенел шпорами и вдруг, полуоткрыв губы, сделал сонные, замирающие глаза, как будто собирался потерять сознание.

— Почему? Почему? — дважды повторил он искусственно-глухим и страстным шепотом и, указывая продавщице на один из сортов конфет, мгновенно и жгуче скользнул рукой по ее пальцам.

— Вам неинтересно! Вы уезжаете, — покраснев, сказала она.

— Но для вас я, может быть, останусь, — с галантным опереточным жестом возразил поручик.

— Полноте, — сказала она и засмеялась и пошла в соседнюю комнату, в глубину магазина, где на железных листах и в круглых деревянных ситах были разложены глазированные фрукты и каштаны.

— Не торопитесь наполнять коробку, — многозначительно и твердо произнес Нагурский, проходя за продавщицей.

В этом помещении стоял еще более густой запах варенья и шоколада и было темнее, чем в первом. И в молочно-белом полумраке, лившемся из квадратных, закрашенных меловой краской окон, белое личико продавщицы с яркими отчетливыми губами показалось поручику страшно соблазнительным, созданным для поцелуев.

— Поезжайте завтра, — как бы нечаянно сказала она.

Поручик снова поглядел на часы, наклонился над головой продавщицы, вдохнул конфетно-сладкий запах волос и сказал:

— Освободитесь сейчас, а я уеду вечером. Хорошо?

— Нельзя, — серьезно ответила она, — я свободна только после девяти… Я вам положу побольше ананасов, — докончила она, улыбаясь и как бы дразня его.

Нагурский стоял с часами в руках, видел, что стрелка близится к двум, а коробка с конфетами уже наполнилась до краев, и вдруг коротенькая, сумасшедшая мысль ударила ему в голову. И он почувствовал, что в эти одну или две минуты он будет осторожен, смел и прозорлив, как молодой зверь, и все случится так, как ему нужно, ничто не помешает, и женщина не в силах будет сопротивляться.

Тогда он подошел к продавщице вплотную, овладел ее глазами, старался зажечь в них желание, веселость и беззаветность и, смеясь, указывал ей на полуоткрытую боковую дверь в совершенно темную маленькую комнату, похожую на чулан. Угол деревянного ящика с торчащей бумагой и соломой, какие-то картонки и туго набитые серые мешки виднелись оттуда.

— Милая, дуся, ничуть не страшно, — говорил он, сверкая белыми зубами и жарко дыша ей в лицо, — доверься, доверься, доверься…

И светло-голубые кукольные глаза засмеялись, потухли, засмеялись снова, потом из больших сделались маленькими и острыми, проницательно оглядели комнату и боковую полуоткрытую дверь, мгновенно взвесили и обсудили, и вдруг стали доверчивы и покорны…

В кондитерскую то и дело врывались торопливые, смеющиеся звонки велосипедов и конок, ахающие и стонущие возгласы улицы, покупатели приходили и уходили, но в комнату с глазированными фруктами и каштанами целую минуту не заглянул никто. Наполненная конфетами пятифунтовая коробка и офицерская фуражка с летним чехлом сиротливо скучали рядом.

II

На вокзале все суетилось, шумело, двигалось в разные стороны, и в глазах каждого пассажира была скрытая мысль, что ему нужнее уезжать, чем остальным. От этого суета казалась слишком лихорадочной, притворной, а окружающие предметы — страховые киоски, скамейки, наваленные на полу корзины и чемоданы, столики в буфете и даже самые вагоны поезда у платформы — страшно неподвижными, вросшими в землю.

Несмотря на толкотню, поручик шел вперед совершенно прямо, никому не уступал дороги, презрительно щурил глаза, а красивых женщин окидывал с ног до головы откровенно ищущим, но холодным взором. Великолепно сшитый китель с тонкой талией и широкими покатыми плечами, фуражка, сдвинутая на затылок, и сабля, небрежно подхваченная рукой, придавали ему такой недоступный вид, что носильщики, тащившие тяжелые чемоданы, добровольно, без малейшей досады, отшатывались в сторону.

По приказанию Нагурского место было занято денщиком в вагоне для некурящих, и так как офицер знал, что в этих вагонах ездит больше женщин, а потому больше шансов на интересное приключение или знакомство, то он нарочно не купил спального места на ночь. Оставив денщика сторожить вещи, Нагурский закурил папироску и обычной танцующей походкой направился в буфет. Позавтракав и выпив стакан вина, Нагурский вспомнил о том, что произошло в кондитерской, невольно, издалека, подивился своей смелости, и приключение показалось ему невероятным и забавным, как анекдот. Вспомнилось ему белое, пахнущее шоколадом и пудрой лицо продавщицы, ее горячие и непонятно сладкие губы и множество других подробностей, о которых так весело будет рассказывать, когда он вернется в полк. Потом поручик представил себе дорогу и целый ряд неизвестных, заманчивых встреч в вагонах и на пароходе, и ему стало казаться, что нет ни одной женщины, которой бы он не мог овладеть быстро, находчиво и страшно смело.

И, возвращаясь к своему вагону, он снова, как два часа тому назад, почувствовал себя отдельно от одежды, как будто шел по платформе голый.

Тронулся поезд. В вагоне, с солнечной стороны, были спущены шторы и стоял горячий красноватый сумрак, в котором плавали золотые пылинки и сонно жужжали мухи. Полосатые чехлы на сиденьях и спинках диванов казались холодными, как только что постланные простыни, пружины отдавали слишком воздушно и мягко, и было похоже на то, что совершенно чужие мужчины и женщины сговорились провести целый день в уютной общей спальне. Как-то не верилось, что где-то сбоку бегут отчетливые деревья, домики и поляны, и никому не хотелось смотреть в окошко.

На диване против Нагурского сидели молодой священник и дама, и по разговору, который они тихонько вели между собой, можно было догадаться, что они — муж и жена, недавно повенчаны, и дорога куда-то под Москву, в назначенный пастырю приход, почти совпала с их свадебным путешествием.

У священника было худощавое, поросшее клочковатой бородкой лицо, встревоженные бегающие глаза и круглый безусый рот. Черный соломенный котелок и светло-коричневая люстриновая ряса блестели, точно покрытые лаком, и по тому, как священник откидывал широкие рукава, было видно, что ему непривычен недавно надетый костюм. Попадья выглядела крупнее и полнее мужа, была некрасива, но, улыбаясь, открывала чудесные мелкие зубы, и на щеках у нее показывались две глубокие и нежные ямочки. Молодые видимо ухаживали друг за другом и все время ели апельсины и пастилу.

Сидя против них в театрально небрежной позе, поручик заметил, что попадью забавляет путешествие и что ей весело, а священника конфузит ее веселость и то, что она ухаживает за ним не как за батюшкой, а как за самым обыкновенным мужем. Потом поручик увидел, что женщина соблазнительно сложена, что у нее полная грудь и в то же время очень тонкая талия, что ноги у нее небольшие, обутые совсем не по-дорожному в голубые чулки и черные вырезанные туфли с золотыми пуговками. И пахло от нее дорогими модными духами.

На станции неожиданно затормозили поезд, попадья уронила апельсин, Нагурский поднял, передал ей и при этом коротко звякнул шпорами. Та улыбнулась и сразу как-то затихла, а священник открыл свой круглый розовый рот, сказал: «Благодарствуйте» — и вытер лицо пестрым шелковым платком. Затем офицер предложил священнику «Новое Время», а тот угостил его пастилой, и в несколько минут завязался разговор, из которого, между прочим, выяснилось, что попадья — дочь известного соборного протоиерея, кончила гимназию и воспитывалась на светский лад: посещала театры и танцевала на вечерах. А ее муж — товарищ ее детства и сын другого соборного протоиерея.

Молодая женщина оживленно болтала, смеялась и из некрасивой вдруг сделалась страшно интересной и пикантной. Уловив, что священника смущают ее воспоминания о танцевальных вечерах, Нагурский посмотрел ей в глаза глубоким сочувствующим взглядом и произнес:

— Ваша юность промелькнула безвозвратно, как сон, но зато теперь вы должны стремиться разделить высокое назначение вашего мужа.

И тон его голоса был такой, как будто он хотел сказать: «Бедная, я понимаю, вам будет очень, очень скучно». Попадья благодарно улыбнулась, а священник охотно заговорил на тему о затронутом «высоком назначении» и все время, из любезности к собеседнику, пытался провести аналогию между православным воинством и паствой.

Нагурский слушал, кивал головой и, осторожно выбирая моменты, продолжал разглядывать и мысленно раздевать его жену. Та потупляла глаза, показывала ямочки на щеках, оправляла платье, высовывала то одну, то другую голубенькую ножку, и было заметно, что ей льстит внимание красивого офицера. Кроме того, она читала в его глазах какую-то постороннюю, смелую и страшно интимную мысль, которая, к ее удивлению, не вызывала в ней ни малейшего стыда. И ей хотелось кокетничать, громко смеяться, как будто она все еще была гимназисткой и поручик только что пригласил ее на кадриль.

В Любани священник с женой обедали и пили пиво, а Нагурский, сделав вид, что не хочет их стеснять, поместился поодаль, съел кровавый бифштекс и спросил бутылку шампанского.

Наливая последний бокал, поручик посмотрел на попадью выразительным, бесстыдным взором, незаметно сделал рукой приветствующий жест и жадно допил вино. Молодая женщина покраснела и отвернулась, и поручику тут же до смешного стало ясно, что сегодня ночью эта простенькая, некрасивая, неделю тому обвенчанная попадья, если он захочет, будет стоять перед ним на коленях и целовать ему руки. «Да, да, — внутренне говорил самому себе Нагурский, — и она, и другие, и каждая женщина, которую я встречу и поманю за собой». И при мысли об этом у него вызывающе поднялись плечи, шевельнулись усы, а в окончаниях пальцев на руках и на ногах появилось знакомое тягучее и сладостное чувство.

Когда тронулся поезд, поручик не прошел в вагон и остался с папиросой на закрытой площадке. Площадка качалась и точно уходила из-под ног, и вся была полна непонятного разнообразного движения, а когда офицер не глядел в окошко, то ему казалось, что вагон одновременно бежит и вперед и назад, и от этого было безотчетно весело, как будто кто-то щекотал у самого сердца. А стук колес все время сбивался на музыку излюбленного поручиком вальса, под который он так часто танцевал зимой.

Докурив папиросу, он вспомнил о том, что его ждет через несколько часов, и хотел пройти в вагон, как вдруг щелкнула дверь, и он увидел попадью. Ее плечи были закутаны в белый вязаный платок из тонких шелковистых колечек, а сама она улыбалась, показывала чудесные зубы и нежные ямочки и смотрела куда-то вниз.

— Батюшка задремал, — сказала она каким-то интимным тоном, точно не удивляясь, что видит офицера на площадке.

— Задремал? Вы говорите: задремал? — спрашивал Нагурский с таким выражением, как будто слышал совершенно ему неизвестные слова. — Что такое «задремал» и чей это батюшка? Разве вы едете с вашим батюшкой? — цедил он сквозь зубы, как бы дурачась, позванивая шпорами и шевеля усами.

И, напевая мотив все того же излюбленного вальса, делая качающиеся мечтательные па, он приблизился к молодой женщине, легко и воздушно взял ее за талию и за один укутанный шелковистыми колечками локоть и, продолжая танцевать перед ней, сказал:

— Такая интересная, молодая, такие ямочки, такие хорошенькие маленькие ножки, и вдруг куда-то в захолустье, женой священника, для каких-то коров, индюшек и уток!.. Фу, какая скука, какая скука!.. Ваша юность промелькнула безвозвратно, как сон, — повторил Нагурский уже сказанную раньше фразу. — Признайтесь, вам не очень хочется ехать в захолустье?

Он выпустил ее талию и локоть и стоял перед ней, покручивая усы и серьезно, испытующе глядя ей в лицо.

— Вас это интересует? — спросила она деланно кокетливым голосом, не зная, что отвечать, и стараясь выдержать его взгляд.

А этот взгляд из холодного становился бесстыдно пристальным и острым, и прежняя смелая и страшно интимная мысль загоралась в нем. Поезд катился под уклон, все ускоряя темп головокружительного вальса, и колеса стучали, безумно торопясь вместе с офицером договорить какую-то слишком откровенную, злобную и любовную тираду. Не было слышно слов, но по глазам, приникшим почти к самому лицу попадьи, по движению выразительных, алых и горячих губ она уловила что-то непередаваемо дерзкое и в то же время такое, на что никак нельзя было рассердиться.

— Милая, изящная, нежная, как мне жаль вас! Как вам будет скучно с этим нелепым человеком, которого и зовут, точно в насмешку, «батюшкой»! Ведь вы же вышли за него замуж… Ведь это же ваш медовый месяц!.. От одного вашего поцелуя я бы обезумел на неделю… Не сердитесь: это не я говорю, это стучат колеса… А какая у вас очаровательная ножка, в черненькой туфельке. За наслаждение снять когда-нибудь один из этих голубеньких чулочков я пожертвовал бы годом жизни… И все это принадлежит какому-то получеловеку с длинными волосами и в старушечьем капоте вместо сюртука. Бедная, как мне жаль вас!

У попадьи то смеялись, то гневно сверкали глаза, а поручик не давал ей опомниться и говорил певучей, ритмической и страстной скороговоркой, наклоняясь к самому ее лицу:

— Ради Бога улыбнитесь: вы прелестны, когда улыбаетесь. Как хорошо стучат колеса! Вам не кажется, что вы спите? Хотите, условимся, что вы от меня ничего не слышали и не будете слышать? Соглашайтесь, соглашайтесь… Кроме меня и вас, этот сон не приснится никому. И если вы рассердитесь, я рассержусь тоже, а если вы обидитесь, я сделаю вид, что я ничего не говорил и что вам все показалось… Слушайте же: вы не любите мужа, не любите, не любите, вам с ним скучно, и он не тот, о ком вы мечтали, когда были гимназисткой и танцевали на вечерах?.. Хотите, я вас сейчас поцелую? Хотите или не хотите?.. Ага, вы притворяетесь, что ничего не слышите… Притворяйтесь до конца — мне будет легче говорить… Поздно ночью вы приедете в ваш ничтожный городишко, когда я буду спать в своем купе. У меня есть купе, то есть его еще нет, но оно будет. Впрочем, я ничего не сказал… Ваш муж будет страшно крепко спать, скучный-прескучный муж, — и вы несколько раз пройдете мимо моей двери. Вам покажется, что это случайно, что в вагоне страшная духота и что вам нужно на площадку. Но вы только будете обманывать себя… И если я открою дверь, то вы войдете в эту дверь на минуту, на одну минуту, которая уже никогда не повторится, да ее и вовсе не будет, так как вы ее увидите во сне. Хотите или не хотите?.. Я ничего не сказал: это стучат колеса. Я вам буду целовать шею и плечи, и у нас обоих закружится голова…

Поезд замедлил ход, колеса застучали раздельнее и мягче, и Нагурский продолжал намеренно громким, любезным голосом:

— Вы путешествовали когда-нибудь по Волге? Нет? А вот мне предстоит дорога в Саратов. Если не изменится погода, то я целыми днями буду сидеть на палубе и смотреть в бинокль. Между Нижним и Самарой виды прямо очаровательные… Вы не устали стоять? Зачем вы кутаетесь в платок? Вам, должно быть, холодно. Тогда лучше пройти в вагон… Кстати, не проснулся ли ваш супруг?

И поручик, отступив на два шага, смотрел на нее открытым и равнодушным взглядом.

Попадья высвободила из-под платка обе руки, приложила их к пылающему лицу, потом странно тряхнула плечами, крикнула:

— Вы негодяй! — и быстро ушла в вагон.

Узнав, что рядом с уборной есть служебное, никем не занятое купе, Нагурский на одной из станций пошептался с кондуктором и сунул ему в руку золотой. И через пять минут его вещи были перенесены на новое место. Но все-таки до самой ночи поручик остался в отделении со священником и его женой.

Осторожно, точно боясь разбудить кого-то, затихали голоса, кое-где были подняты спинки диванов, белели подушки, и все это усиливало сходство вагона с уютной общей спальней. В уборную, с полотенцами и мыльницами в руках, ходили женщины, и в мелькании заплетенных на ночь кос и распахнутых домашних кофточек было что-то интимное, ласковое, напоминавшее о невозвратимо утраченном времени, когда люди не стыдились друг друга. По-прежнему никому не хотелось смотреть в окошко, и еще задолго до темноты были спущены шторы. Круглые фонари с дрожащими газовыми огнями обливали диваны неярким лампадным светом, а лица мужчин и женщин казались то улыбающимися, то злыми.

Спрятавшись в темноватый угол, слушая тягучую семинарскую речь священника, Нагурский отмалчивался, пристально смотрел на попадью и ждал. Молодая женщина не улыбалась, странно пожимала плечами и куталась в платок. Наконец священник распаковал подушки, а его жена, вынув из маленького саквояжа мыльницу, зубной порошок и флакон с одеколоном, завернула все это в полотенце и ушла в уборную. Тогда поручик, выждав из приличия минуту, пожелал священнику спокойной ночи и проскользнул к себе в купе. Там он поспешно закутал чехлом фонарь, опустил штору, и сразу ему сделалось весело и жутко, как в былые юнкерские времена, когда он ночью совершал отчаянно опасные вылазки для свиданий с молоденькой француженкой, служившей у начальника училища в гувернантках. Отодвинув дверь наполовину, он смотрел в узкий коридорчик из темноты и смеялся быстрым внутренним хохотком и весь дрожал веселой мальчишеской дрожью.

Щелкнула задвижка уборной, мелькнула знакомая фигура попадьи, но поручик даже не успел выглянуть в проход, как стукнула другая дверь, и женщина исчезла, оставив после себя свежий, волнующий запах пудры, одеколона и мокрого полотенца. И этот запах почему-то напомнил ему кондитерскую, и снова, как сегодня в комнате с глазированными фруктами, он поверил в свою прозорливость и смелость, в молодую звериную остроту своих чувств, и ему показалось, что он видит сквозь стены.

Там, в двух шагах от его купе, укладываясь спать, священник ворочается, путается в широких полах и мешающих ему рукавах непривычной рясы, а его жена сидит напротив, смотрит на него с тоской и скукой и думает о том, что загублена ее молодость. В ушах ее звучат коварные, обольстительные речи, похожие на музыку вальса, и она гонит их прочь, и ей действительно начинает казаться, что в вагоне страшная духота и что никто не может ей запретить выйти на площадку. Она старается обмануть себя и в то же время с злобным нетерпением наблюдает за каждым жестом засыпающего мужа…

Стукнула дверь, и в полутемном коридоре поручик увидел тонкие шелковистые колечки платка, закутанные плечи и локти, холодное, напряженно-серьезное лицо. Он стоял на пороге купе, смеялся, шевелил усами и, поднимаясь на цыпочки, напевал мотив излюбленного вальса. А в голосе его слышалось нескрываемое торжество… Попадья медленно прошла мимо и взялась за ручку двери, ведущей на площадку.

— К чему притворство, — сказал поручик вслед. — Все равно вы вернетесь ко мне, голубенькие чулочки!

Попадья обернулась и, все еще держась за ручку двери, смотрела на него с презрительным ожиданием.

— К чему притворяться и медлить? — повторил Нагурский. — Вообразите, что все происходит во сне.

— Ха-ха-ха! — неестественно засмеялась она, и в этом смехе поручик услышал сопротивление и покорность, колебанья девичьего стыда и бесстыдное, рассудочное любопытство женщины.

Он быстро подошел к попадье, обхватил ее плечи и грубо привлек ее к себе.

— Как вы смеете, как вы смеете! — твердила она, переступая вместе с офицером темный порог купе.

III

Погода не изменялась. И в Москве сияло золотое, сладострастное солнце, создававшее на Тверской и на Кузнецком мосту такой же пестрый карнавал цилиндров, зонтиков и шляпок, как в Петербурге на Невском, а из цветочных магазинов, мимо которых проходил Нагурский, так же наивно и сладко пахло ландышами и сиренью.

Нижегородский поезд отходил поздно вечером, и целый день, фланируя по улицам, завтракая и обедая в ресторане, поручик гнал от себя воспоминания о попадье. И все время ему казалось, что воспоминания эти липнут к его безукоризненно чистому кителю и нежным рейтузам, облегающим тугие мускулы ног, а к танцующей и гордой походке прибавилось какое-то новое движение, как будто он что-то хотел с себя сбросить.

Брезгливо вспоминалось, как попадья стояла перед ним на коленях и целовала ему руки, как скучны были эти страстные, благодарные поцелуи и какое у нее было некрасивое, заплаканное лицо. Только при мысли о том, как резко он приказал ей идти спать, поручик самодовольно улыбнулся и шевельнул усами.

По-прежнему он думал, что нет ни одной женщины, которой бы он не мог взять быстро, находчиво и страшно смело, но теперь, после двух удачных опытов, будущая вереница встреч как бы поблекла, и поручику уже хотелось чего-то особенно рискованного, сложного. И несколько раз ему пришло в голову, как хорошо было бы уехать с посольством куда-нибудь за границу и там обладать королевой. Думая о королеве, он холодно смотрел на встречавшихся ему пышных московских красавиц и презрительно шевелил усами.

На Нижегородский вокзал он приехал из летнего кафешантана, где пил шампанское и слушал давно знакомые шансонетки, причем и то и другое постепенно сообщило его настроению щекочущий, веселый и самолюбивый оттенок. И он был счастлив, что на нем офицерская форма, что мужчины первые дают ему дорогу, а женщины оборачиваются и смотрят ему вслед. Огни вокзала, живая струящаяся толпа казались продолжением огней и толпы кафешантана, а вагоны, видневшиеся в окна буфетных комнат, красные фуражки посыльных, хлопающие двери создавали атмосферу быстротечного веселого сна.

Пробил второй звонок. Идя по платформе, поручик думал о том, как заманчива и прекрасна жизнь и как хорошо было бы, если бы весь мир был наполнен ресторанными столиками, женщинами и офицерами, а откуда-нибудь сверху, днем и ночью, гремел румынский оркестр. И все время он ощущал свое тело, питал к нему бережное, обожающее чувство, как к самому драгоценному, что у него есть, и когда проходил в вагон, то поступь у него была разнеженная, мягкая.

Увидав свой новенький портплед с блестящими желтыми ремешками, Нагурский опустился на диван и тотчас оглядел соседей. Двое студентов говорили с молодой женщиной в золотом пенсне, причем один развивал длинную и малопонятную для поручика теорию, а другой подавал реплики. Студент, развивавший теорию, сидел с поручиком рядом, а другой и женщина в пенсне — напротив, и от их возбуждения, жестикуляции и таких слов, как «программа» и «платформа», в маленьком отделении вагона казалось слишком шумно и тесно. Но, несмотря на то, что Нагурский не любил студентов, на этот раз его нисколько не смутило их соседство, и, прислушиваясь к разговору, он снисходительно улыбался, позевывал и принимал ленивые позы.

У молодой женщины были темные волосы, причесанные пышно и кругло, и белое матовое лицо, а сквозь блестящие стеклышки пенсне было видно, что глаза ее лишены блеска и тоже какие-то матовые, сухие. А когда она поправляла пенсне, поручик заметил обручальное кольцо, и ее рука показалась ему выхоленной и матово-белой.

Пышная прическа, выхоленные руки, шелковый шелест платья и нежный запах духов говорили о том, что женщина занимается собою, и даже пенсне имело вид легкого изящного украшения, нисколько не портило лица, наоборот — придавало ему кокетливый оттенок.

И поручик был очень удивлен, когда из ее дальнейшего разговора со студентами узнал, что она преподает математику в гимназии. Оттого, что сначала говорили о конституции, а потом перешли к современной литературе, поручику вдруг сделалось скучно, а пышная прическа женщины, и шелест шелка, и то, что ее не портит пенсне, казалось чем-то неестественным и дразнящим. Нагурскому хотелось расхохотаться, прогнать студентов, а женщине наговорить кучу легкомысленного вздора, и он думал, что это ничуть не страшно и что он все может сделать, чего бы ни захотел. Но до времени он нарочно сдержал себя, и какая-то хитрая и тайная мысль подсказала ему, что лучше выждать, когда студенты утомятся и лягут спать.

Поручик ждал, и ему казалось оскорбительным и непонятным, что женщина в золотом пенсне скользит по его лицу равнодушным взором, и минутами им овладевало какое-то охорашиванье, самолюбованье, заставлявшее его принимать живописно-ленивые позы, откидывать голову то назад, то набок, потягиваться и стучать каблуками о пол. Постепенно весь хмель вышел у него из головы, и упрямое, злое, сумасбродное желание охватило его с бешеной силой. И он решил, что если он не овладеет этой женщиной, не причинит ей унижения и боли, не растреплет этой пышной, безукоризненно круглой прически, то он перестанет уважать себя.

Придя к этому решению, поручик сразу успокоился, повеселел, коротко усмехнулся и шевельнул усами.

Часу во втором ночи, когда студенты наконец забрались спать наверх, а их спутница освободила от ремней подушку и начала рыться в маленьком саквояже, поезд замедлил ход и остановился. Стоял он минуту-другую, и Нагурский, увидав, что молодая женщина раздумывает, ложиться ли ей спать, поднялся, надел фуражку и сказал:

— Должно быть, большая станция. Не хотите ли, я распоряжусь, чтобы вам принесли чаю?

— Благодарю вас, не беспокойтесь. Я хочу пройтись сама. Здесь душно.

Произнесла она эти слова спокойно и просто, но когда встала и вышла на свет из-за поднятой спинки дивана, поручик заметил на ее лице брезгливую гримасу. Кроме того, в движении, с каким она накинула на плечи темный суконный платок, таились равнодушие и недоступность.

Предрассветное небо было сплошь закутано уродливыми сизыми тучами и напоминало бумагу, по которой долго размазывали чернила пальцем. Желтые огни вокзала мигали слезливо и скучно, на платформе стоял какой-то одинокий, скучающий холодок, и даже звяканье собственных шпор показалось Нагурскому странно одиноким и скучным. Но когда поручик выпил в буфете большую рюмку коньяку, то ему снова стало весело, и мысли его вдруг сделались остро законченными, краткими. И то, что неизбежно должно было произойти, снова представилось ему до смешного простым, обыкновенным и ничуть не страшным. Захотелось подойти к женщине в пенсне, которая, не обращая на него внимания, пила за столиком чай, и простыми обыкновенными словами сказать ей то, что ему от нее нужно. Но, играя с самим собой, отдаляя минуту, поручик дождался звонка, почтительным движением руки пропустил женщину вперед и молча направился за нею, делая медленные, тяжелые шаги.

— Не ходите в вагон, — сказал Нагурский ровным и тяжелым голосом, поднимаясь за молодой женщиной на площадку.

— Почему? — удивленно спросила она.

— Потому, что глупо идти спать, когда можно гораздо интереснее провести время. Постоим на площадке, поболтаем. Вы — умная, красивая и здоровая женщина, я тоже не глуп и недурен собою, и, ей-богу, больше ничего и не требуется для того, чтобы мы не проскучали вместе.

Его голос был странно тяжел и спокоен, и по-прежнему ему казалось, что нет тех слов, которых бы он не осмелился произнести. Наслаждаясь своей решимостью, нарочно отдаляя минуту, он поместился на площадке так, чтобы загородить женщине проход в вагон. И ему было приятно, что свет от фонаря падает ему на лицо.

— Мне думается, — принужденно улыбаясь, сказала она, — что прежде всего люди должны быть хотя бы немножко знакомы… А то выходит, извините меня, как-то уж слишком по-гвардейски.

— Почему же непременно знакомы? — возразил Нагурский. — И при чем тут гвардейство? И наконец, разве вашего звания учительницы, а моего — офицера не достаточно, чтобы каждый из нас мог рассказать другому половину его жизни? Все это пустяки, и важно только одно: нравится ли вам мое лицо, цвет волос и прочее. Если да, то вы останетесь здесь, а если нет, то никакие этикеты не спасут вас от скуки, и вы уйдете спать.

— Послушайте, — сказала она надменно, — что-нибудь из двух: или вы искатель веселых дорожных приключений, или же хотите казаться оригиналом. Но, во всяком случае, разрешите полюбопытствовать, что вам от меня угодно?

— Совершенно то же, что и вам от меня, — невозмутимо произнес Нагурский. — Вы, например, мне очень нравитесь, и я убежден, что я вам нравлюсь также. В чем же затруднение?

Разве вы, женщины, думаете о нас и о сближении с нами по какому-либо особому рецепту? Разве каждую ночь, закутываясь в одеяло, вы не представляете себе подробно нашего тела, а встречаясь с нами на улице, не производите оценки нашему росту, сложению, мускулатуре и так далее? Э, полноте, вы — замужняя женщина, и не мне объяснять вам. Я думаю, еще гимназисточкой, секретничая с подругами, до мельчайших деталей изучили кое-какие вещи… Ха-ха-ха!.. А что вы хмурите ваши брови и делаете презрительную гримасу, так это потому, что корсет и юбка сильнее вашей логики и всех ваших знаний. Предрассудок гнетет вас, как и всякую тупую, добродетельную жену священника или там аптекаря, черт бы их побрал совсем! И есть вещи, о которых вы втихомолку можете думать до изнеможения целыми днями, но не дай Бог заговорить о них вслух. Так вот же вам, слушайте! По-моему, умные, или, как у вас там говорится, эмансипированные, женщины не должны стыдиться своих желаний и могут отдаваться лакеям и денщикам своих мужей с такой же легкостью, как мы, мужчины, берем горничных и нянек. Раз-два-три, и до свиданья. А если вам нравится первый встречный, то лучше отдайтесь этому первому встречному, чем лицемерно отводить в сторону глаза и в то же время представлять себе, как бы он был хорош в постели.

Нагурский продолжал говорить в тех же искусственно грубых выражениях, стараясь заглушить железное громыханье колес, и его слова, раздававшиеся в замкнутом пространстве площадки, казались ему неопровержимо мудрыми и простыми. А в резком контрасте этих неуклюжих, тяжеловесных слов с безукоризненно белым кителем, утонченными манерами, сдержанным звяканьем шпор было для самого Нагурского что-то завлекательное, одурманивающее, заставлявшее невольно катиться вниз по наклонной плоскости. У него горели глаза, смотрел он на молодую женщину как бы с высоты, и ему было приятно, что она борется между желанием уйти в вагон и любопытством.

— Я совершенно не понимаю вашей горячности, — прерывая поручика, сказала она. — Вы разразились длинным монологом, как будто до этого мы с вами Бог знает сколько времени говорили на совершенно определенную тему. И обращались вы к какому-то невидимому противнику, ибо не могу же я принять все ваши восхитительные сентенции на свой счет!

Она смотрела на поручика сквозь блестящие стеклышки пенсне спокойными матовыми глазами, принужденно улыбалась, и в складках ее темного суконного платка таилась прежняя недоступность. Голос у нее был тоже спокойный, в движениях чувствовалось спокойное достоинство и сухость, и даже волосы, причесанные идеально кругло, бросали на ее лицо какую-то сухую и спокойную тень. Видимо, она ждала возражения или ответа, но поручик, позабыв о своих речах, жадно смотрел на нее в упор, тихонько покачивался всем станом, смеялся и шевелил усами.

— Итак, — говорила она, делая движение к дверце, ведущей в вагон, — позвольте еще раз полюбопытствовать, что вам, собственно, от меня угодно?

— Ха-ха-ха! Это мне нравится, — произнес Нагурский уже своим излюбленным тоном, как бы дурачась и цедя сквозь зубы слова. — Что мне угодно? Я же вам имел честь объяснить, что угодно каждому мужчине от красивой женщины и каждой женщине от красивого мужчины. Конечно — тело. Тело, и больше решительно ничего.

Загораживая проход в вагон, поручик смеялся странно коротким, презрительным и беспощадным смехом, и молодой женщине вдруг показалось, что этот смех раздевает ее с головы до ног.

Площадка качалась и вся была полна непонятного движения, и поезд точно проваливался куда-то вниз, а к самым стеклам окошек справа и слева приникло сизое, перепачканное чернилами небо. Это небо, и стиснутый с четырех сторон воздух площадки, и нестерпимое громыханье колес наполнили душу женщины каким-то бестолково-приятным кошмаром, в котором не было ничего похожего на жизнь, не было ни страха, ни стыда, ни протеста. Она не знала, что делать, и ей было и весело и странно, что лицо, наклонившееся к ней темными, горячими губами, не кажется ей отвратительным и пошлым.

— Пустите, я пойду спать, — говорил за нее какой-то чужой и слишком спокойный голос, и она старалась пройти мимо Нагурского в вагон. — Пустите же, — повторила она и тут же почувствовала себя в объятиях.

В одно мгновение она припомнила всю свою скрытую, обособленную, вторую жизнь, похожую на комнату с заколоченными окнами и запертыми на ключ дверями, куда не заглядывал ни один человек. Там было дерзко, таинственно и свободно, и в темноте разгуливал голый смеющийся зверь, изобретательный и ненасытный. И она одна имела ключ от дверей и радостно входила в темноту, оставляя одежду на пороге, а он с жадным хохотом брал ее на руки, как беспомощного ребенка…

Да, это он, этот смеющийся офицер, это его ненасытный и жадный хохот, его жаркие уста и властные, неумолимые руки…

Нагурский видел, как странно закинулось ее лицо и куда-то полетело пенсне, и потом, целуя ее губы, он ясно ощущал, что ее голова приникла к железной стенке вагона. И в железной неподвижности головы, в зацепившемся о пуговицу кителя шнурочке пенсне, и в том, что тяжелый суконный платок, распахнувшись около плеч и шеи, не может скатиться на пол, было что-то слишком материальное, унизительное для обоих. Было неудобно и трудно, и ее руки больно щипали поручику шею, а желтый гаснущий свет фонаря, мешаясь с чернильным отблеском неба, тонул в глубине глаз и, падая на застывшую улыбку, делал ее мертвенной и дикой.

— Я презираю вас, — сказал Нагурский через минуту и грубо растрепал ей волосы. — Уходите, я презираю вас.

Женщина конвульсивно запахнула платок над головой и, точно бросаясь в пропасть, ринулась через дверцу в вагон.

IV

Спал поручик крепко и проснулся минут за пять до приезда в Нижний. Ни студентов, ни женщины в золотом пенсне уже не было, а пока он оправлялся и затягивал желтые лакированные ремешки портпледа, поезд подошел к вокзалу.

На вокзале Нагурский смотрел расписание пароходов, посылал сестре в Саратов телеграмму, потом сидел в буфете и пил кофе. Затем нужно было торопиться на пароход, а на пароходе — устраиваться в каюте, мыться и переодеваться, и все это как-то мешало подробно вспомнить о том, что случилось ночью.

И когда Нагурский, умытый, раздушенный, в свежем кителе и вычищенных рейтузах вышел на палубу, увидал вдали, на высоком зеленом берегу, крошечные товарные вагоны, то решил, что о происшедшем в дороге не стоит думать совсем. Скучно, грубо, прозаично и в общем похоже на десятки других, случайных и только на первый взгляд завлекательных встреч. Сегодня продавщица кондитерской, завтра жена полкового командира, послезавтра сиделка Красного Креста, а в промежутках — фарсовые актрисы, цирковые наездницы и гимназистки старших классов. Все это в конце концов приелось, и минутами кажется неинтересным даже обладание королевой.

Над Волгой и городом висела водянисто-белая, пропитанная солнцем пелена, и от этого воздух был влажный и теплый, и в нем странно тонули звуки, а пароходные пристани и купальни, и высокий зеленый берег, и паруса, видневшиеся вдали, казались лениво млеющими, сонными. И когда Нагурский, гуляя по палубе мимо белоснежных, игрушечно тонких перил, остановился на корме и глубоко вдохнул воздух, то ему почудилось, что пахнет солнцем и водой.

Белоснежная окраска парохода, бархатная мебель гостиной, стены, отделанные полированной карельской березой и зеркалами, маленькое пианино, длинный стол с канделябрами и разноцветными рюмками — все это почему-то напомнило поручику ту легкомысленную ресторанную жизнь, которою он жил зимой. Захотелось, чтобы нежный женский голос запел романс у пианино, а уютные уголки с полукруглыми низкими диванами наполнились декольтированными женщинами и господами в мундирах и фраках. И потом, когда тронулся пароход, целый день поручику казалось, что он и другие пассажиры, гуляющие по палубе и сидящие в гостиной, приглашены все вместе на какой-то пикник.

Через каждые два часа поручик закусывал, ел стерляжью уху и паровую осетрину, пил шампанское, и ему было безотчетно весело, но тем не менее, по привычке, он презрительно улыбался, пожимал плечами, а когда к нему обращались с вопросом, брезгливо цедил сквозь зубы слова. И, гуляя по палубе обычной танцующей походкой, он был рад, что пассажиры первые дают ему дорогу.

Поздно ночью пришли в Казань, на другой день к вечеру — в Самару, и все время над Волгой колебалась солнечная, теплая, водянисто-белая пелена. Пароход плыл, как громадный лебедь, вздрагивал и плескался, и в воздухе все так же пахло солнцем и водой.

Вечером, накануне приезда в Саратов, Нагурский сидел в уголке гостиной против молодой женщины в широком фланелевом платье, похожем на капот, пристально вглядывался в нежное, розовое лицо с голубоватыми утомленными тенями и говорил:

— Всего каких-нибудь несколько минут, и мы вернемся обратно. Ваш муж даже не успеет доиграть роббер. Я положительно не понимаю, что тут неприличного, если вы зайдете ко мне в каюту посмотреть альбом. Ведь вы же очень интересовались: вот вам удобный случай. Хотя заранее предупреждаю, что там нет ни одного такого ангельского личика, как ваше.

Поручик улыбался, выразительно звенел шпорами и шевелил усами, а молодая женщина притворно хмурила брови и спрашивала детски капризным голоском:

— А вы даете слово, что не будете говорить глупости, как вчера?

— Какие такие глупости? Я что-то не помню, — невинно возражал он.

Складки фланелевого платья, похожего на капот, не могли скрыть ненормальной, уродливой полноты, а нежное личико с утомленными голубыми тенями и тонкие кисти рук, выглядывавших из широких откидных рукавов, придавали фигуре женщины какой-то беспомощный и хрупкий вид. И все время ей было мучительно стыдно своего большого живота, и когда она, вставая с места, невольно откидывала назад голову и плечи, то получалось впечатление, будто она везет перед собой тачку. А с момента знакомства с офицером она читала в его голубых насмешливых глазах все ту же откровенную и стыдную мысль о животе, и это как-то не вязалось с его изысканными комплиментами, и ей было чего-то страшно.

— Ну что же, решайте, — говорил поручик, — иначе я не на шутку обижусь.

От него пахло такими хорошими духами, голос его был так мягок, и китель облегал его талию и плечи с таким изяществом, что у молодой женщины на минуту исчез страх.

— Смотрите же, — сказала она, вставая, и погрозила ему пальцем, — я согласна только на одну минуту, никак не больше.

Она пошла впереди него, маленькая и хрупкая, и, глядя на ее откинутую назад детски наивную спину и тяжелую прическу, сделанную из светлой, тщательно заплетенной косы, поручик подумал, что наверное будут жалобные слова и поцелуи, смешанные со слезами, чего он не выносил совсем. Но тут же он успокоился, вспомнив о том, что пароход уйдет из Саратова, когда молодая женщина с мужем будут еще спать.

И шаги его вдруг стали тяжелыми и ровными, а в окончаниях пальцев на руках и на ногах появилось нетерпеливое, сладостное чувство…

Всю ночь Нагурскому снились плачущие женские лица с умоляющими ангельскими глазами, и ручьи слез образовали целое море, в котором он боялся замочить кончики своих тонких лайковых ботинок. Это море обступило его со всех сторон, и он стоял на каком-то странном телесно-розовом, живом и мягком островке, давил его каблуками и все старался сообразить, что это под ним такое. Догадавшись, он пришел в омерзение и ужас и проснулся.

Стучали в каюту, было светло, пароход неподвижно стоял у пристани, а за дверью слышался чей-то ужасно знакомый и чуждый женский голос:

— Господин поручик! Вы прозевали ваш приезд, как же это вам не стыдно?

— Нехорошо, нехорошо! — вторил густой и тоже знакомый бас.

— Извините, сию минуту! — закричал Нагурский и вскочил с постели и почему-то, прежде чем одеться и отпереть дверь, вытащил из чемодана большую коробку конфет.

Он умывался, а за дверью по-прежнему нетерпеливо стучали, и когда он наконец вышел в коридор, то увидал сестру и ее мужа. Сестра была вся в белом — в белой вуали и шляпке, и платье у нее походило на капот.

— Поздравь, — заметив его удивление, сказала она, — я как-то забыла написать тебе об этом.

Нагурский взял ее под руку и осторожно повел вперед, а поодаль выступал ее муж — лесничий, с длинными седыми баками и в круглых черных очках. Тот нес легкую шелковую накидку, белый кружевной зонтик и привезенную поручиком коробку конфет, и у него было радостное, озабоченное и церемонное лицо.

Высоко и грозно подняв голову, поручик шел по пристани, оберегал молодую женщину от толчков, и перед ним покорно расступалась толпа.

Женщина

I

В июле месяце Нежданов приехал из Харькова по делам в Петербург. Остановился он в пустой городской квартире своей замужней сестры, бывшей в то время за границей. Днем ходил по банкам и по присутственным местам, вечерами ездил куда-нибудь за город развлечься. В столице, которую он знал как свои пять пальцев и где он года три тому назад окончил университет, как всегда после продолжительной отлучки, все его приятно возбуждало и волновало. Волновали звонки трамваев, спущенные парусиновые маркизы, политые улицы, деревянные новенькие шашки ремонтируемых мостовых и даже запах смолы и асфальта, несущийся со всех сторон. И в своем новом летнем костюме, с каким-нибудь красненьким или желтеньким цветочком в петлице, в белой панаме, умышленно измятой и отодвинутой на затылок, он с наслаждением целыми днями ходил по улицам своей чуть-чуть покачивающейся походкой, делал дела, завтракал и обедал в ресторанах, а под вечер сидел где-нибудь в сквере, развалившись на скамейке, с газетой в руках.

Однажды, вернувшись домой часов в шесть и похаживая по квартире в одной рубашке с отстегнутым воротничком и голой шеей, Нежданов сел перед туалетным столиком в спальне сестры и начал размышлять, куда бы ему сегодня поехать. Он был красивый блондин с черными глазами, маленьким ртом и нежно очерченным подбородком. Усы и бороду он брил, и это придавало ему женоподобный вид. Рассматривая себя в зеркало и слегка дурачась, Нежданов взял один из оставленных сестрой на столике карандашей и подчернил себе брови, потом напудрил лицо. Вышло красиво, но губы показались ему недостаточно яркими, и он подкрасил их другим карандашом. Затем вырезал маленькую черную мушку и наклеил ее на щеку. Притворно кокетничая, улыбаясь, блестя своими превосходными мелкими зубами, Нежданов вдруг страшно понравился самому себе, и ему захотелось новых, более рискованных дурачеств. Не устроить ли себе декольте, не обнажить ли свои белые, круглые женственные плечи? Он встал и начал рыться в зеркальном шкафу сестры, где висели платья и пеньюары, а внизу, среди коробочек, лент, скомканных вуалей, виднелись кончики разноцветных туфель. Продолжая кокетничать, Нежданов сбросил рубашку и быстро накинул на плечи легкий розовый пеньюар. Из большого зеркала на него смотрела высокая, коротко остриженная бледная дама в пеньюаре и брюках, с соблазнительными красными губами и ужасно пикантной мушкой.

— Милая, ты мне очень нравишься! — сказал Нежданов вслух.

Он сел на диванчик против зеркального шкафа, положил ногу на ногу и закурил папиросу. Стало еще пикантнее и смешнее. Опустился край пеньюара около плеча, блеснуло нежное, выхоленное тело.

«Черт возьми! — подумал Нежданов. — Да ведь я совершенная баба, даже обидно».

И вдруг дикая, мальчишеская, но в то же время странно заманчивая мысль пришла ему в голову. Он быстро перерыл все оставленные сестрою платья в нескольких незапертых шкафах, разыскал низенький мягкий корсет, ажурные чулки, тончайшее шелковое белье, светлые туфли на высоких каблуках, большую черную соломенную шляпу с белыми цветами. В непонятном волнении, стараясь не позабыть ни одной мелочи из женского туалета, который он знал едва ли не лучше своего собственного мужского, Нежданов разложил по креслам целую кучу легких, приятно шелестящих, очаровательных вещей. Потом, поспешно накинув пальто, сбегал к ближайшему парикмахеру, побрился и взял напрокат красивый золотистый парик с пышными локонами сзади. «Отчего не решиться, — волнуясь думал Нежданов, — ведь ошибался же в маскарадах мой собственный умудренный опытом взор, принимая за женщин переодетых на скорую руку мужчин. Если же это сделать со всею тщательностью, во всех деталях, то никому ни за что не догадаться».

Опустив шторы, раздевшись донага, улыбаясь и нежась, любовно оглядывая свое тело, он постепенно облачился в прелестное тонкое, почти не ощущаемое белье, натянул чулки и застегнул мягкий, великолепно сшитый корсет. От спущенных штор, просыпанной пудры, пролитых духов и охватившего его волнения в спальне сестры вдруг сделалось сладостно-душно. Платье он выбрал светлое сиреневое из французского батиста с едва намеченными белыми цветами и когда надел его на себя, то удивился, что оно как раз пришлось впору: сестра всегда представлялась ему выше и полнее, чем он сам. Нежданов ходил по комнате, высоко придерживая над коленями юбку, выделывая всевозможные па, и непривычный костюм не только не казался ему неудобным, но, наоборот, после грубоватой и тяжеловатой мужской одежды, на теле точно не ощущалось ничего.

Даже не чувствовался корсет. Положительно, Нежданову становилось весело от всей этой нелепой мальчишеской затеи, а собственные ноги в изящных туфельках, оголенные до локтей руки, открытая шея были до такой степени красивы, что хотелось расцеловать их. И минутами уже казалось невозможным не чувствовать себя, хотя бы наполовину, действительной, настоящей женщиной. И когда пышный парик, накрашенные губы, матовое напудренное лицо заслонили от него последние намеки на прежний привычный мужской образ, у него странно закружилась голова и, отбежав от зеркала, он быстро поднял штору и распахнул окно.

— Вот чертовщина! — невольно воскликнул он.

Подышав воздухом, Нежданов вернулся к зеркалу, веселый, заинтригованный и почти трезвый, но как ни всматривался, все видел перед собою незнакомую страшно красивую и в то же время особенно, непонятно соблазнительную женщину. И тогда он решил не бороться с обманом и весь отдался острой необыкновенно радостной новизне ощущений. Засмеялся длительно и томно, блистая глазами, и как-то отдельно от него засмеялась женщина, и показалось ему, что она сама, по своей особой женской инициативе, погрозила ему пальцем.

— Я сейчас поцелую тебя, — медленно произнес он, подступая вплотную к зеркалу и внимательно вслушиваясь в свой высокий певучий голос. И вдруг от него отвернулось хорошенькое личико, и тот же голос, показавшийся ему уже низким приятным контральто, сказал в ответ:

— Только посмейте! Ни за что, ни за что…

От всех этих опытов, дурачеств и шуток Нежданов был как в тумане. Неужели он решится довести свою затею до возможного конца? Неужели ему удастся эта красиво задуманная комедия обмана и самообмана?

Он решился. Надел открытый черный шелковый жакет, кружевные летние перчатки без пальцев, черную шляпу с белыми цветами, подвязал модным бантом вуаль сбоку от подбородка, взял маленькую сумочку, белый кружевной зонтик и, легко постукивая каблуками, слегка покачивая станом, двинулся в прихожую.

— Кажется, я схожу с ума, — тихо говорил он, улыбаясь уже совсем по-женски, немного чопорно, одними кончиками губ.

II

Хлопнула дверь на одной из верхних площадок лестницы, поспешно и дробно застучали по ступенькам шаги, и через некоторое время мимо швейцара, шелестя платьем и распространяя аромат духов, прошла незнакомая очень красивая дама. Судя по количеству шагов и по давным-давно изученному стуку двери, дама эта вышла из квартиры, где остановился Нежданов, и в этом, конечно, не могло быть ничего удивительного. И швейцар, распахивая дверь, почтительно приподнял фуражку и сказал привычным тоном: «до свиданья-с». Но для Нежданова-женщины эти минуты оказались, пожалуй, самыми жуткими за целый вечер, и с бьющимся сердцем он вступил в кокетливую узенькую улицу, наполненную мягкой вечерней тенью, и замирающими звуками, и теплым дыханьем стен. Затем его охватило такое множество неожиданно новых, волнующих ощущений, что в них совершенно потонул минутный страх. «Вздор, чепуха, не может этого быть, — думал озадаченный Нежданов, — не могут все эти тряпки сами по себе дать так много. Тут, вероятно, скрывается что-нибудь еще, ну, например, дремавшее во мне женственное начало и вообще какая-нибудь психология, а не одни тряпки. И надо внимательнее всего следить за самим собой». Он думал и шел по тротуару, весь мягкий и гибкий и непонятно легкий от окружающих его тело воздушных тканей, и теплые волны воздуха овевали его ноги в шелковых панталонах и в ажурных чулках. А ноги эти, помимо его воли, инстинктивно делали мелкие семенящие шаги и с особой осторожностью обходили самые маленькие лужицы от поливки. Чуть-чуть прищуренные глаза по-новому любопытно, по-новому брезгливо, по-новому скромно встречались с людьми, равнодушно скользя по красивым женским лицам и — о ужас! — останавливаясь внимательно на неинтересных до сих пор подробностях костюма, на перчатках, туфельках, вуалях. И улица, казалось, встретила не прежнего Нежданова, а совсем другое, новое существо. Мальчишка из зеленной лавки с опрокинутой корзиной над головой вдруг перестал насвистывать, шарахнулся в сторону, придал почтительно дурацкий испуг глазам и уступил дорогу нарядной красавице даме. Извозчик как-то особенно улыбнулся и добродушно, странно фамильярно и по-своему галантно повернул к Нежданову бородатое лицо: «Вот, пожалуйте, сударыня». Только рабочие, шедшие группами отовсюду, сторонились лениво, почти не охватывая взором красивой женщины, да закоренело равнодушные петербуржцы, читавшие газету на ходу, не всегда отрывали от нее глаза. Уже двое мужчин шли за Неждановым — один почти по пятам, другой поодаль, — и, слыша за собой их преследующие шаги, стараясь во всем отдавать себе отчет, Нежданов чувствовал не свой обыкновенный, а какой-то чуждый, особенный испуг, и интерес, и досаду, и, весь насторожившись, шел, огибая лужицы и время от времени приподнимая платье. Еще один встречный мужчина, молодой, элегантно одетый, вдруг расширив глаза, посмотрел Нежданову прямо в зрачки и, едва миновав его, медленно повернулся и тоже пошел почти по пятам. Сильнее забилось сердце, и Нежданов почувствовал, что вот сию минуту он неизбежно остановится у первой витрины, чтобы прекратить за собой погоню и перевести дух. У поворота на Невский он остановился перед книжным магазином и, ничего не видя, но с величайшей серьезностью начал рассматривать обложки книг. Двое преследователей тотчас же прошли вперед, один по-прежнему быстро, другой — замедленным шагом и повернувшись к витрине спокойным улыбающимся лицом. Третий, и самый последний, как ни в чем не бывало стал с Неждановым рядом.

— Жизнь в тысячу раз интереснее книг, — сказал он беззаботным тоном, как бы ни к кому не обращаясь и глядя прямо перед собой.

— Стоит ли утруждать такие хорошенькие глазки и морщить бровки, — продолжал он немного погодя, — ай-ай-ай, да мы, оказывается, совсем-совсем серьезная особа. Скажите пожалуйста.

«Неужели я наморщил брови?» — подумал Нежданов и вдруг, неожиданно для себя, боясь засмеяться, презрительно сжал губы и с радостным чувством безнаказанности произнес:

— Оставьте меня в покое, нахал!

Потом он спокойно отошел от витрины и, подняв голову, посмотрел на думские часы. Было половина восьмого.

— Извозчик! На царскосельский вокзал, — почти машинально, но в то же время раздумчиво и томно сказал он, оправляя кружевные перчатки и держа зонтик и сумочку в одной руке.

Трое мужчин стояли в разных местах, и, садясь на извозчика, Нежданов видел, как двое из них — тот, который только что получил «нахала», и тот, который, не оборачиваясь, прошел мимо витрины, — проводили его глазами, а третий, высокий брюнет, в белой фетровой шляпе, красных перчатках и застегнутой на все пуговицы визитке, медленно влез на другого извозчика, сделал по направлению к Нежданову указующий жест рукой и поехал за ним.

Ощущения рождались и усложнялись, и легкомысленная выдумка постепенно превратилась в умную, тонкую, возбуждающую игру. Положив ногу на ногу, откинув в сторону зонтик, любуясь собственной туфелькой, высунувшейся из-под платья, Нежданов то забывал на минуту, что он мужчина, то проникался странным мужественным интересом к разбуженному, выплывшему из тайных недр женственному своему существу. Невольно он то хмурился, то улыбался на обращенные к себе, никогда не виданные до сих пор, странно пристальные взоры мужчин, и жадно ловил многоголосый уличный шум, и инстинктивно кокетливым жестом придерживал за край свою большую соломенную шляпу. Он так и не мог подробно обдумать своего плана и, предавшись какой-то сладостной инерции, поминутно проникаясь все новым и новым обманом, воображал себя поочередно кокоткой, искательницей приключений, любовницей, едущей на свидание, невинной девушкой, покинутой женой.

Еще до вокзала господин в белой фетровой шляпе обогнал Нежданова на извозчике несколько раз. Повернув свое выразительное лицо, с красиво удлиненными глазами и перпендикулярно стоящими кверху тонкими кончиками усов, он смотрел на Нежданова-женщину без тени наглости и без тени страха, с таким простодушно-веселым выражением, как будто говорил: «Ну, что же? Ну, давай я пересяду к тебе или ты ко мне, и будем проводить время вместе».

Подъехали на извозчиках рядом и расплатились одновременно, не торгуясь и не беря сдачи, и вместе прошли в подъезд. Стоя в длинном хвосте публики, едущей в Павловск на концерт, Нежданов слышал за собою нетерпеливое, похожее на какой-то добродушный стон покашливанье незнакомца и, теснимый им, медленно подвигался вперед. И когда он нагнулся к окошечку кассы и увидал глаза кассира, вспыхнувшие все тем же, никогда не виданным раньше, искрящимся и проницательным огоньком, то на минутку он весело рассердился, и ему неудержимо захотелось выкинуть какое-нибудь сальто-мортале, громко рассмеяться, задрать до самой головы юбку и обругать нехорошими словами этих лезущих отовсюду мужчин. Но вместо всего этого его губы медленно и чопорно произнесли:

— Пожалуйста, один билет первого класса в Павловск и обратно.

И потом, поднимаясь по лестнице, он уже привычным, спокойным жестом придерживал легкий подол платья, сознательно и почти сладострастно, точно кому-то назло, обнажая ажурные чулки. Офицеры и студенты в кителях, идущие по платформе ради какого-то особенного шика расслабленно-ленивой походкой, непонятно суетящиеся женщины, газетчики, предлагающие концертные программы почему-то не своим голосом, прекрасно выстриженная седая борода обер-кондуктора, запах угля, шипенье пара, тающие, повторяемые эхом, изменчивые голоса — все это было знакомо давно. Но не по-прежнему назойливо, вкрадчиво и нежно, и чуть-чуть нахально надвигалась на Нежданова вся эта пестрая панорама, и с какой-то новой, совсем особой волной — преследуемой, а не преследующей, убегающей, а не догоняющей — сливалась его душа. Звонко и сладостно стучали его тоненькие, особенно твердые и чуть-чуть шаткие каблучки, и белый зонтик с манящим шипеньем временами тащился по асфальту.

Все тот же брюнет в белой фетровой шляпе догнал и пошел почти рядом, повернув лицо и глядя почти в упор своими синими и вблизи очень умными глазами. А его губы чуть-чуть улыбались и не то говорили, не то целовали Нежданова-женщину частыми, едва заметными поцелуями.

«Что делать, — думал между тем Нежданов-мужчина, краснея и ускоряя шаги, — обыкновенная нерешительность и обыкновенное уличное нахальство были бы проще всего. Их легко было бы не замечать. Но что делать с этим славным, веселым парнем, вроде меня самого. И если бы не весь этот водевиль, то как весело мы могли бы провести с ним вместе время».

Однако надо входить в вагон. Нежданов забрал в одну руку сумочку и зонтик, подхватил спереди платье и вдруг почувствовал, что чужая, затянутая в перчатку рука крепко, но без фамильярности поддержала его локоть. И опять, играя прежнюю волнующую игру, он улыбнулся кончиками губ, слегка кивнул головой и сказал:

— Мегсі.

III

Нет, это был не маскарад и не простая мальчишеская шутка. В вагоне вместе с Неждановым ехало много красивых, молодых, изящно одетых женщин того раздражающего петербургского типа, среди которого сам Нежданов все эти дни искал знакомств и приключений. И вот теперь все эти женщины не только были лишены для него соблазна, но в обществе их он сразу почувствовал ту несколько враждебную отчужденность, которая в них самих ему всегда бросалась в глаза. Как и на улице, он бегло окинул взором их прически и туалеты и после этого почти инстинктивно подтянулся, поправил платье и слегка изменил позу. Среди шести или семи человек, сидевших с ним по соседству, были два офицера и двое шикарно одетых молодых людей, а против Нежданова уселся вошедший с ним вместе брюнет в белой шляпе. И все они, нисколько не прячась, смотрели на него, не сводя глаз, и мало-помалу он догадался, что интереснее и соблазнительнее его нет ни одной женщины в вагоне и, быть может, целом поезде. И забавнее всего было то, что и для самого Нежданова не было женщины более интересной, чем он сам. И минутами ему казалось, что сам себя он охраняет от окружающего и от этих циничных, ищущих взоров еще более ревниво, чем ревнивый муж собственную жену.

И если это маскарад, то какой веселый, сладостный маскарад! В открытые окна вагона льется теплый, дышащий утомлением и тайным зноем, насыщенный любовью воздух, с мягким певучим постукиваньем скользит, покачиваясь, вагон и новый, двойственный, взволнованный, непонятный самому себе Нежданов, влюбленный в невидимую женщину — в себя самого, чувствующий под тонкими одеждами свое нежное — и что бы там ни было — женское тело, мчится не в Павловск, а в какую-то другую, неведомую страну. Доверчиво подчинившись себе, он весь отдался фантастической смене ощущений и снова казался себе то чьей-то покинутой женой, то возлюбленной, едущей на свиданье, то невинной девушкой, похоронившей и еще не оплакавшей жениха. И от этого его глаза горели сменяющимся загадочным огнем и странно горели губы. И в то же время прежним уголком сознания он был влюблен поочередно во всех этих заключенных в нем женщин и ревновал их ко всем устремленным на себя взорам. А взоры эти впивались, искали и обнажали и, сплетаясь между собою, уже начинали казаться чьим-то одним сосредоточенным, гипнотизирующим оком. Было и весело и жутко, трудно было поднять глаза, и, только когда поезд на минутку остановился в Царском, Нежданов слегка пришел в себя и решился взглянуть на своего визави. Симпатичный брюнет одобряюще улыбался, смотрел своими пристальными, умными и простодушными глазами и по-прежнему точно говорил: «Ну, вот и великолепно, что ты перестала думать, ну, улыбнись же, ведь все на свете ужасно просто… Да, ну же, а то я вот возьму сейчас и заговорю».

Стали выходить в Павловске. Брюнет пропустил Нежданова вперед и пошел позади него близко-близко и, наклоняясь над ним, заглядывая в лицо, все время издавал какие-то добродушно-нетерпеливые, покашливающие и чуть-чуть стонущие звуки. И по платформе он шел с Неждановым почти рядом, и все покашливал, и все что-то говорил глазами и губами, и, сняв одну красную перчатку, весело пощелкивал на ходу пальцами. «Как он забавно преследует женщин, — подумалось Нежданову на секунду, — и как жаль, что нельзя подружиться с ним и позабавиться вместе». Потом вновь охватила жуткая, сладостная, щекочущая волна. Скорее, скорее к зеркалу, вместе с этой шелестящей, бурно стремящейся вереницей. Он переступил порог дамской уборной естественно, просто, без нечистого любопытства и ни на мгновенье не был мужчиной среди множества оправляющихся, пудрящихся и причесывающихся женщин. Стоя против большого трюмо и видя в нем себя с горящими глазами и губами, он снова любовался незнакомой, необыкновенной, непонятно соблазнительной женщиной — собою, ни о чем не мог думать и только слышал хлопанье двери и врывающуюся, вдохновенную музыку оркестра. И, спеша уйти из уборной, он совсем как женщина бесстыдно и машинально нагнулся, высоко поднял платье и быстро подтянул немного ослабевшие чулки.

Белая фетровая шляпа сразу бросилась ему в глаза, и высокий брюнет, стоящий снаружи в двух шагах от дверей, тотчас же двинулся за ним.

— Наконец-то, — услышал Нежданов над самым ухом радостный голос, — а я начал бояться, не прозевал ли я вас.

Узким проходом между рядами скамеек, стесненные движущейся толпой, оглушенные ликующим гулом вагнеровской увертюры, пошли по концертному залу двое мужчин: один — смущенный, весело взволнованный, в вуали и большой черной шляпке с белыми цветами, другой — спокойно улыбающийся, помахивающий одной рукой и пощелкивающий пальцами.

Наклоняясь, ища глазами глаз, высокий брюнет говорил:

— Ах, какая волшебная, какая невероятная красота. Да, ей-богу! Нечто подобное увидишь разве только на старинных портретах. Умоляю вас, не делайте мне скандала сразу, а лучше немного погодя, ну, так, минут через пять. Если не хотите, не отвечайте мне ни слова. Хотя мне было бы бесконечно приятно услышать еще раз ваш голос. Я уже слышал его, когда вы брали в Петербурге билет. Тоже волшебный, неповторяемый голос. Право, не нужно сердиться и делать историй. В том, что я разговариваю и иду рядом с вами, как хороший знакомый, для вас не может быть ничего оскорбительного. Не правда ли? Ведь не всякий разговор мужчины с незнакомой женщиной представляет из себя уличное нахальство? Вот, я вижу, что вы чуть-чуть улыбаетесь. Значит, мои слова не шокируют вас?..

Нежданову в образе женщины, помнившему целый ряд своих удачных и неудачных уличных знакомств, не могли казаться ни оскорбительными, ни даже просто неудобными все эти расспросы, клонившиеся к одной понятной и совершенно определенной цели, и в голосе незнакомца он усмотрел, что это — подобный ему самому, скучающий, ищущий не банальных приключений интеллигент. Внешний же образ женщины, подчеркнутые париком и пудрой, и гримом, и черной мушкой женственные черты, воздушно сидящее платье, мелко семенящие туфельки, сумочка и зонтик в руках, все это слегка волновалось и протестовало инстинктивно, помимо его воли. И губы улыбались почти незаметно и выражали собой и подобие протеста, и осторожное невольное любопытство, и некоторую досаду на себя.

— Улыбка тоже волшебная, неповторяемая, как на тех же старинных портретах, — продолжал брюнет. — Боже мой!.. Но удивительнее всего глаза, полные скрытого внутреннего света. Нет, нет, вы разрешите говорить с собой. Вы не позовете кондуктора или жандарма. Это было бы так скучно…

«Конечно, скучно, — думал Нежданов, улыбаясь своим мыслям, — конечно, я не позову жандарма, но какая я, должно быть, обыкновенная женщина, если я не могу победить сразу предрассудка и мне приходится столько времени объяснять то, что я знаю сам. Сама, — мысленно поправился он, — как смешно».

Играл уже другой, военный оркестр на площадке перед вокзалом, и шли они уже среди сплошной громадной толпы по хрустящему морскому песку. Где-то далеко за чернеющим бордюром сосен медленно угасал закат, а совсем близко пыхтел паровоз и, дико врываясь в мелодию вальса, звучал рожок стрелочника или монотонно звонил звонок. Толкаясь, спешили куда-то в кургузых кителях и с хлыстиками гимназисты и правоведы и, никуда не спеша, а развалившись на скамейках, с небрежно перекинутой через спинку рукой, сидели дачные чайльд-гарольды в белых распахнутых пиджаках и таких же белых, подвернутых снизу брюках.

Высокий господин шел уже рядом с Неждановым близко-близко и говорил совершенно спокойно, чуть-чуть сердясь:

— Допустим, что я так глуп и неинтересен, что не стоит даже отвечать на мои вопросы, но тогда скажите, по крайней мере, чтобы я убирался к черту, если я не могу оставить вас в покое.

— Ну хорошо, — неожиданно для самого себя, отчетливо и немного протяжно сказал Нежданов, поднимая на него глаза и смеясь, — убирайтесь к черту, если вы не можете оставить меня в покое.

— Браво, браво, браво! — воскликнул высокий господин. — Вот это я понимаю! Великолепно!

— Ну, и что же дальше? — спрашивал Нежданов.

— Ну, конечно, теперь-то уж я ни за что от вас не уйду. Теперь-то я уж вижу, что вы милая, хорошая, что вы прямо прелесть.

— Вот это логика! — сказал Нежданов. — Это уже мне начинает нравиться… как женщине, — весело докончил он.

IV

Первые полчаса знакомства протекли в непринужденной болтовне. То по-актерски увлекаясь ролью красивой женщины, за которой ухаживает красивый мужчина, то попросту дурачась и проделывая шуточный эксперимент, Нежданов незаметно обнаружил свою образованность и весь свой литературный багаж и, посматривая искоса на своего собеседника — присяжного поверенного Осташкевича, видел, что тот, хотя и обманут в своих прямых, определенных надеждах, но в то же время приятно заинтригован. Потом ужинали на открытой веранде и пили вино.

Молодой адвокат все с прежним выражением смотрел на Нежданова простодушно прямо в зрачки, чокался с ним и говорил:

— Вот не ожидал, что вы такая начитанная, передовая. Но давайте рассуждать не о высоких материях, а о вас. Кто вы, что вы, как вы живете? Вероятно, вы замужем? Чем занимается ваш муж?

— Не будем говорить об этом, — говорил Нежданов томно, — я уже давно не живу с мужем.

И тут же он вспомнил о том, как сначала на извозчике, а потом в вагоне он воображал себя чьей-то покинутой женой, и ему снова по-настоящему сделалось грустно.

— Почему же? — участливо расспрашивал адвокат. — Надеюсь, вы можете рассказать в общих чертах.

— Нет, нет, — настаивала женщина устами Нежданова, — мне будет очень тяжело. Лучше будем болтать о чем-нибудь веселом и слушать музыку.

— А вы играете сами на чем-нибудь? — спросил адвокат.

— Играю немного на рояле.

— А я немного пою, — сказал тот и вдруг оживился: — Не хотите ли как-нибудь помузицировать вместе? Милая моя, хорошая, ведь вы умница. Давайте поедем отсюда ко мне. Знаете, запросто, без предрассудков. Вот будет великолепно.

Нежданов видел смотрящие на него в упор синие, вдруг заблестевшие глаза, слышал музыку, и у него немного кружилась голова от слишком долгого притворства и от выпитого вина. Он уже чувствовал себя не усталым, а «усталой», немного хотелось спать, и эти как будто привычные мягкие одежды, и запах роз, купленных адвокатом и стоящих в высоком бокале тут же на столе, делали его все более и более томным.

— Неужели вы мне ответите столь банальным в этих случаях отказом, — говорил между тем адвокат, — в устах такой начитанной, такой современной женщины это звучало бы диссонансом.

— Я очень устала, — сказал Нежданов, сонно улыбаясь, — право, лучше как-нибудь в другой раз. Походим немного по парку.

— Походим, это само собой, а потом поедем. Нет, правда, — не дожидаясь возражений, говорил он. — Послушайте, человек!

Адвокат расплатился, взял розы из бокала и подставил Нежданову согнутый локоть руки. Медленно пошли в парк. Снова, перед концом программы, на площадке играл что-то громкое военный оркестр, и устало догорал за соснами, словно отодвигаясь все дальше и дальше, закат. Белое медленное покрывало стлалось впереди над узким мостиком в парке и над холодным прудом, и шины невидимых велосипедистов шипели там и сям мелькающим ползучим звуком. Было темно и сыро, а когда адвокат зажег спичку и закурил папиросу, то стало как будто тепло и страшно уютно.

— Дайте и мне, — сказал Нежданов, — я курю иногда по студенческой привычке.

— По студенческой? — переспросил адвокат.

— Да, я была на курсах.

— Вы милая, необыкновенная, — говорил адвокат, — я чувствую, что если мы будем с вами встречаться, то я увлекусь вами без памяти. Знаете, в ваших словах, в ваших манерах, в вашем голосе есть что-то редкостное, чего так часто и так тщетно ищешь в женщине и не находишь. Какая-то умная, я бы сказал, мужская простота. Милая, — попросил он еще раз, — поедем сейчас ко мне. Я живу совсем один. Во всей квартире я да слуга. Будем музицировать хоть до утра.

— Какая тихая ночь! — делая вид, что ничего не слышит, устало и мечтательно говорил Нежданов. — Какая тихая ночь.

— А вы все-таки кокетка! — воскликнул адвокат. — Вот вы и умница, а все-таки ведете обычную женскую комедию — заманиваете, дразните, обещаете, откладываете на завтра. Ну, хорошо, мы встретимся с вами еще и еще раз. И вы знаете, что жизнь не останавливается на полдороге и через какой-нибудь месяц произойдет то, что могло бы произойти сегодня. Не все ли равно? — говорил он с веселой грустью.

— Конечно, не все равно, — возражал Нежданов серьезно, — мы больше не встретимся никогда.

— Вот пустяки, — сказал адвокат, — почему?

Нежданов молчал и, остановившись, чертил зонтиком песок.

— Нет, вы это серьезно? — повторил адвокат.

— Да, — отвечал Нежданов.

— Голубушка, но почему же? — спрашивал адвокат уже с испугом.

— Мы не должны встречаться. Не спрашивайте, это тайна.

— Позвольте, да как же это? Давайте сядем куда-нибудь. Объясните хоть что-нибудь, ради Бога.

Они сидели под деревьями на скамейке. Адвокат сжимал Нежданову руки, ажитировался, и в его голосе слышалась непритворная грусть.

— Не спрашивайте, не спрашивайте, — однотонно говорил Нежданов.

— Вы любите, я понял, — упавшим голосом произнес адвокат, — скажите мне прямо: вы любите?

«Люблю ли я?» — спрашивала в Нежданове грустная покинутая жена.

— Нет, — тихо прошептал он.

— Тогда что же, скажите, умоляю вас.

Нежданов молчал и, воображая себя на месте адвоката, проникался его грустью, и ему вместе с ним хотелось расспрашивать, добиваться разгадки, и в то же время скрытая в Нежданове усталая и грустная женщина была полна для него самого прежнего непонятного соблазна. «Сейчас он начнет мне целовать руки», — не успел он подумать, как почувствовал горячие поцелуи на своих руках. «Какая чепуха!» — хотелось крикнуть Нежданову-мужчине. «Все-таки он хороший», — подумал Нежданов-женщина.

— Я вижу, что нас разделяет какая-то тайна, — говорил адвокат проникновенно, — я верю, что это не пустые отговорки. Может быть, простите меня, вы ехали сюда с намерением немного развлечься, слегка пощекотать нервы, и я сначала внушил вам доверие, а потом испугал вас своей поспешностью. Ну, ради Бога, сделаем так, как будет угодно вам. Познакомимся официально, я стану бывать у вас, я не буду опережать жизнь. Вы такая милая. Не встречаться с вами было бы такой потерей.

«Он хороший», — еще раз подумал Нежданов-женщина, и еще раз затуманилась в нем грустью покинутая жена. «Славный, хороший, он мог бы быть таким другом», — думал Нежданов за грустную женщину, дослушивая последние аккорды марша и чувствуя непреодолимое желание опустить адвокату голову на плечо.

— Да говорите же что-нибудь! — крикнул адвокат.

— Я скажу вам кое-что, — медленно и очень серьезно проговорил Нежданов, — я, должно быть, умная, интересная и не совсем обыкновенная женщина, и меня стоило бы сильно любить, и я сама себе нравлюсь, но у меня есть тайна, которую вы никогда не узнаете. Мне ничего не стоило бы сказать вам сейчас, но воображаю ваше разочарование, ваш гнев, а может быть, и ваш хохот. Нет, нет, для вас же лучше сохранить иллюзию. Мы не встретимся, да и не можем встретиться никогда, как бы вы меня потом ни искали.

— Да что такое! — уже совсем кричал адвокат. — Я не могу опомниться, вы столько наговорили… Почему, прежде всего, я не мог бы вас встретить? Что же вы — видение, греза? Не понимаю!

Нежданов молчал.

— Послушайте, — говорил адвокат, сердясь, торопясь, почти плача, — кто вы? Вы, может быть, не живете в Петербурге? Ну, я буду угадывать… Отвечайте же: вы светская женщина?

— Нет.

— Актриса?

— Нет.

— Гм… гм… Вы меня ставите в ужасное положение, но я не виноват… Какую же личину вы носите? Неужели, неужели…

— Нет, — договорил за него Нежданов, — я не проститутка, не пугайтесь… Я единственная женщина в вашей жизни, о которой вы по-настоящему сохраните красивую поэтическую память.

Он говорил уже новым, каким-то светлым голосом, увлекаясь уже новой неожиданной ролью. Он не был ни невестой, ни любовницей, ни кокоткой, ни покинутой женой, он был воплощенной тоской по утраченной людьми чистоте первых встреч, воплощенной грустью за пошлую мимолетность, за обыденщину, способную пресытить самый волшебный случай. И ему казалось, что на месте присяжного поверенного Осташкевича, встретив женщину, подобную той, которая говорила его устами, он припал бы на минуту к ее ногам.

— Я не проститутка, — повторил он, идя вперед с высоко поднятой головой, — я самая светлая из женщин, которых вы когда-либо знали и которых будете знать.

— Я боюсь, что вы сумасшедшая, — тихо сказал адвокат, идя рядом.

— Вы никогда не угадаете, — спокойно произнес Нежданов, — постарайтесь вызвать и полюбить мой образ в самом себе… Это не так трудно. Ну, прощайте, — говорил он, идя уже мимо вагона, — вы поедете со следующим поездом. Я так хочу.

— Хорошо, — покорно сказал адвокат, и в его глазах Нежданов прочитал, как все еще упорно работает его мысль.

— Прощайте, — еще раз повторил Нежданов, поднимаясь на площадку вагона.

— Прощайте, — тихо сказал адвокат и жарко несколько раз поцеловал протянутую ему руку. Потом, повернувшись, пошел прочь, странно махая руками и пощелкивая пальцами, и фалдочки его плотно застегнутой визитки висели точно опущенные крылья.

Мимоза

Пасха была поздняя, а весна, как всегда в Петербурге, ранняя, с каким-то предчувствием счастья во всем — в ласковом ветре, в запахе березовых почек, в чудесном теплом дожде… Мария Николаевна, женщина-врач, которую ее сослуживцы по больнице называли «мимозой», «не тронь меня» и просто недотрогой, стояла перед зеркальным шкафом в белом бальном платье с большим декольте и вкалывала себе в волосы красную розу. Ей было смешно, и она улыбалась. Два часа тому назад явился посыльный с коллективным письмом от трех ее товарищей — молодых врачей Рындзюнского, Дагаева и Соколова и с тремя букетами великолепнейших роз — красных, розовых и белых. Это были самые упорные из поклонников Марии Николаевны, и всех трех называли в шутку ее женихами. Ее холодность и неприступность объединила их какой-то немного юмористической дружбой. Вот и в сегодняшнем письме они подписались так: «Несчастные, отвергнутые вами будущие самоубийцы». Они заедут за ней на автомобиле, чтобы сначала покататься по городу, посмотреть иллюминацию, факелы на Исаакиевском соборе, толпу, может быть, постоять где-нибудь в церкви, а потом, по старому обычаю, разговеться всем вместе у главного врача.

Оба зеркальных окна были чуть-чуть открыты, с улицы веяло мягкой душистой свежестью и какой-то странной тишиной: еще нигде не звонили в колокола и даже шагов не было слышно. Как всегда, когда на Марии Николаевне было бальное платье или в комнате пахло цветами, она невольно вспомнила о том, что ее до сих пор никто ни разу не целовал. Как странно: ей уже 28 лет, она красива, у нее сильное и стройное тело, как у Дианы, а между тем она действительно настоящая недотрога. Кроме неизбежных объятий в танцах или зимой при сильном раскате санок где-нибудь на углу, она не позволяла прикасаться к своей талии ни одному мужчине. И чем дальше, тем была в этом отношении щепетильнее и строже.

Сильнее других пахли красные розы, и Мария Николаевна даже отставила их подальше на окно. Нравится ли ей кто-нибудь из этих трех чудаков? Сильно никто, а немножко, пожалуй, все. И сегодня будет ужасно весело: она будет бесить их, и в конце концов они перессорятся и с ней, и между собою. Конечно, все это ненадолго.

Отчего она, действительно, мимоза, действительно, недотрога? В зеркало ей улыбнулись ее алые, пожалуй, не совсем женственные, чересчур энергичные губы. Но глаза, шея и плечи вызвали в ней самой какой-то протест. «Какая я красивая, с какой стати!» — немного сердито подумала она.

В комнату постучали. Думая, что это прислуга, Мария Николаевна, не оборачиваясь к дверям, сказала: «Войдите». Вошедший кашлянул. Она обернулась и увидала одного из «будущих самоубийц» — доктора Соколова.

— Здравствуйте, божество, — неестественно озабоченным голосом говорил он, делая к ней несколько больших шагов, — я не удержался и приехал раньше моих соперников на целый час. Руки, конечно, не дадите поцеловать?.. Боже мой, какая вы сегодня… даже страшно смотреть! — Он шутливо прошелся вокруг нее, потом отступил. — Да, знаете, ничего не поделаешь, думал, что как-нибудь удержусь на сегодня от признаний, но совершенно невозможно. Влюблен, опять влюблен!

— Скучно, коллега, — спокойно улыбаясь, сказала Мария Николаевна, — скучно и старо.

— Это мне нравится! — воскликнул доктор Соколов уже другим, менее шутовским тоном. — Старо! Конечно, старо, когда тянется уже столько лет, когда слово «люблю» сделалось по отношению к вам чем-то вроде «здравствуйте» и «прощайте». Милая, люблю, люблю пламенно, страстно и уже теряю терпение, уже отказываюсь переносить пытку. Ну, подумайте, что вы делаете со мной. Я знаю, что вы никого не любите, что я вам не противен, что никто и ничто не мешает вам сделаться моей женой, ну, за чем же дело стало? Да отвечайте же!

— Во-первых, оставьте мои руки, во-вторых, сядьте и замолчите. Я, кажется, просила вас не возобновлять этого разговора.

В голосе Марии Николаевны не было строгости, слишком привычная, почти механическая нотка слышалась в нем, но доктор Соколов как будто немного отрезвился и сел. Она смотрела на него, стоя у окна как раз над его букетом, и старалась сдержать смех: вид у доктора был нахохленный, злой.

— Вы уж меня извините, — сказал он, помолчав, — но я все-таки буду говорить о вас и по поводу вас. Черт знает что! Хоть бы вас какая-нибудь муха укусила. «Во-первых, оставьте руки!» Нет, это же невозможно! — воскликнул он и опять встал. — Это, наконец, противоестественно. Опять весна, расцвет, воскресение, Пасха, ликующая природа, ликующая толпа, а наша мимозочка: «Оставьте руки!..» Послушайте, я как врач запрещаю вам это.

— А я как врач отказываюсь вам повиноваться.

— Навсегда?

— Навсегда.

— Это ложь! — воскликнул Соколов, уже выйдя из себя. — Наступит час, когда ваша твердыня дрогнет. Клянусь вам!.. Черт знает… Вам снятся когда-нибудь сны?

— Очень редко, я устаю за работой и страшно крепко сплю.

— Гм… за работой… Удивляюсь. Как же другие не устают…

Она ничего не ответила и по-прежнему старалась не засмеяться, видя его беспомощные попытки найти настоящие, убедительные слова. Кроме того, ей немного льстило, что этот большой, сильный, красивый мужчина, талантливый врач, бесстрашный хирург, бегает по комнате, как мальчишка, и уже свернул себе на сторону галстук.

— А знаете, — сказал он, останавливаясь от нее в двух шагах и пристально глядя на ее декольте, — вас Бог накажет. Он наградил вас этакими… этакой… вот этой самой красотой, а в конце концов рассердится и нашлет на вас черную оспу… Да-с. Или еще хуже: влюбит в какого-нибудь Печорина, а тот на вас и не посмотрит.

— Да успокойтесь вы, Иван Модестович, — сказала Мария Николаевна ласково, — мне вас становится искренно жаль.

— Меня жалеть нечего, себя пожалейте… Да и не хочу я вам верить.

Он вдруг напряженно задумался, постоял, глядя себе в ноги, медленно прошелся до дивана и сел. Сидел он минут пять. Мария Николаевна почти машинально нюхала присланные им красные розы и слегка пожимала от прохлады обнаженными плечами. Доктор Соколов, в его серьезной, задумчивой позе, с высоким лбом и красивой большой бородой, напомнил ей почему-то известную картину «У постели больного», и она подумала: а не выйти ли ей, в самом деле, за него замуж? Но тотчас же ей представилось все, что называется браком, и она чуть не крикнула: «Ни за что».

— А я придумал, — поднимая голову, спокойно сказал доктор, — ведь вас, оказывается, можно поцеловать. И вы будете отвечать на поцелуи. Вот вам и мимоза, и недотрога…

— Что такое? — удивленно крикнула Мария Николаевна.

— Очень просто, — продолжал он, — я решил раз навсегда теоретически, понимаете, теоретически разрешить этот вопрос и придумал для вас ловушку. Некий совершенно возможный жизненный случай. И сейчас вам его изображу.

— Опять какой-нибудь вздор, — по-прежнему пожимая плечами, сказала Мария Николаевна, — и охота ломать голову, было бы над чем.

— Не угодно ли послушать. Посмотрим, как вы на этот раз увернетесь. Да-с… Действие происходит так: вы стоите, пожимаете вашими голенькими плечиками, ждете пасхального звона, автомобиля (меня еще в комнате, представим себе, нет), как вдруг раздается стук в дверь. Вы видите перед собой своего швейцара или какую-нибудь незнакомую перепуганную женщину, вашу соседку из верхнего этажа, которая говорит вам: «Доктор, ради Бога, скорей, человек умирает!» Надеюсь, предстоящая вам увеселительная поездка не предлог к отказу, и вы, конечно, идете. Такая, как вы сейчас, — красивая, с розой в волосах, в бальном открытом платье. В одну минуту вы узнаете, что умирает студент, совсем было выздоровевший после попытки самоубийства, о которой не извещали даже его родных. Ну, там, скажем, внезапная слабость сердца, что ли… Вы подходите к кровати. Больной в полуобморочном состоянии. Вы видите юношу с вьющимися волосами, с чудесным лбом, небольшими усиками, нежным подбородком. Руки его разметались, вы едва нащупываете пульс… И в это время он открывает глаза и с удивлением вглядывается в вас. Глаза у него черные, горящие неземной и, конечно, не физической мукой и при этом бесконечной любовью, которая сосредоточена в их волшебной глубине, как некий адский губительный пламень, — и вы невольно потрясены выражением этих глаз.

— Вы увлеклись, доктор, — с некоторым оживлением возразила Мария Николаевна, — мне, как и вам, едва ли придет в голову в подобную минуту заниматься рассматриванием этого лица. Я бы прежде всего поинтересовалась общим состоянием больного, его температурой, его раной.

— Но ведь это же одна секунда, и затем позвольте мне утверждать, что лицо все-таки было приковывающе прекрасно и выражение глаз действительно на секунду могло поразить вас. Хорошо-с… Юноша вдруг тихо, радостно вскрикивает и говорит: «Боже мой, какое счастье!.. Елена — или Валентина, Надежда, не все ли равно: все женщины в декольтированных платьях похожи друг на друга — Елена, какая радость, — говорит он, — наконец-то ты пришла…» И вы чувствуете, что его пульс сразу наполняется, крепнет. Вы скажете ему: «Прежде всего оставьте мою руку». Да?

— Ну, что же из этого, — сказала Мария Николаевна, отходя от окна, — ну, допустим, не скажу, ведь он принимает меня, очевидно, за свою возлюбленную или невесту… И наконец, к чему вся эта бесполезная притча, Иван Модестович?.. Впрочем, послушаем, это довольно забавно.

— Благодарю вас, — поклонился доктор, — итак, красивый юноша уже сам, пытаясь поднять голову с подушки, держит ваши руки в своих, тянется к вам и говорит: «Валентина, как поздно, я не верю, что это ты… наклонись ко мне… Я умираю… я любил и люблю тебя одну… О, моя Валентина…» — и сколько угодно других томных и нежных слов. Его щеки и его губы пылают, может быть, последним предсмертным зноем, а глаза, умирающие огромные глаза любят вас — конечно, в данную минуту вас, а не какую-то там невесту, — как никто еще вас не любил… Как люблю я. И вот вы уже не в силах отнять у него руки, вы уже забыли про его пульс, вы растерялись от необычности эпизода. Его нежная голая шея и молящие губы настоящим магнитом тянут вас к себе, и вы, обессиленная, опускаетесь рядом с ним на кровать. «Что делать? Что делать?» — спрашиваете вы себя. Вы, конечно, знаете, что ваш поцелуй, которого так жаждет юноша, может и убить и воскресить его… Нет, вы даже не думаете ничего, вы видите все ближе и ближе от себя его горящие губы, и вдруг, нечаянно…

— Довольно, доктор, — крикнула Мария Николаевна, — что это такое, я совсем не желаю быть героиней каких-то фантастических импровизаций.

Она уже растерянно бегала по комнате, точно спасаясь от его слов, прижимала руки к ушам, мотала головой, а он настигал ее и говорил:

— Нет, нет, извольте дослушать до конца. Это не импровизации и не шутки, а самая настоящая правда. Не внешняя, конечно, а более драгоценная, внутренняя правда, от которой вы не смеете отворачивать лица. Да, да, да, нечаянно, потому что это сильнее вас, вы сливаетесь с его губами и вместе с ним, с этим умирающим и воскресающим юношей, пьете живую воду бесконечного, головокружительного поцелуя, и его руки горячим кольцом окружают вашу шею и лежат на ваших голых плечах… Да, да, да.

— Вздор, вздор, — кричала Мария Николаевна, бегая от него и отбиваясь, — не слушаю, вздор, это неблагородно, чего вы от меня хотите? — и вдруг, попав в угол около печки, остановилась.

Среди борьбы, общего крика и беготни оба не заметили, как по всему Петербургу зазвонили в колокола. Мария Николаевна подняла глаза и вдруг увидала протянутые к себе руки доктора Соколова и его взволнованное умное лицо.

— Мария, — говорил он, обрадовавшись ее взгляду, — я люблю, люблю, люблю вас, я жажду вас, вашей близости, вашей любви совершенно так же, как тот умирающий студент… Ну, дайте же мне ваши руки, вот эти чудесные руки, сюда, ближе, ближе… О, как я люблю вас!

— Сумасшедший, что вы делаете, сумасшедший, — молила Мария Николаевна, почти притянутая к нему, — я ничего не понимаю, пустите меня, пустите…

Она видела близко-близко от своего лица его красивую бороду, незнакомые полуоткрытые губы, и уже боялась встретить его глаза, и вся была в какой-то странной власти несущегося с улицы сплошного радостно-бестолкового звона, и пьянящей свежести весны, и томного запаха роз, и рассказанной только что сказки.

— Нет, нет, — говорил доктор. — Мария, моя невеста Мария, я убедил вас, не надо скучного, бессмысленного упорства, не надо, не надо, моя Мария!

У нее кружилась голова, она пошатнулась, подняла голову и тотчас почувствовала одновременное прикосновение охвативших ее рук и прильнувшего к ее губам жаркого щекочущего рта. Ей казалось, что она падает навзничь, что ее несет какая-то блаженная волна.

В комнату стучали. Доктор медленно, бессознательно отстранился от Марии Николаевны и повернул лицо к дверям.

— Что такое… войдите, — сердито произнес он.

Вошли доктора Рындзюнский и Дагаев, в смокингах, с белой гвоздикой в петличках.

— Хорош, хорош! — говорили они, идя мимо доктора Соколова к Марии Николаевне. — Здравствуйте, Мимозочка, с праздничком, Христос воскрес.

— Благодарю вас, — отвечала она, расслабленно улыбаясь и поправляя падающую из волос красную розу, — отчего вы так поздно?.. Значит, мы сейчас едем?.. Кстати, господа, поздравьте меня: я выхожу замуж за Ивана Модестовича.

Законный брак

15 апреля

Сегодня, после завтрака, я на минутку заглянул к жене и, несмотря на то, что был уже второй час, застал у нее в спальне невероятный беспорядок. Повсюду: на стульях, на кровати, на подоконниках — валялись ее небрежно брошенные одежды вперемежку с бесчисленным множеством гребенок, сумочек, коробочек, перчаток разной длины, цепочек от часов, от зеркальца, от лорнета. Пахло туалетной водой и пудрой, на полу около умывальника и в других местах спальни стояли водяные лужицы с клочками мыльной пены, а в двух лампах, с едва заметными в белом дневном свете огнями, торчали ручки щипцов — тонких для мелкой завивки и громоздких, уродливо искривленных для волнистой гофрировки. И сама Лидочка, проворно бегающая среди этого хаоса на высоких каблучках бальных атласных туфель, в телесного цвета чулках, в низеньком голубом корсете и голубых шелковых панталонах с кружевами, вдруг показалась мне необыкновенным, ужасно забавным существом, похожим больше всего на страуса и меньше всего на человека.

— Что случилось? — спрашивал я, смеясь и хватая жену за оголенные руки. — Для чего тебе понадобилось устраивать целое наводнение в комнате и переодеваться с ног до головы?

— Ничего не случилось, — озабоченно и чуть-чуть сердито говорила Лидочка, по обычаю уклоняясь от моих поцелуев, — уходи скорее, пожалуйста, а то я опоздаю. Ах, Боже мой, да ты мне испортил прическу. Ну, что это за наказание. Я думала, что тебя уже давно нет дома.

— Но куда ты идешь?

— Ну, что за несносный человек! Ведь я же тебе тридцать раз объясняла, что иду к доктору. Не стой на дороге, ради Бога, ты мне мешаешь одеваться.

Я вспомнил, что сегодня она действительно должна быть на приеме у известного профессора и что у нее какие-то пустяки с сердцем.

— Послушай, — говорила Лида уже совсем сердито, — ровно в два часа мне нужно быть на Сергиевской. Могу я попросить тебя не мешать мне одеваться?

Демонстративно она бросилась на стул и, заложив ногу на ногу, устремила безнадежный взгляд куда-то в самый угол повыше камина.

— До свиданья, моя прелесть, — сказал я, почти насильно целуя ее руку, и тотчас же покорно отступил к двери, поднял мимоходом перламутровый бинокль, какими-то судьбами угодивший в мыльную лужу, и удалился.

Я нисколько не сомневаюсь в том, что Лидочка устроила генеральные сборы только для медицинского приема, на котором совсем не нужно раздеваться, и самое большее — попросят снять корсет, чтобы профессору было удобнее выслушать сердце. Но для чего же тогда чулки, бальные туфельки, тончайшие кружевные панталоны и т. д. и т. д.? Почему одного намека хотя бы на самую деловую интимность с посторонним мужчиной для нее достаточно, чтобы принимать какие-то экстренные меры, тщательно прихорашиваться и мыться?

Кокетство это или бессознательный инстинкт женщины, которая не хочет быть застигнутой врасплох и приводит себя в боевую готовность на всякий случай?

Невольно припоминаю, что, когда мы с Лидочкой собираемся куда-нибудь в театр, с тем чтобы оттуда ехать ужинать в ресторан, она совершает те же таинственные приготовления и переодевания с ног до головы, хотя отлично знает, что назад мы вернемся вместе и что ей не придется ночевать в чужом доме. И это делает обычно небрежная к своему туалету Лидочка, моя добродетельная, безусловно верная мне жена. Кроме того, я отлично знаю, что так поступает великое множество других гордящихся своей недоступностью жен.

Или это делается только на самый крайний, демонически соблазнительный, неотвратимый случай? А что, если мечтою об этом случае живет каждая Женщина — самая пылкая любовница и самая преданная жена?

Боже мой, как сердится Лидочка, когда я шутя говорю ей об этом.

Доктор не нашел у жены никаких органических недостатков в сердце и прописал ей какую-то невинную смесь брома с валерианой. Вернулась домой она веселая и ласковая, и за обедом мы болтали очень дружно. Она была страшно интересна в своей сохранившейся с утра волнистой прическе, и ее ножки в бальных туфельках и телесного цвета чулках коварно высовывались из-под платья.

— Пойдем посидеть ко мне, — сказал я после кофе, стараясь не выдать своего волнения.

— Нет, милый, у меня что-то голова разболелась, я пойду полежу немного одна.

— Как хочешь, — произнес я тем же притворно спокойным тоном, но все-таки не удержался и, проходя мимо нее в кабинет, обнял ее сзади и стал искать губами ее губ. И я почувствовал, как обычно нехотя, боясь меня обидеть, она соединила свой рот с моим.

— Довольно, — шепнула она через минуту, освобождаясь, — я очень устала, приходи лучше потом, когда я буду ложиться спать.

Зачем я пишу все это чуть ли не в сотый раз, зачем наполняю эту тетрадь страницами, похожими одна на другую, как похожи один на другой наши дни, месяцы и годы? Почему мне стыдно, даже наедине с дневником, признаваться самому себе в этой воровской комедии обладания, в этих осторожных вопросах, замаскированных желаниях, притворных жестах?.. Может быть, я неправ в своей постоянной борьбе с холодностью Лиды, в этих переходах от притворного спокойствия к нескрываемому бешенству, когда я совершенно забываю о свободной воле и желаниях другого, любимого мною человека. Но как оскорбительны эти установившиеся, стереотипные, похожие на привычно наносимые пощечины, ее фразы: «оставь меня сегодня»… «у меня болит голова»… «подождем лучше до вечера»… «милый, не отложить ли нам до завтра?»

О, минутами я презираю себя. Люблю я или не люблю Лиду? Страсть это или грубое, стремительное вожделение собственника, прозаическая, бесстыжая, редко удовлетворяемая похоть?

Не знаю, не знаю…

Два часа тому назад, медленными, но твердыми шагами я подошел к двери и постучал.

— Войди, — равнодушно сказала Лида с постели, — а я уже совсем сплю, отчего ты так долго не приходил?

В слабом свете ночника я увидел ее голову с плоско натянутыми прядями волос, увидел простенькую ночную полотняную кофточку с длинными рукавами без кружев.

— Ах, как мне хочется спать, — повторила она равнодушно, — спокойной ночи, мой милый. Поцелуй меня один раз на прощанье.

Я не подходил к ней и бормотал, глядя себе в ноги:

— Недурно… восхитительно… черт возьми, прямо великолепно…

— Милый, ты, кажется, опять рассердился, но, право же, мне сегодня что-то нездоровится, и я решила пораньше лечь спать.

Я повернулся и ушел, с силой захлопнув дверь.

Но ведь она меня любит, она безусловно верна мне, я знаю, как она скучает, когда я надолго ухожу из дому. И наконец, я не из тех наивных, доверчивых мужей, которые узнают последними о своем позоре.

Нет, нельзя быть таким бестактным, надо взять себя в руки.

20 апреля

После обеда, обсудив со мною все предстоящие расходы и аккуратно сложив новенькие банковские бумажки полученного мною жалованья, Лидочка сказала мне:

— Завтра мне рано вставать, но ты непременно приходи ко мне сегодня. Почему ты все дуешься, как тебе не стыдно? Разве ты уже не любишь свою верную женку?

Она положила мне на плечи руки и смотрела на меня ласковыми, чуть-чуть виноватыми глазами. Я не улыбался, стараясь быть суровым и выдержать ее взгляд.

— Поцелуй же меня, — сказала она тихонько и, краснея, прильнула ко мне щекой.

— Нет, нет, — говорила она немного спустя, когда я, простив ей все обиды, пытался увлечь ее к себе, — ведь я же сама позвала тебя сегодня… Неужели тебе трудно дождаться ночи? Приходи ко мне в десять часов.

О, эта любовь без любопытства, эти слияния в назначенную минуту, эти объятия и поцелуи чуть-чуть не по метроному, эти туго заплетенные косички, кофточка без кружев, скучное супружеское одеяло!

Как постыдно, как мучительно все это, и неужели Лида не понимает, что это и есть самый настоящий, ничем не прикрываемый, солдатский, анекдотический разврат!

Но почему ровно в десять часов я стоял у порога ее спальни, спокойный, глупо улыбающийся, полуодетый, вместо того, чтобы взять и не пойти и потом объяснить Лиде весь ужас наших размеренных, одобренных людьми и освященных церковью отношений?

28 апреля

Ездили кататься с Лидой по набережной. Вечер был чудесный, и Нева точно дышала своей необыкновенной зеленовато-лиловой поверхностью, и все небо было в дымчато-красных и золотых облаках.

— Помнишь, как ты бегала на свидания со мною в Летний сад? — спрашивал я жену, когда мы перекатили через один из горбатых мостов и лошадь, смешно упираясь о камни всеми четырьмя ногами, вдруг помчалась мимо решетки сада.

— Фу, как ты выражаешься, «бегала»… И не думала я бегать, — придерживая шляпу обеими руками, говорила Лида.

— Нет, бегала, именно бегала… Ты тогда была смелая, не такая осторожная и рассудительная, как теперь. Хорошее было время.

— Что хорошего, не понимаю.

— Как же ты не понимаешь, — сказал я, рассердившись, — сколько было неожиданности, поэзии, риска… Помнишь, когда я женихом гостил у вас, ты приходила ко мне ночью босиком, с распущенными волосами…

— Ну, что же, отлично помню, — говорила Лида, — ужасно противные минуты: все время было холодно ногам, и притом я так боялась, что кто-нибудь проснется, что даже не чувствовала твоих поцелуев.

— А по-моему, — возражал я, — это было лучшее время.

— А по-моему, — спорила жена, — теперь гораздо лучше. По крайней мере, ничего не страшно.

10 мая

Опять преступная, воровская, унизительная игра. После чаю Лида поцеловала меня в щеку и уже собиралась уходить к себе, как я задержал ее и сказал:

— Я думал, что ты посидишь со мной.

— Я сегодня ужасно много ходила и едва держусь на ногах… Спокойной ночи.

— Ну, спокойной ночи, — нежно произнес я, обнимая ее за плечи, — дай мне на минутку твои губки.

— Ах, как все это надоело, — жестко, с ненавистью в голосе крикнула жена и утрированно выпятила вперед губы, — нате, целуйте, можете откусить их, если хотите…

— Лидочка, за что же ты меня обижаешь?

— Ну, теперь начнется история… До свиданья.

И она быстро двинулась из столовой.

— Подожди! — крикнул я с внезапно мелькнувшей мыслью.

— Ну, что такое? — с прежней ненавистью на лице, спрашивала она, остановившись в дверях.

— Я позабыл тебе сказать… Вот ты на меня сердишься, а я всегда думаю о своей маленькой детке. У меня неожиданная получка денег… Вероятно, от твоих карманных осталось не Бог весть сколько… Хочешь, я дам тебе, не в счет абонемента, рублей… двести, или…

Я намеренно замедляю темп и делаю два шага по направлению к ней.

— Ты не врешь? — спрашивает она, возвращаясь в комнату, и я слышу, как ее голос дрожит от радости. — Нет, ты серьезно, а то мне, кстати, ужасно нужны деньги.

— Конечно, серьезно! — благодушно говорю я, вынимая бумажник и весь закипая от негодования, обиды и злобы.

Я даю ей двести, еще двести и еще и еще.

— Возьми восемьсот, я рассчитал, что мне хватит, — лгу я, отдавая ей часть не принадлежащих мне денег.

— Милый, вот сюрприз, — уже щебечет она где-то у меня над ухом, — мерси, мой хороший, мой добрый.

Ее руки закинулись за мою шею, ее дыхание жжет мое лицо. Я стою неподвижно и не ищу ее ласк.

— Милый, ты обиделся, на что же ты опять обиделся? Ну, пойдем ко мне, я выпрошу у тебя прощение. Не будь же таким нехорошим. Право, ты не хочешь меня понять. Я очень, очень люблю своего миленького цыпу… только не люблю много целоваться. Ну, что хорошего?.. Ей-богу, я не понимаю… Впрочем, если немножечко, то мне нравится… Ну, проводи же меня спать…

Теперь, когда я пишу эти строки, я думаю от чистого сердца: «А все-таки Лида меня любит, она добрая, славная, и, если я умру, она будет плакать у моего гроба».

А ум твердит: «Проститутка, проститутка, проститутка!»

Микроб легкомыслия

I

Когда это началось — трудно определить. Может быть, еще за чаем, когда полковник Водецкий рассказал по просьбе хозяйки дома один из «боккаччиевских» эпизодов своей жизни и натянутое молчание первых гостей сменилось шумными разговорами и смехом. Потом подошедший к концу рассказа молодой режиссер Цис, в серой бархатной тужурке с тремя громадными перламутровыми пуговицами, подбавил жару, изобразив в лицах отрывок из пикантного водевиля, намеченного к постановке в театре «Арлекин». Остальные гости, появляясь один за другим, уже неизбежно заражались носившимся в воздухе легкомысленным микробом. Входивший ничего не понимал, но в ту же минуту начинал беспричинно хохотать. В гостиной, в маленьком кабинете хозяйки, в столовой за длинным столом говорили все сразу, торопливо размахивая руками, или шептались вдвоем, втроем, давясь и фыркая от смеха. И у всех были круглые, искрящиеся глаза.

Среди публики победоносно расхаживал полковник Водецкий. Сливаясь то с одной, то с другой группой гостей, он заряжал ее особым, свойственным ему электричеством и отходил.

— Полковник, полковник! — звали его со всех сторон.

Да, вероятно, больше всего был виноват именно он, точнее — его поистине легендарная донжуанская популярность. Говорили, что у него шесть тысяч занумерованных в хронологическом порядке фотографий бывших любовниц, среди которых, кроме известных российских и заграничных львиц, по крайней мере, десятка три принцесс и герцогинь. Были, конечно, мулатки, китаянки, негритянки. Было несколько сот снимков «без трико». Это занумерованных и занесенных в толстую книгу. А не занесенных и не сосчитать.

Особенным успехом пользовался рассказ полковника о том, как, будучи еще гусарским корнетом, он загостился под Варшавой в одном помещичьем доме, в котором было пять или шесть отдельных спален, по числу живших в нем дам. Однажды ночью, прокравшись к самой интересной из них, он вышел на минутку, чтобы напиться воды, но, возвращаясь, попал по ошибке уже в другую спальню, потом опять захотел пить и попал нечаянно в третью и т. д. Это называлось рассказом «о шести стаканах воды».

II

В конце концов собралось человек пятьдесят. Кроме полковника и режиссера Циса, модный беллетрист Орлов; присяжный поверенный Немерко с сестрой; шикарный помощник присяжного поверенного Барт (только что привезший из-за границы последний крик моды — белые шелковые носки); еще несколько помощников; известный актер и рассказчик Павлинов; другие актеры; судебный следователь Грехов с очаровательным подросточком — женой, которую всегда принимали за его дочь; обер-секретарь сената Пичахчи, он же замечательный имитатор и свистун; молодой, напоминающий розового молочного поросеночка композитор Май; футуристический художник Нейке; человек пятнадцать юных чиновников из правоведов и лицеистов, причем один из них — камер-юнкер, другой — граф, третий — барон, а четвертый — драматург. Дамы — просто красивые и некрасивые, затем актрисы, драматические курсистки, а в числе последних две настоящие красавицы — блондинка и брюнетка, или, как их звали, Небо и Земля.

Это молодежь.

В дополнение к ней, должно быть для солидности, были приглашены трое пожилых лиц: военный инженер Корбут с длинными усами — вылитый австрийский шпион, крашеный банкир Шпигель, ужасно напоминающий известного старика Чинизелли, и действительный статский советник Сочава, с жиденькой седоватой бородкой — несомненно переодетый елейный кладбищенский поп.

Центром оживления была гостиная. В углу стояла громадная ваза с крюшоном, похожая на купель. Составился длинный дивертисмент. Сначала Пичахчи имитировал скрипку и виолончель и великолепно насвистывал какие-то негритянские танцы; потом режиссер Цис, шагая вдоль и поперек комнаты своими ножницами-ногами, проектировал невероятно комические и трагические сцены для кинематографа; потом рассказчик Павлинов с невозмутимо серьезным видом представлял еврейский танцкласс и даже некий менее благопристойный дом. В промежутках розовенький композитор Май играл на рояле бравурные песенки и шансонетки.

Кое-кто из молодых людей, за неимением свободного места на диванах и на стульях, поместился прямо на ковре, в ногах у дам. Судебный следователь Грехов, уже немного опьяневший от крюшона, сидел на маленькой кушетке рядом с хорошеньким подростком-женой и, видимо гордясь ею, ревниво косился на своего молодого помощника, почти лежавшего внизу у самого краешка ее платья.

— Послушайте, — говорил он, — я подвинусь, садитесь рядом со мной.

Но его не было слышно, так как стоял невообразимый шум.

— Что случилось? В чем дело? — спрашивали вновь прибывающие, свежие люди, но и им никто не отвечал. В кабинете хозяйки, освещенном слабенькой лампочкой в потолке, на оттоманке возлежали в позе одалисок сестра присяжного поверенного Немерко и две драматички — блондинка Небо и брюнетка Земля. Около них теснилась толпа молодых чиновников и актеров, и то и дело кто-нибудь опускался на колени и целовал то пряжку туфли, то каблучок. «Полковник! Полковник!» — все чаще слышалось оттуда. Другие драматички — Вера Георгиевна, Дода и Хаюшка — с визгом бегали из комнаты в комнату, гуськом, и их поминутно ловили, задерживали и разлучали.

III

К двенадцати часам составился тайный организационный комитет: председатель — полковник Водецкий, члены — беллетрист Орлов, режиссер Цис, имитатор Пичахчи. Задача, в сущности, предстояла не из трудных, так как микроб уже сам собою протачивал ходы в самые неприступные сердца. Даже ревнивейший из мужей судебный следователь Грехов стоял один у рояля против розовенького композитора, подпевал ему и дирижировал рукой, а его маленькая жена сбежала от него в кабинет, который уже громко называли «лигой любви».

— Все обстоит блестяще, — говорил полковник, — но самое главное это, конечно, ужин. От нас зависит превратить его в пир во время чумы. Способ один: хорошенько рассадить. Нарежем билетиков и всех перепишем. Идет?

— Идет! — воскликнул комитет.

Начали делить гостей по категориям и заспорили о словах. Делили на талантливых и бездарных, на современных и отсталых, на ярких и бесцветных, — все оказывалось очень растяжимым: талантливые были добродетельны или скучны, отсталые представляли из себя очень благодарный для шуток комический материал, некоторые мужья и жены, бесцветные вместе, обещали быть яркими порознь. Пришлось разделить просто на умных и на дураков.

Тихими шагами заговорщиков, с гремящей саблей полковника впереди, разыскали хозяйку, заперли в столовую дверь. Предложение было принято с восторгом, билетики надписаны, осталось — рассадить. В столовой могло уместиться не больше 30 человек, остальных 15–20 гостей решено было посадить в спальне хозяйки за тремя сдвинутыми вместе ломберными столами, и так как не хватало стульев, то полковнику пришла в голову гениальная мысль придвинуть с одной стороны великолепную двуспальную кровать. Милая, веселая хозяюшка Мария Иосифовна сначала задумалась, потом со смехом согласилась. «Дураков» и «так себе», конечно, поместили в столовой, отборных умниц во главе с хозяйкой и тайным комитетом — в спальне, самых почетных гостей, как, например, полковник, на кровати. Полковник скромничал, отказывался, но для общего блага согласился. Затем прибор к прибору — блондинка Небо, режиссер Цис, брюнетка Земля, Пичахчи, жена судебного следователя, беллетрист Орлов, драматичка Дода, художник Нейке, драматичка Хаюшка, юрист в белых носках, драматичка Вера Георгиевна и еще пять — шесть веселых людей.

В столовой размещали уже как попало, на скорую руку. Прежде всего сослали туда судебного следователя-ревнивца, а остальных посадили с таким расчетом, чтобы мужья не приходились рядом с женами, чтобы банкир Шпигель был поближе к розовенькому композитору Маю, которому всегда нужны деньги, чтобы елейный генерал Сочава оказался между самыми некрасивыми и добродетельными из дам и как раз визави с дерзким передразнивателем и насмешником актером.

IV

Уже со всех сторон ломились и в столовую, и в спальню. Искали свои билетики, умоляли о перемещениях, добивались протекции у полковника, у других членов комитета, чтобы попасть в святая святых, то есть в спальню, и первым долгом прочитывали билетики счастливцев, попавших на кровать.

— Полковник, ради бога, — кричали некоторые обиженные из «умных», — мы не хотим ужинать в столовой.

— Господа, — разводил руками полковник, — я ничего не могу поделать, у меня и так друг на друге будут сидеть.

— Голубчик полковник! Хоть на пол, хоть под кровать.

Во время спора некоторые билетики переместились сами собой, а из спальни вдруг исчез билетик очаровательной дамочки-подростка и очутился в столовой. Произведено было строжайшее расследование, и, узнав, что это проделка мужа, комитет постановил его проучить: сделали другой билетик, и место дамочки осталось за ней, а судебному следователю решили подсунуть в последнюю минуту какую-нибудь из некрасивых дам.

Тем временем из кабинета хозяйки навстречу микробу общего детски веселого легкомыслия уже надвигалась другая, более серьезная и тлетворная волна. Мужчины совершенно облепили оттоманку, сидели на валиках, ползали по ковру, и из полутьмы слышались вместо голосов уже какие-то оперные модуляции, а женский смех сделался блаженно-колоратурным.

Войдя туда, полковник был встречен взрывом восторга. Он одобрительно посмотрел кругом и сказал:

— Хорошо-с, очень хорошо-с. Кушать подано, господа!

Самый последний, приехавший с другого вечера гость увидел с порога прихожей, как несколько десятков совершенно обезумевших людей, тесня друг друга, сдвигая по пути мебель, с криком и хохотом устремились куда-то через гостиную, в которой стояла тропическая жара и пахло цветами, духами, сигарами и крюшоном. И, засмеявшись, он невольно побежал за толпой.

V

Уселись почти так, как было распределено. Судебный следователь не сразу заметил исчезновение жены, а когда заметил, то было уже поздно. Два-три настойчивых человека проникли в спальню и только к общему удовольствию увеличили собою тесноту. В обеих комнатах стоял содом. Кричали одновременно тосты, пили в беспорядке все, что попадалось под руку, сидели колено с коленом, плечо с плечом.

В спальне горел закутанный розовым шелком фонарь и лампочка над зеркальным шкафом. Полковник под гром аплодисментов произнес туманно-эротическую речь о том недалеком будущем, когда невозможное сделается возможным и наступит какой-то загадочный золотой век. Беллетрист Орлов призывал общество взглянуть жизни прямо и смело в глаза. Наивные звездочки-глазки сидевшей рядом с ним жены судебного следователя тотчас же остановились на нем, правда очень робко, но зато почти влюбленно. Блондинка Небо и брюнетка Земля чокнулись с ним через стол лениво наклоненными бокалами и нечаянно опустили край платья с плеча, блондинка — с правого, брюнетка — с левого. Комически вздыхая и глядя на эту законную полунаготу, полковник начал мечтать вслух о наготе незаконной. Центром общего остроумия сейчас же сделалась кровать: слишком близко было ее шелковое одеяло и мягкие подушки в сплошных кружевах.

Потом из столовой начали ходить пилигримы под шутливое благословение полковника, потом милая хозяюшка Марья Иосифовна стала подавать добрый пример, почти склоняясь головой то к одному, то к другому соседу на грудь. И вместо прежних отдельных тостов, экспромтов и реплик полилась уже какая-то общая томная, бесконечно журчащая речь:

— Я знаю, что вы сейчас думаете, у нас общая мысль… Самое красивое у женщины это спина… Спорный вопрос!.. Ах, нет, я серьезно влюблен. Шесть стаканов воды?.. Полковник, полковник!.. Она хочет быть сегодня нескромной… Что такое? Как под кроватью? Почему?.. Какая у вас горячая рука!.. Молчите, молчите, молчите… Красота — условная вещь: я люблю худенькие, кривые ножки… Неужели так долго?.. Полковник! вот сюжетец в вашем духе… Не смотрите на меня такими неприличными глазами… Лучше совсем без усов и без бороды. Поднимите вилку, только я боюсь, что вы, пожалуй, не захотите вылезать из-под стола… Душу нет: я предпочитаю тело. Вы ничего не пьете, это скучно… Как вы смеете! На то он и режиссер… Вот полковник любит с полным комфортом. Еще нельзя?.. Какими духами вы душите ваши волосы?.. Боже мой, розовенькое ушко…

VI

Уже давно началась жизнь под столом, уже каждую минуту гасло электричество, и, когда оно вспыхивало вновь, целовавшиеся притворялись возмущенными и качали головами на тех, кто не осмелился или не успел поцеловаться.

Кофе и ликеры пили в гостиной, куда был подан и новый крюшон. Комитет торжественно объявил свои полномочия законченными и, сохранив за собой право негласного надзора, затерялся в толпе. Электричество гасло то в гостиной, то в кабинетике хозяйки, и уже все кавалеры с рюмочками ликера в руках сидели в ногах у дам. Шикарный помощник присяжного поверенного Барт, вытянув длинные ноги, щеголял вовсю своими белыми шелковыми носками. Судебный следователь настойчиво уговаривал жену ехать домой, и она, почти плача, оглядываясь на всех беспомощными детскими глазками, просила позволить ей остаться хоть на полчаса. Самым обидным было то, что сам следователь еще и не думал уезжать.

— С кем же я поеду? — спрашивала она.

Шутя или не шутя, но ее отказывались провожать. «Неверное предприятие», — юмористически шептали друг другу на ушко невежливые кавалеры. Едва удалось уговорить беллетриста, как ее соседа за ужином, и тот, проводив ее в предложенной кем-то карете, вернулся через двадцать минут. Потом началось настоящее общее мученье и длилось часа три.

По всем комнатам ходил полковник, громыхал саблей и стонущим голосом говорил:

— Боже мой, как мы несчастны! О, тень Нерона! О, тень Гелиогабала, явись!

— Бедные мы, маленькие мы, робкие мы! — вторил ему откуда-то из угла беллетрист Орлов.

И опять бесконечная журчащая речь:

— Вы этого действительно хотите?.. О, как странно, какая я сегодня сумасшедшая… Поцелуй? Ваш поцелуй… Это слишком… Полковник, полковник!.. Это моя тайна… я готов на что угодно, на самые причудливые формы… Отодвиньтесь, я вас умоляю: вы пиявка… Где? Очень просто: он ушел в кухню к Дуняше… Господа! Вас трое, а я… Карета самой скорой помощи — это законная жена… Ненасытный, ненасытный!..

VII

Разошлись около шести часов. Бывший комитет и еще несколько мужчин, медленно, разочарованно, убито двигаясь до перекрестка улицы по тротуару, подвели некоторые итоги. Поцелуев бесчисленное множество, рискованных поползновений сколько угодно, молниеносных романов с горничной Дуняшей два, но интересного по-настоящему ничего.

Опечаленный полковник шел впереди всех вдвоем с беллетристом Орловым и говорил:

— Пятьдесят человек. Тридцать мужчин и двадцать дам. Minimum двадцать возможностей, и хоть бы что! Ужас, позор…

— Я вас все-таки по секрету утешу, полковник, — неожиданно сказал беллетрист.

— Да что вы? Ну-ну-ну, говорите скорей.

— Неужели вы не догадываетесь?

— Нет… Разве Пичахчи, или блондинка Небо с режиссером?.. Да не может быть: я бы заметил.

— Не то, не то, — смеясь говорил беллетрист.

— Неужели вы? — уже радостно спрашивал полковник.

— Я, — сказал беллетрист.

— С кем?

— Догадайтесь.

— В карете?

— В карете.

— Голубчик, дорогой! — воскликнул полковник, снимая фуражку и крестясь. — Ну, слава Богу, слава Богу, а то я уже совсем отчаивался… Спасибо, родной.

Хороший знакомый

В передней звякнули шпоры. Очень бледная и от этого еще более хорошенькая Саша подала визитную карточку, на которой стояло: Юрий Константинович Чижевский, гвардии штабс-капитан.

— Кто такой? Может быть, к барину? — спросила Варвара Дмитриевна.

— Все равно, — ответила Саша каким-то убитым голосом, — барин еще спят.

— Не понимаю… Ты нездорова?.. Проси.

Вошел высокий офицер в золотом пенсне, с подстриженными усиками, с пробором посреди головы, придававшим ему застенчивый, девичий вид. Варвара Дмитриевна с любезным недоумением сделала шаг навстречу.

— Извините, пожалуйста, — сказал офицер, — у меня к вам очень серьезное, неотложное дело, которое должно чрезвычайно удивить вас. Чижевский. Ваш бывший сосед по даче в Петергофе. Иван Александрович, кажется, дома?

— Он еще спит, но его можно разбудить, — встревоженно говорила Варвара Дмитриевна. — Я сейчас…

Будьте добры, разбудите. Должен успокоить вас — ничего неприятного для вас и для вашего мужа, так как дело касается исключительно меня, моего благополучия и чести. Только случайно оно связано с вашим домом. Это очень щекотливая и со стороны, может быть, немножко смешная история, но для меня она приняла почти роковой оборот. Одну минутку: вы разбудите вашего супруга немного позже. Вам, как женщине, мне будет легче изложить и эту историю, и связанную с нею просьбу.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала наконец Варвара Дмитриевна. — Вы меня и напугали и заинтриговали. Так странно… Мы хотя и были с вами соседями, но я вас ни разу не видала.

— Совершенно верно, — подтвердил штабс-капитан. — Я имел большие основания не показываться вам на глаза. Итак, если позволите, я приступлю к делу. Несколько дней тому назад, поздно ночью, около вашего дома произошел некоторый инцидент. Я повздорил с дворником, который не желал впустить меня в ворота. Он вел себя настолько вызывающе, что я обругал и ударил его. Благодаря этому дело дошло до моего начальства, и теперь, как это ни странно, от вас и вашего мужа зависит спасти или погубить меня. Возмутительнее всего, что человек знает меня давно и десятки раз пропускал меня в дом, но тут его какая-то муха укусила. Как бы там ни было, произошел скандал, и в результате дворник без всякого стеснения назвал моему начальству вашу квартиру и открыл правду, которая компрометирует мой мундир и за которую суд общества офицеров может попросить меня из полка… Ах, я все забегаю вперед. Так трудно произнести самое главное. Одним словом, я бывал в вашей квартире целых полгода, почти каждую ночь, и вы даже не подозревали об этом. Я ходил к вашей прислуге Саше. Прошу извинить меня, что я посвящаю вас в свою интимную жизнь, но этого требуют исключительные обстоятельства, и вы должны знать все. Познакомился я с Сашей летом на даче в Петергофе, и вот с тех пор… Я слишком волнуюсь, позвольте мне закурить… Клянусь честью, я не оправдываю своего поведения, считаю его очень рискованным, даже легкомысленным, но… с вашей квартирой у меня связаны лучшие воспоминания в моей жизни. Мне по-настоящему приходится исповедоваться перед вами, и я очень прошу поверить мне в том, что отношение мое к Саше совсем серьезно. Только фальшивые традиции той среды, к которой я принадлежу, мешают мне сделать некоторый весьма ответственный шаг. Хотя я не теряю надежды, что со временем…

— Саша очень хорошая девушка, — серьезно произнесла Варвара Дмитриевна, — но, однако, какая неприятная история… Чем же все-таки мы с мужем могли бы быть вам полезны?

— Я заявил командиру, что я ваш хороший знакомый и что все время бывал у вас. Мне он поверил на слово, но ввиду непонятного упорства дворника, продолжающего утверждать, что я ходил не к вам, а к Саше, командир требует с моей стороны доказательств.

— Это Василий, — сказала Варвара Дмитриевна. — Он все время сватается к Саше.

— Да, она говорила мне об этом. Так вот, если вам небезразлично то положение, в которое меня поставила глупая случайность, вы можете спасти меня от страшного несчастия — ухода из полка. Не согласится ли ваш муж поехать вместе со мной к командиру и подтвердить, что я бывал и засиживался до поздней ночи у вас?

— Хорошо, я поговорю с мужем.

Варвара Дмитриевна встала и, едва сдерживая улыбку, вышла из гостиной. Почтительный тон офицера, его смущение, отличные манеры, запах тонких духов от его платка, девичий пробор посреди головы внушали ей сочувствие к его горю, но в то же время ее невольно смешили навязчивые подробности его раскрывшегося далеко не гвардейского романа.

Штабс-капитан Чижевский неподвижно сидел в кресле и точно боялся повернуть к свету свое лицо. Бледная хорошенькая Саша крадучись подошла к порогу гостиной, посмотрела в щелочку на своего возлюбленного и вдруг, охваченная чувством холодного жуткого стыда, побежала назад.

— Мой муж охотно исполнит вашу просьбу, — сказала Варвара Дмитриевна, возвращаясь вместе мужем, одетым в бархатную домашнюю тужурку. — Познакомьтесь, пожалуйста. Я уже посвятила Ивана Александровича.

— Пренеприятная история, — пробасил Иван Александрович, сочувственно по-мужски глядя штабс-капитану в глаза. — Эдакий мерзавец Василий! Я попрошу управляющего, чтобы его немедленно выгнали вон. Когда прикажете поехать с вами к командиру?

— Если бы можно, теперь, — отвечал офицер. — Мне дано сроку всего двадцать четыре часа.

— Тогда одевайся скорее, — сказала мужу Варвара Дмитриевна, — а мы тебя подождем, — она взглянула искоса на визитную карточку, — с Юрием Константиновичем.

Какая длинная, мучительная, бесконечно стыдная минута! Штабс-капитан посидел все в той же согнутой почтительной позе и вдруг, неожиданно для самого себя, спросил:

— Как учится Сережа?

— Хорошо, благодарю вас, — немного оторопела Варвара Дмитриевна, — только после тифа у него стала слабее память.

— Бедненький! — с искренней нежностью произнес Чижевский.

— А вы разве его знаете?

— Да. Со слов Саши. И притом я рассматривал ваш семейный альбом.

— Ах, да… я забыла…

— Мне все-таки ужасно неловко, — сказал офицер. — Не будучи знаком с вами, я нечаянно узнал вашу квартиру, вашу домашнюю жизнь… Поверьте, я никогда не употреблю этого во зло… Иван Александрович и вы всегда были мне симпатичны своим добрым отношением к Саше. А Сережу я прямо люблю. Когда он был болен, я ужасно боялся за него.

— Благодарю вас, — смущенно говорила Варвара Дмитриевна. — Простите за нескромный вопрос: вы бывали у Саши, у нее в комнате?

— Да.

— Значит, вы действительно многое могли слышать и даже видеть…

— О, ничего особенного, — поспешно возразил офицер, — только то, что доносилось обрывками. И главное, все это теперь мне кажется удивительно трогательным, близким… Вместе с Сашей я невольно сжился с вашими интересами. Помню, при мне принесли телеграмму о смерти вашего батюшки. При мне Иван Александрович вернулся из клуба после очень крупного проигрыша в карты…

— В конце концов, — оживленно воскликнула Варвара Дмитриевна, — это даже забавно! Вы должны мне обязательно рассказать, что вам случайно стало известным.

— Помилуйте, ничего такого, что могло бы создать какую-нибудь неловкость.

— Но все-таки… Вот вы говорите о возвращении мужа из клуба. От вас не могла ускользнуть наша крупная ссора в эту ночь. Ведь, разговаривая с ним, мы заходили даже в кухню…

— Ну, какие пустяки.

— Что ты рассказываешь о кухне? — вдруг спросил Иван Александрович, входя в гостиную и наскоро затягивая на шее галстук.

— Ах, ужасно смешно! Ведь Юрий Константинович был невольным свидетелем многого в нашей жизни. Он помнит, например, нашу ссору после твоего проигрыша.

— Вот как, — суховато произнес Иван Александрович, — неужели? А мы не опоздаем с вами? — обратился он к офицеру.

— Да, да, — сказал Чижевский, — надо ехать. Позвольте поблагодарить вас, Варвара Дмитриевна, за чуткое, исключительно тактичное и снисходительное отношение к моему делу. Еще последняя просьба: не сердитесь на Сашу, если она скоро будет вынуждена покинуть вас. Она так привыкла к вашей семье, но вы понимаете, что после случившегося… Она, конечно, даст вам время на приискание… своей заместительницы…

— Ах, пожалуйста… Я вполне понимаю…

— Я уже нанял ей небольшую комнату, и когда только вам будет удобно отпустить ее…

В передней штабс-капитану уже пришлось самому надеть свое пальто, так как Саша больше не появилась.

Когда подъезжали к казармам, Иван Александрович, всю дорогу говоривший с Чижевским о возмутительном состоянии мостовых, о колебаниях на бирже, о новых кантиках, которые, по слухам, будут введены в общегвардейскую обмундировку, вдруг сказал изменившимся и чуть-чуть сиплым баском:

— Да. Два слова. Я слышал часть вашего разговора с женой о моем проигрыше в клубе. В эту ночь вы были в комнате у Саши, слышали нашу семейную сцену в кухне и прочее. Значит, вы не могли не слышать и того, что происходило через полчаса, когда я вернулся в кухню за кипяченой водой и Саша переливала ее мне в графин из самовара?

— О, какие пустяки, — смущенно говорил офицер, — пожалуйста, забудьте об этом.

— Но подобные вещи происходили не один раз. Я теперь хорошо понимаю и холодность, и даже жестокость Саши, но все-таки ужасно неприятно, что вы были свидетелем моих унижений. Помилуйте, ползать на коленях, целовать руки…

— Иван Александрович! Клянусь вам честью, что все это умрет вместе со мною…

Поэзия и проза

I

В «артистической» толпилось много народу. Кроме известного скрипача и двух певцов во фраках, а также знаменитой певицы с громадным декольте, было еще с десяток элегантных мужчин и декольтированных женщин, были студенты с распорядительскими значками, симпатичная хозяйка вечера — седая дама-патронесса в пенсне и, кажется, две ее дочери или племянницы — длинные, некрасивые, но очень любезно улыбающиеся девицы. На узком столе посреди комнаты стояли бесчисленные торты, вазочки с печеньем и конфетами, бутылки портвейна и коньяку, но бутербродов с ветчиной и вообще бутербродов, на которые так рассчитывал молодой поэт Златопольский, не оказалось. В этом расчете Златопольского не было, впрочем, ничего грубого, мещански прозаического, жадного. Пришел он читать на благотворительный вечер пешком, в кармане у него болтался единственный двугривенный для швейцара, и с самого утра он просто-напросто был голоден. Первый кусок сладкого торта со сливками был им съеден и запит стаканом горячего чая с большим аппетитом, второй — с натугой, третий — с отвращением, и как хорошо было бы вместо всей этой сладкой мерзости проглотить полфунта какой-нибудь копченой углицкой колбасы!

Златопольский стоял в сторонке и, чтобы заглушить приторно-сладкий вкус во рту, курил папиросу за папиросой, а хозяйка-патронесса влюбленно смотрела на него сквозь пенсне и говорила:

— Я очень, очень благодарна вам за то, что вы сдержали обещание и приехали. Публика ждет не дождется вашего выхода, но мы нарочно приберегаем вас к концу отделения… О, вы так популярны у молодежи!..

— Что вы?.. Я тоже страшно рад… помилуйте, — говорил Златопольский обычные в этих случаях слова.

Коротким коридором артистическая соединялась с залом и эстрадой, и, прохаживаясь в ожидании своего номера, заглядывая в дверь одним глазком, Златопольский видел краешек сидевшей, весело и благосклонно настроенной публики, слышал нетерпеливые хлопки и говор. Распорядители вертелись около него и смотрели на него почти восторженно, дочери или племянницы патронессы улыбались ему совсем влюбленно, знаменитая певица, только сегодня познакомившаяся с ним, наговорила ему о его стихах и о его наружности массу лестных вещей. И конечно, в общем Златопольский чувствовал себя не так уж дурно. У него были густые, мягкие волосы, здоровое тело, красивый рот, безукоризненно белые зубы, и хорошего самочувствия не могли окончательно уничтожить в нем ни голод, ни чужой сюртук на плечах, ни завалявшийся двугривенный в кармане. По крайней мере, он поминутно забывал о них. Вся его жизнь за последние два года была какой-то перемежающейся лихорадкой радости и злобы, радости успеха и злобы постыдного нищенского безденежья. Безденежье, столь поэтическое в биографиях или воспоминаниях о поэтах и столь отталкивающее в действительности, так часто связывало Златопольского по рукам и по ногам, так жестоко парализовало его молодые набеги на жизнь, ставило в такие досаднейшие и позорнейшие положения, что в последнее время он даже немного боялся толпы, торжественных сборищ, новых знакомств. И сегодня опасностей его пролетарскому самолюбию угрожало сколько угодно.

«А вот мы повоюем, — злобно и весело думал Златопольский, — вот возьму и заставлю ее в крайнем случае идти пешком. Не увлекайся поэтами, не покупай сборников и открыток…» Но тут ему самому стало смешно. «Кого ее? — мысленно спросил он себя. — Кто это еще за она? И почему непременно сегодня?»

Вспомнился ему недавний случай, оригинальное знакомство с красивой интеллигентной женщиной в театре, когда ему, вместо того чтобы проводить ее по ее просьбе до дому на извозчике, пришлось удирать от нее через боковой подъезд. Какой-нибудь рубль-полтора, и знакомство могло бы продолжаться, но — увы — в кармане не было ни гроша. Да и мало ли случаев, мало ли прозеванных возможностей…

Красивая девушка, с гладкой прической и в темном гладком платье, с открытой шеей, прошла мимо Златопольского в артистическую и как-то слишком просто поглядела ему в глаза. Это вывело его из задумчивости. Должно быть, курсистка какая-нибудь, видевшая его на улице или знающая его по портрету.

— Теперь, пожалуйста, если можно, — сказала Златопольскому все та же седая дама, и он спокойно, по привычке, не оправляясь и не раздумывая, вышел из коридорчика на эстраду.

II

Златопольский прочитал два стихотворения по программе, несколько отрывков новой, еще не напечатанной поэмы — на бис и еще три свои известные вещицы, «заказанные» ему из публики. Читал он не по-актерски, немного монотонно, но странно красиво, и в его чтении чувствовалась какая-то постоянная выработанная манера, изысканно и наивно подчеркивающая рифмы и начала строф. Под конец он уже стоял, бессознательно живописно опираясь рукой на край рояля, бледный от искреннего вдохновения и в то же время спокойный, не боящийся толпы, смотрящий ей прямо в лицо. И он уже видел отдельные впившиеся в него глаза, встречался с ними взором и чувствовал себя точно в огромной, близкой ему семье. И сошел он со ступенек эстрады, по-настоящему утомленный успехом.

Та же красивая особа с гладкой прической, которая столкнулась с ним перед самым его выходом в зал, опять шла из артистической ему навстречу. Она уже совсем миновала его, как вдруг вернулась.

— Не стоит, — сказала она про себя и в то же время как будто обращаясь к нему, — какая разница? Попросить распорядителя или познакомиться самой?

Златопольский на минуту, точно из одной вежливости, задержал шаг и внимательно смотрел ей в глаза.

Она продолжала:

— Познакомиться с вами. Надеюсь, вы ничего не имеете против?

Опытный в неожиданных знакомствах, связанных с выступлениями на концертах, посещениями модного литературного ресторана, постоянными визитами к нему молодежи, Златопольский как-то сразу, в одну минуту, разглядел все. Лицо у нее было красивое, правильное, белое, и он понял и оценил, что самым красивым в нем были именно глаза — синие, какого-то непроницаемого каменного оттенка, а главное — их выражение внимательной откровенной простоты, которое он подметил полчаса тому назад. «Возможно, что она и не знала меня по портрету», — подумал он. Платье, показавшееся ему простым, было только изысканно гладким, в ушах матово светились две великолепные жемчужины, и на руке, поправившей волосы, блеснул браслет — цепочкой очаровательного тонкого рисунка, с несколькими подвесками из бриллиантов. Пахло от нее незнакомыми, должно быть, редкими и очень дорогими духами… Нет, очевидно, не курсистка.

— Пройдемте в артистическую, — вежливо дотрагиваясь до ее руки, сказал он.

Во время антракта там было еще больше народу, и Златопольский не мог не заметить, что несколько человек пришли посмотреть поближе на него самого. Но это было уже неинтересно, и он рассеянно слушал благодарности подбежавшей к нему старушки патронессы. Сдержанно и как будто терпеливо улыбаясь, стояла рядом с ним его новая знакомая.

— Выпейте, пожалуйста, вина, — суетилась патронесса, — разрешите хоть немного поухаживать за вами… и за вашей дамой, — добавила она, точно угадав что-то в его движении к молодой женщине.

— Благодарю вас, не беспокойтесь, я все, что нужно, сделаю сам.

И как-то необидно, эгоистически небрежно и молодо Златопольский повернулся к старушке спиной.

Налив два бокала вина, он уже совсем открыто и внимательно приготовился слушать.

— Я вас совершенно таким и представляла. Это, говорят, очень редко бывает. Я только думала, что у вас на лице должна лежать тень утомления славой, назойливостью толпы и, конечно, женщин. Ваше лицо оказалось беспечнее и моложе, чем я ожидала.

— Вы правы, — сказал Златопольский, — я еще не утомлен ни успехом, ни толпой. Еще люблю и то и другое. Вы, конечно, хотите, чтобы наш разговор был прежде всего искренним?

— Конечно. Пойдемте сядем. Возьмите с собой оба бокала. Я немножко пьяница. В этом уголке хорошо. Две некрасивые девицы смотрят на меня с нескрываемой злобой. Когда я спросила одну из них, могу ли я видеть вас, она посоветовала мне обратиться к распорядителю. Но вышло гораздо лучше.

— Гораздо лучше, — подтвердил Златопольский.

— Вас зовут Леонидом… Леонид… как дальше?

— Иванович.

— А можно просто: Леонид?

— Можно.

— Отчего же вы не спросите, как зовут меня? Кто я? Мне почему-то казалось, что вы будете торопиться с этим и даже немножко грубо спросите меня, кто я такая?

— Не грубо, но спрошу, и даже в том же порядке… Ну… как вас зовут?

— Зовут Флорой. Красивое имя? Георгиевной. Дальше? Масса банальщины — скучающая женщина, загадочная натура, но, не бойтесь, не психопатка. Налейте еще вина…

Златопольский принес полные бокалы и сел поближе, что бы лучше видеть ее лицо.

— Продолжим допрос, — сказал он, — сколько вам лет?

— Честное слово, двадцать… Ну, торопитесь же: что я делаю, где я живу, номер квартиры, номер телефона?..

— А разве это действительно так спешно? — дурачился Златопольский ей в тон.

— Какую чепуху мы говорим… Знаете что: эти очаровательные девицы сейчас выцарапают мне глаза. Уйдемте отсюда куда-нибудь.

III

В гостиных, в буфете на Златопольского и его даму смотрели во все глаза, поэту приходилось раскланиваться, мельком отвечать на вопросы, и от этого он больше слушал Флору, чем говорил. Слушая, он всматривался в нее, и та подчеркнутая в выражении ее глаз и даже в ее костюме простота, которая сначала облегчила знакомство с нею, теперь начинала вносить какую-то путаницу в его догадки. Не курсистка, не актриса, не скучающая барынька, не содержанка. Очень начитанна, подолгу живала за границей, в Лондоне и даже в Нью-Йорке, не замужем, вероятно, потому что нет обручального кольца, но и не девушка очевидно… Почему очевидно?

— Однако, как вы пристально смотрите! — говорила она. — Напрасно. Вам никогда не угадать.

— И не надо, — отвечал поэт, — если вас трудно разгадать сейчас, в настоящем, то, может быть, вы — женщина будущего?..

— Или далекого прошедшего… Это, пожалуй, вернее… Я — Клеопатра, приказывающая наутро рубить головы своим любовникам… Громко сказано?.. Ха-ха-ха!..

Гостиная уже давно опустела, началось последнее отделение концерта. Как-то неожиданно оборвалась тонкая, беспечная, болтливая, ни к чему не обязывающая ни Златопольского, ни молодую женщину нить. И ни с того, ни с сего, заметив в руках Флоры бархатную черную сумочку, Златопольский до тоскливости реально припомнил сегодняшний голод, последний двугривенный, сюртук с чужого плеча, узкий воротничок. Из зала доносилась музыка виолончели. Кто-то хмурый, напоминающий собою венгерца с большими усами, сдержанно, отчетливо, сухо говорил звуками какие-то любовные слова, говорил о тайной, давнишней, не ищущей взаимности любви. Этот образ венгерца, и почему-то именно венгерца, возникал в мозгу Златопольского каждый раз, когда кто-нибудь исполнял на виолончели этот странный романс.

— Какой смычок! Боже, какой у него удивительный, говорящий смычок! — повторял он, весь холодея при новом воспоминании о своей беспомощной, всеубивающей нищете…

— Клеопатра, Клеопатра, — уже совсем механически говорил он, оглядываясь по сторонам, и, вдруг взяв ее за руку, стал тянуть ее к себе. — У вас каменные глаза. Я никогда не видел таких непрозрачных глаз.

— Для чего вы посмотрели кругом? — спрашивала она, сопротивляясь. — Неужели вы так, сразу, хотите меня поцеловать?

— Какие вы странные вопросы задаете, — медленно говорил Златопольский, — какие у вас губы…

Флора высвободила руку, повертела сумочкой, встала.

— Теперь замолчите. Поедем, — сказала она и быстро, не оборачиваясь, пошла вперед.

Он оделся поспешно, отдал двугривенный швейцару. С минуты на минуту нужно быть готовым к отступлению, лжи, позорному бегству, но как не хочется об этом думать! Еще есть у него мгновения — одно, другое, третье. А вдруг совершится какое-нибудь чудо… Женщина уже нравилась ему безумно. В узком бархатном пальто с серым воротником, в серой пушистой шапочке с блестящим верхом из серебряной парчи, она ждала его у дверей и, увидав его, тотчас прошла на улицу вперед.

— У меня автомобиль, — говорила она, все еще не глядя на него, — кликните Эдуарда с Моховой улицы.

Златопольский прошел несколько шагов; позвал; автомобиль подъехал. Еще и еще можно не думать, ничего не бояться. Какое-то инстинктивное чувство джентльменского мужского самолюбия подсказывало ему, что пока все обстоит прилично и безопасно.

— Сначала прямо, потом по Каменноостровскому, — крикнула Флора шоферу, становясь на подножку и увлекая Златопольского за собою.

От муфты, шапочки, от мягкой кожаной обивки автомобиля пахло все теми же незнакомыми редкостными духами. Воздушно качались и откидывались куда-то навзничь сиденья кресел, автомобиль летел, точно не чувствуя под собою колес, в каретку врывались призрачные электрические светотени, и от всего этого Златопольскому казалось еще легче ни о чем не думать, надеяться на чудо и ждать.

— Я принадлежу к секте откровенных, — говорила Флора совсем спокойным тоном, — есть такая в Петербурге маленькая и страшно замкнутая секта. Я всегда делаю только то, что хочу, и всегда говорю только правду. Я вам сказала, что я Клеопатра. И это правда. Завтра утром у вас действительно будет отрублена голова. То есть мы уже не будем знакомы. Нравится вам это?.. Вы, как избалованный человек, привыкли, чтобы вам надоедали письмами, напоминаниями, звонками по телефону… А этого как раз и не случится. Я красивая, смелая, сумасшедшая, и меня стоило бы любить дольше, чем одну ночь. Мысль, что вы, может быть, будете страдать от разлуки со мною, заранее меня радует. Молчите, молчите, милый поэт, не нужно вам ничего говорить. Я знаю наизусть столько ваших стихов… И вот я хочу сегодня увенчать ваш талант… О, мое тело достойно вашего таланта… О, вы убедитесь в этом…

Флора говорила, и Златопольский видел только освещаемую скользящими вспышками уличного света нижнюю часть ее лица, ее темные губы и сияющие жемчужины в ушах.

Как хорошо, какая изумительная, редкая, долгожданная встреча!

— Да, — вдруг прервала себя она, — милый! Одну минуточку прозы, только одну минуточку. Ко мне нельзя: ни мой адрес, ни мой телефон не должны быть вам известны. Мы сначала выпьем шампанского в ресторане, а потом поедем к вам. Хорошо?

— Нет, нет! — в ужасе закричал Златопольский и точно упал с неба на землю.

— Что с вами? — тоже вскрикнула Флора.

«Спасаться! Спасаться! Скорее начинать лгать! Господи, помоги! Да неужели нет никакого выхода!» — стучало у него в мозгу. К нему нельзя: уже давно спит пьяный товарищ-беллетрист, с которым они пополам нанимают комнату. На ресторан нет денег. На ее деньги — ни за что! О, проклятая нищета! Бежать, бежать, но хотя бы маленькую отсрочку!

Он сделал нечеловеческое усилие над собой и произнес почти спокойно:

— Подождите, побудем еще немного здесь.

— Хотите, я скажу вам все, что вы сейчас думаете, — не давая ему опомниться, говорила Флора, — все, что вы можете думать… Во-первых, вы можете не любить ресторанов, во-вторых, вы можете их любить, но у вас… случайно нет с собой денег. Вы можете жить красиво и не красиво, у вас может быть грубая мещанка жена, или, если вы холосты, хозяйка может не позволять вам привозить к себе так поздно женщин… Но ведь это же все ничтожнейшие мелочи… Ничтожнейшие пустяки… Целуйте! — вдруг капризно приказала она, приникая к его губам щекою и жемчужинкою в ухе.

И он, опять забывшись, стал целовать сначала щеку, шею, жемчужину, а потом губы. Мгновение, и она дернула за какую-то ленту. Автомобиль остановился. Резкий, дымчато-розовый свет ворвался в карету от двух круглых, качающихся от ветра фонарей. Стояли у подъезда дальнего фешенебельного ресторана.

— Нет, нет, ни за что! — опять крикнул Златопольский.

— Милый, но ведь это настоящий каприз. Вы лишаете меня возможности выпить вина.

— Я не хочу вина.

— Вы можете не пить.

— Я все равно не войду в ресторан…

— Милый, ну, на минуточку, ну, пожалуйста, ведь я понимаю, — продолжала она весело и нежно, — я все понимаю, но неужели женщина никогда не может быть настоящим товарищем?.. Ах, Боже мой! Я сейчас докажу вам…

Она дернула ту же ленту два раза, и автомобиль тихонько двинулся вперед.

IV

У Златопольского уже созрело решение. Посмотреть, посмотреть еще раз, запечатлеть в памяти навсегда эти глаза и эти губы. Он посмотрел. Взять и поцеловать и сжать крепко, до боли, эти маленькие руки… Жал мучительно, долго. «Выхода нет? — спрашивал он себя. — Нет. Ты не можешь победить этого, перешагнуть через это? Нет, нет! — ответил он себе злобно, жестко, беспощадно. — Тогда становись в позу, лги!»

— Я — поэт, — сказал он гордо, отнимая у нее свои руки и отодвигаясь. — Вы не отрубите завтра моей головы… Вы ничего не знаете, и напрасно вам кажется, что вы умеете говорить правду… Вы не умеете говорить ее…

Автомобиль катился тихонько, точно прислушиваясь к медленному темпу его слов.

— Теперь вот что, — холодно и властно продолжал он, чувствуя в то же время, как его сердце сжимается от тоски и горя, — теперь вот что: остановите автомобиль. — Он сделал паузу, автомобиль остановился. — Я сейчас выйду и приказываю вам — слышите! — приказываю мчаться вперед полным ходом две или три минуты. Я знаю, что вы все это сделаете. Я буду любить вас дольше, чем одну ночь. Можете сказать мне на прощанье два слова. Златопольский открыл дверцу, вышел и, повернувшись, поставил на подножку ногу. Флора выглянула наружу. Глаза и губы ее смеялись несколько мгновений, потом лицо сделалось строгим.

— Да, это красиво! — просто сказала она и тотчас захлопнула дверь.

Автомобиль бешено помчался.

Златопольский подождал, пока он исчез из глаз, постоял. Мучительно замирало сердце. Подняв воротник, надвинув шапку, он свернул в узенькую боковую улицу, проплутал несколько кварталов, сжал мысли, сжал сердце, дал себе слово ни о чем не думать и не вспоминать до завтра и быстрым военным шагом пошел домой. До дому было верст восемь. Шел он полтора часа.

Умная книга

— Пойдите сюда.

— Ни за что.

— Ну, если гора не идет к Магомету…

— Не смейте, не смейте. Я вас ударю.

— Но ведь это же глупо, наконец. Почему?

— Я вам сказала. Потому что я невеста.

— Это для меня не объяснение. Я не претендую ни на какое соперничество с вашим будущим мужем.

— Чего же вы от меня хотите?

— Я хочу, чтобы вы меня поняли. Брак, семейная жизнь, самая искренняя любовь супругов ничего не имеют общего с той чудесной областью, куда я зову вас.

— Что же это за область?

— Область поверхностных ощущений.

— Хорошенькое название, отчего бы вам не поговорить на эту тему с моим женихом? Может быть, вы убедите его и он разрешит мне.

— Мне нет никакого дела до мнения вашего жениха. Я надеюсь убедить вас сам. Пойдите сюда.

— Мне и здесь хорошо. Говорите.

— Издали это гораздо труднее. Если один человек хочет убедить другого, то он должен держать его, по крайней мере, за руку.

— По крайней мере?.. Поэтому вы и переходите все время эту меру.

— Вы упрямы как черт. Послушайте: я вам готов поклясться, что вы притворяетесь. Вы бежите от меня не потому, что моя близость вам неприятна, а потому, что у вас извращенное понятие о самых красивых и самых нравственных — слышите ли — самых нравственных вещах.

— Вот как!

— Да, да. Мораль обнаглела до того, что готова совать свой нос в какую угодно запрещенную для нее область. Понимаете ли вы, что область ощущений автономна? Ведь я говорю вам не о чувствах, которые имеют свое развитие, свою логику, свою религию, наконец, а об ощущениях, которые могут дать человеку радость в ее первоначальном и, я сказал бы, чистейшем и благороднейшем виде.

— Это парадоксы. То, что вы так заманчиво описываете, и есть разврат. Вот эти самые вещи люди давным-давно условились называть развратом. Вы ничего нового не сказали.

— Неправда, сказал. Я дал вам платформу, вы понимаете, платформу, на которую вы можете взобраться раз навсегда незыблемо и гордо и с которой можете крикнуть каждому, начиная с вашего будущего мужа: «Прочь отсюда!» Кстати, я до сих пор не знаю. Вы его любите?

— Как вам сказать… Он мне симпатичен.

— Симпатичен? А коленки подгибаются, в глазах зеленеет?..

— Что такое? Какие коленки?

— Ваши коленки. Когда встречаетесь, когда он дотрагивается до вас.

— Нет.

— Ура, ура!.. Значит, вы совершенно свободны. Значит, об измене жениху не может быть и речи. Он не дает вам ощущений — ergo, вы имеете право брать их от других. Послушайте, не удирайте от меня, дайте же, наконец, вашу руку… Послушайте. Бывает так, что люди не могут жить друг без друга, что душа их полна безграничного взаимного понимания, взаимной заботы… Что эта двойная душа неделима без смертельной опасности для каждой ее половины. Но случается иногда с одной из этих половинок, что какая-нибудь голоногая прачка на берегу пруда или какой-нибудь румынский музыкантишка с неприлично стеклянным взглядом вдруг толкает ее в бездну… Сладкую головокружительную бездну. Я никогда не поверю, чтобы вы не чувствовали над собою временами дурманящих крылышек, крылышек Эрота… Честнейшего и правдивейшего из всех выдуманных человеком божков. Хотя бы тот же Леонид Иваныч… Ведь он очень нравился вам до вашей помолвки с женихом.

— Леонид Иваныч?.. Леонид Иваныч… Как странно. Я о нем совсем забыла. Пустите меня.

— Что с вами?

— Зачем вы напомнили мне о нем?.. Это хитрость?.. Вы хотели поймать меня на самом рискованном воспоминании в моей жизни?.. И наконец, что вы знаете об этом человеке?

— Все. Когда вы были объявлены невестой другого, Леонид Иваныч рассказал мне все.

— Ах, вот что. Тогда вы должны знать, что между нами было очень, очень мало.

— Я не придаю никакого значения самым грубым фактам… Но тут я знаю больше, чем факт. Я знаю, что вы были в обмороке от его первого поцелуя.

— Была. Но зато не было второго.

— Но зато было бесконечное опьянение.

— Это не любовь.

— Я и не называю это любовью.

— Господи!.. Это невыносимо… Это какая-то западня!.. Вы не даете мне опомниться… Вы меня совсем запутали, сбили… Уходите, уходите, я не могу больше ничего слушать. Здесь ужасно душно, пахнет какими-то цветами… Это вы надушились лориганом?.. Я ненавижу эти развратные духи… Они насильно заставляют меня чувствовать вашу правоту… Что делать?.. Что это такое?.. Что делать?..

— Подчиниться логике моих слов.

— Правда?

— Да, да, да… Это будет сном, мимолетным праздничным сном, в котором вы никому не будете обязаны отчетом… Милая.

— Подождите, постойте… Барышня… Да барышня же… Наконец-то: 3—11–89… Да, да. Леонид Иваныч? Леня?.. Узнали?.. Взяла и вспомнила… По какому случаю? Захотелось. Захотелось вспомнить… Нет, это с вашей стороны свинство. Почему вы перестали звонить?.. Какое вам дело до моего жениха. Жених — одно, а вы — другое… Не понимаете моего настроения? Очень определенное настроение: крылышки Эрота… Не сердитесь… Какая мистификация? Я просто переменила убеждения… Под влиянием одного… одной… одной умной книги… Заглавие? Я не помню заглавия… Подождите: книга, кажется, обиделась. Тем лучше — приезжайте ко мне… Конечно, сейчас. Книга берет шляпу… Уходит… До свидания, до свидания… Нет, нет. Это не вам, а книге… Да уходите же, наконец… Леня, милый, приедешь?.. Конечно, сейчас, сию минуту… Милый, милый, милый…

Солнце

В самый полдень по аллее, ведущей к озеру и дальнему запущенному парку, прошла красивая женщина с бледным лицом и глубокими утомленными глазами. Студенту-медику Ефремову, служившему в курорте третий сезон подряд, уже давно надоели молодые и молодящиеся, ищущие исцеления от болезней и от скуки барыньки, а те подробности, которые он знал о каждой из них по-приятельски от главного врача, расхолаживали всякий интерес. В комнате было сумрачно и прохладно, молодая женщина, которая прошла мимо, жила в курорте целую неделю, причем, появляясь каждый вечер то в читальне, то в казино, не привлекала особого внимания. Но сегодня в Ефремове почему-то шевельнулось любопытство.

Все, начиная с замедленной и точно плывущей походки, мечтательно закинутого бледного лица в гладкой соломенной шляпке, с отогнутыми книзу полями, и кончая узким черным платьем, рельефно облегавшим тело, было странно. Вспомнил Ефремов, что женщина совершенно здорова, лечится официально только от малокровия, но в то же время, не в пример скучающим курортным барынькам, ведет замкнутую жизнь и явно избегает знакомств.

Студент опоясал чесучовую косоворотку толстым шелковым шнурком, легкомысленно надвинул на затылок фуражку, взял трость и вышел.

Тополя, насаженные редко, почти не давали тени, и казалось, что их неподвижные, беспомощно распростертые ветки вот-вот запылают от зноя. Но в зное этом не было ни сухости, ни духоты, и был он похож на чье-то чудовищное, пламенное и свежее дыхание. В истоме наслаждения и муки сиял горячий песок, и отдельные песчинки смотрели выжидательно и остро, как мириады завороженных змеиных глаз, и точно умоляли: «Еще, еще!»

И песок, и ветки тополей, и обвитые сплошным темно-зеленым плющом нарядные домики курорта с белыми крышами, и разноцветные зеркальные шары среди цветочных клумб, и даже мутно-синее, ленивое и пьяное небо, — невидимыми жадными устами впитывали золотой, струящийся с вышины огонь. Еще, еще, еще… Блаженно таяла мысль, умирала память, и когда Ефремов дошел до низенького частокола, отделявшего курорт от степи, то ему показалось, что он никогда не будет в силах отворить калитку и переступить порог. Но случилось как раз напротив, что он уже не мог остановиться и, гонимый жестокими и нежными волнами ослепительно золотого воздуха, пошел вперед.

«Почему на ней черное платье? — думал Ефремов, двигаясь по аллее расслабленными шагами. — Почему непременно черное и как решилась она на эту утонченную пытку? Сознательно или бессознательно отдает она свое тело ненасытным солнечным ласкам и не скрывается ли тут какое-нибудь извращение, причуда, один из бесчисленных капризов женщины-мечтательницы, фантазерки?»

Ефремов шел по раскаленному песку, жмурил глаза, и у него было такое ощущение, как будто он стоит на месте, а тополя, с молитвенно поднятыми к небу серебряными ветвями, один за другим, плывут ему навстречу. На полдороге к дальнему озеру и парку, в стороне от аллеи, возвышалась квадратная беседка со скамейками на плоской крыше, и студент, в изнеможении, поднялся по шатким ступеням наверх. Кровь гудела у него в ушах, а перед прищуренными глазами пылал песок, пылала клочковатая седая трава, и мутно-синее, совершенно опьяневшее небо мгновениями казалось красным.

Сидя на площадке, Ефремов постепенно приходил в себя и продолжал думать о женщине, надевшей черное платье в знойный июльский полдень.

В этом узком и совершенно гладком платье, за которым сразу угадывалось тело, он не видел ее ни разу, и было трудно допустить, что она не знает свойства черного цвета поглощать солнечные лучи. А если бы и не знала, то все равно почувствовала бы с двух шагов. И для Ефремова становилось несомненным, что здесь скрывается какой-то оригинальный чувственно-поэтический культ… Мысль о культе вдруг показалась студенту волнующей и красивой, и снова, с неожиданным наслаждением он ощутил над собою чье-то чудовищное, горячее и свежее дыхание.

Не было зноя, и тело сделалось легким-легким, как будто вместо крови оно наполнилось золотыми солнечными лучами. Эти лучи проникли в самую глубину мозга и мгновенно сожгли и растопили в нем все расчетливое, мелкое и тайное, и когда Ефремов, чувствуя свои гибкие мускулы и нежное девичье лицо, сбегал по ступенькам вниз, у него в голове вместо обычно бесформенных и смутных мыслей чеканились круглые торжественные слова:

«Солнце — золотая радость жизни. Наслаждение — его единственный указующий путь. Смелый, блаженный путь. Я иду навстречу женщине в черном платье, впитавшей в себя великую солнечную мудрость. В ее жилах текут золотые солнечные лучи. Она молода и свободна, как я».

Приближаясь к деревянной решетке парка, Ефремов заранее знал, что там, за пестрой смешанной зеленью тополей, акаций и каштанов, произойдет нечто безумно смелое, непохожее на избитые комнатные встречи, и весь горел нетерпением, как бы боясь проснуться от волшебного сна. Пахло лесным жасмином, разогретыми листьями и травой, и аромат этот был густой, сладострастный и сонный. Всюду проникло солнце, и его уклончивые золотисто-зеленые пятна колебались по заросшим дорожкам, по веткам и по стволам. И пока Ефремов пробирался парком, он чувствовал на своих щеках чьи-то мгновенные воздушно-жаркие поцелуи.

Неожиданно открылось озеро, окруженное плоскими берегами, и тотчас между опушкой парка и водой, в десяти шагах от себя Ефремов увидел женщину в черном платье. Она лежала на чистом бело-розовом песке, блаженным, смеющимся взором смотрела на ослепительную водную поверхность, и маленькие танцующие солнца отражались у нее в глазах. Распахнутое на обе стороны шелковое платье обнажило прекрасное молодое тело, а белые руки, освобожденные от узких, расстегнутых до плеч рукавов, лениво поддерживали над головой соломенную шляпку с загнутыми книзу полями.

Сон продолжался… Ефремов стоял в десяти шагах, не уходил, не испытывал смущения, не заметил, как ее глаза нашли его лицо, и не удивился, что эти глаза, без тени испуга, все с прежним блаженным выражением, стали манить его к себе. И глаза, и бесстыдно млеющее в рамке черного шелка тело, и танцующие ослепительные шарики на поверхности воды, и бело-розовый песчаный берег, и мутно-синее, изнемогающее от опьянения небо, — все смеялось каким-то общим, торжествующим, солнечным смехом.

О, как это было непохоже на все двадцать пять лет прожитой Ефремовым жизни, на тысячу прочитанных им книг, на такую же тысячу рассказанных ему случаев и эпизодов. И то, что произошло потом, было вероятно и невероятно, как сказка, как сонный, фантастический бред.

Сияло обнаженное тело, песок и солнце, и Ефремов слышал спокойный певучий голос:

— Подойдите поближе. Не смущайтесь. Если хотите, то вам разрешается целовать мои плечи, руки и ноги. Только для этого вам придется встать прямо в песок на колени. Вас это не очень пугает?..

Он подбежал и бросился прямо в горячий песок, слился с этим песком, и с солнцем, и с пьяным небом, и с черным шелком, впитавшим в себя великую солнечную мудрость. И на одно мгновение убогая человеческая жизнь перестала походить на жизнь и сделалась чудесной и смелой, как солнце.

Утро

Помню полуоткрытый ставень — в провинции пятнадцать лет тому назад все дома были одноэтажные, деревянные и окна непременно со ставнями, — помню жаркий, золотой свет на подоконнике.

Холодно от проникающего в окошко ветра и от мысли, что сейчас вылезать из-под одеяла, и уже тепло от солнечного блеска, от воображаемой зеленой травы и листвы, от собственной горячей отроческой крови.

Радостно пересиливаешь себя и встаешь босыми ногами на холодный крашеный пол. Золото на подоконнике, свежий запах акаций, уютный запах пыли, смоченной ночным дождем и уже разогретой утренним солнцем, все это манит на двор, а внутри, в квартире, волшебная, заманчивая тишина. Это хорошая, добрая тишина. Это не та холодная, кладбищенская, злая тишина, которая зимою вдруг наступает в классе после утренней молитвы, когда учитель географии или батюшка пробегает глазами ученический список. Вот тут за белыми дверями спят мои сестры и гувернантка mademoiselle Zelie, а дальше, через гостиную, столовую и кабинет, спят родители. И я думаю о том, о чем мне запрещено думать — о mademoiselle Zelie и о спальне своих родителей.

Ставни и половина окон все в ряд полуоткрыты. Клубятся лиловые тени. Странно неподвижен рояль со вчерашним букетом сирени в шарообразной японской вазе.

В столовой хоть шаром покати — ни молока, ни хлеба, ни чаю. Приходится выпить пол графина воды. Если ступать осторожно босиком по половицам, то можно прокрасться на крыльцо, мимо людской, мимо спящих за дверью Веры и Елизаветы и увидать на дворе массу интересных вещей.

Никому не нужный, полуразвалившийся сарай с когда-то, где-то и почему-то обгоревшими столбами, с выглядывающими из ворот седыми копнами сена. Воробьи, голуби и вороны. Дворняга Желтый на задних лапах, с вечно вытянутой в струну толстейшей цепью и высунутым от натуги красным языком.

Просыхающие лужи. Высокий столбик водопровода с заржавленным краном и вечно бегущей тоненькой, стеклянной струйкой воды.

Завернувшись в одеяло, тихонько спускаешься по ступенькам на двор и голыми до колен ногами ощущаешь то холодную, то горячую землю, то ласковую траву, то мелкий приятно колючий гравий.

С полузажмуренными глазами, в каком-то новом солнечном сне идешь без оглядки, долго-долго, навстречу желтому барбосу, натянувшему цепь, и медлишь. Как блаженно погружаются ноги в мякоть полупросохших луж, и как блаженно щекочет пальцы теплая, влажная, рассыпчатая и чистая-чистая грязь. Я не скоро подойду к тебе, Желтый, и, может быть, совсем не подойду, бросайся сколько тебе угодно. Я сяду на заросший травой откос конюшни, и томительно протяну ноги, и буду дремать на солнце, распахнув одеяло, — голый, горячий, крепкий и душистый, как антоновское яблоко. Буду дремать и думать. Буду думать о стыдном. Почему так приятно думать о стыдном и почему стыдное стыдно? Солнце печет колени, желтый барбос надрывается в двух шагах от меня с высунутым языком и тоскливо устремленными на меня глазами, тонкая струйка воды бежит и бежит из крана в старый деревянный ушат. Когда же, наконец, придет умываться Вера?

И вот она приходит. И вот сегодня, как и вчера, и неделю тому назад, не замечая меня, отмахиваясь полотенцем от надоедливого барбоса, она развинчивает кран и подставляет жаркое заспанное лицо под толстую, упругую и сердитую струю воды и поспешно плещет рукой по обнаженным плечам и шее. Я вижу тонкую, врезавшуюся в ее стан тесемку от ночной юбки и голые розовые ноги, молодые, как и мои. Мне уже давно говорили, что не только смотреть на Веру, когда она лежит в постели или умывается утром, но и думать об этом нехорошо, грешно и стыдно. И, только наполовину поверив этому, я весь горю от веселого, радостного чувства стыда. Что такое этот веселый, радостный стыд?

И почему сегодня, увидав меня в первый раз на зеленом откосе конюшни, Вера обмотала полотенце вокруг шеи и с визгом побежала на крыльцо?

Мой гарем

I

По телефону:

— Все-таки вы мне позвонили. Я знала, что вы обязательно позвоните.

— Вы всегда все знаете. Это самая противная черта в вас.

— Я очень рада, что вы злитесь.

— Да, я злюсь. Вы — глупая девчонка. Почему вы вчера не вышли?

— Не хотела.

— Но вы даже не приблизились к окну. Я полчаса бегал взад и вперед по переулку, как гимназист.

— Я видела.

— Откуда вы видели?

— Я просидела все время на верхней площадке лестницы на подоконнике.

— Вот как. Ну и что же?

— Я хохотала над вами и слышала, как вы сказали извозчику страшно злым голосом: «Пошел в «Континенталь».

— Очень хорошо, я поехал к Ванде и целовал ее вместо вас.

Еще по телефону:

— С вами говорит египтянка. Вы слишком упорны в своем решении.

— Да, я упорен. Мы никогда не будем знакомы.

— Но вчера вы были обязаны подойти ко мне, когда я позвала вас глазами.

— И все-таки я не подошел.

— Почему?

— Потому что я люблю вас.

И еще, мимоходом, в зеленой гостиной:

— Ольга, куда вы?

— Ах, вы разве здесь?

— Не притворяйтесь, вы прекрасно знали… Это же ваша система.

— Какая система?

— Пробегать мимо. Вы проводите эту систему уже шестой год. Но берегитесь, когда-нибудь вам она дорого обойдется.

— Что вы хотите сказать?

— Дай губы… Да, да, когда-нибудь это обойдется дорого для нас обоих. Я женюсь на тебе.

И сколько угодно разговоров — и с той же глупой девчонкой Женей, и с египтянкой, и с Ольгой Линд, и с добрым десятком знакомых и незнакомых женщин.

Я отуманен любовью, но я не знаю, кого я люблю. Меня красиво злит Женя, творчески взбудораживает египтянка, доводит до какого-то инфернального чувственного столбняка Ольга. Но…

Но вот, как всегда неожиданно, приезжает из-за границы Виктория — самая страшная для меня, самая непонятная, самая желанная из женщин. И несколько дней я страдаю от неразрешимой путаницы ощущений — любви, ненависти, досады, злости и, главное, упрямого стремления охватить и постигнуть ее поистине загадочный для меня призыв. Она бесконечно зовет меня, но я, точно окаменелый, не двигаюсь с места. Ее лицо, ее губы, ее тонкие, всегда холодные руки притягивают меня к себе, но я остаюсь неподвижен в каком-то бессильном недоумении. «Вот она, твоя избранница, Виктория», — говорит голос с другой планеты. «Да, избранница», — отвечает голос души. И все. И ничего больше. Я не могу осмыслить ее поцелуя. Он не нужен. Правда, я знаю, что я хочу горничную Лизу, гимназистку Муню, полногрудую Вавочку из Кронштадта и каждую встречную женщину с определенным рисунком рта. Но я знаю также, что и Виктория, и Женя, и египтянка, и Ольга — все они по-настоящему выдуманы мною. Их могло совсем не быть. Никакими усилиями воли я не могу сосредоточить все свое внимание, всю творческую выдумку на одной из этих женщин, и ни одна из них не владеет мною до конца. Где-то впереди, может быть, даже не здесь, на земле, в каком-то тумане воображения, грезится мне окончательная она, укравшая и соединившая все эти отдельно волнующие меня черты: отдельные улыбки, интонации, запахи, походки, качания бедер, сверкания и сияния глаз… Где-то впереди мыслю я ту окончательную полноту священного испуга, охватывающего меня иногда в фойе театра, в вагоне, на перекрестке улицы, тот истинный обморок страсти, который мог бы избавить меня от…

Я имею дерзость назвать это слово, слишком знакомое всем мужчинам слово: отвращение.

Рядом с улыбками, походками, интонациями плывут мимо моего сердца шершавые, колючие ощущения какого-нибудь жалобно оттопыренного бантика блузки, какого-нибудь искривленного каблука или некрасиво слипшегося от дождя локона прически. Ощущения, вызывающие эстетическую и чувственную тошноту и подчеркивающие вечно сознаваемую трагикомедию мужского первородного обмана. Да, все прекрасно до и все отвратительно после. Клянусь себе, что не повторю никогда этого элементарного обывательского кощунства. Клянусь себе: никогда ни одного поцелуя любимой. От своей «окончательной» буду мчаться на извозчиках к Вавочкам, Муням и Вандам и с тоской отдавать им всего себя. Им, но не ей. Не развенчаю ни одной из теней своей единственной, не убью прикосновением ни Виктории, ни Жени, ни Ольги, ни египтянки.

II

— Вы еще злитесь?

— Нисколько.

— Нет, вы злитесь: раньше вы звонили мне каждое утро. Между прочим я справлялась в «Континентале»: ни в одном из номеров не оказалось никакой Ванды.

— Ну и что же, это вас радует?

— Меня радует, что вы солгали, как мальчишка.

— Девчонка.

— Повторите.

— Глупая девчонка.

— Вот вы уже не сердитесь. Это скучно. Я хотела сейчас приехать к вам, но теперь не приеду.

Письмо от египтянки: «Вы сказали, что вы любите меня, и положили трубку. Что это? Трусость? Вы боялись услышать от меня признание в менее казенной форме? Слушайте же. Я вчера отдалась своему лакею, и он ударил меня по лицу за то, что в это время я несколько раз произнесла Ваше имя».

Письмо от Виктории уже из Парижа: «Милый! Сейчас я вспомнила о том, как в такую же туманную лунную ночь, три года тому назад, Вы сказали мне: «Всмотритесь, как бегут рельсы». Мы сидели на шпалах. Мне было всего семнадцать лет. Рельсы действительно бежали с головокружительной быстротой… Очаровательная, сверкающая, бегущая неподвижность. Эти рельсы — наша любовь. Приезжайте. В Париже скоро доцветут каштаны».

Письмо Виктории целую неделю лежит на столе. С одного края оно залито кофе, и от него уже почти не пахнет Regent de France. Женя звонит по телефону два раза в день — утром в десять и вечером в половине восьмого. Ольга в Петербурге.

Египтянка прислала мне букет красных роз, кажется с тем самым лакеем.

Сегодня я кутил целую ночь с полногрудой Вавочкой из Кронштадта. Утром в щелочку неплотно задернутой портьеры проник розово-голубой луч. Вавочка спала. На ее лице стерлась пудра и часть гримировки: одна бровь была темно-коричневая, сплошная, а другая желтая, с тонкими-тонкими отдельными волосками…

О Виктория, сегодня мне кажется, что я люблю только тебя.