Посещая, от времени до времени, наш «адвокатский» лазарет, помещавшийся в концертном зале Дервиза, на Васильевском острове, я не только убеждался в прекрасном уходе за больными и ранеными солдатами, но также и в том, что, благодаря прекрасной организации и заведенным там порядкам, в нем нет места для какой-либо партийной пропаганды.
Им заведывала особая выборная комиссия из испытанных, уважаемых членов нашего Совета.
Что касается нашего Санитарного отряда, все время работавшего на фронте, то о нем до Совета доходили, хотя только случайные, но, всегда очень лестные отзывы. Военные, соприкасавшееся с его деятельностью, особенно восторгались его самоотверженною преданностью долгу во время наших гибельных отступлений.
Изредка, на короткий срок, приезжал в Петроград Переверзев. Я собирал в этих случаях общие собрания и он делал нам живой и образный доклад о деятельности отряда за истекший период. Мы встречали и провожали его всегда шумными овациями, и рады были глядеть на его загорелое, закаленное всякими ветрами и непогодами лицо, на его бравую военную выправку и подвижную, сухощавую фигуру в военно-походной форме. Ленточка, заработанного им Станислава, уже красовалась в его петлице. По всему было видно, что он жизнерадостно и стремительно весь поглощен своим делом.
В свою последнюю, такую, побывку в Петроград он усиленно приглашал меня побывать «на фронте», чтобы оказать этим, от имени сословия, внимание чинам его отряда.
Я обещал, и между нами было решено, что я воспользуюсь ближайшим рождественским судебным вакантом, чтобы дней на десять урваться из Петрограда.
При участии своего ближайшего сотрудника в этом деле, Прис. Повер. М. Г. Мандельштама, который пожелал сопровождать меня в этой поездке, была собрана среди товарищей, добровольной подпиской, порядочная сумма для приобретения рождественских подарков не только для отряда, но и для двух полков, при которых, ближайшим образом, состоял в данное время наш отряд.
Все необходимое, в виду предстоящей моей поездки, было устроено и налажено милейшим Максимом Григорьевичем, окончательно приписавшимся ко мне в адъютанты.
Он живо добыл все «документы», с необходимыми разрешениями военного начальства, без чего нельзя было проникнуть на фронт.
Сам, обрядившись в военно-походную форму «уполномоченного» и нацепив на себя даже шашку кавалерийского образца, Мандельштам настоял, чтобы и я преобразился «под военного», без чего, будто бы, не пускают на фронт. Он же доставил мне портного-специалиста этого дела, который и обрядил меня с ног до головы.
Высокие «кавказские» сапоги, соответствующие невыразимые и тужурку цвета хаки, с майорскими фантастическими погонами, равно, как суконную в талию шубу на лисьем меху и из серой мерлушки папаху, с офицерской кокардой, я согласился надеть, но от шашки решительно отказался, находя, что и без этой стеснительной подробности, которую я забуду на первой же остановке, общий мой вид достаточно воинственен.
И действительно, и на железнодорожных станциях, и по пути к траншеям и везде на фронте солдатики усердно мне «козыряли», в добросовестном заблуждении относительно моего чина. Я забывал отдавать им честь «по форме», на чем очень настаивал «мой адъютант», но за то прелюбезно с ними раскланивался.
Подарки наши, запакованные в многих тюках и состоявшие, главным образом, в теплом белье, мыле, сахаре, чае, махорке и некоторых сластях, а для офицеров в папиросах, шоколаде и туалетных снадобьях, были отправлены несколько ранее на железнодорожную станцию, с которой начиналось наше отправление на фронт.
Отъехали мы с Варшавского вокзала. Добыли себе маленькое купе 2-го класса в вечернем поезде, который был переполнен. В 3-м классе все было сплошь запружено солдатами, отправлявшимися на фронт. Первого класса вовсе не было.
Мой «адъютант» оказался неизменно милым и запасливым спутником. Все у него нашлось: и закусочка в должном количестве, и горячий чаек и даже рюмка доброго винца.
Большую корзину, с такою же отборною провизиею, он еще дома перевязал бечевкой и припечатал ее своею, именною печатью, чтобы в дороге не соблазниться и не дотрагиваться до нее, так как она предназначалась для самого «начальника отряда» П. Н. Переверзева и его ближайших сотрудников.
Не скучно, а наоборот, как-то радостно, было ехать туда, «на фронт», где кровь лилась и были мертвые, но где чуялось именно что-то настоящее, живое, не умирающее. Мертвенно-тусклым казался, наоборот, покидаемый тыл, ожиревающий в тупой праздности или алчной наживе.
Отряд наш, по наведенным справкам, должен был сейчас находиться вправо от Молодечно, ближе к северному фронту. Маршрут наш был в ведении моего «адъютанта» и я вполне полагался на него.
В пути дежурный по поезду офицер осматривал наши документы. Обозрев их, он любезно представился и проехал с нами до следующей остановки. Только к вечеру следующего дня мы высадились на какой-то узловой станции, запруженной уезжающими и приезжающими. Среди последних было немало дам, офицерских жен, стремившихся провести праздники с мужьями.
Отправленный ранее багаж, состоявший из множества тюков и ящиков, мы нашли аккуратно сложенным в багажном отделении; при нем был на лицо и наш «Советский рассыльный» Андрей, также обряженный по-военному. Он был послан нами сопровождать «подарки», чтобы блюсти их, как зеницу своего ока. Бывали случаи, что багаж «засылался» и попадал не туда куда предназначался. Горделиво-польщенный Андрей, мы знали, блестяще выполнит, трогавшую его сердце, миссию.
Оставив меня благодушествовать за стаканом чая в «чистом» буфете, где с трудом нашлось для меня место, мой незаменимый «адъютант», пошлепывая себя на ходу не обвыкшей на его поясе шашкой, отправился на рекогносцировку. Так как никто из отряда, несмотря на посланную нами телеграмму, на станции нас не встретил, надо было измыслить способ дальнейшего нашего следования и доставления до места подарков. Андрей также пошел справляться, где можно найти три, четыре подводы под кладь.