Марфа Васильевна хочет начать знакомство с Батоговым
Проводив, сквозь занавеску окна, глазами удаляющегося всадника, Марфа Васильевна юркнула к себе на постель. Она внутренне смеялась, припоминая комическое положение трех несчастных певцов; и этот внутренний смех по временам вырывался наружу неудержимым фырканьем, которое она старалась заглушить, прижимаясь лицом к подушке.
— Однако, интересно, чем это все кончится, — подумала она.
— Удивительно смешно, — произнес муж и добавил: — Нечего сказать, приятные события.
— Вы, кажется, сердитесь?.. — Марфа Васильевна немного приподнялась и посмотрела на мужа, который, стоя у комода, крутил себе папиросу. Насколько можно было рассмотреть при бледном, чуть пробивающемся свете утренней зари, он был сильно взволнован; руки его дрожали и неловко ворочали клочок тонкой бумажки. Марфе Васильевне показалось даже, что он слегка дрожал и неподвижно уставился в небольшое туалетное зеркало, как бы рассматривая там свою тощую фигуру.
— Разве нельзя было постараться избегать повода к подобным диким сценам?.. Разве...
— Ты, наконец, просто невыносим! Или ты не хотел внимательно прослушать то, что я тебе рассказывала.
— Да, но под влиянием пристрастия (невольно, конечно, совершенно невольно) к своей особе многие оттенки, по-видимому, незначащие, могли ускользнуть из твоего рассказа, а если бы взглянуть на дело с третьей, беспристрастной стороны...
— В таком случае потрудитесь произвести строжайшее дознание, составьте протокол или — как там оно называется? — постановление, что ли, а пока ложитесь спать.
— Марта (муж иногда поэтизировал имя своей жены), я очень хотел бы серьезно поговорить с тобой.
— Поговорим завтра.
Марфа Васильевна притворно зевнула.
— Нет, не завтра, а теперь, когда у меня слишком уж много накипело в груди...
— Чего? — как бы вскользь спросила она.
Тот не нашелся, что ответить.
— Когда что-нибудь кипит, — продолжала Марфа Васильевна, — то на поверхности обыкновенно накипает пена, весьма грязная пена, которую надо снять ложкой и выплеснуть в лохань. Так и теперь. Что в вас говорит? Что вас бесит? Чувство фальшиво оскорбленного самолюбия: вас взяли за ворот, вас тряхнули и даже чуть не побили... Полноте! Вы забыли, где мы; разве можно считать оскорблением, если дикарь на каких-либо забытых островках ударит случайно заезжего европейца, если осел лягнет своего вожака, если, наконец, вас из-за решетки обругают в доме сумасшедших?.. Или, может быть, вас волнует то, что вам приходится краснеть за свою жену?.. — Марфа Васильевна приподнялась и пристально смотрела на мужа. — Вы бы прекрасно сделали, избавив меня от этого непрошеного попечительства... Кстати (она вдруг совершенно переменила тон), статья четырнадцатая нашего добровольного взаимного договора гласит, что если жена хочет спать, то муж ничем не должен ей в этом препятствовать. Итак, в силу этой четырнадцатой статьи, до свидания.
Она протяжно зевнула и повернулась лицом к стене.
— Марта, мне бы хотелось в данную минуту нарушить эту статью... — начал опять муж.
Марфа Васильевна не отвечала и, казалось, крепко заснула, а вернее — притворилась спящей...
Спокойный голос красавицы, когда она, отчеканивая каждую фразу, произносила свой монолог, как-то успокоительно подействовал на взволнованные нервы мужа. От этого голоса веяло неотразимой силой; эта речь пробудила в нем целый ряд воспоминаний. Этому успокоению способствовали также и утренний холодок, и сильные затяжки табачного дыма...
Он задумался.
Они сошлись под влиянием сильного и, главное, взаимного чувства. Сошлись уже года три, еще в Петербурге.
Ему нравилось это красивое личико со строго очерченным профилем, с веселыми, темными глазками, эта стройная, словно выточенная фигурка... и много еще чего нравилось ему такого, что неудержимо влекло его к этой прелестной девушке, склонившейся над швейной машиной и вскидывавшей глазами только для того, чтобы развеселить всю работающую братию. Когда ее нет, все тихо и скучно в этой большой комнате с приземистыми сводами: монотонно жужжат машины, во весь рот зевают молчаливые работницы; но она пришла и села на свое место — все ожило, словно под влиянием волшебной палочки, и не слышно стукотни машин, не слышно даже брюзгливого ворчания мадамы в чепце за этим серебристым смехом и бойкой болтовней развеселившихся тружениц.
Ей нравилось в нем... Он положительно не мог дать себе отчета, что могло ей нравиться в нем.
Ряд самых розовых дней потянулся за этой встречей... Ну, и прекрасно.
— Завтра непременно надо всю постель обсыпать персидской ромашкой: эти проклятые земляные полы удивительно способствуют размножению паразитов, — вдруг прервал он свои мысли.
— Где-то далеко на Востоке открылась какая-то страна. Туда нужны люди, туда их ищут и зовут, льготы разные обещают: уж не махнуть ли?..
— А что, тебе не страшно будет в такую даль?
— Чего же мне бояться? Ведь едут же люди.
— Но все-таки, ведь, это так далеко: необозримые степи, верблюды, тигры, скорпионы, возвратные горячки... там головы режут и выставляют на копья, там...
— Ведь, я буду с тобой!
— Ну, так я подам завтра же, куда следует бумаги и — едем.
Ряд розовых дней сменяется рядом не менее интересных приготовлений. Сборы, расспросы, закупки, прощания, тысячи предположений, одно другого грандиознее... Вранья-то сколько!.. Наконец, готовы к отъезду.
— А что, не перевенчаться ли нам? — говорит он, вернувшись только что из какой-то канцелярии.
— А что? — спросила Марфа Васильевна и даже струхнула немного от такой непредвиденной неожиданности.
— Да тут есть одно обстоятельство, чисто материальное, впрочем, но все-таки... Видишь ли, если мы обвенчаемся, то мне, как человеку семейному, выдадут годовое жалованье не в зачет, двойные прогоны и там есть еще другие льготы... всего составится тысячи полторы, если не больше, а это, по правде, куш порядочный...
— Ну, пожалуй... — сказала она и задумалась.
Через неделю они обвенчались.
За несколько дней перед отъездом оба они очень много хохотали, а еще больше писали чего-то на листах гербовой бумаги того достоинства, на которой обыкновенно пишутся контракты. От души хохотали и двое господ приятелей, приглашенных в качестве свидетелей. Результатом этого веселого вечера были два экземпляра брачного договора обеих сторон... Вопрос был до такой степени подробно разработан, что явились чуть не триста параграфов, да еще с различными дополнениями. Основным же мотивом этого договора была полнейшая гарантия независимости той и другой стороны, главной и единственной связью которых становилось их взаимное чувство.
Он очень хорошо понимал всю юридическую несостоятельность этого договора; она же была глубоко уверена в важности своего документа. И он скорее согласился бы отрубить себе руку, чем хоть одним неосторожным шагом разрушить или же поколебать эту уверенность.
Но случилось так, что чувство, связывающее их, мало-помалу испарялось и, наконец, приняло уже такие микроскопические размеры, что ни та, ни другая сторона порой не замечали его вовсе.
Если бы Марфе Васильевне пришлось столкнуться с новой личностью, способной зажечь новую божественную искру, то она, наверное, оставила бы своего мужа; но подобной личности не находилось, и наши супруги жили совместно, покойно и даже, по их взглядам на вещи, довольно счастливо.
У него всегда своевременно готово было безукоризненно чистое белье и даже со всеми прочно пришитыми пуговицами; у ней, также своевременно, являлись нужные по сезону костюмы. У него аккуратно ставился на стол завтрак, обед и все прочее; даже чай ему собственноручно наливала Марфа Васильевна. У ней всегда являлась возможность (конечно, в пределах возможного) пользоваться всякими удовольствиями и исполнялись (конечно, в тех же пределах) все ее прихоти.
Все у них было мирно, тихо и покойно; случалось, положим, иногда перебраниваться, но до потасовок никогда не доходило.
Чего же еще нужно?
Как Перловичу, так и Марфе Васильевне не удалось покойно провести остаток этой ночи. Причина у обоих была одна и та же.
Едва только Марфа Васильевна закрыла глаза и приготовилась заснуть, прислушиваясь, что бормочет ее муж, как перед ней, в мириадах радужных точек, показалась окладистая борода и она почувствовала в крови какой-то беспокойный жар, совершенно разогнавший всякую наклонность ко сну. Она повернулась на другой бок, подвинулась к краю постели, где простыня не была еще так нагрета и давала приятную свежесть, и снова попыталась заснуть. Опять та же окладистая борода, но теперь еще с прибавлением руки в замшевой перчатке и ременной нагайки. «Что же это такое?» — подумала она. «Надо посыпать персидской ромашкой», — словно во сне, но довольно явственно бредит муж... «А, вот это отчего!» — думает Марфа Васильевна, но тут же чувствует, что это совсем не то, и никакой персидской ромашкой тут не поможешь. «Уж не порывы ли это любви платонической?» — подумала она и чуть-чуть не расхохоталась.
Так вплоть до самого позднего утра и провалялась она на постели, не успев отогнать от себя этого упорного призрака с окладистой бородой и нагайкой в замшевой перчатке.
Сунув ноги в туземные туфли, она в одном белье подошла к письменному столу и приготовилась писать.
— Ты куда это пишешь? — спросил ее муж.
— Сама еще не знаю, куда... там разыщут, — отвечала она.
— К кому, по крайней мере?
— К Батогову.
— Да ты разве с ним знакома?
— Нет; вот собираюсь начать знакомство.
— Ты, кажется, совсем с ума сходишь...
— Послушай, в статье шестой сказано...
— Ну, хорошо, хорошо, пиши хоть к самому бухарскому эмиру, хоть к самому черту!..
Он сильно хлопнул дверью. Марфа Васильевна удивленно посмотрела ему вслед.
— Ты, Марта, извини, пожалуйста: это я спросонья, — произнес ее муж, приотворив дверь на половину и начиная умываться.
— Ну то-то! — И она принялась писать.
«Милостивый государь», — написала Марфа Васильевна, написала и зачеркнула. Подумала немного и написала прямо, без всякого заголовка:
«Мне очень бы хотелось поблагодарить вас лично за ту рыцарскую помощь, которую вы оказали нам прошедшей ночью, во время штурма моего окна тремя пьяными болванами. Я послезавтра рано утром, приблизительно часов в шесть, поеду кататься одна и нисколько не поразилась бы неожиданностью, встретив вас у Беш-агача[5].
Подписи моей вам совершенно не нужно. До свиданья».
Марфа Васильевна запечатала письмо в конверт и надписала: «Батогову». «Куда же?» — подумала она и решила послать письмо к Перловичу, рассчитывая, что последний должен знать местопребывание человека с окладистой бородой.
— Ну, дело сделано, — произнесла она вслух и принялась на спиртовой кастрюльке варить мужу кофе.