Последний день пребывания «на фронте», почти сплошь пришлось провести дома.
Переверзев хотел непременно, чтобы я проверил все счета за отчетный период и вообще подробно ознакомился с хозяйственной и финансовой стороной дела. Отчетность была довольно сложная, так как денежные средства, шли из двух источников из кассы союза городов и от казначея нашего Совета по специальному счету санитарного отряда. Григорий Аркадьевич вел отчетность и держал всю хозяйственную часть в образцовом порядке.
Ему же на долю выпало, согласно категорическому настоянию Переверзева, составить «реляцию» о моем посещении отряда для доклада Совету и общему Собранию присяжных поверенных. Она была вручена моему «адъютанту» в запечатанном, печатью отряда, пакете.
Когда, ее вскрыли в заседании Совета и милейший (увы — ныне уже покойный!) казначей наш, член Совета Н. Н. Раевский громко и выразительно прочел ее, я устыдился, до того воинственным я в ней был изображен. Прямо геройствовал: и под обстрелом был; и на коне, во главе отряда, ехал; и «парады принимал»; и с корпусным командиром и его начальником штаба позиции осматривал и везде «блестящие» приветствия и речи говорил!.. Уж очень постарался, легко поддающийся умиленно-восторженному настроению неоценимый Григорий Аркадьевич.
Поезд, в котором мы должны были вернуться в Петроград, отходил поздно ночью, почти под утро и выезжать, чтобы попасть на него предстояло не ранее часов одиннадцати. Вечер мы провели в общей компании в нашей столовой за самоваром и легким ужином. Вся местная офицерская молодежь пришла сюда «на огонек». Среди них были и бойкие говоруны, вышучивавшие товарищей и «начальство», но были и спокойные, вдумчивые, явно проникнутые сознанием ответственной важности переживаемого момента.
Наша милая «докторша» у самовара была за хозяйку. Она всем услуживала и бесшумно приходила на помощь каждому, как раз в ту минуту, когда в этом кто-либо нуждался. Удивительная способность быть одновременно нигде и везде, где только в этом действительно есть надобность. Только очень чуткие, духовно одаренные натуры способны так проявлять свое бытие. Когда, подавая за наш стол в третий раз подогретый самовар, вестовой ей что-то, наклонившись, тихо сказал, она улыбнувшись детской улыбкой, в свою очередь, что-то тихо сообщила, сидевшему с ней рядом Григорию Аркадьевичу. Тот встал и прихрамывая, направился к Переверзеву, сидевшему рядом со мной. Он что-то, также шепотом, «доложил» ему. Тогда; Переверзев уже громко поведал нам то, что уже начинало всех интриговать.
— В отряде нашем имеется отличный плясун молодой татарин. Танцор действительно изумительный, самому Фокину в пору… Есть и гармонист аккомпаниатор. Имеется и комический номер… Испрашивают позволения представить вам свои таланты. Позволите?
— Разумеется, буду рад! — мог только я ответить с улыбкой.
Двери столовой скоро распахнулись и перед нами предстала вся труппа. Все три артиста были в лубочных масках.
Первым номером были танцы молодого татарина, преобразившегося в елочного седовласого деда, с мочальной бородой. Он был в сером балахоне из рядна, из которого шьются мешки, поверх казенного тулупчика вылезавшего по краям ворота и в рукавах. В таком виде, он выходил «с толщонкой», между тем как в действительности, как сообщили мне, был очень худощав и выглядел совсем мальчиком. Ноги его, очень небольшие, были обуты в белые больничные туфли, подвязанные переплетом из тонкого шпагата.
Танцевал он и красиво и своеобразно и легко. Выходило прямо «по балетному»; только странною казалась утолщенная фигура, подбрасываемая легко, точно мячик, на тонких, молодых, проворных ногах.
Гармонист, одетый «по-русски» аккомпанировал очень забористо каким-то импровизированным попурри из знакомых мотивов. Танцора очень одобрили, и он охотно повторил заново всю амальгаму своего сложного танца, внося в него несколько новых штрихов. Прыжки его вверх были прямо таки изумительны по силе и соразмеренности.
Комический элемент был представлен в виде солдата, Одетого не по походному, а в узковатый беспогонный мундир, с немецкой бескозыркой на голове. Лубочная маска изображала уродливо-курносого краснощекого малого, с глупой улыбкой ярко малинового рта до ушей. На ногах были настоящее солдатские, как всегда, не по ноге, неуклюже сапоги.
Этот был тоже танцор, но танцор — гротеск. Свои ужимки прыжки он сопровождал быстрым говорком под музыку. Присядка, выверты носками внутрь и затем припадание к земле на руках так, чтобы ноги продолжали плясать в воздухе являлись кульминационными трюками и его камаринского и трепака.
Из словесных его причитаний я запомнил только куплет, повторявшийся, с некоторыми вариациями, особенно часто:
Сапоги мои уроды
Так и пишут вензеля,
Грязь месили в непогоду,
И сушились опосля!
Соль прилива, очевидно, заключалась в обличении интендантских «сапог-уродов», — неизменной болячки солдатского обмундирования. Было и нечто, относящееся к немецкой бескозырке, надетой для сего на голову:
Австрияк не так танцует,
Голова без козырька!
Кайзер живо оштрафует
Коль не сможет кувырка!
Припев этот сопровождался стремительным, под музыку же кувырканием через голову.
В заключение солист-гармонист исполнил свой концертный репертуар.
Артистов похвалили и отпустили с благодарностью.
Во время исполнения у распахнутых дверей столовой столпилось много зрителей из солдатиков и отрядных санитаров. Они жадно следили глазами за хореографическими фокусами доморощенных искусников и не могли удержаться от хохота при обличении интендантских мучителей-сапог и немецких бескозырок.
Сборы наши в обратный путь были недолги, но прощание и проводы осложнились.
И Переверзев и Григорий Аркадьевич и даже наша милая, в своей, словно детской, застенчивости, докторша пожелали нас проводить верхом на лошадях. Кое-кто из офицеров раздобыл, откуда-то, большие сани-розвальни, и вся компания двинулась за нашей тройкой.
Переверзев скакал впереди, чтобы вывести нас до поворота на ближайшую к железнодорожной станции дорогу, не ту по которой мы, дав большого крюка, ехали сюда. Остальные ехали «для компании».
Ночь была безветренная, звездная, только слегка морозная. Можно было подумать, что это рождественское катание «на островах» в Петрограде.
Крутой поворот на прямую лесную дорогу к станции был в шести верстах, и мы не заметили, как домчались до него.
Прощание было трогательное.
Расцеловавшись с Переверзевым и Григорием Аркадьевичем, я хотел было поцеловать руку докторши, но она быстро отдернула ее и, по-детски стремительно, облобызалась со мною, как делали другие.
С меня взяли обещание, что на Пасху я опять непременно приеду и погощу подольше у них.
Когда смолкли позади нас их голоса, и наши сани одиноко покатились по затененной узкой лесной дороге, что-то зловеще грустное стало прокрадываться в душу: увидим ли их когда?
Тем временем стала всходить луна, и вскоре мы услышали отдаленные выстрелы.
Наш рассыльный Андрей, сидевший на облучке, рядом с кучером, повернул к нам голову и промолвил:
— Значить, начинается?..
«Продолжается»! поправил я его мысленно и вынесенная вера в стойкую надежность «фронта», оставляемого нами ради «кисельного» тыла, как-то остро и больно тревожила совесть.