I
Первый перегон
— Странно, куда ж они все подевались? — думал Батогов, глядя на широкую спину не то киргиза, не то китай-кипчака, ехавшего впереди его на пегом аргамаке. — Ведь их было много — человек двадцать, я думаю, а теперь: вот тут один, вон еще два впереди, сзади...
Пленник хотел обернуться и посмотреть назад, но не мог: веревки, связывавшие за спиной его отекшие руки, прихватывали для верности и за шею; малейшая попытка повернуть голову сопровождалась удушьем и режущей болью...
— Ишь как стянули, черти, — проворчал он, — сзади тоже никак один только... — Он начал прислушиваться к топоту конских ног. — Раз, два, раз, два, раз... да там только один; ишь, как отчеканивает, должно быть, иноходец...
Белая, вся в гречке, старая лошадь, которая была под Батоговым, тяжело сопела, раздувая ноздри; завязанные узлом на тонкой шее коня замшевые поводья запенились и взмокли.
Несколько больших, гудящих басом оводов провожали усталого коня и скрученного всадника; по мокрой, лоснящейся шерсти животного кое-где тянулись тёмно-красные струйки крови, вытекавшей из тех мест, где жадному насекомому удалось пропустить свое жгучее жало. Один овод пытался сесть на лицо Батогова: тот мотнул головой и отфыркнулся.
— Что, тамыр, кусают, — сказал ему ехавший сзади всадник. — Ничего, терпи: там хуже будет...
— Свинья! — огрызнулся по-русски Батогов и сосредоточил свое внимание на переднем джигите.
Лошади под всеми всадниками сильно притомились; только Орлик Батогова, на котором сидел сутуловатый узбек, в красном халате, с вышитой золотом спиной, с длинным, раструбчатым мултуком за плечами, шел бойко, почти не поднимая пыли и ловко перескакивая через бесчисленные канавки, пересекавшие узкую полевую дорожку, по которой пробиралась вся кавалькада.
Справа и слева тянулись обработанные поля ташкентских окрестностей; кое-где виднелись люди, но далеко, далеко, чуть только мелькали сине-серые халаты полевых работников в массах темно-стрельчатой листвы китайского проса (джунгарры). А вот и у самой дорожки, шагах в двадцати не больше, пара приземистых темно-бурых волов, с горбами на холках, тянули медленно деревянный плуг — сабан. Бронзовый, лоснящийся, полуголый сарт идет сзади... Он обернулся на топот коней, изумленно глядит своими черными, широко раскрытыми глазами... Что, мол, за джигиты?.. Связанная, оборванная фигура русского объяснила ему, в чем дело. Сарт согнулся почти к самой земле и волчьей рысью побежал в чащу засеянного поля. Только живая борозда раздвигающихся и снова принимающих первоначальное положение стеблей выдавала оробевшего беглеца. Волы так же глупо смотрели на проезжавших, как и их хозяин, и замычали вслед быстро пронесшейся группе барантачей.
Во всю последнюю прыть измученных коней проскакали они мимо небольшого кишлака (деревни). Деревня эта была знакома Батогову: он не раз заезжал сюда с охоты в окрестностях. Вот и навес, где он недавно пил чай, у сарта Мурза-бая, его хорошего приятеля... Вот и сам хозяин: он, кажется, узнал пленника, он даже руками всплеснул при этой неожиданной встрече и, оторопелый, пригнулся над своим нечищенным самоваром. Еще несколько человек промелькнули перед глазами Батогова: иные пугались и пытались скрыться, другие же, не меняя позы, равнодушно смотрели на чужих джигитов, на связанного русского, поворачивая языком свои табачные жвачки и сплевывая в сторону.
Один из передних джигитов, на всем ходу, сорвал с перекладины висевшую в камышовой плетенке, большую желтую дыню и засунул ее в переметную сумку, другой также завладел целым бараньим курдюком, висевшим у другого навеса. Хозяин последнего пытался было протестовать, крикнул что-то, даже за жердь, чем запирают на ночь ворота, схватился, да махнул рукой и юркнул в глубину сакли, увидав, как джигит покосился на конец своего мултука.
Шайка барантачей, так неожиданно напавшая на наших дуэлистов, состояла, действительно, человек из двадцати. Опытный взгляд Батогова не ошибся в определении числа наездников, но тотчас же вся партия разделилась на маленькие отдельные группы.
Догонять бежавших барантачи не решились: это могло бы завлечь их слишком далеко, а они и так уж чересчур далеко забрались, и страх, что им отрежут отступление к Сыр-Дарье, заставил их, не теряя ни минуты времени, направиться к берегам этой реки, с таким расчетом, чтобы к вечеру пробраться на тот берег и там уже, в густой чаще прибрежных камышей, дать отдых себе и своим коням.
Бегство это было само по себе очень рискованно. Под покровительством непроницаемой темноты южной ночи, им удалось пробраться к Беш-агачу, а теперь им приходилось удирать на виду у всех, при ярком свете солнечного дня.
Отдельные партии разбойников шли разными дорогами, чтобы сбить с толку преследователей, если погоня успеет вовремя сформироваться. Партия, в которой находился Батогов, шла на Чардары, развалины старой кокандской крепостцы, давно заброшенной, расположенной на низменном противоположном берегу Сыра, верстах в шестидесяти от нашего Чиназа.
Голое, деревянное, ничем не покрытое бухарское седло страшно беспокоило Батогова; он не мог даже привстать на стременах, потому что ноги его были туго стянуты распущенной чалмой под брюхом лошади. Острые края седла глубоко вдавливались в тело, давно уже протерли кожаные панталоны Батогова и натирали кровавые ссадины; пальцы скрученных рук совершенно налились и онемели. Ветер путал волосы и бороду пленника, и грязный пот, смешанный с пылью, струился по лицу несчастного.
У небольшого арыка, на дне которого чуть пробиралась довольно чистая вода, всадники на минуту остановились. Один за одним они спускались на дно арыка, черпали своими малахаями (войлочными шапками) воду и жадно пили.
— Дайте и мне, — хрипло простонал Батогов, видя, что бандиты, утолив свою жажду, не думают вовсе о своем пленнике и садятся на лошадей.
— Да дайте же, дайте... разбойники, черти вы окаянные!
Батогов настолько еще владел собой, что бранные слова произносил по-русски. Его не слушали и погнали лошадей дальше. Белая лошадь, почему-то утомленная больше других, начала заметно отставать. Ее подгоняли сзади ударами двух нагаек; по временам нагайки, словно нечаянно просвистав над крупом копя, врезывались в спину Батогова. От страшной боли, от невыносимой жажды, пробудившейся с новой силой, при виде того, как другие вдосталь пьют воду, у несчастного позеленело в глазах, стиснутые зубы скрипели, глаза горели каким-то горячечным блеском.
У всех полудиких народов есть общая страсть мучить своих пленных, без всякой для себя надобности. Только корысть заставляет их не доводить эти мучения до конца, до смерти измученного.
А всадники все неслись и неслись. Уже давно населенные места остались позади. В стороне дымились кибитки кочевников; несколько двугорбых, косматых верблюдов паслись в зарослях. Местность была совершенно ровная; вдали синела туманная полоса Сыр-Дарьи.
— Стой! — крикнул узбек в красном кафтане.
Вся партия остановилась.
— Это наши прошли, — указал он на частые следы подкованных конских ног, пересекавшие дорогу.
— А может, и не наши; разве тут мало народу ездит.
— Нет, наши, — произнес узбек. — Вон круглые подковы чалого... Они прошли туда, — он указал рукой направо. — Они здесь раньше нашего прошли, и, обглодай мои кости собака, если они не прошли много раньше нас.
— У них нет этого дурацкого мешка.
Джигит кивнул на Батогова.
— Поспеем и мы; чего стали? — вмешался третий. — Дарья недалеко, к ночи будем на месте. Гайда, вперед!
— Не дойдет, проклятая, — говорил узбек, когда вся группа снова тронулась в путь. Он со всего размаха вытянул по крупу белого коня; тот засуетился, рванулся, ноги усталого животного заплелись, и оно, споткнувшись, грянулось на землю.
Упавшая лошадь придавила ногу Батогову; его колено словно хрустнуло. Задыхаясь от густой пыли, набившейся ему, при падении, в нос и в рот, он стонал и судорожно рвался, бесполезно пытаясь освободить свои руки.
Удары нагаек заставили бедного коня скоро подняться на ноги. Батогова поправили на седле. Поехали дальше.
Солнце низко спустилось, когда прибыли на песчаный берег Сыр-Дарьи. Было тихо кругом; только сыроватый ветер, подымаясь от реки, слегка рябил ее гладкую, желтоватую поверхность и шелестел в камышовых зарослях. На песчаных отмелях бродили чубатые цапли; несколько чаек, вскрикивая своим металлическим голосом, носились над водой. Вдали, на противоположном берегу, сквозь густые камыши, виднелись серые глиняные массы развалин Чардары.
Поправили седла, подтянули подпруги. Один из всадников отвязал длинный волосяной аркан, который висел у него за седлом и, сложив его вдвое, продел под брюхом лошади Батогова. Два джигита стали по бокам и взяли концы веревки. Эта предосторожность была принята для того, чтобы измученная лошадь под пленником, выбившись из сил, не пошла бы ко дну со своим всадником. Вперед поехал узбек на Орлике, за ним потянули Батогова, сзади, несколько поотстав, ехали остальные. В таком порядке пустились в воду.
Насторожив уши, отфыркиваясь, распространяя вокруг себя целые водопады брызг, вошли лошади в реку, и скоро вода начала достигать им до самого брюха. Орлик, вытянув морду, на ослабленных поводах, порывисто плыл наискось против течения; за ним поплыли и остальные лошади. Конский храп и ободрительные голоса джигитов неслись над водной поверхностью.
В камышах, на противоположном берегу, что-то закопошилось; медленно высунулась черная, щетинистая морда с клыками, испуганно хрюкнула при виде плывущих и шарахнулась назад. Целая стая диких уток, с криком, хлопая крыльями, пронеслась над головами барантачей. Сильным течением воды относило в сторону плывущих лошадей. Раза два они чувствовали дно под своими ногами, инстинктивно поворачивались мордами против течения и переводили дух.
Скоро все выбрались на противоположный берег. Всадники сошли с лошадей, животные с шумом отряхивались, разбрасывая вокруг себя мелкие брызги.
Вода, во время переправы через реку, достигала почти до локтей связанных рук Батогова; брызги обдавали его с головы, и это купанье значительно освежило измученного офицера. С жадностью вдыхал он в себя эти брызги, ему удалось даже несколько раз глотнуть, и как хороша показалась ему эта вода... Нестерпимая боль в руках, почти целый день находившихся в таком неестественном положении, словно утихла под влиянием благодетельной свежести, даже мысль его стала немного светлее, и затихло чувство тупого озлобления, овладевшее им во время этой мучительной поездки.
Всадники, один за одним, потянулись вдоль берега, почти у самой воды и шли таким образом довольно долго; потом они свернули влево по узкой тропе, протоптанной дикими кабанами, и углубились в густые камыши. Высокие стебли, перепутанные снизу вьющейся травой, сплошными стенами стояли по сторонам этой, едва заметной тропы. Длиннохвостые фазаны несколько раз с шумом вылетали из-под самых конских ног. Кое-где, сквозь камыш, сверкали небольшие водные поверхности заливных озерков.
Солнце село, и темнота наступила быстро. Над камышами подымался беловатый туман. Рои комаров сероватыми облачками носились в воздухе. Какой-то заунывный, странный звук пронесся над водой и замер; за ним следом прозвучал другой, подобный же, но вот еще... не то птица какая-то... не то ветер в камышах... не то...
Вон вниз по реке плывут какие-то черные предметы. Тихо, беззвучно скользят они по зеркальной поверхности... Это «салы»[8] киргизские спускаются вниз с запасом камыша или сена, а, может быть, на них и сочные арбузы и дыни... Беззаботно, предавшись течению, плывет узкоглазый степняк, сидя на своем нехитром судне, и поет свою нехитрую монотонную песню.
Проплыли мимо эти лохматые, словно небольшие копны скошенного сена, плоты и скрылись в густом тумане.
Наконец, передовой узбек остановился и сказал:
— Хорошо, тут и остановимся.
Ноги Батогову развязали и сняли его с лошади, но едва только его поставили на ноги, как он тяжело рухнул на песок: совершенно отекшие ноги отказались служить Батогову.
— Ну, брось его; пускай тут и лежит, — сказал узбек. — Оставь, не вяжи, — обратился он к джигиту, принявшемуся снова скручивать ноги пленника. — Не уйдет и так: видишь, он и стоять даже не может.
— Они крепки… эти русские собаки.
— Ну, ну, брось!
— Смотри, мы заснем, а он уйдет.
— Ну, когда заснете, тогда опять свяжете, коли пятеро одного боитесь, — сказал Батогов, который слышал, что о нем говорили.
— Э-э, ишь ты, очнулся.
— Да и говорит как, по нашему. Ты не из нугаев ли?[9]
— Я-то? Я — русский, — сказал Батогов. Он рад был заговорить с своими мучителями и надеялся выговорить себе еще какую-нибудь льготу.
— А русские все говорят по-нашему, — заметил серьезным тоном узбек. — Я сколько ни видал русских, все говорят... кто хорошо, кто дурно, а все говорят...
— Им шайтан помогает.
— Они оттого и живучи очень... Я в прошлом году одного резал-резал, а он все не издыхает; совсем голову отрезал, а он все кулаки сжимает.
— Это что? Я одному отрезал голову, положил в куржумы (переметные сумки), привез в аул, два дня в дороге был; вынимаю...
— Что же, верно плюнула тебе в бороду?
— Нет — куда: совсем протухла, даже позеленела вся...
Джигиты расхохотались.
Тем временем лошади были привязаны к приколам и разнузданы. Барантачи расположились на небольшой, свободной от камыша поляне, у подножья наносного песчаного бугра, с высоты которого можно было видеть довольно далеко через вершины окрестных камышей. Один из шайки взобрался на самый верх и лег на живот сторожить, лег и тотчас же задремал: сильная усталость брала-таки свое, да и сторожить-то было нечего: кто отыщет разбойников в этих глухих местах, где раздолье только кабанам да тиграм?
А темнота ночи все усиливалась; небо все сплошь высыпало звездами; по темному фону проносились яркие метеоры, оставляя после себя на мгновение блестящие, сверкающие миллионами бриллиантовых искр полосы; по всем направлениям чертили падающие звезды. Туман густел, и его беловатые волны все ближе и ближе подступали к бархану, на котором устроилась на ночь банда. Все кругом словно потонуло в этих волнах, и эти четыре полудиких наездника в своих характерных костюмах, со своим пленником-гяуром, приютились точно на небольшом острове; даже лошади их, от которых отделяло пространство не более десяти шагов, чуть виднелись неясными силуэтами, и только громкое фырканье да брязг наборной сбруи, увешанной амулетами, изобличали присутствие животных.
Батогову было холодно, и его пронимала лихорадочная дрожь. Его шелковая белая рубаха была вся изодрана во время борьбы, шапка потеряна, да и панталоны, намокшие во время переправы, мало согревали наболевшее тело...
— Хоть бы огонь развели, — проворчал он.
— Чего тебе еще? — отозвался кто-то.
— Холодно; огонь разложите.
— А вот уйдем подальше от ваших казаков, тогда и будем греться.
— Погоди, завтра жарко будет.
— Да этак до завтра сдохнешь.
— Да, ну, не ной, собака!..
Джигит замахнулся на Батогова.
— Сейчас ударит, — подумал Батогов и совершенно равнодушно смотрел на джигита: им начала овладевать какая-то непонятная апатия. — Ну, пускай бьют, — думал он, — а резать захотят — пускай режут. — И он даже не отодвинулся от них подальше, даже глаз не зажмурил, когда нагайка взмахнула над самой его головой... Его внимание вдруг почему-то обратила на себя торчащая силуэтом фигура сторожевого на вершине бархана. — Ишь, как торчит эта остроконечная шапка, отвороченные, разрезные поля торчат словно рога... ну, совсем, как у черта... Должно быть, и хвост есть, да, не видно в потемках.
Однако, киргиз только взмахнул нагайкой, но не ударил. Он отрыгнул свою табачную жвачку, сплюнул и отвернулся от Батогова. Все плотнее сдвинулись друг к другу, только пленный лежал несколько в стороне, между общей группой и сторожевым барантачем.
— Эй, Сафар!
— Э, — отозвался Сафар, расстегивая ремни у своей кольчуги.
— Ты бы рассказал сказку, а то, пожалуй, заснешь.
— Ну, Сафар, рассказывай, — сказал узбек и подвинулся поближе...
— Сафар мастер говорить, — заметил сторожевой, спускаясь понемногу.
Один из них тем временем достал из куржума бараний курдюк, добытый при проезде через кишлак, вынул псяк (нож с загнутым кверху концом) из кожаных зеленых ножен и принялся резать белое, сырое сало...
— Вот и тебе, жри! — Он швырнул Батогову ломоть сала, который шлепнулся на песок у самой его головы.
— Да вы хоть бы руки развязали; а то как же я есть буду? — сказал Батогов.
— Ладно, и так сожрешь, не подавишься...
— Поди, развяжи, — сказал Сафар, прожевывая, — а то и собака, когда ест, лапами придерживает.
Батогова если и не развязали совсем, то, по крайней мере значительно ослабили веревки, и он мог, хоть сколько-нибудь, воспользоваться своими руками, но и тут повторилось то же, что было с ногами; и долго еще, пока не восстановилось задержанное тугой перевязкой кровообращение, пленный не мог пошевелить ни одним пальцем.
Вдали, у самого горизонта, замелькали по темному небу красные пятна зарева.
— Ишь, это на русском берегу, курама камыши палит, — заметил Сафар и откашлялся.