Перлович у себя на даче
Просторная, довольно высокая комната. Открытые, потолочные брусья расписаны яркими, цветными узорами и украшены позолотой, стены, с бесчисленными хитро вырезанными углублениями, покрыты мелкой резной работой по алебастру. В одной из длинных стен, так как комната не квадратная, проделаны рядом одна с другой четыре двери из темно-коричневого карагача; двери эти также сплошь покрыты затейливой резьбой. Над каждой дверью — полукруглое окно с частым гипсовым переплетом, затянутым красной кисеей. Все эти двери выходят на обширную террасу; над ней — тяжелый навес, составляющий продолжение плоской крыши дома. Навес этот поддерживается рядом деревянных, кувшинообразных столбов. Справа и слева виднеются узкие двери в прочие помещения дома.
Несмотря на сорокаградусный жар, несмотря на солнце, стоящее над самой головой, в доме прохладно, и отрадный зеленоватый полусвет приятно ласкает глаза, утомленные ярким солнечным светом. Громадные столетние карагачи раскинули свои густые ветви над крышей дома; никакие солнечные лучи не найдут себе дороги сквозь эту массу темной зелени. Перед террасой — пруд, обсаженный такими же гигантами-карагачами. Высокие пирамидальные тополя, упираясь своими вершинами в сероватое, раскаленное небо, двойными рядами окружали все пространство сада. Тщательно вычищенные дорожки все сходились к пруду; по бокам этих дорожек тянулись неглубокие канавки (арыки) со свежей проточной водой: одни канавки проводили воду к центральному пруду — резервуару, другие — выводили ее вон, за пределы сада.
Всюду, куда могло только проникать солнце, виднелись деревянные решетки, которые гнулись под тяжестью виноградных лоз; красивая, вырезная листва мешалась с наливающимися гроздьями синего винограда.
Под одним из карагачей, тех, что у пруда, навзничь, закинув мускулистые руки за голову, лежала почти голая темно-бронзовая фигура; белая, старческая борода торчала кверху, шапочка (тюбетейка) сползла с головы, обнажив гладко выбритый, лоснящийся от пота череп. К дереву прислонен был садовый заступ, указывавший на должность спящего.
Садовник спал крепко. Его ничто не беспокоило. Большой шмель мелодично басил, предполагая, вероятно, спуститься на кончик горбатого, чисто библейского носа.
За стеной послышался топот лошадиных ног; звуки двигались вдоль стены, приближаясь в калитке. Красивый желтый сеттер шарахнулся с террасы, где он спал и, прыгая через арыки, понесся ко входу.
— Возьми лошадь, эй!.. Поводи ее здесь хорошенько... Ишь, как замылилась... — отдавал отрывистые приказания приятный, несколько охриплый баритон.
— Прекрасный карабаир у вас, полковник, — заметил довольно вкрадчиво другой голос. — Сюда, сюда пожалуйте, в мои новые владения.
— Да, ничего, недурен... Сюда?
Перешагнув через высокий порог, вошли в сад два человека: один, впереди, среднего роста, несколько худощавый, с подвижной и умной физиономией, в круглой соломенной шляпе, в широком парусиновом пальто, в кожаных черных штиблетах поверх летних панталон, в перчатках и с хлыстом в руке. Другой высокого роста, в форменном кителе, со щеголеватыми, несколько изысканными манерами.
— Давно бы пора, полковник, давно...
— Да я, знаете ли, все собирался, но как-то все не мог собраться, то то помешает, то другое... А у вас великолепно!
— Ну, полноте...
— Нет, право... Тень, прохлада, виноград... Все это в восточном вкусе... Превосходно...
— Что мог, полковник, что мог... Конечно, тут еще многого недостает...
— Ну, чего же недостает? — Полковник как-то растягивал слова и произносил их несколько в нос: он находил, что эта манера говорить весьма изящна.— Вы уж слишком требовательны, добрейший Станислав Матвеевич, конечно, человеческой фантазии нет границ: она безбрежна; но, принимая в расчет...
— Извините, полковник, много, очень много обяжете. — Тут Станислав Матвеевич приятно улыбнулся и согнулся всем корпусом, приложив к сердцу правую руку. — Чаю, вина, сельтерской воды, льда... — все, что прикажете... без церемонии.
— Если так, то я попрошу сельтерской воды и красного вина... Эта несносная жара...
— Извините... я сейчас распоряжусь.
Хозяин усадил гостя на ступеньках террасы, покрытых пестрым ковром, и скрылся куда-то направо.
— Шарип! Эй, Шарип!.. — слышался хозяйский голос.
Спящий у пруда сарт приподнялся, посмотрел вокруг себя мутными заспанными глазами, поправил шапочку, зевнул на весь сад и поднялся на ноги. Лениво шагая, он пошел на зов хозяина.
Гость сперва посидел немного, потом его сманила чистая дорожка и густая тень у пруда. Он встал и пошел, заложив за спину руки и волоча по песку свою саблю. Красивая собака лежала в траве и, подняв свою умную морду, казалось, заигрывала.
— Ну, иси! иси! Как тебя там звать; Збогар, Мильтон, Трезор... все равно, ну, пойди, дурак, ну, иди ж...
Собака встала и подошла, виляя пушистым, мягким, как шелк, хвостом.
— А ну, тебе должно быть жарко; надо покупаться, а, надо?..
Полковник поднял какую-то щепочку, поплевал на нее и бросил на самую середину пруда. Собака все время следила глазами за щепкой, потом с размаха бросилась в воду, выловила брошенное и поплыла к берегу; здесь она с трудом, раза два обрываясь, выкарабкалась на сухое место, выпустила изо рта поноску и отряхнулась.
— Молодец, молодец... Ай, да водолаз... Ну-ка еще...
— Вы, верно, охотник, полковник? — раздался сзади голос хозяина. — Милости просим; все готово. У меня это делается довольно скоро, потому что все под руками.
— Да это манифик; нечто вроде «Шахерезады»; знаете, эти восточные сказки... Раз, два...
— Усаживайтесь покойней... Лед изрублен недостаточно мелко, но это лучше: не так скоро тает... Возьмите эту подушку, вам будет удобнее...
На террасе поставлен был низенький стол, не выше полуаршина, так что, лежа на ковре, можно было удобно доставать с него все, что нужно. Стол этот был покрыт белой скатертью; посередине стояла туземная чашка из зеленой глины с нарубленным, сверкающим льдом, вокруг нее лежали бутылочки с сельтерской водой с подрезанными проволоками, по бокам подымали свои чеканенные носики два высоких металлических кунгана (кувшина) с красным вином и стояли стаканы с чайными ложечками, тут же распространяло аромат блюдо с виноградом, персиками и гранатами; последние были разрезаны и сверкали своей кроваво-красной внутренностью в массах бледно-восковой зелени винограда.
В углу, на последней ступеньке, кипел ярко вычищенный самовар, и тот же старик-садовник перетирал полотенцем плоские, зеленые чашечки с китайскими буквами на донышках.
— Ну что, полковник, слышно в ваших, так сказать, высших административных сферах?..
— Особенного ничего, но предполагают — (тут голос был значительно понижен), — предполагают, что поход неизбежен.
— И, думаете, скоро?
— То есть, как бы вам это сказать... Пока все еще одни предположения... Весьма недурное вино; Первушин, положительно, совершенствуется.
— Я, знаете ли, предполагаю, на случай похода, тоже пристроиться к войскам.
— В качестве воина?..
Полковник улыбнулся и скосил глаза на говорящего.
— Нет, зачем? Это не в моем характере. Я даже совсем оставил службу; с часу на час жду приказа об отставке.
— Так в качестве волонтера, любителя сильных ощущений?..
— Вы шутите... Конечно, без сильных ощущений не обойдется, но для этого только не стоит беспокоиться: это все я предоставляю натурам более героическим, чем моя... Чаю, Шарип!.. Не прикажете ли?..
Собеседники потянулись к зеленым чашечкам.
— Нет, мой уважаемый полковник, — продолжал хозяин, — цель моя не та. В походах вам придется испытывать и голод, и холод, и жажду, и, там, разные лишения... И на бивачном отдыхе вам весьма полезно будет выпить стаканчик глинтвейну, съесть кусочек настоящего швейцарского сыра... А там, знаете, победа; ожидание различных благ свыше... Вы понимаете; не лишнее будет выпить бутылку-другую шампанского... да мало ли чего захочется? А взять неоткуда. Свои запасы истощатся скоро (я имею основание предполагать это)... Некрасиво, неправда ли?.. Вот тут-то и явится со своими услугами Станислав Матвеевич Перлович, которому только и будет заботы, чтобы его арбы не отставали, чтобы его верблюды не запаздывали, чтобы его запасы не истощались... И в палатках Станислава Матвеевича господин полковник и все его товарищи по оружию найдут все то, что им будет угодно.
— Позвольте, я буду продолжать вашу картину, — перебил гость. — А денег в то время будет много, — Полковник подлаживался под тон Перловича, — поднимется игра, увеличится содержание; лишние рубль-два на бутылку никому не покажутся обременительны... и мой уважаемый собеседник и хозяин, заботясь о нашем походном благосостоянии...
— О, нет, полковник, я вовсе не так корыстолюбив, как вы думаете. Конечно, без барыша нельзя же...
— Ну, само собой разумеется...
— Да, — Перлович вздохнул, — с помощью божьей, имея в принципе честность и уверенность, — он вздохнул еще продолжительней, — можно легко соединить общую пользу... Не прикажете ли еще чашку, полковник, с гранатным соком и вином... Эй, Шарип!..
— Благодарю вас. Ай-ай-ай! — сказал полковник, посмотрев на свои массивные золотые часы. — Скоро три, а в пять я должен обедать у губернатора.
— Не смею задерживать. Благодарю вас, полковник, за ваше любезное посещение... Шарип! Лошадь полковнику.
Они пошли вдоль сада к выходной калитке.
— А ведь я к вам, собственно, за делом, — начал полковник, едва они сделали несколько шагов. — Мне очень нужно, конечно, на самый короткий срок...
Полковник с ожесточением терзал кисть темляка на эфесе сабли...
Перлович со вниманием подвязывал виноградную лозу, свесившуюся почти до самой земли.
— Тысячу? — спросил он и скорее не спросил, а прямо определил сумму, словно ему заранее известны были требования гостя.
— Да, почти около того, но для округлости...
— На тех же условиях, как и в тот раз?
— Послушайте, Перлович, ведь это почти что двадцать процентов в месяц...
— Ну, вот, так оно и вышло, — начал Перлович. — Экая досада!.. Посмотрите, вот эта превосходная лоза положительно погибла; даже зелень начинает блекнуть... Экая досада! Такой редкий сорт.
— Ну-с... так как же? — перебил полковник.
— Вы не можете себе представить, как мне досадно, что в настоящую минуту я решительно не могу быть вам полезным; ведь надо же было только вчера...
— Я сегодня вечером буду у Хмурова. Я согласен. Привозите документ и деньги... Пожалуйста, не опоздайте.
— Не беспокойтесь, полковник, вы знаете мою аккуратность — ровно в десять...
— До свидания пока.
Через минуту полковник, подпрыгивая по-английски, на английском же седле, мелькал своим белым, как снег, кителем в густом облаке пыли; за ним суетливо трепался оренбургский казак на своем приземистом клепере.
Перлович распоряжался уборкой завтрака, тщательно проверив число оставшихся бутылок.
По дорожке шагала бог весть откуда появившаяся фигура. Грязная, когда-то белая фуражка была сдвинута на гладко остриженный затылок; китель с металлическими пуговицами обтягивал тощий, сутуловатый стан; красные кожаные шаровары спущены были поверх сапог, порыжелых от пыли и времени; они неуклюже болтались на тонких, длинных ногах и, казалось, мешали им двигаться. Под кителем вовсе не было никакого белья; по крайней мере смуглая, морщинистая шея, и почти на четверть выдающиеся из-под коротких рукавов мохнатые руки были совершенно голы.
— Ба! Господин Перлович, если я не ошибаюсь, занимается хозяйством...
Остзейское происхождение ясно слышалось в говоре нового гостя.
— Каким образом вы изволили пожаловать? — спросил, не оставляя своего дела, хозяин. В голосе его слышалась досада: заметно было, что визит этот не доставляет ему никакого удовольствия.
— Странное приветствие, господин Перлович! Несмотря на наше недавнее знакомство, вы, кажется, предубеждены против меня?
— Нисколько, но...
— Нет, нет, пожалуйста! Я все понимаю... — Гость уставился на Перловича своими большими, оловянными глазами. — Это видно по всему. Вот, например, даже по тому, что вы убираете это вино, не спросив меня: приятно ли это моему пересохшему от этой дьявольской жары горлу
В голове Перловича в эту минуту перебирались способы отделаться от этого гостя; он никак не мог остановиться на удобнейшем.
— Если вам угодно, господин Блюменштант, — начал хозяин, — то...
— Не думаете ли вы, что я нуждаюсь в вашем вине?!
Горбатый нос гостя побагровел, из-под седых усов пахнуло спиртом.
— Вы ошибаетесь!
— Но, позвольте же, однако...
— Дайте мне высказать.
Блюменштант тяжело опустился на ступени террасы.
— Я к вам пришел, — начал он, роясь во фруктах, — с тем, чтобы предложить вам весьма выгодную для вас, конечно, сделку.
Перлович начал заинтересовываться.
— Я долго обдумывал это, прежде чем решился, — продолжал Блюменштант, — и вот результаты моих размышлений. К черту службу!.. Там меня оценить не умели. Надо подумать о себе, о своей, так сказать, личной выгоде и, понятно, о выгоде общества; ибо, я в этом убежден, из совокупности индивидуальных выгод составляется выгода коллективная... Вы меня понимаете?
Он положил в стакан кусок льда и долил его до краев красным вином.
— Но это все общие места, мы теперь перейдем к частным явлениям... Я, лично я, капитан Блюменштант, желаю заняться частным, полезным для себя и для других делом.
— Это все прекрасно, — перебил Перлович, — но что ж тут может касаться до меня?
— До вас?! Все, т.е. не то, чтобы все, но, по моему разумению, как раз половина.
Перлович недоумевал.
— Я поясню мою мысль... Соединим наши усилия. У вас — капитал, у меня — голова, руки (он сжал кулаки и поднес их к самому лицу хозяина; тот невольно отшатнулся) и необъятный запас житейской опытности.
Багровое лицо капитана разгорелось еще более; он торжественно выпил свой стакан и снова долил его до краев.
Перлович не ожидал этого предложения.
— Позвольте вас просить, почтенный капитан, подождать меня несколько минут.
— Пожалуйста, не стесняйтесь; велите только подать еще немного льда.
Перлович исчез.
Прошло минут пять — его еще не было; прошло четверть часа — Блюменштант все еще сидел один над своим стаканом.
Наконец, ему надоело ждать; он порывисто встал, шагнул раза два и пошатнулся. Вершины тополей заколыхались у него в глазах, песчаная дорожка показалась ему ковром, который кто-то из шалости хотел вырвать у него из-под ног. Старик садовник подходил к нему, прыгая, кувыркаясь и ухмыляясь своим беззубым ртом. «Эк нарезался, — подумал про него Блюменштант, — ведь вот мусульманин, а не устоял от искушения, выпил... да, выпил...»
Капитан сел на прежнее место и опустил усатое лицо на грудь. Долго он сидел в таком положении; потом начал шарить вокруг себя руками, шарил долго, пока не схватился за кисти вышитой подушки; с усилием, словно в ней было десять пудов, подтянул он ее к себе, запрокинулся назад всем корпусом и вытянул ноги.
Старик-сарт робко подошел к нему и заглянул в лицо. Глаза капитана были закрыты; из-под седых усов вырывалось тяжелое, порывистое дыхание. Он спал.
— Хозяин уехал, — начал садовник. — Хозяин совсем уехал в город, — произнес он громче, наклонившись к самому уху спящего.
— Карамболь по красному!.. Хлоп!..
Сарт в испуге отскочил и сплюнул в сторону.
— Заснул пьяный кабан, — произнес он по-татарски, сплюнув еще раз, и выругался.
В воздухе стало прохладно. Тени в саду стали синеватее и гуще; в углах и внутри комнат совсем стемнело. Вершины тополей и карагачей ярко зарумянились; над прудом и арками подымался белый пар. Тучи комаров с тихим звоном заносились в вечернем воздухе. Два длинноногих аиста, мелькнув красными пятнами на небе, пронеслись над садом. До слуха доносился жалобный, зазывающий крик: это муллы, стоя на крышах своих мечетей, зажав уши и обратив свои лица к востоку, призывали правоверных творить вечерний намаз (молитвы).
Садовник оставил надежду разбудить пьяного гостя. Он убрал все, что было на столе, тщательно подмел окурки папирос и гранатные корки и побрел опять к пруду. Здесь он зачерпнул в кувшинчик воды, отвернулся в сторону и сделал омовение; потом разостлал на земле какую-то ветошь и стал на нее на колени.
Неподвижно, словно бронзовая статуя, находился он в таком положении почти полчаса времени; только сухие, старческие губы медленно шевелились, творя обычные молитвы. Он все забыл в эти минуты; он ничего не чувствовал. Большой комар сел как раз на конец его носа, все более и более наливалось ладное насекомое, и безнаказанно улетело прочь, оставив на носу крупную каплю алой крови.