Поглощенные турниром сестры не заметили, что профессор и его жена смотрели на них из окна. Это, несомненно, несколько испортило бы им настроение и уменьшило радость победы. Профессора они не любили.
В доме, где жили Горские, профессор Кранцев поселился недавно, и его еще мало знали.
Сестры могли о нем сказать лишь то, что у него свой автомобиль и что владелец этого автомобиля достаточно неприветливый и вспыльчивый человек. Они немного побаивались профессора и были настроены к нему враждебно за грубое обращение с Эдуардом.
Рая, влюбленная в автомобили, разумеется была готова на что угодно, лишь бы установить дружеские отношения с хозяином легковой машины. Но, к сожалению, это было абсолютно невозможно. Для этого не было никакой почвы, никаких оснований. Все складывалось так, что рассчитывать на какое-либо сближение не приходилось. Девочки знали, что своим шумом и криком они беспокоят профессора и мешают ему работать.
Чувствуя себя виноватыми перед профессором, сестры решили, что он относится к ним недоброжелательно, и дружно отвечали ему тем же, наделяя его всеми неприятными и страшными свойствами, которые только приходили им в голову, тем более что этот солидный пожилой человек действительно внешне казался несколько суровым и неприступным.
Александра Михайловна Горская знала о профессоре несколько больше. Она часто слышала его имя на заводе. Ей известно было, что Кранцев — видный ученый, известный специалист в области дизелей и их применения в сельском хозяйстве. Однако и на заводе имя профессора Кранцева было окружено некоторой таинственностью. Мало кто знал, что́ он делает в своей лаборатории, вход в которую был строго воспрещен.
Квартира профессора, находившаяся под квартирой Горских, выглядела тоже не совсем обычно. На полу в светлом и просторном кабинете лежала большая тигровая шкура — возможно охотничий трофей времен молодости профессора, так как на одной из стен висели охотничьи ружья, а над ними были прибиты оленьи рога с надписью: «Никольск-Уссурийск. 1900».
Кабинет был разделен на две половины, которые очень отличались одна от другой, и трудно было представить, что они принадлежат одному человеку.
Первая половина — та, где перед большим кожаным диваном лежала тигровая шкура, — была своего рода домашним музеем. Здесь висели фотографии, казавшиеся иллюстрациями к приключенческому роману.
На одних, еще молодой, Кранцев шел с ружьем, в тропическом шлеме между пальмами и лианами Цейлона, на других карабкался на памирский ледник в одежде альпиниста и с ледорубом в руках, на третьих сидел в компании красивых молодых женщин на палубе океанского парохода, мчался на собаках через снежную пустыню, стоял на улице Нью-Йорка, застроенной небоскребами, или же, полуголый, греб большими веслами, сидя со смеющимися неграми, в длинной и узкой лодке…
Рядом с письменным столом, на котором разноцветные тропические раковины заменяли пепельницы, стоял шкаф, полный разнообразных и удивительных вещей. Там была ржавая модель какой-то машины, бронзовый сухощавый египетский бог, зуб мамонта, привезенный из Австралии, китайская трубка для курения опиума, корень женьшеня, похожий на сморщенного человечка… Все говорило о том, что хозяин этих вещей много путешествовал и немало видел в своей жизни.
Вторая половина кабинета выглядела очень просто. Рядом с книжной полкой, закрывавшей почти всю стену, стояли два стола: один чертежный, а другой письменный, на котором были навалены рукописи, справочники, какие-то инструменты, счетные линейки, чертежи и технические фотографии. Свободным от всего этого на столе было лишь место, где стояли фотографии жены и дочери и лежала толстая записная книжка, исписанная цифрами.
В эту часть кабинета вход воспрещался даже жене профессора, прожившей с мужем уже тридцать пять лет. Профессор сам подметал здесь пол, вытирал раз в год пыль и всегда носил с собой ключи от стола.
Жизнь жены профессора, Анны Павловны, вообще была достаточно сложной. Так, например, неизвестно почему, ей категорически запрещалось не только входить, но и заглядывать в задернутый занавеской угол между книжной полкой и стеной, где, как она хорошо знала, потому что, несмотря на запрет, ежедневно делала уборку в кабинете, лежали: гири и другие спортивные принадлежности.
Если бы было с кем поделиться, жена профессора, вероятно, пожаловалась бы, что за последние годы характер ее мужа резко ухудшился. Он мало разговаривал даже с ней; много работал, иногда по месяцу не отрываясь от своих книг. А когда он работал, лучше было его не трогать.
В тот вечер, когда во дворе происходил турнир водоплавающего с парнокопытным, профессор был не очень занят и настроение у него было неплохое. Поэтому он спокойно глядел вместе с женой на дворовые события и остался у окна, даже когда турнир закончился и ребята разошлись.
Смеркалось. Небо из синего превратилось в фиолетовое, и на горизонте один за другим загорались и начинали мерцать огни большого города, на окраине которого был расположен тракторный завод и заводской поселок.
Изменчивый теплый ветерок, насыщенный запахом свежей земли и первой зелени, доносил то тихое ритмичное гудение гиганта-завода и звон трамваев, идущих в город, то мечтательные весенние песни лягушек в недалекой речке, то гудки паровозов с железнодорожной станции.
Жена профессора с удивлением заметила, что ее мужу не хочется возвращаться к письменному столу. Неужели на него, так же как и на нее, повлиял этот теплый весенний вечер?
А ей стало почему-то грустно. Она чувствовала, что стареет, и вот так в сумерки все чаще подступало к ней чувство одиночества. И, казалось, его еще острее подчеркивала эта веселая, беззаботная весна, которая тысячами голосов и запахов врывалась в раскрытые окна и приносила воспоминания о далеком прошлом.
Вспоминалась молодость, далекие путешествия и экспедиции, в которых она принимала участие вместе с мужем, тогда молодым инженером; маленькая дочка Валентина, забавно коверкавшая слова…
Быть может, на жену профессора так подействовали веселые выдумки этих живых и ловких девочек с их поросенком и гусем? Она снова вспоминала свою дочь Валентину, теперь уже врача, жившую в Ленинграде с мужем и сыном, единственным внуком профессорши — Валей.
Вот если бы Валя был здесь, он, конечно, принял бы участие в организации турнира и, наверное, перехитрил бы этих ловких девчонок. Она была очень высокого мнения о внуке, о его сообразительности, способностях и силе.
— А как там поживают наши Валентины в Ленинграде? — вздохнула она, прервав молчание.
Семья дочери профессора Валентины Петровны называлась семьей Валентинов. Профессорша много смеялась, когда ее дочь вышла замуж тоже за врача и тоже за Валентина. А когда у них родился сын, она сама посоветовала назвать его Валентином.
— Вам все равно терять нечего, — сказала она, — где двое, пусть уж будет и третий.
Эта семья Валентинов была единственной родной и близкой профессору и его жене. Родных у них больше не было, почти не было и друзей.
— Как там наши Валентины? — задумчиво повторила профессорша. — Родители все бегают по клиникам, а бедняга Валя хворает. Ведь его даже освободили от занятий в школе до самой осени. Как он теперь себя чувствует? Климат в Ленинграде все-таки не слишком хороший…
— А писем все нет, — наконец подал голос профессор.
— Лучше всего, если бы он пожил у нас. Мы бы его взяли с собой на дачу. Я уже писала дочери и Валентину Сергеевичу о нашей новой даче и просила отпустить Валю к нам на лето, ты же знаешь об этом.
Профессор молча кивнул головой.
— Но как же он поедет один, если он нездоров? — продолжала жена. — А они не расстанутся со своими клиниками, чтобы его привезти. Может быть, ты бы мог за ним съездить? Тебе не нужно побывать в Ленинграде?
Кранцев снова сделал движение головой, на этот раз уже отрицательное, и сказал сердито:
— Распустили мальчишку! Растят, как тепличный цветок. Сам со станции приехать не может!
— Конечно! Я так и знала, что ты откажешься: знаю вашу кранцевскую породу! А у меня бы мальчик быстро окреп. У меня рука легкая — это даже Валентин Сергеевич говорит, даром что доктор!
— Да, рука-то у тебя легкая, — сказал профессор равнодушно и, поднявшись, включил свет, а затем уселся за свой письменный стол.
* * *
В это время этажом выше шел осмотр и раздел сокровищ, приобретенных в результате турнира водоплавающего с парнокопытным. Сестры горячо обсуждали вопрос: правильно ли сделала Лена, забрав выигранные вещи.
Спорили Рая, получившая нож со штопором и шилом и, как оказалось, еще и с отверткой, и Шура, решительно отказавшаяся от предложенных ей голубей и котенка, который вследствие этого перешел к маленькой Жене. Лена держалась в стороне, не зная, к кому присоединиться, потому что сочувствовала как одной, так и другой стороне.
— Это некрасиво и совсем не так остроумно, как ты думаешь! — доказывала Шура Рае. — Ну скажи сама, велика ли честь обмануть десятка два ребят и воспользоваться этим, чтобы забрать дорогие для них вещи?
— Их никто не обманывал! — возмущенно оправдывалась Рая. — Это была честная игра. Мы и сами не знали, нападет ли Тюльпан на Эдуарда, и Лена тоже рисковала своими животными. К тому же они обвинили нас в трусости. В этом-то и все дело, ты это отлично знаешь. И тебе самой их нисколько не жаль! — перешла Рая в наступление. — Просто среди наших выигрышей для тебя не оказалось ничего подходящего. Ну, на что тебе, в самом деле, голуби или котенок? Вот если бы рояль выиграли, тогда бы ты иначе заговорила!
Шура возмутилась, тем более что доля правды в словах Раи, конечно, была.
— Довольно! Я больше не хочу с тобой разговаривать, изобретательница бороновальных машин. Ты судишь по себе. Вот придет мама, пусть она скажет, кто прав.
Это решило судьбу спора. Лена, изменив своей соучастнице, стала на сторону старшей сестры. Рая сдалась.
— Вот что, — нашла Рая выход: — отдавать выигрыши назад неудобно, но зато я смогу отплатить их хозяевам чем-нибудь другим. Правда же?
На этом согласились все, и мир был восстановлен.
Уложив Женю спать вместе с нечестно присвоенным котенком, с которым она ни за что не пожелала расстаться, Шура и Лена уселись на окно слушать музыку, доносившуюся снизу, из квартиры профессора. Рая же, верная своему намерению, сразу взялась за изготовление электрической мышеловки, чтобы вознаградить бывшего владельца перочинного ножа.
К дощечке, на которую клалась приманка, надо было приладить две металлические пластинки и через трансформатор, повышавший напряжение, соединить их с осветительной сетью. Мышь, польстившаяся на приманку, становилась на эти пластинки, замыкала своим телом ток и тут же погибала.
Получалась великолепная мышеловка, стоившая дюжины ножей. Рае не раз случалось делать такие, но эту она решила сделать особенно хорошо. Она вырезала из латуни небольшой кружок для приманки и концентрическое кольцо, которое охватывало ее вокруг, оставляя совсем маленький просвет.
Оба куска латуни были укреплены на линолеуме, через который проходили провода. Откуда бы мышь ни подобралась, она неминуемо попадала под удар тока.
За полчаса мышеловка была совсем готова и даже установлена на дощечке с изоляторами вместо ножек. Рая любила делать вещи капитально и хотела избежать короткого замыкания, от которого могли бы перегореть предохранительные пробки. Закончив работу, она насыпала хлебных крошек на мышеловку, включила провода в штепсель и примостилась рядом с сестрами послушать, как играет на рояле жена профессора.
Уже было поздно, всем хотелось спать, но девочки решили подождать мать, чтобы рассказать ей о турнире.
Вдруг музыка оборвалась. В квартиру профессора кто-то позвонил, и профессор вместе с женой пошли открывать двери позднему посетителю.
— Кто там?
— Телеграмма профессору Кранцеву.
— Из Ленинграда! — сказал профессор расписываясь.
— Что там? — заволновалась жена. — Неужели случилось что-нибудь?
— Сейчас увидим, — ответил профессор не совсем твердым голосом, и только хотел распечатать и прочесть телеграмму, как вдруг всюду погас свет.
Нетрудно догадаться, что причиной этому была электрическая мышеловка Раи. Когда музыка оборвалась, Рая услышала треск искры, обозначавший, что мышеловка вступила в действие. Изобретательница соскочила с окна и бросилась к мышеловке, чтобы посмотреть на ее первую жертву. Однако Рая слишком поторопилась и свалила со стола свой новый нож с шилом, штопором и отверткой. Он упал прямо на мышеловку. Получилось короткое замыкание, и такое основательное, что перегорели предохранители, и свет погас не только у Горских, но и во всей половине дома, внезапно погрузившейся в темноту сверху донизу.
— Спички, спички! — забеспокоилась профессорша. — У тебя есть спички?
Напрасно профессор рылся в своих карманах — спичек нигде не было.
Во всех квартирах замигали огоньки: удивленные жильцы жгли спички, пытаясь узнать, в чем дело, и лишь кое-где загорелись свечки, хранившиеся у запасливых хозяек.
Но у профессора в квартире, несмотря на усиленные поиски, спички никак не находились.
— Да неужели ты не можешь прочесть этой телеграммы? — едва не плакала профессорша. — Ну, найди какой-нибудь способ, придумай что-либо — ты же профессор!
Но даже профессор тут ничего не мог поделать, он лишь сыпал проклятиями, опрокидывая в поисках спичек посуду в буфете.
— Ну, пойди же куда-нибудь, прочитай ее! Есть же где-нибудь свет. Я боюсь, что с Валей произошло что-нибудь ужасное, — умоляла жена.
Так и не найдя спичек, профессор высунулся в окно, чтобы прочесть телеграмму при слабом свете дворового фонаря. Стараясь разобрать, что в ней написано, он услышал доносившуюся сверху тревожную речь сестер:
— Что теперь делать? Сейчас придет мама.
— Это все твоя дурацкая электрическая мышеловка! Сама же говорила, что она может наделать беду, если с ней неосторожно обращаться, и сама устроила такое безобразие. Ты можешь исправить освещение, Рая?
— Конечно, могла бы — это для меня нетрудно. Но, повидимому, пробки перегорели на столбе или даже в будке. Придется вызывать монтера.
Тут профессор наконец разобрал телеграмму.
«Валя приедет девятнадцатого двадцать первым скорым вагон семь встречайте целуем Валентины», прочитал он.
— Он вам покажет свинью в цилиндре и электрические мышеловки! — пробормотал Кранцев, сердито глянув наверх, и поспешил к перепуганной жене.
* * *
— Почему у нас темно? — едва переступив порог, удивленно спросила мать.
— Ничего. Это просто испортилось электричество, его сейчас исправят. Умывайся и садись ужинать — стол накрыт, — глухо ответил из темноты голос Шуры.
— А где Лена и Рая?
— Лена спит, а Рая побежала за электромонтером.
— Опять какие-нибудь фокусы устраивали? — спросила мать и, не услышав ответа, решила, что сидевшая напротив нее Шура вышла из комнаты.
Рая прибежала, когда молча сидевшие в темноте мать и сестра мрачно допивали чай.
— Ну, все хорошо, сейчас будет свет.
И правда, свет тут же вспыхнул. Однако радости девочкам он не принес.
— Что это? — удивленно спросила мать, глядя на стол.
Оснований для удивления было более чем достаточно. В темноте и в спешке Шура накрыла к чаю лишь одну половину стола, не заметив, что делается на другой. Теперь же при свете электричества перед глазами матери возник целый ворох вещественных доказательств того, что девочки занимались какими-то сомнительными делами.
На столе стояла клетка с двумя голубями, которые, проснувшись от света, начали ворковать и прихорашиваться; рядом лежали перочинный нож, кусок шоколада и веревка. Тут же стояла клетка с синицей, которая с перепугу подняла крик; банка с древесной лягушкой, начавшей бешено прыгать, и коробка с ящерицей Майей, которая, кажется единственная в этой комнате, оставалась спокойной.
— Это, это… вещи Лены… — засуетилась Рая и начала оправдываться, не дожидаясь обвинений матери. — Мы с Леной просто не успели их прибрать, когда погас свет, а Шура их тоже не заметила. Это пустяки — ты не обращай внимания.
По излишней суетливости Раи и мрачному молчанию Шуры мать сразу поняла, что здесь что-то не так и совесть у дочек нечиста. Увидев новые незнакомые вещи, она окончательно убедилась в этом, но молчала, дожидаясь, пока девочки сами не расскажут всей правды.
— Это моя новая электрическая мышеловка, — виновато пояснила Рая, видя, что взгляд матери остановился на ее злосчастном изобретении. — Я уже поймала ею мышь. Хочешь, я покажу тебе, как она действует?
Но мать не выразила никакого интереса к мышеловке. Она поднялась и подошла к кровати Жени, чтобы посмотреть, как спит ее младшая дочка. Пользуясь тем, что Александра Михайловна отвернулась, Рая мигом сгребла со стола мышеловку и нож и обратилась к матери:
— Вот, ешь шоколад. Это твоя порция. Мы уже все ели. Это Эдуард с Тюльпаном заработали.
Но мать не слушала Раи. Она наклонилась над кроватью и увидела на подушке котенка.
— Что это за котенок? — спросила она сердито и брезгливо выбросила котенка вон. — Как он попал к Жене в постель?
— Это Эдуард с Тюльпаном заработали, — механически повторила Рая.
— Что́ заработали Эдуард с Тюльпаном? — грозно переспросила Александра Михайловна.
— Котенка и вот шоколад. Ешь — это твоя порция, — грустно ответила Рая, видя, что ей сейчас придется рассказать матери все, как было.
А мать рассердилась окончательно.
— Ну что за чепуху ты городишь? Как это поросенок с гусем могут заработать шоколад? И к тому же я спрашиваю не об Эдуарде и Тюльпане, а об этом грязном уличном котенке, попавшем к Жене на подушку. Изволь, пожалуйста, отвечать прямо!
— Он не грязный и совсем не уличный, а из пятнадцатой квартиры, — подала голос Лена, которая проснулась в соседней комнате во время этого разговора и теперь появилась в дверях в ночной сорочке. — Это хороший котенок, его заработали Эдуард с Тюльпаном, а Женя взяла себе.
— Ага, и ты туда же! Значит, и ты приложила к этому руку? — обернулась Александра Михайловна к Лене и приказала решительно: — Марш в кровать! С тобой разговор будет завтра, когда вернешь вещи хозяевам.
Лена исчезла так же тихо, как и появилась. А мать снова взялась за допрос Раи, которой теперь пришлось отвечать и за себя и за сестру.
— Так вы говорите, что Эдуард с Тюльпаном виноваты в том, что этот котенок попал к Жене в постель, и они несут ответственность, если Женю покусают блохи или у нее появится какая-нибудь накожная болезнь?
— Не появится. Это котенок Маруси Горшковой из пятнадцатой квартиры.
— Но как же он все-таки сюда попал? Только не говори мне о Тюльпане и Эдуарде, это мне уже надоело.
— Мы выиграли его на пари вместе с шоколадом и другими вещами, которые ты видела на столе…
— Я так и знала! Это, конечно, снова твои выдумки. И свет тоже из-за них погас — не так ли?
— Так, — склонила голову Рая.
— Послушай, Рая, — спросила Александра Михайловна вполне серьезно, когда дочка рассказала ей обо всем, что произошло: — до каких пор это будет продолжаться? Ну скажи мне: кем ты собираешься быть — инженеров, фокусником в цирке или просто авантюристкой, которая обманывает людей, пользуясь случаем?
— Инженером… — хмуро ответила Рая, не понимая, к чему клонит мать.
— А если так, то скажи мне: не лучше ли было бы тебе больше заниматься уроками, чем тратить время на эти нелепые затеи?
— Я и так неплохо учусь. Ты сама знаешь, что у меня немало отличных и много хороших отметок, — с достоинством ответила пристыженная Рая.
— Ведь от того, как ты учишься теперь, зависит, какой из тебя получится изобретатель или инженер в будущем. Времена Форда и Эдисона прошли. Ты, наверное, читала, как много инженеров работает теперь на фордовских заводах и каких знаний, подбирая себе учеников, потребовал от кандидатов тот самый Эдисон, который был когда-то газетчиком…
Тут насупленная и не совсем еще убежденная Рая сдалась.
— Хорошо, мама, — сказала она с болью в голосе. — Обещаю тебе лучше учиться и больше не причинять тебе хлопот своими выдумками и всякими фокусами.